Монстр соткан из тьмы – в чёрном плаще на широких плечах, с узловатыми длинными пальцами. Они держат крепко: вгрызаются в затылок, до кровоточащих царапин вспарывают кожу. Мальчик привык: каждое утро он натягивает высокий воротник, поправляет платок, до упора застёгивает молнию парки. Никто не замечает, кроме туманного призрака, вьющегося за спиной, мажущего по подбородку властно-покровительственным жестом; напоминающего, что он всегда здесь.
Мальчик знает наизусть каждое прикосновение монстра: сухое, грубое – так медленно дотрагиваются те, кто прежде не ведал ласки. Монстр перебирает шёлковые пряди, и мальчик льнёт, чувствуя, как его обволакивает безмятежная невесомая мгла. Обнимает, вдыхает горький аромат пороха, ловит пепел на ладонь – а чудовище гладит между лопаток, успокаивает, что-то глухо шепча. Мальчик улыбается: в кольце рук, увенчанных позолоченными когтями – будто в неприступной крепости. Порой сложно дышать, губы обжигает лёд, и лихорадочная дрожь сотрясает тело, но – до безумия хорошо.
У монстра лукавый взгляд, ухмылка остро-хлёсткая, словно ветер. Смех – вкрадчиво-сиплый, похожий на свист кнута, и весь он – штормовое небо. Скалится зазубренными клыками, но мальчик видит: скулы в шрамах, нити швов. Слышит – размеренный ритм сгнившего сердца, ток соли в жилах. Ощущает – клейкий лак в волосах. Его гостя кто-то бы проклял, кто-то выставил бы перед собой крест, а может – очертил круг древними рунами. Но мальчик – не кто-то.
Мальчик стучит по клавишам расстроенного фортепиано, рисует на стекле под барабанный дождь и ждёт, когда его лучший – единственный, – друг шагнёт из тени, царственно скинув вымокшее пальто, опустится в кресло в углу, бархатно скажет: «Сыграй мне, юноша», – и сложит эти пальцы в замок. Он будет, словно ему действительно нравится, а скрежещущая фальшь не режет слух. Мальчик сыграет – украдкой ловя каждый отблеск уличного фонаря на суровом, выточенном из камня лице.
Монстр добр, монстр чуток, монстр откликнется, стоит лишь погасить свет, запереть комнату так, чтобы ни один луч не проник внутрь. Он укроет мальчика одеялом, убаюкает рокочущим голосом, невероятными сказками, ютящимися в складках плаща – о тысяче миров, где он когда-то блуждал, об огненных птицах и космических лайнерах, бороздящих безграничный вакуум, искрящийся несметными звёздами, планетами, галактиками. Он споёт, каково там, за Млечным Путём, где тёмная материя ещё не утратила серебряную журчащую речь, а моря и озёра не разлились в исполинских кратерах – рубцах астероидов.
Мальчик заключён в стены, словно в клетку. Они растворятся в мерцающей пыли лунного урагана, и лёгкие заполнят облака, сладкие, как сахарная вата и карамель. Монстр сядет рядом – пружина старого матраца скрипнет, доказывая: он тут, он настоящий, он убережёт от беды, – и мальчик до побелевших костяшек сожмёт его пиджак, так близко, чтобы укутаться в мрак, исчезнуть, затаиться. Только бы все забыли о нём.
Монстр понимает. Его колыбельные клубятся дымом с привкусом подпаленных еловых ветвей, тлеют лавой, неумолимо змеящейся вдоль сосновых скелетов и обугленных валунов. Он привлекает к себе до хрустнувших рёбер, до металла во рту, но мальчик засыпает быстро: под стрёкот пламени костра на индейских скалах, где воздух кристально-чист, под гул айсбергов, обваливающихся в пучину океана. Монстр нежен, но жесток: он оставляет синяки и ссадины, ожоги и мёртвый холод, давит на кадык, беззвучно: Я храню тебя, со мной нечего бояться. Никто не осмелится тебя обидеть. Ты никогда не столкнёшься с тем, что было бы отвратительнее моей привязанности, и никто не в силах посулить ничего прекраснее.
Мальчик просит о малом – только бы мир за коридором, за домашним садом, за улицей в мерзких стриженых лужайках рассыпался алмазным прахом, погрузился в блаженную тишину.
Монстр внемлет.