10.
***
При Университете активно действовали два знаменитых на весь город общества, входивших тогда в так называемую систему доп-образования, «Клуб семи муз» и «Поэтическая пятница». С «Клубом» я не был связан, туда ходили в основном молодые искусствоведы, музыканты, живописцы. А вот «Поэтическая пятница» мне хорошо знакома, памятна. Её вела на добровольных основах молодая поэтесса, литературовед Тамара Михайловна Мадзигон. Она первая в Советском Союзе, ещё в 60-х годах каким-то чудом защитила кандидатскую диссертацию по творчеству расстрелянного в конце 30-х Павла Васильева, к 60-м годам только-только реабилитированного.
Из «Пятницы» вышли поэты нашей когорты Александр Соловьёв, Рая Шарипова, Александр Шмидт, Вера Савельева. Я в основном слушал стихи товарищей, выступал в обсуждениях, но своих стихов на обсуждение не давал. Предпочитал опробовать литературоведческие очерки.
Я втайне стеснялся сотоварищей, которых не печатал в «Просторе» всесильный завотделом поэзии Валерий Антонов, а на меня почему-то пал его благосклонный взгляд. Я не понимал этого и стыдился. Александр Соловьёв, например, казался мне уже тогда совершенно сложившимся поэтом, а стихотворение-четверостишие «Лунная поляна» вызвало при обсуждении его творчества в Союзе писателей Казахстана такую бурю восторгов, непониманий, и даже эстетических возмущений со стороны самых разных писателей, что на долгие годы стало и его проклятием, и визитной карточкой одновременно:
«В осиянной росянице,
В потаённой глубине
Били ландышей копытца
По серебряной луне».
Ну что, казалось бы, возмутительного крылось в этой диковинной пейзажной, а значит, по сути невинной картине? А вот крылось, оказывается. Искушённые в охранении «традиционных ценностей» эстеты возмущались, в частности, тем, что здесь была варварски нарушена естественная «правильность» природного мироустроения, разрушена реалистическая связанность пространственных отношений… ну и прочий псевдоучёный вздор. Кто-то, выказывая тонкие флористические познания в строении цветов, уверял собрание, что всё это враньё, потому что, например, зубчатые (а не это ли те самые копытца?) головки ландыша ближе к ночи, когда, собственно, можно увидеть самоё луну, наклоняются к земле, а потому и не могут бить по ней…
Валерий Антонов, сам очень тонкий и чуткий поэт, к моему сожалению в этом вопросе встал на сторону возмущающихся эстетов. Его авторитет и перевесил в споре.
Грустную эту, даже обидную (особенно для Соловьёва) нелепость я смог объяснить для себя только с годами, когда близко сдружился с Антоновым и понял его упорную, кержацкую натуру убеждённого традиционалиста. О нём я гораздо позже написал дружеские воспоминания, опубликованные в журнале «Москва» (2015, №6).
Не всё понимается сразу… да и невозможно, да и надо, наверное, сразу…
***
«Когда человек узнает что движет звёздами, Сфинкс засмеётся и жизнь на земле иссякнет» – эта надпись на древнем храме может оказаться не мистическим предостережением, но реальным дорожным знаком, «кирпичом» с заурядным значением:
«Проезд запрещён».
***
Птица Ангел…
Чем ещё, по-прежнему, дорога мне «Пятница»? Уже тем, что с неё началось моё знакомство с Арсением Тарковским. Мы все высоко ценили поэта, и когда решили провести вечер, посвящённый его творчеству, я написал статью «Время в лирике Тарковского». Через его друга, просторовца Алексея Белянинова связались с Арсением Александровичем, показали мою статью и задали несколько вопросов по его творчеству, попросили уточнить некоторые биографические детали. Поэт не замедлил с ответом, по пунктам, очень добросовестно прояснил все интересовавшие нас вопросы, приглашал в гости, когда кто-то окажется в Москве, дал телефон. Через несколько лет, уже пройдя конкурс и поступая в Литинститут, я позвонил. Арсений Александрович вспомнил меня, мою статью, и радушно пригласил в гости. Так началась наша…хотел сказать дружба, но с полным правом произнести это слово, пожалуй, воздержусь. За годы учёбы мы встречались не раз, и только я виноват в том, что наши встречи были всё-таки редки. Молодая московская жизнь закружила, и я всё реже звонил, бывал у него. Впрочем, обо всём этом – о судьбе той статьи, наших встречах, беседах – я написал воспоминания «Рогожная царская риза», опубликованные много позже в журнале «Москва» (2016. № 6)
***
А ещё тот, неповторимый, нигде и никогда не возникавший потом в моей жизни Фон, на котором мы росли, развивались – это родные, густо насаженные городские деревья. Мохнатые карагачи-бородачи, вечно перепутанные тёмною паутиной сплетающихся ветвей, и вязы, и тополя…
Громадные, ввысь и вширь раздающиеся серебристые тополя, усеянные по весне белыми мотыльками, остро пахнущие клейкими почками, выгоняющие новые листики и побеги, распускающие нежнейший белый пух по всему городу... и, конечно, их собратья – конусообразные, пирамидальные, схожие с кипарисами умеренно-континентальные тополя, не менее высокие, но строго суженные в корпусе…
И тех, и других всё меньше остаётся в городе. Часть порубило грозой, часть порезана бензопилой треста «озеленителей». А те, что ещё остались, с грустью поминают, наверно, исполинских сородичей, когда-то вольготно раскинувшихся по всему городу – от самых предгорий до голых степных равнин. Вспомнилась зарисовка Леонтия Овечкина. Такая коротенькая, с таким глубинно-протяжным смыслом:
Взвизгивают бензопилы,
Провода отключены.
Валят тополь на стропилы
Вековой величины.
Если надо – значит надо.
Согласовано давно.
Будет долго-долго падать,
Как в замедленном кино.
С синевой рядков капустных
Приоткроет даль полей...
Почему-то станет пусто
Перед тем, как стать светлей.
Не метафизика ли здесь просвечивает, за простой бытовой зарисовкой? Предсмертная пустота, за которой – свет, как свидетельствуют вернувшиеся оттуда…
И, конечно же, Алма-Ата – это яблоки! Особенно Царь этих мест, знаменитый алмаатинский Апорт, почти сто лет бравший все золотые медали на мировых выставках. Теперь время его ошеломительного для всех «взрыва» проходит.
***
«...в 1865 г. переселенец Егор Васильевич Редько из Острогожского уезда Воронежской губернии завёз в Верный несколько саженцев яблони Апорт, которая на родине ничем особым не отличалась от других сортов».
(Алмаатинский апорт. Издательство «Кайнар». Алма-Ата. 1977 г.).
***
Алмаатинское, мелкое и кислое яблочко, когда-то малосъедобное, но заполонявшее все пригорки, в конце 19 века было скрещёно здесь переселенцем из Воронежа Егором Редько с невеликим тамошним апортом. Дало феноменальный плод.
Причём, лишь на некой таинственной подпочвенной растяжке именно этих мест, и только на высотном уровне в 300 метров оказался возможен этот феномен. Странно, загадочно даже, но в степной полосе, ниже определённого уровня, это колоссальное яблоко не росло. Во всяком случае, не давало такого поразительного результата. Также и в предгорьях – выше этих, словно бы заколдованных трёхста метров – волшебная сила невероятного плодородия Апорта куда-то исчезала. Впрочем, грех жаловаться, нам и этих чудесных метров хватало с лихвой!..
***
…таинственно манящая дебрь разнолесья с её мочажинами, озерцами, болотами открывалась за домом... но что ещё таинственней открылось тогда, летней грозою промытою ночью, ошеломило и пробрало воистину до нутра, так это – лягушки. Как они страстно урчали, как заливались на своём тёплом, на своём сладком болоте!
Полная луна, багрово темнея и едва не вваливаясь в низенькое окошко, опускалась в трясину. Продиралась сквозь лохматые ветлы, рваные тучи в послегрозовом небе, и всё ниже, ниже клонилась к земле. И чем ниже клонилась, тем страшнее, утробнее ревели, клокотали воспалённые страстью чудовища. Это было настоящее торжество, пиршество, кишение и гром купальской ночи.
Не разобрать, что больше восхищало, ночнушкой окуклившаяся, милая и застенчивая подружка, прикусившая краешек одеяла, или вовсю растелешившиеся твари, победно жировавшие до рассвета, восславлявшие в омутной ряске священную скользкую плоть.
Луна уходила под землю, и сосали её пузырящиеся от счастия твари, изумительные в роскоши колоратуры, изумрудные, в ряске, сирены… ночь, купальская, летняя ночь, одна из потрясённых, юных, осенивших счастьем ночей…