Глава 14
За Караваевым пришли трое в погонах. Скоробогатову не тронули. Его заставили одеться и, ничего больше не сказав, и не объяснив, одели на руки наручники и вывели из квартиры.
Татьяна, растерянная, стояла у окна до тех пор, пока полицейская машина с включенной мигалкой не скрылась за соседним домом. Оставшийся пожилой сержант, подождав, пока она проводит Караваева, попросил ее предъявить документы. Долго изучал паспорт. Слава Богу, что она не была иностранкой, а родилась и жила в России, миграционной карты не заполняла... Хотя, сержант все равно долго изучал паспорт. Раза три перелистал. Будто хотел что-то незаконное там обнаружить. Ну, подделку какую или просроченную, не вклеенную фотографию...
Вернул с сожалением, паспорт, поинтересовался, кто она Караваеву. Ответила, что хорошая знакомая.
— Вижу, что не проститутка местная, — сказал сержант, все же косо посмотрев на Татьяну. Взглядом пронизывающим, словно огнем обдал. Затем, извинившись, ушел. Так и не сказал Татьяне, чего забрали Федора милиционеры и куда повезли. Сержант только безразлично пожал плечами.
За пожилым полицейским хлопнула по ушам входная дверь. И снова, как и вчера, Татьяна осталась одна. Правда, сегодня у нее стало еще паршивее на душе. Да и вопросов, на которые не было даже намека на ответ, поприбавилось.
Татьяна даже подумала: «А зачем все это мне надо? Взать, и уехать. С концами. В свой городок, отстоящий от Лесногорска за тысячи и тысячи километров...» Хотя тут же одернула себя: она обрела Федора Ивановича Караваева! А это много значило для нее, уже немолодой девушки. А что с ним случилось, что происходит — разберутся...
* * *
Камера, куда привезли в милицейской машине Караваева, была крохотной, или так показалось ему с первого взгляда. Караваеву ничего не сказали молчаливые сержанты. Молча к камере подвели. Лишь наручники перед металлической дверью с рук сняли.
«Шаловливо» скрежетнули замки, по-мышиному пискнули петли, громыхнула дверь металлом о металл... Оттуда, из камеры пахнуло спертым воздухом...
— Проходи, — подтолкнул в темноту сержант. — Здесь тебе курорт будет что надо...
Только переступил порог, как дверь, словно «поводыри» боялись кого-то выпустить, снова громныхнула, больно ударив по ушным перепонкам. И все.
В камере Караваева встретила непроглядная темень. Протянул руку вперед — пустота.
Почему-то впомнилось как Костя Соколов однажды рассказал анекдот:
«На курорте шага не ступишь — то на проститутку носок твоей туфли укажет, то на фараона».
Понятное дело, проститутками здесь и не пахло, а вот фараона, скорее всего, здесь было хоть отбавляй.
Чтобы шагнуть дальше, попробовал ногой — вроде ступенька. Поэтому стоял у двери, прислушиваясь. Куда идти в темноте? Только голову расшибить, да руки-ноги поломать...
Присутствие в камере еще кого-то выдало надсадное дыхание, а потом и хриплый вопрос:
— Ты кто?
Караваев даже вздрогнул от неожиданности.
— Тебя люди спрашивают, вошедший. — Опять тот же голос. Хлиплый, простуженный, больной, а после него — покашливание где-то в глубине камеры: «к-хе, кхе...»
— Федор, — только и ответил Караваев.
— Ну что же, Федор, милости просим в нашу обитель. Проходи, к-хе, кхе...
«Почти, как в том суде» — мелькнула мысль у Караваева. Его глаза еще не привыкли к темени и он ничего не видел.
— Чего стоишь, как истукан? — его ушей вновь коснулся тот же голос с хрипотцой.
— Он, скорее всего, ослеп с воли, — пояснил хриплому по-юношески высокий голос.
Кто-то подошел к Караваеву, взял за руку.
Федор почувствовал сухость кожи взявшего его за руку.
— Пойдем, Караваев. Шконка хоть и занята, да чуток подвинемся. В тесноте, темноте, да не в обиде. Здесь две ступеньки, а потом сплошной, хоть и неровный, пол.
Сухая горячая рука потянула Караваева куда-то вглубь камеры.
— Ничего, привыкнешь. И видеть будешь здесь перегодя не хуже, чем на улице ориентироваться.
— За что тебя упекли фараоны? — снова спросил хриплый голос, когда Караваев присел на краешек нар.
— За книги.
— За книги? Это интересно. С тем, кого за книги сюда бросили, я еще не встречался. А уже, почитай, годков двадцать отсидел почти безвылазно... Так за книги?
Караваев не ответил.
— Молчишь? Ну, помолчи, помолчи немного, пока привыкнешь. Попервах тяжело. Потом попустит... К-хе, кхе... Сидеть, небось, придется долго. В эту камеру как бросют, долго потом не приходят. Забывают. Иногда даже о том, чтобы баланду принести... К-хе, кхе... Так и перебиваемся... К-хе, кхе... Хоть воды насобирать в углу можно. С потолка капает вечно. Так что, посиди, подумай, может чего и надумаешь. А потом расскажешь. Времени у тебя, да и у нас, понятно, вагон. К-хе, кхе... Возможно, что сидеть будешь здесь до скончания века... Хотя, одного недель через пять забрали. И куда-то увели... К-хе, кхе... Может, в каменоломни? К-хе, кхе... А про книги нам интересно будет послушать. Эко, за книги... Вы все слышали? Ученого мужа взяли, браслетки на запястья того, да и за книги посадили сюда... К-хе, кхе... Не трогать его, пока все не расскажет... А то, как же выйдет? Сразу, того, с расспросами... Нам то что, мы люди забитые, не единожды побитые и неученые... Мил человек ученый. Так что подождем. Времени хоть ладонями черпай, хоть прислушивайся к далекому уличному шуму. К-хе, кхе-е...
В камере дышать было трудно. Из-за спертого воздуха. Глаза действительно постепенно привыкали к мраку, который ленилась рассеять одинокая, наверное, столетняя лампочка. И не сгорела! Вся в паутине и в пыли, зарешеченная мелкой сеткой...
Караваев долго пытался понять, почему и за что его посадили в камеру? Два полисмена-молчуна с ним не говорили. Кто же их подначил? За что два дня баланду хлебает. Слава Богу, что камерные его не трогают, вопросов пока не задают. Но ведь это до поры — до времени. Надоест им в молчанку с ним играть... А что он скажет? Долго ли ему еще ожидать? Или, как сказал тот, хриплоголосый, возможно, до скончания века?..
Неожиданно Караваев поймал себя на том, что и думать после пребывания в избушке да после «суда» (а был ли суд?) стал как-то по-иному. Рвано, что-ли?
Правда, долго Караваеву сидеть в этой камере не пришлось. После баланды, которую он с трудом проглотил, чтобы совсем не отдать концы от голодухи, за ним пришли минут через сорок.
Вели по полутемному коридору недолго. Наручники не надевали. Небольшая зарешеченная комнатушка. С зарешеченным, но, правда, большим окном. Стол, два стула, небольшая тумбочка, сейф. На столе старый телефон. У стола, на стуле, заложив нога за ногу, лейтенант с испитым лицом с тенями да полутенями под глазами.
— Садитесь, господин Караваев, — проговорил он, чуть кривясь.
«Что, головка с перепою побаливает?» — подумал Караваев, взглянув на лейтенантика. Сел на предложенный стул.
Лейтенантик вздохнул, достал из ящика стола тощую папку, с десяток листов газетной бумаги, рядом положил ручку.
— И что прикажете с вами делать? — спросил лейтенантик. — Я следователь по особо важным делам Полуянов Кирилл Иванович, — наконец-то представился он.
— А что? Не знаю, — Караваев поддернул плечами.
— Вот и я не знаю, — неприятный голос сразу достал Караваева. — Но нужно что-то делать... Дело открыто, и его необходимо закрыть.
Караваев и сам знал, раз дело заведено, номер поставлен, разбейся, фараончик, но доведи его до конца. Хоть так, хоть эдак. Один майор знакомый по пьянке ему об этом рассказывал.
— Ну, что, начнем, Федор Иванович? — Полуянов взял ручку, покрутил в пальцах, поднял утомленные глаза на Караваева. — Вы, насколько мне стало известно, посетили избушку на тридцатом километре Новой трассы. Так?
Караваев кивнул и подумал, кто же его мог сдать полиции? И за что? Водитель фуры, который отговаривал ехать? Да нет, не похоже. Тот водитель не знал, ни имени, ни фамилии Караваева. Правда, он мог записать да передать полиции номера синего «жигуленка» Караваева... А, может, Костя? Больше некому. Разве что тот, непонятный Судья, которого Караваев даже не увидел. Или... Защитница, или Наблюдательница?
— А теперь, расскажите, что произошло дальше?
И Караваев начал рассказ. Ручка лейтенантика на удивление споро «носилась» по листам. Отложен первый, второй, третий... Стопки бумаги, которую Полуянов положил перед собой не хватило, и он достал из ящика еще. И ручка снова «побежала». Вперед, к финишу, которого пока видно не было... Лейтенанту не хватило ни пары часов, ни нескольких дней... Федора Ивановича отоводили конвоиры на обед, ужин, на сон и затем снова приводили в эту же комнатенку. Полуянов уже набил оскомину Караваеву.
Затем, когда рассказ Федора Ивановича был практически завершен и следователь поставил на толстой пачке исписанной бумаги точку. Начались вопросы. Полуянов, видно, вошел в раж. Скорее всего, что и голова у него уже прошла. А, может, наоборот, завихрения стали такими, что не до дум стало о каждоутреннем похмельном синдроме, поскольку, как видел Караваев, лейтенант «поддавал» по «несколько» грамм каждый вечер. Лейтенантик начал яро спрашивать, допытывать. Видно хотел получить все сразу, да побыстрее, чтобы после допроса опрокинуть в свой широкий рот стопочку-вторую кристально-чистой, или, даже, не очень чистой водочки. Чтобы в голову как следует шибануло.
«Урод! Чего он хочет? Я то что могу сказать нового об избе? Что знал, все рассказал. А нового, как ему хочется еще — не скажу. Потому, что не знаю...»
Наконец Полуянов, видимо удовлетворившись ответами, а порой и молчанием Караваева, бросил ручку на стол, размял пальцы, собрал густо исписанные листы, подравнял, положил в папку.
Караваев думал, что лейтенантик опять его отправит в камеру. Ошибался. Полуянов вызвал сержанта и распорядился отправить Караваева к избушке. Так сказать, проверить все на местности... Если ничего не подтвердится, отпустить на все четыре стороны, а если подтвердится то, о чем несколько дней кряду рассказывал Полуянову Караваев, привезти назад...
* * *
В избе, как и предполагал Караваев, никого не было. И ничего. Разве что печь-развалюха на месте осталась, да скамья черная...
Фараоны, конечно, не поверили сначала Караваеву, но как увидели то, про что рассказал им на допросе Федор Иванович, рассмеялись, покрутили пальцами указательными у виска, да и оставили Караваева одного в избе: брать с собой отказались.
— Сиди уж здесь, коли что. А не захочешь здесь сидеть, добирайся до города сам. Еще возиться с ненормальным.
Своему же сотоварищу по погонам один из полисменов добавил:
— А вдруг о того, этот поехавший что вытворит в машине? Шизики они, знаешь, такие: тихие-тихие, а потом словно бес в них вселяется. Не сдюжить... Оставим, Петя, его здесь?
— А что, оставим. Для смеху. Захочет — выживет, а нет — туда ему и дорога, шизонутому...
Правда, перед тем, как уехать, фараоны избу осмотрели тщательно. Даже простукали стены все. Но дверь им в хранилище не открылась, вот и сдернулись.
Сдернуться — сдернулись, но Федора Ивановича и впрямь внаглую оставили у избушки.
Караваев, правда, не обиделся на слова полисменов недалеких. Но то, что ему нужно было пилить столько километров домой... Заразы они после всего этого. Заразы!
Выйдя из избы вслед за полицейскими, Караваев поглядел за хвостом машины, да и сел у порога.
«Государственные служители, дебилы, уроды, недалекие... Им бы только выслужиться, лычку в погонах новую взамен покрытой пылью веков пришпандерить... Прав был Костя, когда о них так отзывался. Правохранители хреновы... Привезти — привезли, и оставили меня, как бомжа задрипанного. Без документов, без денег — карманы вышерстили еще тогда, перед «засылкой» в камеру... Ну, как та «сотка» для московских бездомных и бродяг... Пусть километров двадцать пять или тридцать отсюда до Лесногорска, а поди, доберись... Пешкодралом на «одиннадцатом номере» часов семь-восемь топать. Без передышки. Да нет, побольше будет... Сходу не выдюжу...»
Караваев вздохнул, снова вернулся в избу. Хлипкую, перекособоченную дверь не прикрывал.
Нет, там, в избе ничего не изменилось. Та же разбитая печь, та же скамья...
«Хоть бы те появились, из «суда». Всё живые души, хоть и невидимые, — подумал Караваев. — Или Наблюдатели, Защитница...
Никого.
Мертвая тишина.
Запах веков.
Прохлада и сырость.
Сел на скамью. Ничего не изменилось. Просидел минут десять, или более того.
«Нет, надо таки выбираться отсюда, пока темень не окутала все вокруг. Я в этой глуши да непролазной темени точно «поеду» в та-ра-рам, — подумал Караваев и встал. — Нет уж, лучше идти «в люди» или к людям, чем здесь оставаться...»
Затем Караваев встал и вышел.
Взглянув украдкой на хилую, битую веками, ветрами, дождями и морозами избушку, Караваев вздохнул. Понятно, пора было идти. С ним не разыграли комедии фараоны. Они действительно оставили его самого.
Затем, оторвав взгляд от избушки, Федор Иванович поискал глазами болотце, жижу или хотя бы намек на нее. «Намека» на все это тоже не было.
Куда не кидал взор — ели да сосны. Как по шнурочку посаженные, одновозрастные, огромные. Без подлеска. А под ногами и внизу, впереди — яркая зелень травы...
Дойдя по высокой, чуть притоптанной траве до трассы, которая разрезала травостой пополам, Караваев полез вверх по щебеночной насыпи. Вскоре он уже был на плавящемся от жаркого полуденного солнца асфальтированном полотне.
Сразу свернул направо, поскольку знал, что эта дорога через двадцать пять или тридцать километров приведет его к железнодорожному переезду и посту полиции. Это — начало Лесногорска. А пока Караваев только начинал свой долгий, отнюдь не радостный путь.
Подошвы прилипали к асфальту, который нахально, даже через кожу и носки, жег ноги.
Еще не пройдя и километра, Караваев понял, что ему придется не то что не сладко в дороге, а то, что он этот путь в такую жарищу не сдюжит. Надеяться же на попутную машину не стоило. Не ездили по этой трассе ни большегрузы, ни легковушки...
Но все равно Караваев шел вперед, и терпел. Остаться у избушки или сесть на горячую бетонную бровку и ожидать на трассе попутный транспорт можно было до скончания не только следующего года, который и так был на исходе, но и жизни...
«Да помогите же мне! Хоть кто-нибудь! — взмолился Караваев на пятом километре пути. — Погибаю!
Никто не откликнулся, никто не помог.
Першило в горле, подошвы туфель пока не остались на еще больше раскалившемся асфальте, но были «на грани».
Караваеву уже не казалось — он ощущал, что все слипается в нем, выгоняется из него, уходит с потом, который каплет и каплет. С кончика носа, подбородка, даже с ушей. А он, Караваев, просоленный, скоро превратится в тараньку. И вокруг ни души. Не то, что птицы попрятались, но даже мухи и комары подохли от изнуряющей жары. Его преследовало только учащенное биение сердца, да звенящий зной.
Сначала был страх. Страх одиночества. И того, что упадет он на мягкий, как разогретый пластилин, асфальт, и вязкое дорожное покрытие даже не спросит — нахально засосет его в свое вонючее нутро, как в болото.
Караваев все шел и шел, выискивая взглядом на асфальте «зыбуны». Было чего испугаться. Волочил гудевшие усталостью ноги, переставляя уже не туфли — кандалы. И казалось ему, что где-то там, внизу, позвякивают металлом цепи. Под ноги не смотрел. Что толку? Попадет на «зыбун» — так записано в небесной или какой еще канцелярии...
Десять километров.
На небе ни облачка.
Уже и страх улизнул от жары. И пота не стало.
Попить бы!
А, нечего. Разве что перегрызть вены на покрытых солью руках и всласть насосаться своей крови... Но и это не финт. Она, кровь, не утолит жажды. Потому что нынче она как густая сметана. Разве что красная...
Вспомнилось старое, как мир: «Терпи казак, атаманом будешь»!
И Караваев терпел. Тащился вперед, и терпел. Полз вперед, и терпел...
Пятнадцать километров. И шесть часов вечера. Половина пути, или уже больше... Солнце уже не палит, не жжет, но еще в силе своей. Но самое главное не это. Караваев напился вволю, до коликов, почти до рвоты, до икоты, воды в колодце, который увидел у дороги...
Караваев выхлебал сначала литр или два почти обжигающей, застоявшейся в ржавом ведре воды. Чуть полегчало. Хватило сил приподняться, взглянуть вниз и увидеть зеркало воды, затем бросил пустое ведро в нутро колодца. Тянуть было сложнее. Но вытянул. Уже не гнилой воды, а холодной-холодной. Зубы свело, глотку перекособочило... У колодца упал, отлежался. И снова в путь. Кто же, если не сам...
Идти стало легче. Солнце не жжет, асфальт не плавится... Правда, подошвы на туфлях хлоп, хлоп, хлоп. Тяжелы туфли. И, кажись, на ногах мозоли. Наверное, до крови...
Звук едущей машины услышал еще задолго, как она, из-за поворота, появилась на дороге.
Надо же, полицейский «уазик».
Пока подъезжала машина, обессиленно опустился на асфальт.
Машина остановилась в метре от него. Из нее выскочили три полисмена в форме.
— Смотри, а он, не того, топал сам, — уже теряя сознание, услышал Караваев. Кто говорил, и что делали с ним дальше, Караваев не слышал и не ощущал.
* * *
Пришел в себя дома. Первое, что он увидел — взволнованные, большущие глаза Татьяны и ее полную грудь, склонившуюся над ним.
— Ну, вот и хорошо. Слава Богу, что ты пришел в себя, Федя, — да, да, да, ее голос!!! И еще он видел ее улыбку. Правда она была невеселая. натянутая...
В голове был тарарам. Караваев ничего не помнил. Абсолютно ничего, что с ним случилось после того, как он побывал с полицейскими возле избы.
— Какое сегодня число? — спросил он, наконец, практически полностью придя в себя.
— Кажись девятнадцатое. А, может, и двадцатое, — Татьяна пожала плечами. — Да какое это имеет значение. Главное, что ты дома, цел и невредим. Разве что когда тебя привезли двое из полиции и внесли в квартиру, ты словно в соли искупался. Вместе с одеждой. И еще, огромные мозоли на ногах, вдрызг разбитые туфли... Ты где был, Федя? Куда тебя возили? Те двое из полиции ничего мне не сообщили. Сказали, что сам скажешь, когда придешь в себя. Ты был никакой. Даже когда я тебя купала, словно тряпичная кукла... Переступать ногами — переступал, но практически ничего не соображал. А когда голова коснулась подушки — захрапел. И такие рулады выдавал, что я долго не могла уснуть...
— Н-да-а, — только и произнес Караваев, пытаясь встать с кровати. Ничего не получилось. Как-то сразу все заныло. Напомнили и мозоли на ногах... Караваев поднял голову, отбросил рукой простыню, взглянул на ноги. Они действительно были все в кровавых мозолях. Правда, уже засохших. — Н-да-а, — еще раз повторил Караваев и вдруг спросил:
— Ты не куришь? Дай закурить, Таня. Дома сигарет нет. Одна надежда на тебя...
— Не курю, — ответила девушка, — поэтому ничем не могу помочь. Разве что могу пойти и купить в киоске или магазине. Но ведь ты, насколько я знаю, не курил... Так купить?
Караваев утвердительно кивнул.
* * *
Караваев уже больше недели не курил. После первой затяжки закашлялся, на глазах выступили слезы, но он все же еще раз втянул в себя дым. С непривычки закружилась голова. Он отдал дымящую сигарету Татьяне и упал, все еще кашляя, на диван.
— Ну что, полегчало? — спросила Татьяна, когда он откашлялся и пришел в себя.
— Нет, — совершенно откровенно ответил Караваев. — Но я, кажись, все вспомнил, — добавил он спустя минуту молчания.
— Ну, вот и хорошо. Расскажешь потом. А сейчас я принесу тебе кофе и бутерброды.
Прикончил бутерброды и кофе вмиг. Татьяна принесла еще одну порцию. И с ними произошло то же самое.
Только начал приходить в себя, как резкий продолжительный звонок в дверь заставил Караваева сжаться:
«Кто это? Снова по мою душу фараоны? Или те, непонятные из Всегалактического суда? — почему-то подумал Караваев. Оказалось, почтальонша. Телеграмму в половине десятого вечера принесла. Срочную. Расписалась за нее Татьяна. Внесла в комнату, где лежал Караваев. Вся лицом белая-белая.
— Что? — только и спросил Караваев, поскольку никогда не видел Татьяну такой взволнованной.
— Тебя к чукчам вызывают.
— Чего? Не понял.
— Брат твой обморозился где-то в Якутии. Из больницы телеграмма. Плох он. — Татьяна протянула Караваеву бланк телеграммы.
— Какого рожна Иван туда поперся? — спросил Караваев то ли себя, то ли Скоробогатову. И тут же ответил:
— Как же, искатель приключений. Доездился, доэкстремалился, доискался... И где же это он летом-то обморозился? Даже в тундре в такое время, насколько я слышал, жара стоит...
— Может, в холодильнике, — сразу же нашлась что ответить Караваеву Скоробогатова.
— Ладно, там разберемся.
Караваев с трудом поднялся с дивана, прошел, хромая, по комнате, затем махнул рукой.
— Что делать будешь? — спросила Татьяна.
— А что? Ехать надо. Брат ведь...
— А подписка о невыезде тебя не задержит?
— Переподпишут или переподпишу. Брат ведь присмерти.
— Ну, тогда, ехай. Самолетом?
— Хватит твоего самолета. Ну, того, что крякнулся о землю. Поеду только поездом.
— Это же сколько суток пилить, Федя...
— Все равно самолетом не полечу. Это же не во Владивосток, а много, много ближе... Хотя, может, уже и на утренние заморозки нарвусь...
— А я? — Татьяна подняла на Караваева взволнованные глаза.
— А что ты? Наверное, езжай домой Таня. Даст Бог, свидимся, если у нас на роду написано встретиться да создать семью. Хотя... Поехали со мной. Отпуск-то у тебя еще не закончился, есть еще пяток дней... А там, Таня, поглядим, как обустраиваться будем, что решим...
* * *
Билеты на поезд взял без проблем. И себе, и Татьяне. Не захотела с ним расставаться. По «сусекам» поскреб, немного занял у Константина, чтобы «голым» не оказаться в дороге.
В пункт правопорядка сунулся было, да там не до него. Правда, сначала полисмены налетели как воронье. Как прознали за какой надобностью — тут же выперли.
— Написал расписку, и не суйся, не рыпайся. Сиди в городе, — сказал ему молодой лейтенантик. Когда надо — достанем, вызовем. И с распиской тогда все решим... А пока сиди в городе...
Ни телеграмма из больницы не помогла, и просьбы его и Татьянины…
«Да пошли вы все лесом, полисмены недолеланные! Брат Иван загибается, а вы... Я что, кого-то убил? Или изнасиловал несовершеннолетнюю?» — подумал Караваев, когда вышел из пункта правопорядка, и плюнул на все. Правда, какой-то майор, когда Караваев сам не свой вышел из кабинета, потом сжалился, кликнул его и сказал, чтобы мотал ко всем чертям: трое суток без сна, террористов ловят, мол, не до него, Караваева, у которого подписка о невыезде...
И поехал Караваев на свой страх и риск. И Татьяна с ним поехала. Решила тоже на Якутию поглядеть. А уж оттуда — домой. Может быть, подать на расчет, да вернуться к Караваеву. Приглянулся ей Федор.