Майя

Лизе Б. посвящается


За добро платят добром, а за зло – справедливостью.
Пословица.


Левых активистов верно будет изображать не в стиле Шиллера, а в стиле Шекспира, а еще лучше – Салтыкова-Щедрина.
Ф. Энгельс 

Обыкновенная мещанка имеет свои достоинства, страдающая девушка, желающая покончить с собой из-за реальной беды, у нормального человека вызывает жалость и готовность помочь, героиня, готовая на смерть ради великого дела, вызывает восхищение, но мещанка, комфортабельно прикидывающаяся трагической героиней и/или несчастной страждалицей, достойна презрения.
Стендаль.

Быть большевиком, - сказал Матвеев, - это значит прежде всего не быть бабой.
Большевик Матвеев.


      Все эти наблюдения за ней для меня в высшей степени интересны... Нельзя сказать, что я специально изучал ее, вначале я думал, что путем каких-то уступок себе смогу даже сделать, чтобы она мне чуть нравилась. Для этой цели я вообразил, что она несчастна, и стал жалеть ее. Иллюзия ее несчастности продержалась во мне недолго. Она была "шиза", да, но она была требовательная и практичная шиза.
Э. Лимонов.


меж равными равным меж вольными вольным мне быть нельзя
быть мёртвым морально такая судьбой уготована мне стезя

я по этой дорожке иду
не жалея ног
а на вашу прямую дорогу я встать не смог
Майя Башлачева.


Действующие лица:

Автор, технофашист и сторонник синтеза идей Маркса и Донцова.

Валентин, левак, открещивающийся от левачества.

Майя Башлачева, троцкистка, феминистка, антиэйблистка, талантливая поэтесса, смесь Софьи Перовской и Леси Украинки (во всяком случае, так сперва кажется Валентину).

Соня, бывшая жена Валентина, еврейка с не бабским умом..

Рина Птеродактиль (она же – Ян Гешефтмахер), прекрасная, сильная и умная лесби-сталинистка.

Алена Кучкова, русская патриотка, обожающая санкционный пармезан.

Мария Вальхер, жертва мироустройственного гнета.

Деспотичные родители Майи, ее злая гомофобная бабушка, троцкисты, сталинисты, простые правые парни, доктор Геббельс и др.   


Глава первая, в которой автор встречается с Валентином, они обсуждают леваков и пидорасов, и Валентин обещает рассказать интересную историю.

Я давно уже не верю в возможность осуществления коммунистического рая (как и рая вообще), хотя знаю, что за этот коммунистический рай боролись самые сильные умы и самые благородные сердца человечества. Но  сильные умы и благородные сердца давно уже в красной Вальгалле, а левый движ, как он есть, вызывает у меня отвращение, смешанное иногда с интеллектуальным любопытством – мало где можно найти такое количество уродств и извращений, собранных в небольшой группе людей. Психологу, психиатру и писателю здесь обширный материал для работы.  А поскольку я имею некоторое отношение к литературе, то  левый мир иногда бывает мне интересен.
 
Среди леваков попадаются, конечно, и умные, сильные, идейные люди. Но погоды там они не делают, и рано или поздно уходят из «левого движения».
 
Мой приятель Валентин представлял в этом смысле странное и не до конца понятное мне явление.  Он был умен и честен, не был ни мелким проходимцем, ни дегенератом (две самые частые категории леваков); как и я, не имел о левом мире никаких иллюзий, но все же продолжал вращаться в нем, хотя и держался на отшибе. То ли срабатывала многолетняя привычка, то ли присущая иногда и умным людям иллюзия, что если много поработать и набраться терпения, дерьмо может превратиться в розу.
 
Тем не менее разговаривать с ним мне было интересно. Мы думали на одной волне, нередко самостоятельно приходили к одинаковым выводам – и оба с равной силой не любили мир декаданса. Он продолжал при этом питать надежду, что рано или поздно наступит царство самоуправления, Республика Труда, я же давно понял, что хотя Маркс был умный мужик, Макиавелли и Парето были умнее.
 
Мы встречались не очень часто, но разговаривали подолгу. Нам было что рассказать друг другу. Несколько лет назад от него ушла любимая жена. Ей,  наконец, надоело, что он продолжает возиться в дегенеративном мирке, который сам  презирает, и захотелось самостоятельной карьеры. Это было для него большим ударом, разрушившим в нем хотя бы иллюзии по женскому вопросу. Из сторонника умеренного феминизма, доброжелательно относящегося к борьбе всяких извращенцев, он стал сторонником естественной биологической иерархии хотя бы в отношениях мужчин и женщин. Это была здоровая эволюция, которую я мог только приветствовать.

Мы встретились после относительно долгого перерыва. У меня были свои дела, у него – свои. Перебросившись неинтересными для читателя вопросами об этих делах, мы начали наш долгий разговор, еще не зная, чем он кончится.

- И что делают леваки?, - спросил я.

- Ты думаешь, они могут что-то делать?

-А все же.

- Ну, недавно провели традиционное ежегодное шествие. Их обхамили на нем правые – обхамили и не более – леваки потом плакались в фейсбуке, куда же смотрит полиция и почему она их не защищает? Представляешь, эсеры жалуются, почему полиция не защищает их от черносотенцев.

- Знаешь, - сказал я – в день, когда правые начнут жаловаться в фейсбуке, что леваки разогнали их марш, и полиция этому не смогла помешать, я задумаюсь над вопросом о своем возвращении в левое движение.

Мои собственные счеты с левым движением кончились несколько лет назад. В стране начиналась революция, сотни тысяч людей выходили на улицы против ментовского беспредела, коррупции и олигархии, а в моем городе леваки устроили презентацию книги Троцкого. Я решил прийти.
 
Презентация была в кафе в малознакомой мне части города. Я опоздал на 20 минут, и подойдя к кафе, увидел, что у входа стоят менты. О презентации было объявлено в широком доступе, и я понял, что приехала полиция и всех повязала. Покурив, я решил зайти и посмотреть, что происходит – ничего компрометирущего при мне не было, и на вопросы я мог ответить, что просто проходил мимо и решил выпить кофе.

Каково же было мое удивление, когда я увидел, что презентация идет как ни в чем не бывало, а оратор говорит об актуальности идей Троцкого и необходимости решительной борьбы с давно мертвым сталинизмом. Я спросил шепотом у знакомого, почему у входа сторожит полиция, и почему это никого не беспокоит.

Оказалось, что полицию пригласили организаторы презентации – чтобы она защитила бесстрашных борцов революции от нападений ультраправых. Ультраправые в то время, впрочем, участвовали в реальном массовом движении – и им было не до троцкистов.
Дождавшись слова, я сказал все, что думаю, и ушел из кафе – и из «левого движения» тоже. Все последующее уже не вызывало у меня удивления – как не вызывает удивления склизкость жабы.
 
Мой приятель знал эту историю. И симпатий к левачью она тоже ему не прибавила.
 
Он засмеялся:

- Ты еще скажи, что зауважаешь гомосеков , если они откажутся от полицейской охраны во время гей-прайда и своими силами разгонят напавших  на них гомофобов? Как зауважали пидоров и трансов черные радикалы из негритянских гетто с их пацанской культурой после Стоунволла.

- Если это произойдет, это будут уже не пидоры, а гомосексуалисты. Как Гармодий и Аристогитон.

-А что, Гармодий и Аристогитон не были пидорами?

- Нет. И советские разведчики из кембрижской пятерки, и Рем с его штурмовиками пидорами не были тоже..

-Так ты же гомофоб?

- Как и ты. И да, я еще вдобавок фашист, как ты знаешь.

- Боже, с кем я общаюсь,  до чего я докатился, - с комическим пафосом произнес он…
Впрочем, спроси любого левака, и он подтвердит, что я тоже фашист.

Мы закурили и некоторое время молчали.  Потом я сказал:

- Мне плевать на пидоров и их сексуальную ориентацию, как украинскому крестьянину 17 века было плевать на богословские различия христианства и иудаизма. Проблема в другом. Эти ребятки устраивают свои гей-марши под охраной полиции. Полиция защищает их не потому, что любит, а потому, что ей это приказало правящее либерастье, желающее соблюдать политкорректность перед Европкой. Европка загнала нас в долговую кабалу, надела удавку на нашу экономику, все идет в тартарары, а тут 2 тысячи пидоров – из которых половина – специально приехавшие из Европки, чтобы помочь укреплению терпимости в молодой демократии – маршируют под охраной 6 тысяч ментов. Как их будет воспринимать любой нормальный рабочий мужик? Правильно, как касту привилегированных паразитов, опекаемую вороватым либерастьем. Так воспринимали наши мужики еврейских управляющих в 17 веке – и в 1648 году порезали их вместе со всеми евреями, не разбирая, кто лично хорош, а кто плох. Поэтому пусть геи и лесбиянки не обижаются, когда придет снова батька Хмель…

Он согласился:

- А вот если бы тыща местных участников гей-прайда отказалась бы от помощи борцунов из Европки и от охраны ментов и своими силами разогнала бы напавших гомофобов, рабочий мужик их зауважал бы. Боевые пидорасы!

Но бесстрашные штурмовики Рема и гомосексуальная парочка  Гармодий с Аристогитоном, заколовшие афинского тирана, давно уже были в иных мирах. Как в других мирах были и воины праведных халифов (да пребудут они в Раю!) и комиссары двух грознейших из всех революций.
 
Мы помолчали.  Потом я попросил:

- Расскажи какую-то историю. Мне хочется написать что-то злое о левачье и нашем ущербном мире.
 
- Я расскажу тебе историю, - ответил он, и воистину это будет одна из самых ярких и удивительных историй о левацком мирке и людях, в нем обретающихся. Ты запишешь ее, и получишь известность скандального писателя, второго Лимонова (первый Лимонов уже стар).  К тебе придет скандальная слава, у тебя будет много денег и тебе на шею будут вешаться самые красивые и самые пустые бабы. Но ты презираешь этот порочный мир, а изменить его у тебя нет сил (как нет их и у меня), поэтому  баб ты будешь трахать, их презирая, а процент от  выручки отдашь мне, и я пущу его на свою партийную работу…

- Про процент от выручки мы решим в рабочем порядке. Но вообще-то ты меня заинтриговал.

- Рассказ ты назовешь «Типичная левачка».

-О, левачка, это обещает быть интересным и скандальным. Только название тупое, как в пабликах для подростков.

- Тогда назовешь его «Левацкая блевотина».
 
- А почему именно блевотина?
 
- Это будет понятно к концу рассказа. Должна же быть интрига.
 
Он помолчал, закурил и начал свой рассказ.

Глава вторая, в которой Валентин знакомится с очаровательной троцкисткой по имени Майя.

- Ты знаешь, что уход Сони (так звали его жену) был для меня очень болезненным, да, по правде сказать, остается таким и до сих пор. Я много пережил и много передумал. Но это – тема для другого рассказа.

Баб я стал презирать. Романы я завязывал отчасти для секса, отчасти для того, чтобы попрактиковаться в искусстве, но душевной нежности ни одна из баб, которые были у меня после Сони, не вызывала. Продолжалась романы недолго...
 
Однажды несколько марксистов издали книгу и устраивали ее презентацию в столице. Я написал о презентации разным левакам из столицы, которые были у меня в друзьях в вк, тем, кого я лично знал и кого не знал.

Ответила мне только Майя Башлачева,  девушка -  первокурсница. Когда и как я зафрендил ее вк, я не помнил даже тогда, теперь не помню и подавно. Это было в новогоднюю ночь, я пришел к товарищу, мы немного выпили, он заснул, я сел за его комп, чтобы проверить свою почту, и увидел, что она написала мне «спасибо за приглашение», и сказала, что тема ей интересна и она постарается прийти.

Я спросил ее о политических взглядах, она ответила, что в левацких группах не состоит, но считает себя троцкисткой. Левацкое же движение ей не нравится за склонность к сплетням, несерьезность и отсутствие желания учиться. Ей нравилась книга Цветкова, в которой он критиковал левачье за культ пораженчества и отстаивал вместо него культ победы...

Меня все это заинтересовало...

Я перебил его:

-- Я не люблю Цветкова.

-Почему?

- Он эстет.
- Ты – нетипичный правый. Ты не любишь эстетов, - Валентин не верил в основательность моего отказа от коммунистических фантазий и время от времени пытался переубедить меня. 

- Да, и именно за эстетизм я не люблю все прошлые попытки право-левого синтеза, Корчинского и Лимонова. Хотя соединение Маркса и Донцова, если проделать его всерьез,  даст могучую силу.

- Это долгий разговор.... Я тоже не люблю Цветкова за эстетизм и позерство, но когда я прочитал ту книгу, многие мысли в ней мне показались здравыми...Но это будет чуть позже... 

Мы переписывались в ту ночь долго.  Я помнил, разумеется, историю, про своего друга-анархиста, давным-давно проведшего новогоднюю ночь в дискуссии по интернету об истмате и Ленине с юной ленинисткой – и чем эта история для него кончилась… И это должно было стать для меня тревожным звоночком. Но тогда я не думал еще ни о каком романе с Майей, я просто вел политическую работу с приятной и интересующейся левой мыслью девушкой.

Тут во мне сработал инстинкт писателя. Я перебил его:

- А что за история про анархиста и юную ленинистку?

- Это еще более удивительная и поучительная история, - ответил он, но ее я расскажу когда-нибудь в другой раз.

-Ну, не хочешь – как хочешь.
 
- На презентацию книги Майя все же не пришла, почему, я не понял, и мне не позвонила, хотя я скинул ей свой телефон. Но переписка продолжалась и была достаточно оживленной.

В следующий раз мне нужно было приехать в столицу через месяц после презентации. Я написал Майе, и спросил ее телефон. Она дала.

Было начало февраля, поезд пришел утром, ближе к обеду. Я стал обзванивать знакомых, с кем мне нужно было встретиться в тот раз, позвонил и ей. Она сбросила звонок. А через несколько минут от нее пришла смс-ка, что она – на парах, но может встретиться завтра.

Я снова позвонил ей вечером, и впервые услышанный мною ее голос напомнил мне голос Дашеньки..
 
-А кто это? Мне почему-то кажется, что за этим именем скрывается какая-то интересная история.

-Это воистину чудесная и удивительная история и быть может, я расскажу ее в другой раз, но я не достиг еще квалификации Шахерезады, чтобы вставлять один рассказ в другой. Поэтому история про Дашеньку подождет.

Валентин закурил и продолжил:

-Да, ее голос напомнил мне голос Дашеньки, это вызвало у меня тогда смех и должно было стать вторым  предупреждением , но я решил не загадывать наперед.

Она спросила, как я буду выглядеть, я сказал, что у меня будет сумка через плечо.  Мы договорились встретиться у памятника на площади перед ее вузом.
 
Да, я забыл сказать, что она училась на истфаке в одном из самых престижных вузов страны, в вузе, который был задуман его основателями как оплот национального возрождения, шароварщины и вышиванщины, и в котором в то же время свили притон новолевые, даже создавшие при вузе центр исследований гендерно-телесной культуры. Новолевые преподы и аспиранты были в большинстве своем детьми ревнителей национального возрождения из околодиссидентской среды. Поездив в Европу, они увидели, что самое модное там – это левое, что вышиванщина и шароварщина были годны для борьбы с проклятым совком (выведшим в национальную интеллигенцию их родителей, национал-возрожденцев, которые без окаянного совка пасли бы свиней у панов), но настоящий европеец сейчас – это не устарелый ревнитель традиций, а дружественный к ЛГБТ толераст.  По правде сказать, мне одинаково противны оба типажа. 

- Ты все еще мечтаешь о новых комиссарах?

- Как ты – о праведных воинах, верящих в Единого Бога.
 
- Праведные воины, верящие в Единого Бога, это наше ближайшее будущее, а твои комиссары вернутся через тысячу лет.

Порвав с левачеством, я стал сторонником идеи исторического круговорота.
 
- Увидим, - ответил он. - Твои праведные воины терпят сейчас поражение на всех фронтах, они отступились от воли Всевышнего, облыжно обвиняя в отступничестве от его заповедей тех, кто верен бедному дому Фатимы. И этим сыграли на руку мировому империализму и его хозяину – шайтану.

Он часто говорил так, что было непонятно, шутит ли он или говорит серьезно. Но я к этому привык.

- Я подошел на площадь несколько раньше назначенного срока, встал в сторонке от памятника, выпил кофе и стал ждать. Спустя какое-то время появилась девушка, явно кого-то ищущая и подошедшая с вопросом к парню с сумком через плечо. Я быстро пошел к памятнику и представился ей.
 
В тот первый день мы общались три часа, гуляя по городу. Был ранний февраль, было холодно, но не сильно. Она много и невпопад хихикала и размахивала руками. Но я на многое насмотрелся и не обращал на это внимание.

Я узнал, что она родилась в Железняковске, но когда ей было 3 года, родители переехали работать в столицу, где снимают квартиру. Ее отец  – оператор на телевидении, а мать – воспитательница в детсаду. Упоминание о Железняковске меня обрадовало. Там жил один из моих лучших друзей, и я бывал в этом пыльном провинциальном городишке не один раз. Между нами протянулась еще одна ниточка.

Она снова сказала мне, что ни в одной из левацких групп она не состоит и к левацкому времяпровождению относится скептически. Поступила на истфак, потому что интересуется историей сталинизма и особенно Большого Террора, хотя и считает себя троцкистской. Это была важная информация, но ее важности я тогда не понял.

Узнал я также, что она любит читать, интересуется Расстрелянным Возрождением и футуризмом и даже сама пишет стихи.

Мы много о чем трепались, я уже мало что помню. Становилось холодно, у нее не было варежек, и я предложил ей чередоваться моими – часть времени носит она, потом – я.
Наконец, мы распрощались. Перед прощанием я впервые за весь разговор глянул на нее как на бабу, и она смутилась.
 
-Все это трогательно и многообещающе, - перебил я Валентина,  - но чует мое сердце, что кончится ваша история плохо.

- Если бы она кончилась хорошо, я бы тебе ее не рассказывал, - у Валентина была привычка рассказывать про свои любовные истории лишь тогда, когда они заканчивались.

- И чем тебе не понравилась бедная девочка? Троцкистка, не любит левое движение за те же его пороки, за какие не любишь его ты,  читает книги, приятно хихикает при этом.  Почему левацкая блевотина?

- Ты все узнаешь в свое время.
 
Мы снова закурили...

Глава третья, в которой Валентин продолжает знакомиться с Майей, и начинает испытывать к ней нежность.

Через несколько дней я проезжал через столицу снова. Незадолго до этого умер старый честный коммунист, который в дни моей юности был моим учителем, а затем стал в каком-то смысле моим учеником. Его родня отдала мне несколько принадлежавших ему книг – в основном работы классиков марксизма – эти книги я давно читал-перечитал и они были мне не нужны, я решил отдать их ей.
 
У нее в этот раз было мало времени, мы встретились на 10 минут под памятником бродячему мудрецу и мистику, я отдал ей книги, сказав: «раньше они были у правильного человека».

В следующий раз я снова был в столице через месяц, где-то в середине марта. Она смогла встретиться только в мой последний день пребывания в городе и проводить меня на поезд. Я купил на букинистическом развале двухтомник середины 30-х годов – материалы по истории КП(б)У. Я уже знал, что она, как и я, была книгоманкой – и мне это нравилось. Она подержала двухтомник в руках и понюхала его – меня это очаровало.

Я угостил ее кофе, хотя она сказала, что может купить себе сама, и мы поехали на вокзал.

Когда мы стояли в эскалаторе, она случайно задела своей рукой мою и сразу же отдернула руку. Я уже знал, что она была лесбиянкой, и что у нее есть подруга, хотя кто такая эта подруга, для меня представляло загадку...

Я перебил его, сказав со смехом:

- Итак, она была лесбиянкой – кто бы сомневался?

- Подожди, с лесбиянкой все будет интереснее, как ты увидищь...

- Что интересного в бишках? У лесбиянок хоть последовательность есть, - я уважал последовательность даже в извращениях.

- Тут все даже еще интереснее. Она писала потом в своем паблике, что у нее нет никакой сексуальной ориентации, а есть возникшее в раннем детстве стремление к переходу в определенное состояние.

- И в какое же?, - его последние слова меня заинтриговали.

- Узнаешь в свое время. Но я продолжу рассказ.

Я не сказал,  что все три раза, когда мы до того встречались, мы общались на улице, и она была в кепке. Какие у нее волосы, я не видел. На вокзале, она на минуту сняла кепку, и я увидел, что ее волосы отвратительно безвкусно выкрашены в красный цвет. Это надолго убило к ней личную нежность, и я решил ограничиваться деловым товарищеским общением.

Я спросил ее, какие она знает языки, и с каких может переводить. Она ответила, что учила английский и немецкий, но переводить может только с украинского на русский и наоборот. Я пообещал подумать, чем можно  загрузить ее для дела революции.

- Увидев, что девочка лесби, и красит волосы в красный цвет, Пан Коммунист решил попользоваться ею по-другому.

- Ну, надо же иметь с юных левачек хоть какой-то гешефт...

На прощанье я легко обнял ее и поцеловал в лоб.

Следующие три месяца мы не виделись и изредка переписывались. Она перевела с украинского на русский статью на 10 страничек. Статью, написанную правильным человеком из правильных времен о его товарищах – о тех, кому повезло умереть в 1919-м, а не в 1937-м. Перевела медленнее, чем обещала, были ошибки, связанные с незнанием политической терминологии того времени (правильные люди, о которых шла речь, были сперва народниками и говорили о «трудящихся», она же «працiвники» везде перевела как «рабочие», что в данном случае резко меняло смысл), но все же перевела,  и перевод был неплох. Способность хотя бы к такому мелкому труду выгодно отделила ее в моих глазах от юных леваков.

После Сони она была первой бабой, к которой у меня мелькнул интерес, не сводящийся к удовлетворению похоти, с которой хотелось быть нежным и ей помогать.

- Неправы леваки. Ты никогда не станешь настоящим фашистом. Слишком много сантиментов.

- Сильный может позволить себе быть иногда слабым. Боятся быть слабыми только слабые и убогие.

- Ну, историю о твоем бывшем друге и соратнике, пропагандировавшем коммунистически окрашенное ницшеанство и предавшем вашу партию из 7 человек ради ученой карьеры, роскоши турецкой и лакомств несчастных, я слышал от тебя уже несколько раз.

- Ее тоже не грех было бы записать.

- Пиши, в чем проблема. Должно же многолетнее пребывание во всем этом дерьме дать тебе хоть какой-то гешефт, как ты любишь говорить.

«Гешефт» он заимствовал у своей Сони – я видел ее несколько раз, и эта юная еврейка с украинской фамилией очаровывала меня трезво-реалистическим, совсем не бабским умом, и обаятельным легким цинизмом. Цинизм, впрочем, перерос в тяжелый, но это уже другая история.

Мой приятель был сентиментален. За свою сентиментальность он платился много раз, клятвенно обещал себе изжить ее как пережиток капитализма и стать злым и циничным, как и подобает настоящему большевику, но в следующий раз наступал на те же грабли. Последний раз это было с Соней – женщиной №1 в его жизни.

Я уже знал, к чему клонится история – он сойдется с Майей, которая пока что по его рассказу не вызывала у меня особого интереса – левачка и левачка, много таких я видел, не хуже и не лучше других, потом она его кинет, и он снова пообещает себе быть злым и циничным и будет таким до следующего раза, когда на его горизонте мелькнет очередное существо, нуждающееся в помощи.

Мы курили.

- Я уже не помню последовательности каких-то важных вещей. На ее страничке вк, «Майя Башлачева», была ссылка на паблик вк, «достигаторам вход воспрещен», я несколько раз заглянул туда, и увидел, что она периодически пишет там разные вещи, в основном жалобы на своих родителей.

- А что за паблик?

- На нем юные девы с очень богатым внутренним миром заливают слезами друг друга – сестра, мне так плохо, поняшь меня.

Она была единственным ребенком в семье, родители переехали работать в столицу из своего пришедшего в упадок Железняковска (из всех городов нашей страны, где я был, он казался мне самым деградировавшим, хотя и был областным центром), много работали, не обращали внимания на растущую дочь и проявляли семейный деспотизм. Они требовали от нее, чтобы она возвращалась домой не позже 18, чтобы они знали, где она находится и т.д. Сверх того, они были порохоботами и – что мучило ее больше всего – гомофобами. Гомофобкой была и живущая в Железняковске бабушка. Сверх того, если верить Майе, отец в детстве ее бил. Мне все больше становилось ее жалко и хотелось помочь...

Во мне разыгрался бесенок:

- Ничего, скоро мои правые друзья переименуют Железняковск в Донцове, ее родители вернутся туда, отец перестанет работать на сионистском телевидении, заведет свиноферму и выдаст дочь замуж за хорошего и малопьющего («людина – не скотина, бiльш ведра не вип’е», а ведро горилки в день укрепляет здоровье и потенцию) хлопца с соседней свинофермы, она забудет о левачестве и ЛГБТ (и что ты там еще хочешь рассказать?), родит 15 детей, из которых 10 умрет в детстве, - и будет счастлива.

Я любил подтрунивать над правыми, как он над левыми.

- Нет уж, раньше Соня вернется ко мне, мы создадим технокоммунистическую партию (в которую примем и тебя, назначив лидером ее технофашистского крыла), прижмем либерастов, традиционалистов и педерастов, установим диктатуру развития, догоним и перегоним Америку, а Майя будет сочинять индустриалистски –футуристические стихи с прославлением этого прогресса – как делали любимые ею Маяковский, Семенко и Шкурупий. Потом придет 37-й год, и она будет совсем счастлива, получив вожделенную пулю в затылок.

- Что? С этого места поподробнее.

- Что поподробнее? Как будем прижимать традиционалистов и педерастов?

- Нет, про вожделенную пулю в затылок.

- Узнаешь в свое время...

Он продолжил рассказ:

- Я мало общался с ней в это время и у меня были другие дела и проблемы, но чувство нежности постепенно росло. Как-то раз в переписке снова всплыло, что она пишет стихи, я попросил их прислать. Она долго колебалась, боясь, что мне они не понравятся, но все же прислала.

Они меня тогда очаровали. Они были написаны в духе Уитмена (которого, впрочем, она не знала), белым стихом, и были проникнуты искренним, как мне тогда казалось, чувством сострадания ко всем угнетенным и обездоленным: «Как всех люблю... Как всех жалею...».

В голове у меня стала складываться привлекательная картина: страдающая от семейного деспотизма девочка, перенесшая жалость к самой себе на всех обездоленных, рвущаяся на волю от родительского гнета и пишущая талантливые стихи. Такая вот смесь Перовской и Леси Украинки.

- Вместо смеси Перовской и Спиридоновой будет юная сопливая инфантилка, жалующаяся на родителей в пабликах, но боящаяся их как огня и не собирающаяся никуда уходить, а равным образом сострадающая всему человечеству, не любя никого из людей.

- Твой цинизм мешает тебе узнавать новые оттенки этого популярного сейчас типа сентиментальной юной девы. Но обещаю  тебе, все будет еще интереснее, чем ты думаешь.

...В следующий раз мы встретились в июне. Это была первая встреча летом, на ней было платье до колен, из-под которого виднелись полные ноги. Мы должны были вместе пойти на какое-то левацкое собрание, но в последний момент его отменили, мы зашли в книжный магазин, чтобы переждать дождь, она рассказала мне, что очень любит поэзию Башлачева, Летова и Дягилевой, откуда и ее псевдоним «Башлачева», затем мы прогулялись по парку, где много лет назад я гулял с Дашей в один из десяти  самых счастливых дней моей жизни (опять Даша – вставил я. - В следующий раз ты расскажешь мне о ней) , на меня напали воспоминания, и я сказал Майе,  что хочу написать роман о леваках и изложил канву романа, взятую из моей жизни. То, что речь идет обо мне самом, она не поняла, и это мне не понравилось.

Мы распрощались, она обещала прийти проводить меня на вокзал, но прийти не смогла – у нее возникли проблемы с зачетом по информатике и она страшно боялась, что ее вообще переведут на контракт. Я успокаивал ее по телефону, она была зареванная и трогательная, хотелось ей помочь, но было непонятно, как. Вроде бы, я смог ее успокоить.

Ничего плохого с ней тогда не произошло, ситуация с зачетом как-то разрулилась, на контракт ее не перевели.

Я хотел приехать на лето в столицу и общаться с ней чаще. Любви еще не было, был интерес и была возникающая нежность. Но на лето родители сослали ее под Железняковск на дачу к бабушке – старой злой гомофобке.

- Ребенка сослали к бабушке? Родители? А сколько дитятку было лет?

- Дитятку было больше 18 и она тогда писала в своем паблике «Тазик для блевотины», который только что завела и название которому дала потому, что ее от многого «ментально тошнило», что хотела бы сломать себе руку, чтобы туда не ехать. На новом своем аккаунте, «Ананасик Шампанский», который она тоже тогда себе завела, в графе «политические взгляды» стояло гордое «нечаевщина».

- Сергей Геннадьевич, Сергей Геннадьевич! Какие продолжатели Вашего дела пошли! Плачущие, что хотят сломать себе руку, чтобы не ехать к бабушке, хотя достаточно вежливо и твердо сказать родителям – я вас люблю, но я не поеду, у меня на лето другие планы. Не убили бы они ее.

- Убить-то не убили, а новую цацку могли и не купить. А девочка любила хорошо одеваться, хотя и фантазировала об отказе от привилегий... Но это сейчас я такой злой. Тогда мне было ее жалко, хотя юная нечаевка восемнадцати лет, ссылаемая родителями на лето к бабушке, уже и тогда вызывала улыбку, впрочем, пока безобидную. Всякое бывает и не всякое лыко – в строку.

..Примерно тогда же, кстати, она перешла на другой аккаунт – «Ананасик Шампанский», хотя оставила и старый, заглядывая на него редко. Как я теперь понимаю, это было связано с ее тогдашним разрывом отношений с Риной Птеродактиль.

- С кем?

- А я что, не называл еще этого славного имени? С ее прекрасной лесбийской возлюбленной, жившей за далекими горами. Возлюбленной, которую она никогда не видела в реале. Другой аккаунт возлюбленной  был на имя «Ян Гешефтмахер».

- Прекрасная лесбиянка, что может быть прельстительнее для мужчины? Хоть фото бы показал.

- Я покажу его в должное время, - загадочно пообещал Валентин.

Мне становилось интересно. Как при чтении детектива. Детектив, правда, был прост и безыскусен, основная канва его была мне понятна, юная нечаевка, ссылаемая к гомофобной бабушке и пишущая слезливые стишки, очаровавшие моего друга, мечтающего найти себе замену Сони (не найдет же! другой Сони у него не будет, и не сопливая лесбиянка ее заменит), и плачущая из-за зачета по информатике, была мне неприятна, хотя и не сильно, сама ситуация взрослого мужика, испытывающего нежность к малолетней дурочке, была вполне понятна (так относился Мухаммед – да пребудет с ним  Всевышний!– к Айше, которая была еще мельче Майи, хотя никакая Айша не могла сравниться с ролью Хадиджи в его жизни), но не очень интересна, загадочная прекрасная лесбиянка заинтриговала, и мне хотелось знать, что же произойдет после комбинации всех этих элементов...

Глава четвертая, в которой боги отвечают Валентину. Во всяком случае, ему так кажется.

Валентин продолжал.

- Это было трудное лето для нее. Ссылка на дачу к гомофобной бабушке, которая говорила, что всех пидорасов надо лечить («Надо» - вставил я), какая-то приехавшая родня, слишком жестко, по ее мнению, воспитывавшая свою маленькую дочь, попытка заступиться за ребенка, кончившаяся тем, что отец Майи посоветовал ей не вмешиваться в чужую семейную жизнь. После этих страшных слов бедная девочка каталась под жарким летним солнцем по чужому огороду («Почему не по-своему?» - это мое замечание он оставил без ответа), плакала, что не хочет жить и даже пыталась задушиться ремнем.

 Но не задушилась, - цинично прокомментировал я. Задушиться почти невозможно. Когда ты начинаешь терять сознание, у тебя разжимаются руки, и ты не можешь довести дело до конца. И так может повторяться много раз. Поэтому к такому странному способу суицида прибегают лишь юные девы, хотящие так умереть, чтобы не умереть.

- Я знаю, - сказал он. - Но тогда мне было ее жалко. Наша переписка продолжалась и становилась все теплее. Я давно уже собирался съездить в Железняковск к своему другу, у которого не был почти год, и мне хотелось попасть туда так, чтобы пересечься с ней. Но она была не в самом Железняковске, а под ним, и родители не выпускали ее в город.

Наконец, она написала мне, что будет в Железняковске несколько дней. Я взял билет и поехал. Было начало августа, славная жаркая погода.

Когда я позвонил ей – а я не звонил ей уже давно -  оказалось, что ее телефон выключен. Как оказалось, летом она поменяла симку – в то же время, когда переключилась с аккаунта «Майи Башлачевой» на аккаунт «Ананасика Шампанского».

- И что это значило?

- Как я понимаю сейчас, тем летом у нее произошел разрыв с Риной Птеродактиль. Той надоело, что Майя не приезжает к ней, боясь своих гомофобных родителей.  И чтобы снизить до минимума контакты, была заменена симка и заброшен прежний аккаунт.

- Политика страуса, хочешь сказать?

- Да, Майя была труслива. Но мне это еще предстояло узнать.

По приезде, я написал ей, что я в городе, и чтобы она, когда сможет, позвонила мне. Потом мы с моим другом пошли гулять. Был поздний вечер. Наконец, раздался ее звонок, и она сказала, что перезвонит и договорится о встрече на следующий день.

Я уже не помню, о чем мы говорили в тот раз, милые пустяки в основном. Мы долго сидели на набережной у реки в центре города, я говорил ей, что ее родители ведут себя очень по-глупому, давя на нее, и что это кончится разрывом в неприятных для них формах. Она соглашалась.

У нее было амбивалентное отношение к родителям. Она боялась их и любила. Ее психологические выверты, о которых ты скоро узнаешь, были следствием ее отношений с родителями. Она могла любить лишь того или ту, кто ее подавлял, презирал и унижал, в подавлении и унижении не переступая, впрочем, некой грани. Она любила комфортное унижение... 

Она хотела не просто того, чтобы ее родители перестали подавлять ее, но того, чтобы они искренне приняли ее систему взглядов и чувств...

- Ага, и чтобы ее батя снимал на телевидении ролики про левачье и лесбиянок.

- И чтобы бабушка совершила каминг-аут и превратилась в дедушку, а дедушка совершил каминг-аут и превратился в бабушку, - подыграл мне Валентин.

- Что левачье тоталитарно, при этом в дурном смысле слова, я давно знаю.

- А в чем разница между хорошим и дурным тоталитаризмом?

- Правильный тоталитаризм может убить врага, но признает его правду – от сих до сих. Если две правды сталкиваются, бой решит, чья правда сильнее. Наша система взглядов права для нашей нации или нашего класса, но другому классу или другой нации органична другая система взглядов. Мы убьем врага, если будет нужно, сокрушим его правду, но сделаем это со всем уважением, если враг его заслуживает. Ламповые няши считают, что до них все человечество жило неправильно, и что тот, кто посмотрит нормальным мужским взглядом на женское тело, должен гореть в их няшном аду. Вы, марксисты, хороши хотя бы тем, что, как и мы, признаете относительную правду за вашими врагами. Только, кроме тебя, таких марксистов я в этой жизни не встречал.

- Зато в прошлой жизни ты читал статью жыда Радека про рыцаря немецкой контрреволюции Шлягетера.

- Живи мы тогда, мы не вели бы таких интеллектуальных разговоров, а убили бы друг друга...

- И произнесли бы патетическую речь на могиле.

Мы оба рассмеялись.

- И чем кончилась ваша очаровательная прогулка по пыльному и жаркому Железняковску?, - спросил я его. 

- Она сказала, что прочитала мою очень злобную статью «О левачье», обнаружила там свое сходство с одним очень неприятным психологическим типом (а в этой статье я пытался дать типизацию леваков), но с каким именно, она не скажет, ей стыдно. Это меня заинтриговало.

В ходе разговора случайно обнаружилось, что один из ее любимых фильмов – «Груз-200». Я обещал посмотреть его в один из ближайших дней, и действительно, в тот же вечер посмотрел вместе с другом.

- А про что фильм?

- Про конец 1980-х. Маньяк-мент похищает и насилует дочь секретаря обкома.

...Мы пили квас, она по ошибке дала продавщице нереально-мелкую сумму. Потом извинялась. Я предложил проводить ее домой, она отказалась, села в маршрутку, помахала мне и уехала.

Майя сказала, что постарается позвонить мне в день моего отъезда и прийти меня провожать, сама же просила не звонить ей –в тот день в город с дачи должны были приехать ее родители. Я долго ждал ее звонка, откладывая выезд из Железняковска и гуляя по незнакомой мне части города возле автовокзала, но звонка не было, я не мог больше ждать и уехал. Она позвонила, лишь когда я уже давно был в пути. Она расстроилась, что встреча не состоялась, и спросила, посмотрел ли я уже «Груз-200». Я сказал, что посмотрел, и что фильм мне не понравился – в позднем СССР не было ни таких ментов, ни таких секретарей обкомов.

- Зато там такая атмосфера, такая атмосфера! – хихикнула она.

Кое-что важное про нее мне становилось понятным.

Переписка продолжалась, я послал ей ссылку на обнаруженную мной статью, где были  письма революционеров разных времен перед казнью. Как мне показалось, эти письма ее впечатлили. О том, что она на самом деле о них думала, я узнал только в самом конце нашего знакомства...

Мы сближались все больше, иногда я начинал думать, что она сможет заменить мне Соню. В то лето я написал рассказик, герой которого, испытав некогда предательство любимой, стал ненавидеть женщин, но неожиданный случай вернул ему веру в благородство половины человеческого рода.

- Это была твоя иллюзия, вызванная желанием, - прокомментировал я. – И ты хотел вернуть Соню, не думая, что Майя  никак не сможет стать ею.

- Теперь мне это понятно, - согласился он и продолжил:   

В конце августа мне нужно было съездить в свой родной город. По обратной дороге я хотел на неделю остановиться в столице.

В родном городе, найдя свободное время, я перешел мост через реку и стал бродить по одному из самых прекрасных для меня мест  в мире. Там я гулял с Соней, когда у нас все только начиналось. Я думал о Соне. «Боги, верните ее мне, живому или мертвому. Лучше, конечно, живому». В воздухе что-то сдвинулось, и я почувствовал, что боги услышали мою просьбу. 

- Марксист, возносящий молитву к богам, это воистину редкое и удивительное зрелище, способное тронуть даже сердце правоверного.

- Марксизм диалектичен и способен иногда делать исключения из правила.

- Когда это выгодно марксисту.

Нам нравились такие пикировки, но мы оба не переходили грань. И на самом деле я его вполне понимал и сочувствовал (не из-за Майи, конечно! Из-за Сони), только сочувствие у меня выражалось не в соплях с сахаром. а в подобном стебе.

- Это собственно и ввело меня в заблуждение.

- Что ввело тебя в заблуждение?, - не сразу понял я мысль Валентина.

- Ты скоро поймешь.

Я задумался:

- У тебя начнется роман с Майей, тебе покажется, что боги вернули тебе Соню в новом теле, но окажется, что Майя не только не Леся Украинка и не Наталья Климова, но и не Соня.

- Ты забегаешь вперед.

Глава пятая, в которой Валентин узнает про Майю нечто неожиданное, но оно его не пугает.

- Из родного города я ехал на маршрутке, был последний жаркий день лета, рядом сидела молодая милая девушка, просматривавшая на планшете новости науки, наши руки соприкасались, мне было приятно, впереди был еще большой кусок жизни, новые странствия и приключения, новые страсти и новые знания, новая работа и новая борьба.

Приехав в столицу, я позвонил Майе. Но на этот раз неожиданно был отключен ее новый телефон, тот, по которому я созванивался с ней в Железняковске. Я позвонил на старый. Он был включен.Мы договорились встретиться в один из ближайших дней.

Пожалуй, это была самая долгая наша встреча. Мы бродили вместе с утра и до вечера. Мы зашли в парк, который, как я уже знал, она любила больше всего в городе, долго ходили по нему, потом пошли в музей Второй Мировой, в котором я никогда раньше не был. Незадолго до этого у меня был спор с одним военным аналитиком, почему-то утверждавшим, что советские генералы не бывали на передовой, и командовали всегда из глубокого тыла. Поэтому меня больше всего в тот момент заинтересовало огромное количество погибших, тяжело раненых и  и ранеными попавших в плен советских генералов. «Ну, брат, думал я, ты читал Гудериана, но не читал Рокоссовского».

Она же особенно оживилось в зале, посвященном зверствам нацистских оккупантов. Когда мы наконец вышли из этого зала, она обернулась и плотоядно посмотрела на макеты гильотины и виселицы.

- Кажется, я начинаю что-то понимать, - сказал я.
 

- Я тоже начал тогда это понимать. Тем более, что в этом же зале она сказала, что написала фанфик про советского парня, которому в школе рассказывали про Зою Космодемьянскую и который так очаровался видом ее повешенного тела, что стал некрофилом. Парень, как меня внезапно осенило, был списан с самой Майи.

- Культ мучеников как непроизвольное средство воспитывать некрофилов и маньяков, - интересное наблюдение, над ним нужно подумать, - вставил я реплику.

- Потом мне нужно было идти на встречу с одним товарищем, мужиком-профеминистом, я спросил ее, есть ли еще у нее время. Время было.

Во время нашего разговора она в основном молчала. Я стебался по поводу феминитивов и левацкой политкорректности, спрашивая, обязательно ли надо писать «расисты и расист_ки, фашисты и фашист_ки». Она явно не разделяла моей иронии, но все же, вмешавшись в разговор, сказала, что, наверное, противни_ц гендерного равенства не обязательно характеризовать с помощью феминитивов.

- Это должно было стать для тебя еще одним тревожным звоночком, насколько вы чужды друг другу, - прокомментировал я. Он не ответил и продолжил рассказ.

- Мы расстались вечером, я проводил ее до остановки троллейбуса (ей после метро нужно было еще долго ехать на троллейбусе).

Через пару дней я ненадолго встретился с Соней (после разрыва со мной она переехала в столицу). Мы разговаривали недолго и как чужие люди. Она сказала мне, что у нее есть бойфренд (именно так! Не «любимый» и не «возлюбленный»). Я понял, что подведена жирная черта. Все в прошлом.

Еще она спросила меня, продолжаю ли я соблазнять юные души обоего пола. «Дырявые души, гнилые души, ржавые души», сказал я, делая понятную ей отсылку на шварцевского «Убить Дракона».  Я еще не знал, насколько я прав.

Мы распрощались, я сел в автобус и поехал, Соня пошла к себе, автобус спустя минуту проехал мимо нее, она несла купленный виноград. Неожиданно у меня на душе были легкость и свобода. Все кончилось.

Выйдя из автобуса,  я позвонил Майе, и спросил, может ли она еще встретиться в ближайшие дни. Она сказала, что гуляет сейчас с подругой, и не против, чтобы я к ним присоединился.

Я приехал к указанной ей станции метро. Вместе с ней была небольшого росточка украиномовная девочка-подросток Оля, как оказалось, лево-правая по своим политическим взглядам и лесбиянка по сексуальной ориентации.

- Я уже забыл, это и была та прекрасная лесбиянка?

-Нет, прекрасная Рина Птеродактиль жила за далекими горами, и в реальной жизни они с Майей не встречались ни разу. Это я вроде бы уже знал к тому моменту.

- Не забывай, что я жду фото Рины Птеродактиль.


- Будет тебе фото. 

Майя сказала, что со станции метро, рядом с которой мы встретились, надо сваливать быстрее, потому что в этом районе живут два неприятных ей парня, встречи с которыми она боится.

- Чего ей было бояться? День, она не одна.

- Она боялась психологического дискомфорта и неприятного разговора.

- Мы уехали со станции и пошли гулять парк, где я гулял с ней несколько дней назад. . . Ее подруга поигрывала поводком, потом надела поводок Майе на руку и повела ее. Майя блаженно хихикала.

- Талантливая пролетарская поэтесса, которую ведут на поводке, как собаку! – этот образ меня развеселил.

- Ага.

Мне все стало понятно, если не все, то многое. Все мне стало понятно лишь под конец. . Она была мазохисткой, друг мой, и некрофилкой. В этом загадка всей этой истории, впрочем, не единственная.

-  Как обрадовался бы старик Шафаревич, если бы он узнал столь блестящее подтверждение своей теории, что социализм – это воля к смерти.

- Еще бы!

Я уже говорил, что ей был интересен Большой Террор. Еще давно я спросил ее о причине интереса.  Она сослалась на интерес к истории – и только. На самом деле ее интерес к истории вообще и к истории Большого Террора в особенности был следствием ее некрофилии, и интересовали ее в истории только казни и трупы. При этом, как мазохистка, она отождествляла себя не с палачами, а с жертвами, и поэтому считала себя троцкисткой, хотя была всего лишь мазохисткой-анимэшницей.

- Ну, брат, ты суров! А как же ее симпатии к книжке Цветкова про порочность культа жертв у левых?

- Это была ее неудачная попытка преодолеть саму себя. Забавно, что после того разговора в начале знакомства ни книжка Цветкова, ни порочность культа жертв у левых не всплывали ни в наших разговорах, ни в ее записях.

Но я отвлекся. Итак, ее вели на поводке, и девочка блаженно хихикала. Лицо у нее было счастливое-счастливое. Потом подруга накинула поводок ей на шею и стала душить. Девочка стала еще счастливее. Все мне стало понятно.

- И тебя это не отпугнуло?

- Нет. Она писала талантливые стихи, она была марксисткой, она была несчастна, ее гнобили родители и гомофобная бабушка, у нее были голубые глаза и темно-русые, почти черные волосы (редкое сочетание), а сексуальные особенности бывают всякие. Я много на что насмотрелся в этой жизни.

- Ну-ну. Ты не подумал, что сексуальные особенности связаны со всей структурой личности и что девиантность в этой сфере обычно является частью девиантности во всем остальном? Нельзя быль полу-кривым, полу-прямым.

- Я не психолог и не психиатр. Сексуальные девиации можно удерживать в сугубо сексуальной сфере. Слышал я про баб, мазохисток в сексе, и вполне нормальных за его пределами.

- Боюсь, это будет не тот случай.

- Мы ходили по городу, подруга водила ее на поводке, они мило трепались о своих делах, иногда я шутил о чем-то, нам попался гомофобный плакат, подруга начертила на нем «А мы вас любим».

- А у подруги есть чувство юмора, - прокомментировал я это место в рассказе. Валентин продолжил:
 
- Пришло время разъезжаться. Вечером я написал Майе вк, что ее подруга так смачно ее душила, что мне хотелось поучаствовать в процессе. «А почему не поучаствовал?», - спросила она. «Постеснялся», - ответил я.

В следующие дни мне попались несколько книг, которые  я захотел подарить ей. Она сказала, что может встретиться в день перед моим отъездом.

Снова накрапывал дождик, приближалась осень, у нее был зонт, мы ходили по городу, я смотрел на ее голубые глаза и темно-русые, почти черные волосы. Нас тянуло друг к другу – не только меня, но и ее. «А глаза – такие голубые-голубые, а волосы – темные-темные», сказал я. Она захихикала.

Я сказал, что провожу ее до остановки троллейбуса. Мы вышли из метро, сели на скамейку, я спросил «можно?» - она кивнула, - и я погладил ее по волосам. Она в ответ погладила меня. Чистая сила страсти толкала нас друг к другу,  страсти, которая продлится недолго, но я тогда этого не знал. .

Я спросил ее «можно?» и нежно погладил руками ее горло, а затем сжал его. Она блаженно улыбнулась и удовлетворенно сказала «не постеснялся».

С ней я готов был заниматься БДСМ. И это не было грязно.

- Я понимаю, конечно, что душить бабу приличествует каждому уважающему себя воину и арийцу, но если ты вздумаешь счас произнести гимн во славу БДСМ, вставлять его в свой рассказ я не буду.

- Ладно, обойдусь без гимна. Мы целовались много раз. Она дорвалась до поцелуев, я тоже. Казалось, будущее лежит перед нами, какое оно будет, я не знал. Я не питал иллюзий о любви до гроба, но в несколько лет счастья я поверил.

Подошел ее троллейбус и она уехала.

Глава шестая, в которой Валентин питается надеждами.

- На следующий день мне нужно было уезжать. Она написала, что немного простыла и прийти провожать не сможет. Я не настаивал. Девочка не хотела, чтобы я видел, как она шмыгает носиком, а кроме того, ей нужно было дать время обдумать произошедшее.

Я уехал и не мог приехать снова в столицу раньше чем через месяц. Это меня не смущало, и я, делая всякие важные текущие дела, начал потихоньку готовиться к тому, чтобы перебираться в столицу надолго.

Мы созванивались тогда практически каждый день – обычно поздним вечером. Как и я, она ложилась спать поздно. Она жила с родителями, но у нее была отдельная комната, и она могла относительно свободно говорить, хотя о некоторых вещах говорить по телефону избегала – родители могли  случайно что-то услышать.

Обычно звонил я, но как-то раз, когда я встречался вечером с другом и заболтался с ним допоздна, в без пятнадцати двенадцать позвонила она. И это меня порадовало.

Ради нее я купил симку того же оператора, как и у нее. Когда я позвонил ей с новой симки, она сперва не взяла трубку, но потом перезвонила и сказала, что сперва побоялась, что ей звонит «один нехороший человек».

У нее было тогда реальное чувство ко мне, пусть не очень сильное, но реальное. Когда я говорил, что скучаю по ней, она придыхающим голосом говорила, что тоже скучает. Она спрашивала меня, когда я приеду. Я отвечал, что не раньше, чем в конце сентября. Она говорила, что ее не пустят родители, иначе она приехала бы на выходные сама.

Мы говорили о разных вещах. И почти все было хорошо. Хотя был тревожный звоночек.

 Не помню зачем, но я рассказал ей что-то смешное про одного из левацких идиотов. Я думал, что она посмеется, но она вдруг погрустнела и сказала: «Вот расстанемся мы – и ты про меня будешь рассказывать такие же гадости».

-Ты должен был сказать ей: Не буду, если ты при расставании не наплюешь мне в душу, - мой совет Валентину был правильным, но запоздалым.

- Я не думал тогда про расставание. Казалось, все было хорошо.

 Она тогда продолжила:

- Не идеализируй меня. Я – такая же левачка, как и те, кого ты критикуешь. Я плохая, но я хорошая... Она захихикала, довольная своей диалектикой.

- Ты лучше большинства, ты лучшая из леваков, встреченных мной в последнее время. Ты против культуры поражения и за культуру победы, ты прочитала книгу по экономике Украины  и перевела статью, ты интересуешься Расстрелянным Возрождением.

- Я много чем интересуюсь... – загадочно засмеялась она.

- А чем?

- Мне неудобно говорить сейчас. Может быть, скажу в другой раз.

На этом разговор  тогда исчерпался. Я продолжал считать, что у нас много времени...

Глава седьмая, которой Валентин и Майя предаются страсти на  заброшенной могиле.

Наконец, мои дела закончились и я взял билет. Она была очень рада, я тоже. Она сказала, что встретит меня на вокзале.

Дожди кончились, наступили последние дни бабьего лета. Я вышел из вагона, она бросилась ко мне, прижалась, расцеловала и сказала: «Милый, как же я по тебе соскучилась».

Ей в тот день нужно было поехать в свой вуз и  договориться с преподом о теме курсовой работы. Она хотела писать о Большом Терроре.

Мы долго ждали препода. Он подошел и поздоровался. «Это ты, Маша?» Так я узнал ее настоящее имя. Она не любила его, считая пошлым и банальным. Она, кстати, не обратила внимания, что ее так назвали при мне и так называли еще один раз,  и считала до самого конца, что я его не знаю.

Мария Ярош – но ее паспортную фамилию я случайно узнал позже.

Препод вместо большого террора предложил ей писать об украинских троцкистах...

- Как они развели на хорошие бабки все мировое троцкистское движение? О, эта тема заслуживает не одной курсовой, а нескольких дипломных и пары кандидатских, быть может, одну докторскую. Правда, писать все это нужно не на историческом, а на юридическом – в разделе «Самые яркие аферы 1990-х годов».

- Нет, о троцкистах былых геройских времен, когда все это не было пародией. Я понимал, что писать работу за нее предстояло в основном мне, но это меня не пугало.

Потом она предложила поехать на кладбище. Я уже знал, что кладбища – любимое место ее прогулок. Это было очень старое и очень известное кладбище, на нем давно не хоронят. В 37-м там тайно закапывали расстрелянных, а до этого там зарыли героя революции, взовавшего бомбой главнокомандующего немецких оккупантов и повешенного ими после пыток. Как-то раз мы с другом пытались отыскать его могилу, но не смогли.  Могила затерялась.

Рядом с кладбищем было место массовых расстрелов немецкими оккупантами – не в 18-м, а в 41-м – евреев. Понятное дело, что для «моей некрофилочки», как я уже стал ее называть, это был один из самых привлекательных участков города, сравниться с которым могло только место массовых расстрелов в 37-м. Но в лесочке, где проходили расстрелы в 37-м, она так и не была – это было за городом, и ее не пускали родители. Она сказала, что хотела бы как-то съездить туда вместе со мной, но мы так и не съездили.

- Она съездит туда с прекрасной лесбиянкой Риной Птеродактиль она же Гешефтмахер... , - издевательски произнес я.

- Был рабочий день, народу на кладбище было мало Она обернулась и сказала:

- Я давно мечтала поцеловаться на кладбище. Давай.
О, как нежен был этот поцелуй! Мы целовались со всей силой накопившегося желания. Я поднял ее майку и стал гладить по груди и животу.

- Она была хоть красива?

- Сложный вопрос. Но у нее было влекущее тело, пропитанное желанием – тело половозрелой самки, созревшей для ебли, но которую родители продолжают считать маленькой девочкой, обязанной возвращаться домой к 18.00, и чья личность страшно покалечена таким противоречием – половозрелая баба, которой хочется трахаться, и которая сублимирует свою похоть в фантазии про героев анимэ, про пытки и казни и в любовь к никогда не виданной ей в реале далекой лесбиянке – аутистке...

 Это было единственное искреннее и хорошее во всем ее жалком, покалеченном и лживом существе – ее тело. Если я иногда вспоминаю о ней без омерзения, то только из-за него.

- Я возьму на заметку, что прекрасная Гешефтмахер была аутисткой.

-Мы долго целовались  и ласкались стоя, потом она предложила посидеть на скамейке. Мы сели. И она ошарашила меня вопросом:

- Как ты хочешь, чтобы тебя расстреляли?

Я когда-то фантазировал на эту тему. Это, свойственно многим левакам, особенно увлеченным историей. Поэтому мне не надо было задумываться над ответом:

- Рассвет, взвод солдат целится мне в грудь, я отказываюсь от повязки и священника, прошу разрешить мне командовать расстрелом и говорю «Пли!» (это был романтизм 19 века, «Овод», когда-то сильно повлиявший на меня).

- Ты не прав. Нет лучше смерти, чем от выстрела в затылок. Я хочу ее, о, как я ее хочу.. Как в подвале НКВД в 37-м году.

-Ну, из-за разной позиции по данному вопросу мы когда-нибудь и разойдемся, - сказал я.

Она оценила шутку и рассмеялась.

Мы помолчали.

- Когда-нибудь будет революция, потом она переродится, нас расстреляют в подвалах НКВД и зароют в грязную яму. Наши тела раздуют трупные яды, тела лопнут, кишки вывалятся наружу,  нас будут есть черви, о, как это прекрасно!

Такой пафос смерти начинал меня пугать. Я решил отшутиться:

- Надеюсь, зароют хоть на этом кладбище? Здесь хорошо, тихо и зелено.

- Увы, на нем уже не хоронят.

- А если мы специально попросим, чтобы нас похоронили здесь за наши заслуги перед революцией? А потом через 80 лет по этому же кладбищу снова будет бродить пара, мечтающая о такой смерти?

- Хорошо бы.

Я играл с ней и не играл. От культа мучеников, свойственного любому настоящему революционному движению, путь к некрофилии не так уж и долог, и не революционер (и не самурай – вставил я, он кивнул) тот, кто не задумывался о смерти. Юная девушка, мечтающая умереть за революцию, девушка, жизнь которой под гнетом родителей (и гомофобной бабушки, - опять прокомментировал я), так тяжела, что она мечтает о смерти за революцию как избавлении. Это очаровывало меня, несмотря на весь мой цинизм. Трезво-реалистическая сторона моей личности отступила далеко, вместо нее поплыли сопли с сахаром.

- Если бы твоя юная девушка и впрямь хотела бы смерти, она могла бы поехать воевать на Донбасс – за Украину или за сепаров, в данном случае неважно. Были бы ей там и смерть, и пытки, а если повезет – то и оторванные конечности и вырванные кишки. И ее зарыли бы в грязную яму, и ее труп ели бы черви.

- Девушка хотела смерти за революцию.

- А что, она не считала, что у нас в стране была революция? И вообще, какая была ее позиция по Майдану и Антимайдану?

- Знаешь, ее это не очень интересовало. Когда все это происходило, она была совсем молода, а потом злые родители создали ей хороший жировой слой, позволяющий не волноваться из-за роста цен на ЖКХ и приятно страдать из-за гомофобии бабушки. Она писала фанфики, фантазировала о смерти, проваливала учебу, и не очень замечала, что в стране идет война.

- Ладно, пусть она не считала Майдан революцией. Кто мешал ей, такой пламенной и страстной, поехать умереть за революцию в Рожаву к курдам, в Индию или на Филиппины к маоистам?

- Дорога дальняя, денег нет.

- Если бы очень хотела, могла бы заработать или украсть.

- Украсть у родителей– и получить неромантичных ****юлей по коротко стриженному загривку – это ты предлагаешь такой возвышенной натуре?.

- Не оправдывай, не оправдывай. Если трудно добраться до Филиппин, могла бы прийти с красным, а того лучше – с радужным флагом на шествие простых правых парней и закричать приятным голосочком: «Суки фашистские! Волки позорные! Ненавижу вас всех, ненавижу! Убейте меня, убейте! Слава коммунизму и правам ЛГБТ!».

- Я не уверен, что правые парни ее после этого убили бы. Могло быть всякое. Могли побить, могли отнестись как к ****ашке, могли зауважать даже. Не знаю. 

- Наконец, могла вступит в одну из серьезных правых организаций и начать там выебываться и всерьез конфликтовать с руководством. Были бы ей тогда и самоубийство выстрелом из ружья в затылок, и смерть из-за эротической аутоасфиксилии, и все, чего ее душенька пожелает.

- Да, вот это – серьезный вариант, - наконец согласился Валентин.

- И вообще скажу я тебе, что кто хочет умереть, тот не треплется об этом вк, а берет и умирает. У меня был знакомый старик, поругался с женой – и повесился. Накопилась  фрустрация - стало  достаточно первого повода. А за день до этого он ездил на дачу сажать картошку и не кричал на весь подъезд «Как я хочу умереть»...

Мы помолчали, думая о неизвестному ему и мало известном мне старике.

- Но я продолжу рассказ. Мы продолжали гулять по кладбищу, иногда останавливаясь для очередного сеанса поцелуев и объятий. Наконец я обнял ее за плечи со спины, потом мои руки сжали ее груди, приспустив лифчик, поласкали ее живот и спустились под трусики.

- Ну, раз уж дело дошло до этого, нужно сделать по другому, - деловито сказала она. Пойдем ляжем.

- Мы углубились вглубь кладбища и вскоре нашли заброшенную могилу. Я скинул свою куртку, она легла на нее, я лег рядом.

Она спустила брюки вместе с трусиками, и великолепно-щедрым движением раскрыла гениталии. Этим движением она меня очаровала. У нее было искреннее и щедрое тело и лживая и скупая душа.

- Три мне здесь, - сказала она.

Я начал массировать ей клитор, она запустила пальцы себе в вагину. Было видно, что она много занимается мастурбацией, и к ней привыкла. Я ласкал ее, но еще больше ласкала она сама себя. До оргазма, впрочем, дело не дошло, хотя она попросила меня периодически душить ее, сказав, что оргазма достигает только после душения.

Я не думал о возможности полноценного полового акта в тот день и не взял с собой презерватив. Зачем? Ведь у нас было еще столько счастливых встреч впереди...

 Дело двигалось к вечеру. Холодало. Я ласкал ее грудь, шею, живот, ноги, целовал губы, гладил волосы, она же интенсивно мастурбировала, не думая о том, чтобы приласкать меня. Как я убеждался потом много раз, она, не задумываясь, брала, но не знала, что в ответ надо отдавать. Наконец, убедившись, что достигнуть оргазма ей в этот раз не получится, она посмотрела на телефон и сказала, что пора идти. Время приближалось к пяти вечера, а в шесть часов она должна была быть дома.

Когда мы уходили с кладбища, я спросил ее, давно ли у нее все это – любовь к кладбищам и к смерти? Она ответила, что с раннего детства, с 4 лет, и что ее первые сны были о смерти.

- Мои первые сны были об одиночестве, - ответил я. Я лежу в больнице, одиночество и почему-то запах гречневой каши.

Я хотел приоткрыть ей часть своей души. Чувство одиночества исчезало у меня только с Соней в наши с ней лучшие времена. Предав меня, она оставила меня во власти этого чувства.

- И что, тебе понравилось одиночество? , - беззаботно спросила Майя.
- Нет, мне больше понравилась гречневая каша, - ответил я. Желание раскрывать душу пропало напрочь. Разговор перешел на гастрономические предпочтения, я узнал, что моя некрофилка любит жареное и острое...

Она была напрочь лишена эмпатии и неспособна слушать собеседника и откликаться на его чувства. В этом мне предстояло убедиться не один раз. Книги по психологии говорят, что эмпатия отсутствует у аутистов. Аутисткой была и Птеродактиль. В этом они нашли друг друга.

Во время той прогулки по кладбищу она сказала мне, что из-за одного нехорошего человека, наплевавшего ей в душу и растоптавшего ее чувства, она три раза пыталась покончить с собой, задушившись ремнем. Мне стало ее жалко и я подумал: «Это она про Рину Птеродактиль, что ли? Или все же про кого-то еще?».

- Про задушиться ремнем я тебе уже говорил. Могла бы повеситься, если уж так хотелось именно смерти от удушья. И зря ты тогда не расспросил про Птеродактиль и состояние отношений с ней.

- Зря. Но я считал, что у нас еще много времени. Хотя наше время кончалось.

Я проводил ее до остановки троллейбуса. На следующий день мне нужно было ехать к себе. Мы договорились, что после занятий она проводит меня на поезд. По времени она успевала.

Мне нужно было съездить к себе, быстро сделать несколько мелких дел, и где-то через неделю проездом через столицу съездить в другой город. Побыв там, я планировал опять через столицу вернуться к себе, доделать еще какие-то дела и переезжать в столицу – если не навсегда, то надолго. Радостная перспектива новой любви, пусть не такой, как с Соней, пьянила меня.

Я не ждал счастья до гроба, но несколько счастливых лет мне казались обеспеченными. У меня есть возлюбленная, друг и товарищ. Боги послали ее мне вместо Сони. Я помогу ей всем, чем могу, помогу уйти от деспотичных родителей, причем даже не буду требовать, чтобы она жила со мной. Она плохо учится по истории, методика преподавания у нас неправильная и нелепая. Я помогу ей – для нее сейчас это важно, а для меня нетрудно. Она пишет прекрасные стихи, которые почти никто не читает, я приложу все силы, чтобы их распиарить, и чтобы вся читающая страна узнала, что у нас появилась новая Леся Украинка. Она тоже будет помогать мне – мне часто бывает нужна помощь. И чем черт не шутит, может, я снова начну рассказывать сказки ( с Соней он импровизировал сказки, сказки о любви и верности... Странное человек существо, тут даже с поллитрой не разберешься – марксист, исследователь противоречий позднего капитализма– и рассказывает сказки о пушных зверьках).  Что дальше, кончится ли дело законным браком и детишками,  или же через пару лет нас убьет классовый враг выстрелами в затылок, или же, что всего более вероятно, в какой-то момент девочка повзрослеет, избавится от коммунизма и некрофилии и начнет делать карьеру - пока не нужно загадывать. Пусть будет как будет. 

Утром следующего дня она мне позвонила и сказала, что перепутала расписание и проводить меня не сможет. Я ответил, что ничего страшного, я просто приеду к университету перед занятиями и с ней попрощаюсь. И вправду не было ничего страшного – через неделю я увижу ее, еще через неделю увижу снова, а затем мы будем жить в одном городе и видеться часто-часто.
 
В этот раз она была в красивом и дорогом платье. Мы недолго, но страстно целовались, наконец, она пошла в вуз, постоянно оборачиваясь и глядя на меня...

Глава восьмая, в которой Валентин сталкивается с загадкой, на которую так и не нашел ответа.

Это, собственно, и был конец недолгого сентябрьского счастья. Конец любви с ее стороны.

- А что случилось?

- Если бы я знал... Это – одна из самых главных загадок во всей этой истории.
 
 Еще несколько дней все продолжалось как прежде. Ну, или почти как прежде. Я звонил ей каждый вечер, мы трепались о разных разностях. Я дочитал к этому времени толстый том Шкурупия, который был ее любимым поэтом, у нее даже один аккаунт вк (а их у нее было по меньшей мере пять, причем она нередко переписывалась сама с собой с разных аккаунтов – такое же пристрастие было и у Рины Птеродактиль) назывался «Грета Шредер-Шкурупий».

Такой же том был и у нее, но, к моему немалому удивлению оказалось, что кроме поэзии, она в нем ничего не прочитала и даже не просмотрела, хотя две трети тома составляли проза и критика, а одна из повестей Шкурупия, «Смерть» была совершенно некрофильской и должна была ее очаровать. Я посоветовал эту повесть ей.

Точно так же она была очарована «Тигроловами» и «Садом Гетсиманским» Ивана Багряного, но кроме этих двух произведений, не прочитала у него ничего.

Я сочинил для нее некрофильски- ЛГБТшную сказку про греческих красных партизан. Я увлекался тогда изучением этой прежде малоизвестной мне темы, и был поражен героизмом и трагедией греческих сталинистов, которых предала родная партия и лично товарищ Сталин, отдавший Грецию англичанам. Особенно восхитил меня фанатичный и бесстрашный Арис Велухиотис, отказавшийся сдавать оружие белым и британцам после того, как это приказала партия, пытавшийся с небольшой группой людей начать вторую партизанскую войну – уже против англичан и монархистов – и погибший в неравном бою 2 июня 1945 года.

В сказочке командир отряда ЭЛАС узнает, что одна из партизанок ведет среди бойцов странные разговоры, что в СССР не рай земной, и что Сталин проводит неправильную политику. Он начинает разбирательство и выясняет, что она – прокравшаяся черной змеей в ряды борцов за дело революции троцкистка. Он ведет троцкистскую гадюку на расстрел,  ее глаза горят от возбуждения и счастья – сейчас она умрет за самое великое и прекрасное дело, а ему вдруг становится ее жалко, а самого себя – противно.

- Проваливай, и больше мне не попадайся.

Ее лицо становится лицом ребенка, у которого отняли игрушку, она бежит за за ним и хнычет «Товарищ командир, расстреляйте меня, пожалуйста», он идет не оборачиваясь, приходит в свой отряд, и узнает, что партия предала их, приказав сдать оружие, но Арис Велухиотис не подчинился приказу, ушел в горы и продолжает борьбу.

- Я к Арису, ребята. Кто со мной?

- Я! – выскакивает она, ее глаза снова возбужденно блестят, она прижимается к командиру и шепчет ему на ухо: «Тем более говорят, что товарищ Арис тоже ЛГБТ» (классовый враг и вправду распускал про него такие слухи).

На этой сентиментальной ноте я и закончил тогда эту сказочку. Если бы я сочинял ее сейчас, я сделал бы другую концовку: Услышав, что она повторяет клевету классового врага про бесстрашного вождя горных орлов, героя греческой революции, командир отряда вытащил свой верный маузер, который был с ним с 1942 года, с первого боя, доставшись как трофей от убитого из дедовского старинного ружья нациста, маузер, из которого командир застрелил 11 нацистов, 12 полицаев, 6 эдесовцев, 3 троцкистов и даже одного невесть как затесавшегося в их отряд зоозащитника, пытавшегося помешать голодным бойцам зарезать конфискованную у кулака Янниса корову, итак, он достал свой верный маузер – и ее мечта сбылась... Троцкисты – шут с ними, тоже коммунисты, как-никак, но лесбухи в нашем святом деле ни к месту.

Раз, когда я позвонил ей, она поговорила немного и вдруг сказала, что ей не о чем сейчас говорить, поэтому лучше закончить разговор. На следующий день я решил не звонить, подождав, пока позвонит она сама. В 12 ночи она написала мне, что извиняется за то, что не звонит, что ей плохо и что радует ее только чтение «Смерти» Шкурупия. Я спросил, что с ней и чем я могу помочь, она ответила, что не может мне этого сказать, быть может, в другой раз. В тот вечер, который был началом конца, я увидел на ее паблике пост, что с ней происходит нечто, о чем она не может сказать родителям, иначе будет хуже. Я ничего не понял, но все это мне крайне не понравилось.

На следующий день, решив не надоедать, я ждал ее звонка, но звонка не было. И смс – тоже.

Затем я легко взял билет до столицы, после чего позвонил Майе и спросил, когда и где мы можем встретиться. Она говорила мило и оживленно, но ничего подобного тому, что было неделю назад, когда она радовалась моему скорому приезду и ее голосок начинал звенеть при разговоре об этом, не было и в помине. Мне это было неприятно, но я убеждал себя, что с человеком бывает всякое, она может быть не в духе, у нее могут быть неприятности, и что это ничего не значит. На вопрос о времени встречи она ответила, что не помнит своего расписания занятий на день моего приезда.

Завтра был вторник – день, когда она в основном была свободна в том первом семестре (да, по кладбищу неделю назад мы ходили с ней во вторник),  я собирался в дорогу и ждал звонка. Звонка не было до моего отъезда – и после него тоже.

Я позвонил ей из поезда в 8 утра. Она еще спала и сказала, что по-прежнему не помнит расписание. Но обещает уточнить и перезвонить.

Впервые я мысленно назвал ее «инфантильной дурочкой».

Прошла всего одна неделя и один день после того, как я уехал из столицы. Но как все изменилось! Бабье лето кончилось. Небо было затянуто тучами, не переставая шел дождь, то усиливавшийся до почти ливня, то ослабевавший.

Делать в столице мне было нечего, я решил пережидать дождь в библиотеке, дожидаясь звонка Майи, если же она не позвонит, скажем, до двух или трех, то плюнуть и поехать на автовокзал, откуда маршрутки в нужное мне место ходили каждый час.

Примерно в час мой телефон зазвонил. Майя сказала срывающимся, возбужденным и неприятным голосом, что по расписанию она освобождается в полтретьего. Чтобы успеть доехать до университета, мне нужно было выходить из библиотеки.

Ее не было ни в полтретьего, ни в три. Моросил дождь, я курил сигарету за сигаретой, матерился и думал, что она решила со мной расстаться. Но расставание было еще впереди. Девочка просто перепутала точное время конца занятий.

Наконец, она появилась. После истории с Соней и некоторых историй с другими бабами я решил для себя не рассиропиваться перед женским полом. Уж лучше быть несгибаемым мачо, чем кашей-размазней. С Майей я отступил от этого решения лишь три раза – когда на кладбище пытался заговорить с ней о своем одиночестве, при последнем разговоре по телефону и в этот раз.

- Майя, Майка, ты пришла, я думал, ты уже не придешь сюда.

- Как же бы я не пришла сюда, занятия кончились, а к метро единственный путь через эту площадь- она сказала это  серьезно и без иронии.

- Не предавай меня, Майка.

 Это было повторение трагедии в виде фарса, усвоенный стереотип поведения. Некогда я попросил Соню «Не предавай меня» - «И ты меня». Это была клятва на верность, которую она в итоге нарушила, а сколько здесь моей вины, это отдельная история.

- Кому же я тебя предам?, - криво и неприятно улыбнулась Майя. Она писала пафосные стихи, но в жизни к пафосу не была склонна. 

В ее голове что-то происходило, но достучаться до происходящего было невозможно. Что-то радикально изменилось, но что именно и почему, я не знал тогда и не знаю сейчас. Эмоционального контакта не было напрочь. Она была холодна и неэмпатична, как настоящий аутист.

Я перестал нюнить и закурил:

- Майя, что происходит? Я же вижу, что что-то не так.

-Со мной ничего не происходит, - ответила она твердым, но неискренним голосом,  дав понять, что больше ничего не скажет.

Я продолжал курить. Она спросила меня, что писать в предисловии к курсовой о троцкизме в Украине и какая есть литература на эту тему.

Я объяснил со сдерживаемой неприязнью. Последние дни с ней что-то происходит, ничего об этом она мне не говорит, и я ей нужен просто для помощи по учебе, по учебе, которую она без моей помощи, как я уже догадывался, она легко провалит.

Разговор явно не клеился. Между нами встало что-то, о чем знала она и не знал я. Я думал, не распрощаться ли с ней уже сейчас, или лучше с этим подождать.

Она предложила зайти в книжный магазин. Она любила книги, как им я. Нехотя я согласился.

Она перебирала книги, начинала хихикать и пытаться разговорить меня, предлагала мне написать статью об украинском футуризме, который она любила. Я увидел книгу о Большом Терроре – ее сексуальном фетише – и показал ей. Она обрадованно захихикала и поцеловала меня возбужденными от мысли о людях, расстреливаемых в затылок, губами. Губы были полные, нежные и горячие. Я поцеловал ее, и рукой сквозь шарф нежно сдавил ее горло. Она захихикала еще больше и, наверное, текла.

Наконец, мы вышли из книжного магазина и походили еще немного по окрестностям, иногда останавливаясь для поцелуев и легких ласк. Казалось, лед сломан.

На самом деле ко мне тянулось ее тело, истомившиеся по ласкам, тело горячее и готовое отдаваться, ее же душа, привыкшая к виртуальной ебле мозгов со всякими ****ашками, была далеко-далеко.

Ехать провожать меня на автовокзал она отказалась, сказав, что уже вечереет и ей надо делать задания по учебе. Это тоже неприятно резануло меня, но мне казалось, что почти все восстановлено, и у девочки просто небольшие внутренние переживания, которые бывают с каждым, а особенно – с каждой.

Я проводил ее до ее остановки, мы почти непрерывно целовались и ласкались, сев в троллейбус, она смотрела на меня, и мне казалось, что мое чувство, что все изменилось радикально, сильно преувеличено.

Тут я наконец его перебил:

- Что все изменилось, я уже понял. Намеков на то, что счастливая часть рассказа закончена и начинается катастрофа, ты сделал более чем достаточно. Лучше скажи мне, что бы это могло быть? В чем причина?

Он задумался.

- Логически рассуждая, причина могла быть одна из трех, или две из этих трех или все вместе сразу.

Причина первая. Ей все же что-то не понравилось во время той прогулки по кладбищу с мастурбацией на могиле. Но изменение отношения произошло не сразу после прогулки, а через несколько дней. И что могло вызвать такое резкое изменение отношения, причем не чуть-чуть, а так сильно, я не понимаю.

Причина вторая. Что-то произошло внутри нее самой. В одной из своих анонимных записей на «Зоне психологического комфорта» она писала, что не знает, как жить с тем, что в ее жизни периоды отвращения к сексу чередуются с периодами страстного желания потрахаться. Это может быть намеком на решение, но ее душа так и осталась для меня потемками, поэтому ничего умного об этом я сказать не могу.

Наконец, именно в эти дни мог проявиться нехороший человек, доводивший ее до трех попыток реального, а не игрового суицида, и звонка от которого она боялась в сентябре.

- Речь о Птеродактиль-Гешефтмахер-Оберштурмбанфюрер?

- О ней. Во всяком случае, когда я изучал их страницы через несколько месяцев, я обнаружил, что их обмен любезностями в комментариях возобновился как раз в октябре.

Вероятнее всего, что было сочетание второго и третьего вариантов. Собственные внутренние процессы плюс дернул за ниточку нехороший человек.

- А кто, кстати, Гешефтмахер-Птерозаврус по политическим взглядам?

- Сталинистка она, сталинистка.

-О! Я уже заранее восхищаюсь этой умной, сильной и страстной лесбухой-сталинисткой, способной издалека вертеть чувствами молоденькой дурочки-некрофилки, вообразившей себя троцкисткой, тогда как на самом деле она всего лишь БДСМщица, текущая при фантазиях о пуле в затылке. О, какая должна быть это сила! Жаль только, что она не пустит эту силу не на манипуляцию юными дурочками, а на что-то более серьезное...

Я тоже иногда мог говорить так, что было непонятно, серьезен я или шучу. Рассказ меня интриговал, хотя антипатия к его героине сильно выросла, да и приятель мой, упрашивавший малолетнюю некрофилку не предавать его, не вырос от этого в моих глазах.

- Забудь пока про нее и слушай дальше, - загадочно улыбаясь, ответил мне Валентин. 

Глава девятая, в которой все продолжает идти вкривь и вкос.

- Я приехал на маршрутке туда, куда мне было нужно. В тот вечер Майя мне не позвонила, хотя Соня на ее месте обязательно спросила бы, как я добрался. В следующий вечер позвонил я. Было всего десять, обычно мы созванивались в одиннадцать – двенадцать, Она уже спала, мы чуть-чуть помурлыкали, и она сказала, что уже спит и ничего не соображает.

В следующие дни она не звонила тоже. За несколько дней я сделал свои дела в городе, и решил выехать из него в понедельник днем, чтобы к вечеру оказаться в столице, вторник провести с Майей (как тот незабвенный вторник на кладбище две недели назад), в среду выехать к себе, а дальше – план переезда в столицу оставался в силе.

Я позвонил ей в воскресенье днем и сказал, что буду в столице во вторник. Мы поговорили совсем немного и не успели ни о чем конкретном договориться. Ее отвлекли родители, она сказала, что перезвонит позже.

Майя не перезвонила. Я простыл (октябрь – чего хотите?) и лихорадочно лечился, чтобы к отъезду в понедельник быть хотя бы относительно здоровым.

Я ждал ее звонка, простуженный и злой. Не дождавшись, я решил не звонить ей самому, когда буду в столице. Проявится – хорошо, нет – тогда к черту!

Я отодвинул мысли о ней на задний план. Приехав под вечер в стоицу, я встретился с товарищем, у которого договорился остановиться на две ночи. Мы сидели, пили чай и трепались о Гегеле и Ильенкове. . В без пятнадцати двенадцать ночи мне пришла смска:

«Прости, что не звоню – слишком много учебы». О встрече во вторник ничего сказано не было.

Я позвонил ей. «Привет, я ненадолго. Так что насчет завтрашней встречи? – Ой, я не смогу, на завтра нам поставили учебу, а вечером родители заставляют идти меня с ними в театр. – Ну ладно, бывай», - ответил я твердо, после чего сказал товарищу, что выйду под подъезд курить.

Еще когда я одевался в коридоре, она перезвонила, и сказала, что сможет найти время. Хорошо, - ответил я.

С утра я уехал в город по своим делам. После занятий примерно в час она позвонила и сказала, что сейчас у нее сильно болит голова, она поедет отдохнуть домой, и сможет встретиться где-то в пять. Я согласился, хотя надеялся совсем на другое – надеялся, что мы будем вместе весь день до вечера.

В пять я снова был у памятника странствующему мудрецу. Майя пришла с опозданием и предложила зайти в корпус университета, где, как она узнала, должна была быть лекция о Расстрелянном Возрождении. Мы зашли на террриторию университета. .

Как обычно бывало с ней, она перепутала, и лекция должна была быть в другой день. В университете попались знакомые ей студенты, которые снова назвали ее Машей.

«Ну, Маша так Маша», - подумал я.

Мы гуляли некоторое время, дурачились, я целовал ее, она приятно хихикала и целовала меня своими жаждущими губами. Было уже холодно, дул колючий ветер, поэтому до более нежных ласк на воздухе дело не дошло. Даже душить ее приходилось сквозь шарф.

Я зачитал ей по памяти отрывки из моей любимой «Гренады». Она не знала этого стихотворения, как не знала и многого другого, что было органической частью моей культуры – не знала, кто такой Белинский и думала, что это – ее знакомый парень-левак, (этот левак то ли ее послал, то ли она его послала - я так и не узнал историю ее взаимоотношений с этим однофамильцем Виссариона Григорьевича), не знала «Думу про Опанаса» Багрицкого. Я рассказывал ей все это при случае. Иногда это ее интересовало, но никакого интереса к самостоятельному изучению чуть-чуть заинтересовавших ее вещей и никаких жадных распросов о мире и людях с ее стороны никогда не было. Она была лишена благородной страсти к познанию.

Время подходило к концу, ей нужно было идти в театр. Она предложила распрощаться далеко от театра, чтобы нас вместе, не дай бог, не увидели ее родители. Мы расцеловались и она пошла, оглядываясь на меня. Мне это было приятно.

Она пообещала прийти меня провожать завтра. Мы должны были встретиться в три часа, после ее занятий, и поехать на вокзал.

Утром я распрощался с товарищем и выехал в город. В час дня она позвонила мне и сказала, что договорилась с преподом о том, что после занятий сдаст ему задолженность, и поэтому пойти провожать меня на вокзал не сможет. Вместо того, чтобы послать ее матом, я сказал, что подойду к трем к вузу попрощаться.
Меня вводило в заблуждение, что она была мила и чувственна при личных встречах, полностью игноря меня в промежутке между ними. То, что милым было ее жаждущее ласк тело, тогда как ее душу интересовала только она сама, до меня дошло не сразу.
Чуть позже трех она появилась на площади перед вузом.

«Я не пойду тебя провожать и не смогу сегодня сдать задолженность. У меня очень сильно разболелась голова».

Накрапывал мелкий дождь. Мы присели на скамейку и пили кофе. Я курил. Она была больна, несчастна и вызывала сострадание.

У одной моей возлюбленной были регулярные головные боли. Я лечил ее, положив руку на голову.

- Ты же не веришь во все это?, - я знал про склонность атеистов к мелким суевериям, но каждый раз она меня удивляла, особенно в Валентине, который не верил в бога, но верил в приметы. 

- Не верю, но это помогало. Это тяжелый метод лечения, основанный на том, что лечащий перенимает боль больного на себя. Он возможен только при полном взаимном доверии. Я доигрался, делая так, и получил себе болезни,- приходит мне иногда в голову.

Я решил попробовать сделать так с Майкой, снял с нее кепку и положил руку ей на лоб. Она усмехалась. Ни малейшей эмоциональной связи, ни малейшего обмена нежностью и теплотой не было. Моя нежность проваливалась в пустоту.

Она надела кепку. Я пытался мило трепаться с ней и дал завалявшийся у меня в аптечке дротаверин. Я говорил ей «Милая, хорошая, держись, не болей».

- Что уж во мне хорошего? – спросила она.

Сейчас я думаю: а правда, что? Все хорошее, что, как казалось сперва мне, было у нее, оказалось иллюзией, Майей – жалость и сострадание, интерес к политике и истории, поэтический талант, даже жажда смерти. Было тело жаждущей ласк юной самки – и была пустая и лживая душа в этом теле.

Мы сели в метро. Ей было по дороге со мной, ее станция была через несколько станций после моей. Тем не менее, она не вышла провожать меня, хотя это отняло бы у нее только полчаса времени. Но когда мне надо было выходить, она сильно и чувственно поцеловала в губы...

Я приехал к себе. Мы несколько раз созванивались каждый день, звонил я, она отвечала с охотой. Мне нужно было перевести одну небольшую статью на две страницы, это нужно было сделать срочно, я попросил ее помочь. Она обещала.

На следующий день я позвонил ей, чтобы спросить, как движется перевод. Она не взяла трубку, а через некоторое время написала по вк «Прости, не могу говорить».

Не взять трубку и не перезвонить после этого я всегда считал формой разрыва, причем весьма невежливой. Я решил больше не проявляться сам. Проявится – так проявится, нет – к черту! Перевод сделал я сам. Он был опубликован на одном весьма известном в стране сайте.

- И почему же она не взяла трубку?

- Я даже знаю. На следующий день на ее паблике «Тазик для блевотины» появилась ее запись: «Если ты умрешь, я этого никогда, никогда самой себе не прощу. Почему, почему, я всегда стараюсь сделать как лучше, но только все порчу».

- И кому был адресован сей жалостливый плач?

- Одной сумасшедшей по имени Мария Вальхер, которая в те дни сказала Майе, что покончит с собой через три дня. Майя даже написала трогательные стихи:

через три дня я еду домой
сказала мария
собрала вещи
надела брюки
легла в могилу

возьми умоляю меня с собой
родная мария
возьми умоляю меня с собой
я тоже хочу домой

через три дня
лежала она
под мироустройственным гнётом
и страшно так было
теперь-то сражаться мне за двоих

лежала она
глаза закативши
отдавшись
нет глубже и шире родства чем родство пострадавших.

А легла, надев брюки, в могилу Мария Вальхер из-за того, что ее забанили в «зоне психологического комфорта» за трансфобию.

На самом деле суицида не произошло. Мария Вальхер, полежав в могиле с закатившимися глазами под мироустройственным гнетом и отдавшись - надо полагать, этому мироустройственному гнету  (и снявшая, тоже надо полагать, в процессе отдачи брюки и то, что было под ними), поняла, что отдаваться комфортнее в более теплом и удобном месте, а не в могиле, встала, снова надела брюки и вернулась вк. Она  живехонька и по сей день. Мария Вальхер. Запомни это имя, она еще сыграет свою роль в  этой истории.

- А кто она такая и чем интересна?

- Судя по ее записям, она действительно страдает психическими расстройствами, причем, в отличие от многих  реально больных и несчастных девушек, является к тому же человеком склочным и агрессивным. Если верить ей, 4 раза совершала серьезные попытки суицида и бесчетное число раз – несерьезные, но до сих пор живее всех живых.


Итак, 4 дня с Майей мы не общались, она не писала и не звонила, я тоже. Переезд в столицу затягивался по другим причинам.

Через четыре дня она все же прислала мне перевод статьи, который мне уже был не нужен. Я сдержанно поблагодарил ее вк, и спросил, могу ли я позвонить. Она ответила, что делает домашние задания, но попозже в этот вечер перезвонит сама.

Она перезвонила. Я сказал, что соскучился по ней, и спросил, соскучилась ли она. «Да, соскучилась», - равнодушно ответила Майя.

Чтобы проверить ее реакцию, я шутливо предложил ей выйти за меня замуж. Она резко поскучнела, и сказала, что ей надо продолжать делать занятия.

- Спустя полчаса она написала вк, что у нее есть ко мне серьезный разговор, но она боится меня расстроить и потерять мою дружбу (ага, дружбу, а не любовь, - заметил я). . «Я всех боюсь расстроить».

- Реально сердобольной девочке, как я уже могу догадаться, было наплевать на тебя. Она просто боялась неприятного разговора.

- Естественно.

- Я все же убедил ее начать разговор. Слова из нее приходилось вытягивать как клещами.

«Сперва скажи мне, какими ты видишь наши отношения?», - спросила она.

«Дружить, общаться, помогать друг другу, трахаться. Дальнейшее – вроде совместной жизни или совместной смерти – в зависимости от развития ситуации», - ответил я.

Она облегченно вздохнула на другой стороне экрана. «Ну, значит, все не так плохо, как я думала. Понимаешь, у меня был неприятный опыт с одним очень нехорошим человеком (с Птеродактилем, что ли? – Ну да, ответил мне Валентин), и после него я боюсь серьезных отношений, хотя и согласна делать все, что делают люди в отношениях (т.е. трахаться, прокомментировал я).. .

- А чем серьезные отношения отличаются от отношений несерьезных?, - спросил я у нее.

- При серьезных отношениях люди предъявляют друг к другу какие-то требования.

- Так требования люди предъявляют друг к другу во всех отношениях – не только любовники, но и друзья, коллеги по работе, соседи по дому и т.д. Вопрос лишь в объеме этих требований.

Она не нашлась, что ответить. Казалось, что формат отношений на время определен, и я согласился на этот формат, надеясь, что по мере дальнейшего сближения он будет сдвигаться в более тесную сторону.

А на следующий день она написала мне, что у нее возникли серьезные проблемы с заданием по философии истории, и что она очень нуждается в помощи, проще говоря, в том, чтобы я написал за нее это задание.

После вчерашнего разговора об отношениях без взаимных требований, это было крайне неприятно. Отношения получались в одни ворота – она могла требовать (пардон, «просить») у меня, я не мог взамен требовать у нее. Она хотела брать и не отдавать.

Мое отношение к ней становилось все более двойственным. Нежность и теплота далеко не исчезли, но одновременно возникла и росла неприязнь. Идеализация талантливой поэтессы, мечтающей вырваться из-под гнета деспотичных родителей и гомофобной бабушки, начинала таять. Я все чаще замечал в ней неприятные черточки – и во мне начинал пробуждаться исследовательский интерес. После разрыва я иногда думаю, что одной из причин, почему я не порвал с ней уже в октябре, был именно этот исследовательский интерес – как к редкому образцу человеческой природы.

Я написал для нее работу по малознакомой и неблизкой мне теме, потратив половину своего рабочего дня. Она вежливо поблагодарила: «Спасибо, уж не знаю, как тебя отблагодарить». Деспотичные родители научили ее вежливым словам, но теплоты и нежности она была лишена напрочь.

- Отблагодаришь при встрече, - со скрытым хамством ответил я (черт  с тобой – не способна платить нежностью, расплатишься телом).

 Она захихикала на другой стороне экрана.

После этого я не звонил ей 10 дней, она не звонила тоже, но время от времени спрашивала вк помощь по истории. Училась она из рук вон плохо, и всячески пыталась паразитировать как на своих сокурсниках, так и на мне. Сокурсники пресекали такие попытки, я допускал их.

Искренность ушла из моего отношения к ней. Мечты о том, что она сможет заменить в моей жизни Соню, развеивались, нежность, сочувствие и восторг сменялись другими, гораздо менее теплыми чувствами. Я тоже начинал становиться неискренним с ней, и вспоминал всякие кунштюки из прочитанных пособий по психологии отношений. Но видит Всемогущий – не я первым начал это.

- А почему ты не послал ее уже тогда? Все же было уже понятно.

- Не все еще было понятно. И прежде чем ее посылать, мне хотелось понять.

В общем,  я решил, что нужно переезжать в столицу, и там разбираться на месте – продолжать отношения или рвать.

В паблике «Достигаторам вход запрещен», где юные девы спрашивали друг у друга совета и няшинга, появился короткий анонимный пост «Я не хочу больше общаться с одним человеком. Я назвала ему другую причину. Посоветуйте, что мне делать». Одна из комментировавших ответила, что тот человек, в любом случае, имеет право знать правду.

Пост хорошо описывал нашу с Майей ситуацию на тот момент, но ситуация была уж слишком типичной и пост был слишком короток, чтобы по стилю я мог определить, принадлежит ли он ей или нет. Поэтому я решил для себя, что вероятность того, что пост ее – где-то 30%, и что все скоро выяснится.

Я доделал свои дела, и написал ей, что приеду в субботу, в начале ноября. Она ответила: «Хорошо». Я спросил: «Действительно, хорошо?». Она написала «Да» и поставила смайлик. Это можно было понимать по-всякому.

Я позвонил ей в день перед отъездом. Неожиданно для меня, она очень обрадовалась, рассказала о своем посещении книжного магазина и исторического музея и сказала, что придет ко мне в субботу.

Мне казалось, что все должно было решиться. Если не придет, я спрошу ее про пост и предложу расстаться, если придет, значит, у нас просто были временные проблемы, которые можно решить. 

Глава десятая, в которой маятник качается туда-сюда.

Мы встретились у остановки ее метро и расцеловались, потом пошли, я держал ее за руку и смотрел на нее полувлюбленным, полупохотливым взглядом, она довольно хихикала. Ей было приятно внимание, приятно, что она способна вызывать у мужиков желание. Ее тело хотело быть телом нормальной бабы, иногда ее тело становилось сильнее ее души, выдумавшей лесбийские страсти.

Мы приехали на квартиру, которую я снял. Я ласкал ее, потом сказал ей, чтобы она раздевалась. Она разделась догола, полностью.

-До такого у меня еще ни с кем не доходило, - сказала она спокойно.

-Она была девственницей?

-Нет, она лишила себя девственности линейкой.

Я покатился со стула со смеха. Он засмеялся тоже. Отсмеявшись, я сказал ему:

- Что было дальше, мне понятно, можешь сократить подробности до минимума.

- Ок, но кое-что важно по сюжету.

Поняв, что она БДСМщица, я решил играть в БДСМщика тоже. Отвращение это у меня не вызывало, а ее могло привлечь и удержать. Я поизучал немного сайты про БДСМ (раньше эта сфера жизни была вне моих интересов) и стал делать ей намеки, что меня самого прельщают данные практики и что я знаю толк в Т*еме. Вращайся она в соответствующей среде, она легко бы меня раскусила. .Но до знакомства со мной она, как я понял, занималась БДСМ только сама с собой, причиняя себе всякую мелкую боль, и пробуя, какие из видов этой боли обернутся для нее наслаждением. Поэтому выдавать себя за аса мне удавалось.

Впрочем, пока ей было нужно немного. Я душил ее ремнем, осторожно, чтобы не повредить ничего, она млела от счастья.

Сама она любила кусать меня за шею. И это тоже было приятно. Особенно тогда, когда после укусов она целовала меня в места, которые только что кусала.

Все у нас было хорошо в тот раз – не на 100%, а на 80 или 90%, конечно же, ведь мы были вместе в первый раз, и еще не привыкли друг к другу.

Я попросил ее сделать минет. О, как она его делала!. Мне было хорошо, время остановилось, я гладил ее по коротко стриженной голове и спросил:

- Откуда это у тебя,? Инстинкт?

Да, это был инстинкт нормальной бабы, нормального женского тела, находившиеся в котором мозги были покалечены как патриархатным воспитанием, так и феминизмом.

- Ну, при патриархатном воспитании родители давно бы уже выдали козу замуж за правильного хлопца, и к 19 годам старшее дите уже держалось бы за ее подол, младшее сосало бы титьку, а третье шевелилось бы в брюхе.

- Патриархатная мораль была хороша для аграрных обществ. В современную эпоху она превращается в убогую пародию. Страшную пародию. Современный феминизм и гей-парады – уродливое дитя уродливого патриархата, пережившего себя и породившего чудовищ. 19-летняя самка, жаждущая ласк так сильно, что бросается в объятия безразличному ей мужику, лишь потому, что он обратил на нее внимание – и за которую любящие родители трясутся как за единственную дочь, которую в большом и злом городе кругом окружают враги и которая поэтому должна приходить домой к 6 вечера –а дочь бесится от этого, воображает себя феминисткой-лесбиянкой, фантазирует о казнях и переписывается с ****ашками.

- Если не знаешь, при таких же обстоятельствах Варвара Караулова вообразила себя мусульманкой, вступила в нежную переписку с бойцом повсеместно запрещенного ИГИЛ и даже попробовала сбежать к нему. Что бы она там делала, в реальном мире, где кровь и смерть не похожи на картинки на видео и совсем не романтичны...

- Их надо похоронить вместе, в одной могиле, связав друг с другом – патриархат и феминизм. Придут новые мужчины и новые женщины, с горящими пытливыми глазами, с бесстрашным умом и сильной страстной волей, мужчины, как Разин и Желябов, женщины как Перовская и Мария Кюри.

- Как Хадиджа – да пребудет с ней Всевышний – и Жанна Дарк, - согласился я.

Мы помолчали.   

... Я хотел ее так, как, возможно, не хотел ни одну бабу. Я сказал ей об этом, она переспросила: «Правда?», я подтвердил, она блаженно захихикала. Девочка почувствовала себя женщиной, которую кто-то хочет брать, и в тот момент ей это было приятно.

Перед встречей я сказал ей, что не успею ничего приготовить, поэтому, если она захочет есть, пусть возьмет что-то с собой. Она взяла пару пирожных. Я пошел делать чай, с грустью подумав, что Соня в таком случае принесла бы из дома что-то побольше и посущественнее...

-Твоя Соня была материалисткой и знала,  что мужики любят пожрать, да и сама не имела ничего против.

- В этом и заключались ее прелесть и обаяние.

Он уже отходил от воспоминаний про Соню, они не доставляли ему такую боль.

- Время приближалось к пяти. Майе пора было собираться. Я поехал ее провожать.

 По дороге я сказал ей, что она обо мне многого не знает, и я о ней тоже.

-Что бы ты хотел узнать обо мне?, - спросила она. 

- Например, что это за паразит, который доводил тебя до трех попыток суицида и звонка от которого ты боялась в сентябре?

Она увильнула от ответа на вопрос, сказав, что в ее жизни любовные отношения не складывались, и одна девушка не приехала к ней из России, один парень, с которым у нее была оживленная переписка, не пришел на свидание, а одна националистка сбежала от перспектив романа с ней в АТО.

Я снова покатился от смеха.

- Что, серьезно?

- Она предпочла пасть в бою от пули сепара, чем крутить роман с троцкистской-БДСМщицей.

Мы опять долго смеялись.

- Как ты не заметил после этих ее слов, что в ней было что-то такое неприятное, ущербное и убогое, что замечали все, кроме тебя?, - мне было это и вправду непонятно. Я понимал, что Валентину затмевала глаза похоть, но как он мог позволить себе быть ослепленным ею?

Валентин вместо ответа продолжил рассказ:

- Бедная девочка!, - подумал я.  Ее все предавали. И я сказал ей еще раз:

Не предавай меня – и я тебя не предам. 

- И поэтому она предаст тебя. Причина, что у нее не ладились ни с кем отношения, была в ней, а не в других, - слушая историю со стороны, я легко замечал то, что Валентин понял не сразу. 
 
-...Перед расставанием я спросил ее, когда мы увидимся в следующий раз. Она сказала, что сможет не раньше чем через неделю, в следующие выходные. Это было мне неприятно, я подумал, что если мы сейчас в одном городе, то, будь ей дорог, она могла бы предложить встретиться и раньше.

Но у меня было много дел и много работы, и я согласился. Через неделю – так через неделю.

А во вторник следующей недели был наш праздник, годовщина того великого дня, когда угнетенные и обездоленные разогнули спины...

- Ты хочешь сказать, когда жидокомиссары дали по шапке поручикам Голицыным и стали новым правящим классом. Против чего, кстати, я ничего не имею.


Валентин иногда сбивался на пафосную речь, которая была вполне к месту на митинге перед боем, но совершенно не к месту в нашем разговоре. Сарказмом я хотел сбить его пафос. Он ничего не ответил и продолжал:

- ...Я ходил по городу и предавался мыслям. Было сумрачно и сыро, люди были заняты своими текущими делами. Их прадеды мечтали перевернуть небо, они же были способны лишь коптить его...

- Исторический круговорот, чего ты хочешь?

- ...На душе у меня было грустно. Я думал о том, что мне нужно сделать в ближайшие годы, что потратить их с максимальной пользой. Комиссары с далеких небес смотрели на меня и говорили – не предавай. Живые удерживают смысл жизни мертвых....

Я знал это, я был частью не левого убожества, а частью нашей исторической партии с ее единством мертвых, живых и нерожденных, моя партия приказала мне держаться до последнего, но в тот день мне все равно было грустно...

Вечером я позвонил Майе, тогда я звонил ей каждый день, и мы болтали о разном. В разговоре между делом она сказала, что сегодняшний день был у нее свободен (я думал, она учится), она гуляла с Олей (той самой подругой, которая летом водила ее на поводке) по все тому же кладбищу, Оля по-дружески побила ее, и ей это было приятно.

Сказать, что я был недоволен, значит, ничего не сказать. Она знала, что значит этот день для меня, и что в этот день мне хотелось бы быть с ней. Никто не мешал, в конце концов, прогуляться по кладбищу втроем.

- И до тебя не дошло, что ты ей нужен только для сеансов секса?

- Начинало доходить... Я сдержанно высказал ей свое недовольство, она сказала, что думала, что я работаю. Я ответил, что могла бы позвонить и спросить.

Она, кстати, никогда не спрашивала меня, где и как я работаю. Ей это было безразлично, как и все, что касается меня.

Мне нужно было встретиться с ней еще до выходных по одному мелкому делу. Мне нужна была ее помощь, которая заняла бы у нее полчаса времени и не создавала для нее никаких проблем. Она не выразила энтузиазма, но согласилась встретиться в пятницу.

Еще до пятницы в ее паблике появилась жалостливая надпись, «Ах, никогда, никогда не делайте мне больно. Никогда, никогда не говорите плохо о том, чем я увлекаюсь. Все, что я любила, все, что мне дорого, осквернено в прах. Я больше никогда, никого и ничего не смогу полюбить. Неужели, неужели моя прогулка в день мирового переворота была последним счастливым днем моей короткой и обреченной жизни».

Чтобы это значило, я не понял. Но девочке реально было плохо.

- В твоем пересказе ее жалобы звучат комично. Неужели были осквернены ее мечты о пуле в затылок?

- Слушай сюда, - сказал Валентин мне -  и не перебивай. Я говорю тебе о страданиях благородной женской души.

А чуть позже появилась надпись:

«Мне нужен сейчас Омочка, который взял бы меня за ручку и которому я могла бы излить исстрадавшуюся душу».

- А кто такой ее Омочка? Тот парень, который не приехал к ней на встречу?

- Нет, герой анимэ. Она была анимэшницей, если я этого еще не говорил.

Мне действительно было ее жалко, волна нежности охватывала меня...

 - Степан Копенкин ты наш, защитник «угнетенной женской слабости», - мой опыт научил меня. что бабы черствее, эгоистичней и крепче мужиков, и все их слезы – лживое притворство. Валентин же, зная все это не меньше, чем я, иногда хотел обманываться. .

- А ты – презреннейший из циников, неспособный понять страдания беззащитного существа...

 Я написал ей, что многого не знаю о ней, но хочу, чтобы вместе мы были не только телами, но и душами, что не хочу лезть в ее душу без спроса, но всегда готов помочь ей, чем могу, что она мне дорога и не чужая, что мне хочется нежить ее и лелеять, помогать ей, стать для нее самым близким человеком, хочется просто, без всякого секса держать ее за руку.... 

Мне хотелось пробить ту каменную стену, которая все больше вырастала между нами.

- И что она ответила?

- Она ответила со сдержанной теплотой, что тоже надеется на дальнейшеее сближение и что тоже хочет взять меня за руку.

Мне показалось, что в каменной стене пробита дырка.

Черта с два!

Мы встретились в пятницу, быстро сделали то, что было нужно, ей пора было ехать домой, тем более что она потеряла ключи и должна была быть дома в определенное время и не позже,

Я сказал, что провожу ее, мы сели в автобус, она долго мялась и затем ошарашила меня, сказав, что завтра не сможет встретиться, потому что ей хочется отдохнуть и побыть дома. После всех нежностей, которые я ей наговорил, и на которые она с теплотой отвечала, такие слова свидетельствовали о полном отсутствии эмпатии.

- Если не могла завтра, могла сказать: Милый, я не могу завтра, встретимся послезавтра. Или через пару дней. Я буду скучать по тебе завтра, но у нас много дней впереди. Так говорят все нормальные бабы и мужики в такой ситуации.


- Я удивляюсь, почему я не встал и не вышел из автобуса, сказав ей «Я передумал и не буду тебя провожать». Но я  был ошарашен и не хотел быть ревнивым деспотом.

 Она говорила о причинах своего горя, но мне это уже было малоинтересно. Ситуация поменялась, а она этого не заметила.  Впрочем, в тот момент я был настолько недоволен, что это заметила даже она.

- Ты чем-то недоволен, - сказала она, и она даже потерлась о меня.

- Вот и первая ссора, - сказал вслух я.

-Какая ссора, о чем ты?

-Идиотка, - это я сказал уже не вслух.

Я все же постарался взять себя в руки и выслушать историю, разбившую это нежное и благородное сердце, исполненное любви ко всему человечеству.  Разбила  ее сердце знакомая сталинистка (как я понял позднее, но не сразу, речь шла все о той же Птеродактиль-Гешефтмахер), не одобрившая  интереса Майи к нацизму и сказавшая, что интерес подобного рода является осквернением памяти миллионов замученных нацизмом людей.

Я не знал тогда еще во всем объеме специфику интереса Майи к нацизму и к японскому милитаризму, и думал, что речь идет о научном интересе того рода, который ученые-арахнологи испытывают к паукам, поэтому попытался утешить ее словами, что интересоваться можно чем угодно.

Мы вышли на ее остановке, она пошла, не оглядываясь на меня, я закурил и смотрел ей вслед. Меня окатили холодным душем. И это после того, когда страстный секс с удушением и минетом казался мне гарантией, что мои прошлые опасения напрасны и что все не так уж и плохо...

В следующие два дня я ей не звонил и не писал, она мне тоже. Я рассказываю здесь только ту часть своей жизни, которая связана с ней, но на самом деле у меня было много других дел и интересов в то время.

В ночь с воскресенья на понедельник она написала по вк, что хотела отдохнуть от учебы в эти выходные, но это у нее не получилось. Я сдержанно написал, что понял. После этого она попросила у меня помощи с выполнением домашнего задания. Я еле сдержался, чтобы не сказать ей, что по моим расценкам сеанс минета уже оплачен, следующая плата – только после нового сеанса. Вместо этого я кинул ей ссылку на нужный материал, не добавив ни слова. Паразитизм ее отношения ко мне, отсутствие не только нежности и тепла, но и любого интереса все больше доходили до моего сознания.

- Поздновато они стали до тебя доходить.

- Я был нужен ей для помощи по учебе, которую она явно заваливала.

Следующий вечер я ждал ее звонка, звонка не было. В час ночи (она светилась зеленым вк)  я позвонил ей сам. Она не взяла трубку. Я спросил – почему, она ответила, что телефон лежит в другой комнате. Я сказал ей, чтобы она его взяла. Она послушно согласилась.
Я спросил ее, поняла ли она, почему я был вчера на нее такой злой. «Ты не был вчера злой», - сказала она, и я подумал, то ли она врет, чтобы избежать неприятного разговора, то ли и в самом деле отличается изумительным неумением чувствовать настроение других людей.

Я сказал ей о том, что судя по ее отношению ко мне, я нужен ей лишь для помощи с учебой.

- Это неправда, не только для этого.

-Я говорил тебе уже как-то, что я не доверяю людям.

- Я не могу это изменить, - ответ юной страдалицы были слишком спокоен и деловит.

Я предложил ей ненадолго встретиться завтра после ее учебы – у меня как раз выпадало свободное время. Неожиданно для меня Майя согласилась.

Уже темнело. Я ждал ее, она подошла ко мне сзади, со спины. Я обнял ее и хотел расцеловать, но вопреки обыкновению ее губы были холодны и она быстро отстранилась.

- Я хочу тебе что-то сказать, но я боюсь тебя расстроить.

 Опять слова из нее нужно было вырывать как клещами. Впрочем, начав говорить, дальше она говорила легче.

_-Я не такая милая и хорошая, какой кажусь. На самом деле я лживая и лицемерная, подлая и трусливая.

Это было правдой, но всю важность этой правды я понял только спустя какое-то время.

- Продолжай.

- Я хочу сказать тебе, что отношусь к тебе как к другу. Я пыталась вымучивать из себя большее, но напрасно.

Это не было для меня новостью, хотя с этими словами плохо соотносились ее блаженное попискивание при сексе со мной, а равным образом отсутствие ко мне всякого интереса – не только как к любимому, но и как к другу.

Перевода себя во френдзону допускать я не собирался. Мои иллюзии про синтез Софьи Перовской и Леси Украинки рассеялись почти безвозвратно, и без секса Майя была мне уже малоинтересна.

- Я понял. Есть три варианта, давай обсудим:

1). Мы обрубаем все отношения;

2). Общаемся по чуть-чуть, но сразу предупреждаю, что это меня не устраивает, и я на это не пойду.

3). Отношения сохраняются в нынешнем формате «больше чем дружба, меньше чем любовь», мы дружим, помогаем друг другу и периодически трахаемся, коль скоро нам обоим это приятно, и пробуем идти на дальнейшее сближение, а дальше как получится. Ты можешь выбирать между первым и третьим вариантом.

-Я выбираю третий вариант, - сказала она и потянулась ко мне. Неприятный для ее души разговор закончился, ее тело снова вступало в свои права.

Мы страстно и нежно расцеловались. Я сквозь шарф сжал ее горло, она блаженно захихикала.

После ласк на холодном ветру я спросил у нее:

- И какая вероятность, что ты меня полюбишь?

-Процентов 30, - ответила она. Вообще-то я могу по-настоящему влюбляться только в сталинисток и сталинистов, в фашисток и фашистов, в таких, как Рина Птеродактиль и Алена Кучкова.

- Ну, про Птеродактиль-Гешефтмахер я уже слышал, а кто такая Алена Кучкова?

- Опереточная сталинистка из Подмосковья, гуляющая в собственноручно cшитом ею костюме офицера НКВД, ведущая группу вк «Слава ГУЛАГу!»  и при этом отдыхающая на испанских пляжах, всей душой болеющая за Россию, с аппетитом поедая при этом санкционный пармезан, о чем она с достойной восхищения откровенностью и пишет. Мол, Россия – Россией, зато пармезан так вкусен...

-Брр, - мы оба уважали искренность и силу во всех политических лагерях, но тип русской патриотки, жрущей санкционный пармезан и отдыхающей на испанских курортах, был нам обоим противен.

Мы с моим приятелем закурили. Информация была важная, мне следовало ее обдумать.

- Троцкистка, влюбляющаяся в сталинистов и сталинисток, фашистов и фашисток, - есть в этом нечто запредельно паскудное, - сказал я.

- Ты еще не знаешь, до какой степени паскудное, - подтвердил он.

- Я не знаю пока про Рину Гешефтмахер, и готов допустить, что она страстна, как Долорес Ибаррури, бесстрашна, как Ольга Бенарио-Престес, работоспособна, как Елена Стасова и   умна, как сам товарищ Сталин, только в юбке, но опереточная русская сталинистка, жрущая пармезан.... Какое безвкусие!

- Я читал, потом, кстати, некоторые текстики этой Алены. Они поразили меня своей банальностью и бездарностью. Это даже не Нина Андреева. Просто исторический реконструктор,   

С сатиры Валентин перешел на пафос, оба состояния были ему свойственны:

- Я знал старых сталинистов. почти никого из них уже нет в живых. Большинство из них были стариками, прошедшими войну, - как солдаты, партизаны, подпольщики – знавшими, что такое кровь и смерть. Это были честные и достойные люди, я, пацаненок, спорил с ними и учился у них, мы могли спорить до хрипа, но сейчас, глядя на современное левачье, в моей душе осталась к ним лишь нежность. Они боролись за обреченное и неправое дело, они не понимали мира, который шел ко дну, тогда как они оставались в своей грозной и ужасной эпохе – эпохе их бесстрашной юности, поэтому они могли не раз быть комичны, но это была комедия положения. а не комедия характеров. В их характерах не было изъяна.

- Знаешь, точно это я могу сказать про ветеранов УПА и старых дивизийников.


- Так они были одного поколения. как сказала в старости Дарья Ребет, когда ее спросили, что она думает о западноукраинских коммунистах 1930-х, с которыми она и ее товарищи были на ножах полвеком раньше. «Да мы ж с ними были одного поколения»...

- У Фолкнера есть рассказик, как в 1920-е годы умирает последний в городе ветеран-южанин. Не осталось ни одного из его товарищей, и тогда последний в городе ветеран армии Штатов устраивает похороны своему старому врагу. Он нанимает оркестр играть гимн Конфедерации, накрывает гроб флагом конфедератов, и идет за гробом один, с непокрытой головой, жалея, что его старый враг умер первым, и хоронить его самого теперь будет некому...

- Один из моих стариков-сталинистов, морской пехотинец конца войны, умер на собрании КПУ, которую он ненавидел. Он пришел туда, чтобы обличить отступников от дела Ленина и Сталина, и у него не выдержало сердце.
 
Другой, помоложе, войну заставший лишь мальчишкой, советский офицер, огромный, усатый  и громогласный еврей-антисемит, главный оратор местных радикальных коммунистов на всех митингах, умер от разрыва сердца сразу после митинга, где он обличал пособника мирового капитала и Сиона Кучму. С утра у него прихватило сердце, жена упрашивала его остаться дома, «куда ты, Менделевич. Без тебя большевики обойдутся». – «Не обойдутся», - отрезал он и пошел... навстречу бессмертию, сказал бы я, только это будет ложью.

Им обоим не поставят памятники, о них никто не вспомнит после смерти тех, кто их знал, они боролись за неправое дело...

- Но они были люди, черт возьми, люди, а не бесхребетная слизь, - славная смерть на боевом посту двух старых сталинистов меня впечатлила.

- Еще один жив, тоже бывший советский офицер. Он отказался принимать украинский паспорт – не возьму, мол, я, ваш бандеровский паспорт, и сохранил советский.

- И как он живет?

- Не знаю, я не общаюсь с ним близко... Он достаточно бестолков по жизни, для него время остановилось, нет ни Майдана, ни войны, он борется с Горбачевым и Ельциным, Кравчуком и Кучмой, он застрял в 90-х, но он – не Майя, не иллюзия.

- Нда, - этот сталинист тоже впечатлил меня. Валентин не был сталинистом и считал Сталина убийцей своих комиссаров,  но, как и я, он умел отличать честь от низости. Также он уважал Левко Лукьяненко и презирал Кравчука.

-Ты мне другое скажи, - спросил я его. Сталинистов и сталинисток в Украине не осталось никаких, даже опереточных. Поэтому твоей Майе приходится искать их за горами за морями. А вот фашисты у нас есть не опереточные, только зачем она им нужна? Про фашисток я уж не говорю, лесби здесь не в чести.

А вот для фашистов она зачем? Она – не валькирия, не боевая соратница. Не роковая женщина, способна свести с ума как простого правого парня, так и утонченного кшатрия. Наконец, жена и мать из нее никудышные. Зачем она им? Для секса? Так для секса они могут найти много куда более годных баб.

- Так и не нужна она им. Вот и находит всяких опереточных идиоток.

- И еще скажи. Ты сам - никакой не либертарий и не левак. Твоя Республика Труда предполагает дисциплину, труд и порядок, сопли либертарные ты не любишь, над светлыми идеалами зоозащитниц смеешься, и не так уж и далек от сталинизма и фашизма, как кажется на первый взгляд. Что ж она в тебе этого не разглядела и не влюбилась со всей страстью желающей отдаться палачу жертвы?

- Я форму НКВД не ношу. А ей в ее сталинистках это главное. Чтобы форма НКВД была.

Он помолчал, потом беззлобно рассмеялся:

- Смешное вспомнил. Один анархист, рассказывал. Была у него знакомая феминистка-БДСМщица, жаловалась ему на своего парня: Игорек-то мой все, что надо, со мной делает, ремнем порет, на дыбе подвешивает, руки-ноги связывает, расплавленный воск на груди льет. Но я же знаю, что на самом деле он добрый, а чтобы меня до оргазма довести, мне фашист нужен, фашист..

Мы долго смеялись. Он продолжил:

- Я недавно книжку про Игнатия Гриневицкого прочитал. Знаешь, какое у него было детское прозвище, ставшее партийным псевдонимом в «Народной воле»? – Котик. Ласковый, нежный, добрый. В конце января 81-го он на три дня к своим приезжал – прощаться. Что он бросил вуз, и стал боевиком-подпольщиком, его родня не знала. Младшая сестра через полвека вспоминала, что он очаровательный был тогда, с ней играл, с родителями шутил. А через месяц, 1 марта, только он из всех метальщиков сделал все безупречно, взорвал царя и погиб сам.

- К чему ты про это? 

- К вопросу о форме и содержании. И к тому, что сила может быть нежной...

- Я понял, что ты хочешь сказать. Даже если бы ты стал фашистом, ты был бы не опереточным фашистом.

- Ну, и это тоже. А ей нужны были опереточные. В костюмах НКВД или гестапо.

...После того разговора, трезво обдумав ситуацию, я решил, что наш роман обречен и его нужно сворачивать. Все сказано, вопрос, когда она пошлет меня лесом – лишь вопрос времени. К тому же, если она лживая и лицемерная, и не говорила мне в прошлом правду, то совершенно не факт, что она сказала всю правду сейчас и что мне не придется сталкиваться с новыми неприятными сюрпризами в будущем. Да и ее влюбляемость в опереточных сталинисток вызывала у меня эстетическое и этическое отвращение. Я решил не проявляться к ней первым, не писать и не звонить, ничего не говорить о нежных чувствах (которые и вправду опустились у меня почти до нулевой отметки), однако вежливо и сдержанно общаться, если будет проявляться она сама.

Неожиданно она стала проявляться, написала мне несколько раз, а через несколько дней в полвторого ночи написала, что хочет позвонить. «Звони».

У нее были месячные, она тяжело их переносила, были проблемы по учебе, я общался вежливо, но, в отличие от всех прошлых разов, без соплей с сахаром.   Я не понял, дошло ли до нее, что мое отношение к ней изменилось.

В следующий раз Майя написала смску в полвторого ночи, когда я уже спал. Утром я обнаружил ее, и созвонился. Она была весела и оживлена. Завтра был вторник, она была свободна, мы договорились встретиться.

Мне нужно было на некоторое время уехать из столицы к себе –появились неожиданные дела. Вторник был последним свободным для нее днем, когда мы могли встретиться в этот раз.

Когда я позвонил ей утром во вторник, чтобы точно договориться о времени и месте встречи, она сказала печальным голосом, что ее отругали родители, и она предлагает мне просто погулять, а не ехать ко мне. Я сказал ей, что встречу ее на нашем привычном месте – у ее остановки метро, и мы решим.

Решение послать ее возникло во мне снова. Я ехал на встречу и думал, что перед встречей с ней не возникает чистое предвкушение нескольких часов счастья, зато все время вертится вопрос – какой еще неприятный сюрприз меня ожидает. Это должна была быть четвертая и последняя встреча во время этого моего пребывания в столице, и третья встреча с неприятным сюрпризом.

Она была грустна и заревана и предложила просто прогуляться. Было холодно, моросил дождь, и перспектива прогулки под ним меня не устраивала. Я предложил ей все же поехать ко мне. Она ответила «Нет».

Передо мной встала перспектива попадания во френд-зону, чего я допускать не собирался. Она не дарила меня нежностью, зато исправно выпрашивала помощь по учебе. И моя нежность к ней истощалась, как дым от сигареты

Я закурил, и спросил, не передумала ли она: «Не знаю. Не знаю». – «А кто знает?» - «Не знаю». – «Перед нашим разрывом я хотел сказать тебе много гадостей, но ты сейчас такая жалкая и никчемная, что говорить их я не буду». Я повернулся, и ушел в метро.

Потом мне стало ее жалко, и я решил вернуться обратно...

- Ты зря это сделал. Когда уходишь от бабы, не возвращайся. Если ты ей нужен, она прибежит за тобой сама.

- Мне было ее жалко.

- Как  догадываюсь, она тебя потом не пожалеет.

- Жалеют они, очкастые, нашего брата, как кошка мышку, - как говорил красноармеец у Бабеля, - Валентин любил советскую литературу 1920-х годов.


Она стояла на остановке и ревела. На ней была шапочка с заячьими ушками и рюкзак с нарисованным на нем зайчиком. Зайцы и кролики были ее любимыми животными.

-Ну что тебе?, - спросила она.

Я стал ее успокаивать и гладить по голове, говорить ей что-то нежное. Затем предложил поехать все же ко мне, а дойдет ли дело до секса или не дойдет, зависит исключительно от ее воли. Девочка согласилась.

Мы долго ехали и говорили о разных вещах. Она успокаивалась, между нами снова пробегали искры желания. Я гладил ее по рукам. Она была нежной и трогательной.

Когда мы вошли ко мне, то бросились друг другу в объятия. Я всячески старался, чтобы ей было хорошо, хорошо так, как она хотела бы.

Ее лицо не было красивым, кроме голубых глаз, но ее тело,  наполненное жизненными соками молодой самки, было очаровательно. У нее были крепкая шея,  полные, но в меру, груди,  которые было приятно сжимать, и мягкий, немного полный, но совсем не толстый живот, который было приятно ласкать. Тело самки, созданной для здоровья и жизни, а не тело обреченной на раннюю смерть несчастной страдалицы.  Птеродактиль говорила ей, что она пухлая, но это было неправдой. Пухлой и толстой ей предстояло стать годам к 35, вкусив все счастье семейной жизни.

Я говорил ей, что она очень красива и что я не хотел ни одну бабу так, как ее. Она приятно хихикала при этом. Говорил, что Птеродактиль не права, и что ее живот вовсе не пухлый.

Мы целовались, ее губы были влажными и горячими, я душил ее, она закатывала глаза, когда я отпускал, сознание возвращалось к ней, и она целовала меня, страсть после душения  играла в ней со всей силой, она кусала меня в шею.

Я пообещал ей, что подумаю над тем, как ее повесить. Это, наверное, самая рискованная процедура в БДСМ, при неправильных действиях ведущая к смерти, поэтому если когда-нибудь мы и перешли бы к ней, то нужно было тщательно подготовиться. При слове «повесить» она блаженно захихикала.

Она сказала мне, что ей доставляет наслаждение, если ей давят на живот. Она установила это в ходе своих мастурабационных опытов, когда ставила себе на живот стул, поверх которого ложила портфель или стопку книг. Я надавливал ей на пупок и под ним, мял ее живот, она хихикала и была вся мокрая.

Она сказала, что не хочет секса с проникновением в этот раз, в конце концов я кончил ей на живот.

«Зря я не хотела приходить», - сказала она. Я чувствовал себя победителем. В сексе у нас все было хорошо, пусть не на 100%, но на 90%, а дальше наладится и все остальное.

Мы поели, выпили чай, поговорили об особенностях белого стиха и украинского футуризма, ей пора было ехать. По дороге она сказала, что читает «Преступление и наказание» Достоевского, и это ей нравится.


На маршрутке мы доехали к остановке ее троллейбуса, троллейбус уже подошел, она быстро побежала к нему, крикнув мне, что следующего ждать долго, затем махала мне рукой и смотрела на меня...

А при разрыве она сказала мне, что именно после того раза я, уломав ее на секс, стал ей сильно неприятен.

- Гляди, она еще обвинит тебя в харассменте. Знаешь, что общее между патриархатной и феминистической идеологией?

- Что?

- И та, и другая считают женщину асексуальным существом, которого добиваются мужики. Поэтому даже если феминистка хочет секса и его получает, она испытывает неприязнь и ненависть к тому, кто ей его дал. Ты дал Майе то, что она хотела, и ты же остался в ее глазах виноватым. Я не про изнасилования сейчас, с ними-то все понятно, я про множество вещей, иногда друг на друга совершенно не похожих, которые феминистки клеймят именем «харассмент».

- Знаешь, капитализм разрубает все естественные связи между людьми, заменяя их, как писал Маркс, голым чистоганом. Связь мужчины и женщины была связью, не до конца подконтрольной капиталу - я люблю ее, она любит меня, мы вместе, мы не предадим друг друга и никакой капитал нас не разлучит. Так было не всегда, но это было моральной нормой, следовать которой считалось правильным. Сейчас капитал и его феминистически-левацкая агентура хочет уничтожить эту последнюю не до конца подконтрольную капиталу связь, люди останутся изолированными атомами, которые не смогут противостоять капиталу и власть имущим. Мужики будут удовлетворяться с резиновыми куклами, бабы – с фаллоимитаторами.

- Ну да, как твоя Майя, которая, как смею догадываться, привыкла к мастурбации и к ебле мозгов по интернету и не нуждалась в живом человеке рядом....

Глава одиннадцатая, в которой почти ничего не происходит. .

... На следующий день я уехал. Мне неожиданно досталось много работы, которую, как я считал, мне проще выполнить у себя, чем в столице, поэтому мое возвращение в столицу задерживалось.

Отношения с Майей, казалось, стабилизировались, хотя и на низком уровне. Секс был нам обоим приятен, ей нужна была моя помощь по учебе, мои надежды на то, что в ее лице я получу возлюбленную, друга и товарища, провалились. Большой текст, который она вызвалась переводить еще летом, она так и не перевела, хотя я просил ее перевести его хотя бы до нового года.

-А сколько в тексте страниц?

-80 страниц, с украинского на русский. Сложностей никаких, чисто механическая работа, если, не напрягаясь, делать по странице в день, можно было бы сделать за три месяца, с учетом форс-мажорных обстоятельств, немного больше. Но она была неспособна к целеустремленной работе.


Я звонил ей редко, она позвонила мне один раз, и, плача, сказала, что ей очень стыдно, что она звонит лишь тогда, когда я ей нужен по учебе, но сейчас она проваливает написание задания, и ей срочно нужна моя помощь. Девочку было жалко, я написал то, что ей было нужно, потратив на это весь рабочий день.

Мы оба ложились спать поздно, вечером, часов в 12 она писала мне по вк: «Привет, как ты?» Я вежливо отвечал и спрашивал ее об ее делах. . Общение было поверхностным. Деспотичные родители научили ее вежливости, но реального интереса ни ко мне, ни к другим людям, кроме, возможно, своих ****ашек, у нее не было.

В октябре до меня дошли сведения, что обо мне вспомнили люди, воспоминания которых обо мне были чреваты большими неприятностями. Я не смог проверить, насколько все это серьезно. Я коротко и без подробностей написал ей об этом тогда. Потом она ни разу не спросила меня о подробностях этой истории, как она развивается и какие имеет последствия. Ей это было неинтересно.

Тут мы прервали беседу про Майю и отвлеклись на обсуждение этой непонятной истории, которая будет совершенно не интересна жаждущим любовных страстей читателям.

Обсудив ситуацию, мы вернулись к Майе. Валентин продолжил свой рассказ с того места, с которого мы отвлеклись:

...Она писала слезливые стишки, но реально была бесчувственна как бревно (уже после нашего разрыва она даже переименует один из своих многочисленных аккаунтов в Бревнову). У нее не было мелких очаровательных душевных движений, внезапных порывов, милой случайной нежности, придающей женщине очарование. Она была скучна, слезливо-сентиментальна и бесчувственна. Это часто сочетается – слезливая словесная сентиментальность и реальная полная бесчувственность. Она не интересовалась мной. Я был интересен ей лишь как консультант по учебе...

- И как источник приятных ее телу ощущений при вашей БДСМ-ебле, - добавил я.

- Тоже верно, - согласился Валентин.

После разрыва она написала, что на всем протяжении нашего романа испытывала ко мне «совершенное отвращение». Это «совершенное отвращение» не мешало ей трахаться, довольно хихикая; принимать подарки, выслушивать комплименты, - и регулярно просить помощи по учебе. Она привыкла брать, не давая взамен. Так ее приучили злые деспоты-родители.

Самое интересное в этом смысле, конечно же, было с моим Днем Рождения.

Еще в сентябре, когда у нас все было хорошо, я спросил у Майи , когда ее День Рождения и сказал ей, когда мой. У нее был в конце зимы, в один из наших праздников, у меня – ближе к началу.

Но разговор был достаточно давно, она могла забыть, и я не был бы в обиде. Накануне своего Дня Рождения я позвонил ей, потрепался о разных разностях и между прочим сказал, что завтра у меня День Рождения. Мне было интересно, вспомнит она или не вспомнит.
 
Она не вспомнила. Более того, в полдвеннадцатого ночи, уже поняв, что она не позвонит, я позвонил ей, снова говорил про всякие разности. Мне было все еще интересно, вспомнит она или нет. Нет.

Это не прибавило к ней симпатий...

Потом, при разрыве, когда я напомнил ей эту историю, она сказала, что не запомнила тогда моих слов.

- Постой, такие вещи обычно запоминаются, даже если их говорит тебе не любовник, а не самый близкий приятель. Если тот, с кем ты поддерживаешь и хочешь поддерживать хорошие отношения, между делом сказал тебе, что завтра ему День Рождения, это означает, что твое поздравление было бы ему приятно. И его нужно поздравить.

Я помолчал и продолжил:

- Понятно, что она тебя не любила, во всяком случае, не любила после сентября. Но если ты спишь с человеком и этот человек тебе не противен, если он помогает тебе по учебе или в чем-либо другом, если он относится к тебе с нежностью и симпатией, не делает тебе зла, у нормальных людей к такому человеку возникает интерес, возникает определенная нежность и определенные моральные обязательства, пусть не сильно высокого уровня. Я не понимаю, как такое вообще возможно...

- Ты моральный традиционалист и не знаком с продвинутой сострадательной молодежью, - Валентин умел быть язвительным.

- Те, с кем я был на Грушевского и на Востоке, не были продвинутыми и сострадательными, но общаться с ними мне нравится больше. Они ненавидят врагов и не предают друзей – во всяком случае, пока считают их друзьями.

- Наша сострадательная девочка была абсолютной эгоисткой, хотя и писала слезливые стихи, как жалость сочится у нее из всех пор ко всему и всем. Реально у нее лишь сочилось влагалище во время БДСМ-фантазий...Но к этим фантазиям я скоро вернусь.

Она привыкла брать и не привыкла отдавать. Деспотичные родители обеспечивали ее, требуя соблюдения правил и не ожидая искренней ответной помощи – да и чем она могла им помочь? Те, кто общался с ней в жизни – ну, кроме таких же леваков и левачек, возможно, - считали ее убогим существом, и не шли на дружбу. Она была десоциализирована и привыкла брать, не отдавая ничего взамен.

- Жалостливые девочки жалеют только себя. Реально к состраданию способны иногда циничные взрослые мужики и много испытавшие бабы. Они знают, что доброта и нежность слишком редки в нашем мире, чтобы ими пренебрегать. Поэтому забей на юных левачек.



- Придется забить. Кстати, она не спрашивала меня в то время, где я нахожусь и когда вернусь в столицу? При общении с Соней в то время, когда мы еще жили раздельно, подобное было бы невозможно. Никаких вопросов: «Где ты? Если еще у себя, то когда приедешь? А если приехал, то почему ничего не говоришь и не предлагаешь встретиться?», - со стороны Майи не было.

Более того, как я с удивлением узнал, Майя считала, что я уже в столице, но ничуть не удивлялась тому, что я ей об этом не говорю и не предлагаю встретиться. Она почему-то была склонна думать, что она также безразлична мне, как и я ей.

При разрыве в ответ на мой вопрос она сказала, что вещи подобного рода о других людях, ее близких знакомых,  ее вообще не интересуют – где кто находится, как у него обстоит дело с работой, деньгами и здоровьем, какие у него проблемы, может ли она чем-то помочь или хотя бы посочувствовать и поддержать – жалостливой девочке все это было в принципе безразлично. Она могла жалеть лишь себя. И была напрочь лишена эмпатии. И это настолько бросалось в глаза, что вызывало у меня к ней все большее отвращение.

Она не спрашивала меня ни о чем – ни о моей работе и деньгах, ни о здоровье, ни о прошлой жизни – политической и личной, ни о друзьях, ни о планах. В свою очередь, она не рассказывала мне ничего о себе, кроме учебы и родителей. О каких-то переменах ее настроения я узнавал лишь по ее паблику в контактике и по ее анонимным записям в «Достигаторам вход запрещен», причем записи на ее паблике обычно носили совершенно невнятный характер «Как я устала...», «Я воодушевлена...», «Я думаю, что должно произойти такое...такое...».

- ОБВМ это называется. Очень богатый внутренний мир, который на самом деле прост, как извилина в мозгу птеродактиля. Потому она с тобой и не делилась – ей нечем было делиться.

- Не знаю, не знаю. Возможно, она чувствовала мою чуждость всему тому, что ее реально интересовало куда больше, чем троцкизм и украинский футуризм – к извращенческим фантазиям, культу грязи, умилению перед убожеством, анимэ, феминизму и антиэйблизму, и пока я был ей нужен, боялась,  что я узнаю о ней больше, чем ей хотелось бы.

- За тобой в левацком мирке, друг мой,  закрепилась дурная слава. Ты допускаешь дискриминационные высказывания в адрес ущербных, ты называешь вещи своими именами, ты хочешь знать суть, а не словесные этикетки. Словом, ты фашист, сексист и эйблист.

Он раскланялся и с комичной серьезностью сказал: «К Вашим услугам». . Мы посмеялись... Он продолжил рассказ:

...У Сони в ее лучший период были пытливые глаза. Она хотела знать о мире, о людях, о социальных институтах. Она многому выучилась у меня – а потом послала меня лесом. Что послала – больно, но она все же получила от меня многое.

У Майи не было горящих страстью к познанию глаз, ей был безразличен большой и прекрасный мир и живущие в нем люди. В истории ее интересовали только пытки и казни, ее интерес к истории был сугубо интересом БДСМщицы, да и про пытки и казни она знала немного. Когда я пытался рассказывать ей что-то, что выходило за рамки пыток и казней, единственное, что она спрашивала: «А как ты можешь столько запоминать?». Я понял, что ей это не интересно, и перестал говорить с ней на эти темы.
Также не интересовали ее и люди. Она была лишена страсти к человековедению, в отличие от Сони, дававшей злые и проницательные характеристики общим знакомым. Вся ее поэзия -  поэзия о самой себе, там нет других людей.

Майя была абсолютно эгоцентричной, что в сочетании с претензиями на жалость и сострадание ко всему сущему вызывало растущую неприязнь...

Ее не интересовала марксистская теория, в отличие от привычного тебе типа леваков.

- Что, она не интересовалась даже вопросом о классовой природе СССР?

Мы сдружились с Валентином, еще когда я был левым. Уже тогда увлечение леваков вопросом о том, каким нехорошим словом обозвать почивший в бозе Советский Союз, считать ли его «переродившемся рабочим государством», как считали троцкисты, государственным капитализмом или новой эксплуататорской формацией, вызывал у меня сперва иронию, затем раздражение. Я издевательски говорил Валентину, что готов даже признать СССР «реальным социализмом», не таким социализмом, каким он выглядит в утопических фантазиях, а таким социализмом, который получается при скрещении утопии с реальностью. Такое скрещение всегда дает новую реальность, в которой есть что-то от утопии и что-то от старой реальности. Мне не важно, говорил я, как называть Советский Союз, и я слишком презираю либералов, чтобы пытаться отмыться в их глазах, и доказать, что сталинский террор – это преступления не социализма, а какой-то другой бяки. Я никогда не был ни гуманистом, ни демократом, ни пока был левым, ни когда перестал быть им. Интересует меня, говорил я, чтобы мы не наделали прежних ошибок, а каким словом обзывать давно умершую систему, вопрос для меня не важный.

Валентин был старше меня на несколько лет, и в юности слишком много сил отдал полемике со своими стариками-сталинистами, чтобы полностью признать бессмысленность таких споров о Советском Союзе. Он, впрочем, соглашался, что таким спорам в левацкой среде уделяется чрезмерное внимание, что слишком много говорят о СССР, которого нет уже 20 лет, и слишком не интересуются новой реальностью, которая появилась на его месте. Он считал, что когда-то, в 1990-е годы, этот вопрос – понять недавнее прошлое, чтобы приготовиться к будущему – был важен, но марксистская среда даже прошлое понять не смогла, потому что дискуссии о СССР велись не на основе изучения самого СССР, а на основе толкования цитат классиков марксизма. Потом нам обоим стало не до таких разговоров, особенно мне, судьба то надолго разводила нас, то сводила снова, но эти старые разговоры мы помнили.

- Нет, - сказал он. Появился новый тип левака, который ты уже не застал. Этот тип не интересуется ни классовой природой СССР, ни толкованием цитат классиков марксизма, интересуют его только проблемы гендера, дискурса, нейроразнообразия и бодипозитива. Казалось бы, нужно радоваться исчезновению старого типажа марксистского начетчика, у которого на все случаи жизни припасены цитаты из МарксаЭнгельсаЛенинаТроцкого, но поверь мне, новый типаж еще хуже.

- Почему так?

- Старому типажу пресловутый вопрос о классовой природе СССР давал хоть какой-то выход в большой мир за пределы своего мирка, пусть этот мир и понимался крайне коряво, а споры о цитатах из МарксаЭнгельсаЛенинаТроцкого были возможны лишь потому, что все спорящие верили в существование объективной истины, хотя для них эта истина и была давно уже открыта и изложена в цитатах. У нового типажа нет привязки к большому и страшному миру, за пределами их няшно-убогого мирка, и нет убежденности в объективной истине. Есть мое мнение – и есть твое. Есть еще мнение злых гомофобов и сексистов, но их можно не замечать.

- Если няши хотят нас не замечать, мы постараемся, чтобы они нас все же заметили, - недобро съязвил я.

- В этом случае вы будете заниматься таким же вздором, что и няши. У вас что, других дел нет, кроме борьбы с горсткой фриков?

- Эти фрики – авангард разложения.

- Они, а не олигархат?

- Ну, добраться до олигархата у нас пока нет сил. Всему свое время, - я и верил, и не верил в то, что ответил ему. Мое отношение к перспективам правого движа было сложным, и я не хотел сейчас говорить с ним на эту тему. Я решил сменить тему и спросил его:

- И что, у вас совсем не было разговоров на тему социалистической теории?

- Один раз она спросила меня, какой класс будет авангардом социалистических преобразований. Я обрадовался из-за того, что ей это интересно, и минут 20 развивал перед ней свои старые ереси о том. что дело совсем не в промышленном пролетариате, а во всех обездоленных и угнетенных. Обычно я наблюдаю за собеседником, даже когда говорю сам, но в такие патетические минуты я перестаю замечать собеседника, ты знаешь. В какой-то момент я все же посмотрел на нее, и увидел, что она откровенно зевает. Она задала свой вопрос, чтобы что-то сказать, и ожидала короткого и пустого ответа из нескольких предложений, а тут от нее вдруг потребовалась работа мысли. Работать же головой она не умела.

Училась она из рук вон плохо, закончив первый семестр второго курса на 14-м месте среди своих однокурсников – и это с моей помощью. Тех, кто занимал самые последние места, переводили на контракт – и она этого боялась.

Она поступила на исторический потому, что там не требовались четкие и строгие знания, которые были бы нужны на факультетах иностранных языков, на естественнонаучных или на медицинском. На историческом, как известно, гораздо проще удержаться на плаву при наличии общей эрудиции и хорошо подвешенного языка.

Но с эрудицией у нее тоже были проблемы, язык был подвешен плохо, поэтому она с трудом удерживалась в вузе  и постоянно жаловалась в своем паблике на учебу:

«Как всё с учёбой грустно. Она мне даже порадоваться не даёт, как следует. Вот делаю что-то приятное - а в голове учёба. Даже покушать с удовольствием не могу» (бедная девочка! даже покушать с удовольствием не может, давится, но ест», - прокомментировал я)

На истфак в одном из самых престижных вузов страны, где она училась, пришло много студентов, искренне увлеченных историей. Один парень увлекался историей кочевого мира и уже знал по этой теме больше, чем свои преподаватели.


Однокурсники ее откровенно презирали – за бездарность и стремление паразитировать на них, брать и не давать взамен. Она плакалась у себя на страничке:

«Я понятия не имею, почему со мной так уж легко - легко говорить что-то такое, чего другим бы не сказали. Это не самолюбование, а наоборот. И не жалобы, а данность, которую я принимаю, что ли. Или все так общаются? Я никогда не видел, чтобы, например, мои однокурсники из-за малейшей провинности друг друга грызли. Грызть почему-то начинают меня.

Я не понимаю, что сделал им  (на своем паблике она нередко говорила о себе в мужском роде). Почему всё, что бы я ни написал в общий чат, оборачивается против меня? Выход один - не писать туда вообще. И главное, что всегда так было, в каком коллективе бы я не оказывался. Даже среди своих товарище_к по взглядам. Меня всё равно умудрялись высмеять. Ну неужели я постоянно говорю глупости?

Что вообще такого в вопросе о том, нет ли у старшекурсников сделанных билетов на экзамен? ЧТО? Да, я признаю, изначально вопрос был неправильно сформулирован, это забавно. Но потом-то что? Почему мне ответили, что "тут без мата никак"? Что я такого сделал? Проявил неуважение к преподавательнице? Показал свою лень? Но если они такие классные, и у них "каждый сам за себя", то им должно быть плевать».

Я перебил его:

- И все это не вызывало у тебя сомнения, что ты выбрал крайне неудачный объект увлечения?

- Начинало вызывать, и жалость стала вытесняться презрением, хотя долго они сосуществовали вместе.

Презирала ее и староста группы, умная и сильная девушка, считавшая себя анархисткой – презирала не как анархистка троцкистку, а как волевой работоспособный человек бездарное чмо. В паблике Майи появлялись жалобы:

«Ну конечно, можно ко мне относиться, как к дерьму, потому что я глупее и хуже. Нет чтобы принять это - "Да, ему действительно надо много раз повторять одно и то же". Нет, нужно при всех меня отчитать. Показать, какая ты у нас умная. Молодец просто! Прилежная ученица! Сейчас на руках тебя поднимем и носить будем. А, и в жопу целовать. Ты этого заслужила ????????????

И, что самое главное, не был бы я таким ничтожеством - сказал бы это ей в лицо. Но я могу только сидеть и ныть в своей группе».

Нет, конечно же, нужно было просто принять, что она глупее и хуже, и пусть не целовать за это в жопу, но носиться как с писаной торбой, разьясняя ей много раз, то, что другим было понятно с одного раза.

- Ты, брат,  как уж там, .. э.. еблист, - я сделал вид, что не знаю терминологии. .

- Это само собой, но вообще-то термин в их среде называется «эйблизм». Эйблист – это тот, кто считает, что дурака можно называть дураком, и что глупые должны не оставаться глупыми, а становиться умными. Тех, кто стараются стать умными, в данной среде называют «достигаторами». Поверь мне, через пару лет для для этой шоблы этот термин будет страшнее «гомофоба».

- И что, они не хотят достичь революции и социализма?

- Нет, не хотят. Ведь это было бы достигаторством.

- А чего хотят?

- Ныть они хотят. И паразитировать на злых достигаторах, которым овладение знаниями доставляет не муку, а наслаждение, и даже не мешает с удовольствием кушать. 

- Ну, сказал я, - значит, буржуазия может спать спокойно.

Некогда мы оба собирались написать роман о левацкой среде под таким названием. От идеи мы не отказались, но произошло слишком много событий, куда более важных, чем ублюдочный левацкий мирок, событий, задвинувших замысел на задний план...

Валентин между тем продолжал:

- Как-то раз, когда дело уже двигалось к концу, я сочинил для нее сказку, и это была моя вторая и последняя сказка, сочиненная для нее.

Сказка была о плохо учившейся испанской девушке-некрофилке 18 века , которая хотела, чтобы ее сожгли на костре, и пришла в инквизицию с доносом на саму себя как ведьму. Но инквизиторы были дотошные люди и потребовали, чтобы она назвала, как именно напускала чары и сношалась с дьяволом. Правильных ответов она не знала, и инквизиторы сказали ей, что если она хочет смерти на костре, то пусть сперва выучит технологию колдовства.

Некрофилка, получив такой стимул, занялась учебой, но в ее следующий приход инквизиторы сказали, что план по ведьмам у них уже выполнен, зато есть недобор по еретикам. Она с охотой признала себя еретичкой, но, как и следовало ожидать, не разбиралась в ересях и не могла толком изложить свои еретические взгляды. Инквизиторы опять отправили ее учиться. На этот раз учеба продлилась долго, и когда она пришла снова, был уже 1808 год, и грустные инквизиторы сообщили оторвавшейся за изучением ересей от жизни мазохистке, что Испания занята войсками Наполеона, с сегодняшнего дня инквизиция распущена, а они ликвидируют дела (тут Майя тяжело вздохнула, было видно, что такой поворот сюжета ей неприятен). Сжалившись над плачущей девочкой, гуманные инквизиторы посоветовали ей прийти во французский военный трибунал и крикнуть там «Да здравствует святейший король Фердинанд!» - и она получит то, что хотела.

И она получила расстрел (тут Майя плотоядно захихикала), но расстрелял ее взвод солдат перед строем (снова грустный вздох). Однако после залпа мазохистка была жива – и офицер добил ее выстрелом – отгадай куда? – ...в затылок (Майя хихикала и текла).

Я импровизировал эту историю. но мне не было смешно, и думал я в тот момент о добрых сказках о любви и верности в мире пушных зверьков, которые мы сочиняли вместе с Соней... 

Мы снова помолчали. И я задал ему вопрос, о котором думал уже давно:

- А как с ее уходом от злых родителей и гомофобной бабушки?  Говорили ли вы об этом?

- О, это важная часть всей истории, очень важная!. Если бы она всерьез собиралась уходить, мое появление в ее жизни было бы весьма ценной находкой. Либо я помог бы уйти от ненавистных ей родителей – деньгами, связями, всем, чем нужно – либо не помог бы, и тогда оказался бы не мужиком, а чмом, заслуживающим презрения. Вопрос был в том, когда уходить, куда и т.д.

Я ждал разговора с ее стороны. Разговора не было. Я попытался начать разговор сам и сумел выжать из нее, что от родителей она не будет уходить по крайней мере до конца учебы, потому что «их любит» и ее уход доставит им боль.

- Странная любовь, заканчивающаяся на следующее утро после получения диплома.

- Ясное дело, что не в любви было дело. Девочке было комфортно жить на всем готовом. Ее политическая подруга находила ей подработку – продавщицей в книжном магазине по вечерам. Это давало бы Майе какие-то свои деньги, бОльшую независимость от родителей и всякие интересные перспективы. Но это означало бы неприятный разговор с родителями – «я нашла работу и буду приходить домой не в шесть, а в десять», и сверх того, отнимало бы время, которое она гораздо продуктивнее проводила, хныча вк.

Как-то раз она мне написала, что с ней случилась большая-пребольшая беда. Ее ноутбук внезапно сломался, когда она сидела за ним. Она не успела почистить историю посещений, из которой был виден круг ее интересов – левачество, некрофилия, ЛГБТ, БДСМ. Отец взял ноутбук, сказав, что отремонтирует его, и отдал ей свой запасной. Если бы любящий папа, отремонтировав ноутбук, надумал посмотреть историю посещений у дражайшего чада, произошла бы катастрофа.

Я как раз собирался тогда в столицу и сказал ей, чтобы она забрала свой ноутбук у отца, а я либо дам деньги на ремонт, либо попрошу кого-то из своих друзей отремонтировать бесплатно. Майя ответила. что не может забрать ноутбук у отца, он спросит, куда делся ноутбук? – «Папа, ты устаешь на работе, я сама смогла решить эту проблему» - «Ты умница у меня, дочка. Но если будет нужна помощь, говори».

Черта с два! Она жила в вывороченном мирке, причем выворочен он был не столько снаружи, сколько в ней самой.

Кроме обязательства возвращаться домой в шесть, я не обнаружил признаков реального родительского деспотизма. Она долго говорила со мной по телефону. ранее часами общалась по скайпу со своей Птеродактиль, и ни разу не жаловалась, что родители интересуются, с кем и о чем она общается.

- А чем кончилась история с ноутбуком?

- Как и можно было ожидать, отец отремонтировал его и вернул ей, не посмотрев историю посещений.

Но история с ноутбуком явно не прибавила к ней уважения.

Была еще одна важная история – более важная, чем история с моим Днем Рождения. В своем паблике несколько раз подряд она писала, что последние дни постоянно плохо себя чувствует, у нее болит живот, кружится голова, на лице выступают пятна. Прочитав это, я поразился, что она ни о чем не написала и не сказала мне.

Залетететь при последнем разе она не могла, но в этой жизни и небывалое бывает и раз в тысячу лет стреляют и незаряженные ружья. Тем более, что, как выяснилось при разговоре, придя домой она, не смыв сперму с живота, занялась мастурбацией, и что-то могло ей попасть вовнутрь.

Я позвонил Майе, девочка сказала, что ей очень страшно и если произойдет худшее, она не знает, что ей делать, т.к. денег на аборт у нее нет.

- Предположив, что они залетели, нормальные бабы сразу звонят любовнику, и требуют либо похода в ЗАГС, либо денег на аборт.

- Ей было пофиг на меня и она думала, что мне так же пофиг на нее.

Я постарался успокоить ее, сказал, что ее проблемы – это и мои проблемы, и попросил как можно быстрее сделать тест, а об результате сразу позвонить мне. У меня было странное ощущение, что я – Фауст, соблазнивший Грету (тем более, что имя «Грета» было ее любимым псевдонимом, более любимым, чем Майя).
 
Сделав тест, она  мне не позвонила, и опять все пришлось вытягивать из нее клещами. Как и можно было предположить, результат был отрицательным. Девочка просто переела и получила пищевое отравление.

-Нда. Баба, которая залетела и не требует ничего от любовника – идеал настоящего мужчины, - цинично произнес я.

- Атомизированного самца, хочешь сказать? Он противен мне так же, как и его необходимое дополнение – феминистка.

- А чего ты хочешь?

- Я хочу, чтобы нераздельно и неслиянно.

- Ты про это левакам скажи. Сразу обвинят в «нарушении личного пространства» - нераздельно ему подавай!

- Так потому левачье и часть капитализма, а не его отрицание.

- Так иди в правые, носи вышиванку, сочиняй стихи про садочок и ставочок.

- И про найсправжнiсеньку щиру украiнську свиню у калюжi.

- А чего ты хочешь?

- Космоса я хочу.

- Украина как родина Кибальчича, Королева и Кондратюка?

- Само собой.

Мы снова помолчали. Космоса хотели мы оба. Для него коммунизм был средством для покорения природы человеческому разуму, и он презирал эколожество не знающих природной жути горожан, пишущих гневные постики про охотников, убивших волчью стаю. Я тоже презирал эколожество, но разочаровавшись в коммунизме, сомневался в возможности победить природу и считал, что борьба с нею кончится ее победой, хотя величие человеческого духа проявляется именно в способности до конца стоять в обреченной на поражение битве.

Валентин продолжил:

- Космос ее не интересовал. Интересовали ее, по большому счету, три вещи: 1) БДСМ-фантазии; 2) анимэ и 3). психические больные и психические болезни. В третью часть своих интересов – а то, что она была для нее очень важна, я понял лишь после разрыва, она меня не впускала, а я вовремя не догадался, насколько это для нее важно.

- У меня все время вертится на языке вопрос, но я боюсь оскорбить твои нежные чувства.

- От нежных чувств осталась лишь блевотина, как после попойки. Можешь спрашивать.

- А не была ли она психически больной? Отсутствие эмпатии не говорит об ее здоровье. Плюс фантазии о казнях, некрофилия, интерес к психических болезням.

- Она ходила раз к своему университетскому психологу, тот спросил у нее про ее сексуальные фантазии (нормальный вопрос при беседе на такие темы, как знает любой психоаналитик), она решила, что он грязный извращенец и больше к врачам не ходила. Сама у себя она обнаруживала ОКР.

- А что это?

- Обсессивно-компульсвное растройство. Невроз навязчивых состояний.

- Ха-ха! С ним живет треть человечества.

- Я часто езжу и возникла привычка постоянно перепроверять, не забыл ли я перед поездкой ключи, деньги, документы, билеты. Тоже можно считать ОКР в легкой форме.

- А я часто перепроверяю, закрыл ли я дверь. Когда-то забыл закрыть, и это имело плохие последствия, - это была давняя история, не связанная с политикой, но я не любил ее вспоминать.

- Вызванная рациональными причинами привычка, которую наши любители психопатологии считают болезнью. Но даже если это и болезнь, она не снимает ответственность за свои поступки.

Между тем моя девочка хотела именно снять с себя ответственность за свои поступки. Поэтому ее и влекло к миру психически больных, хотя рационально она знала, что сама она – здорова. Она иногда сознавала это и писала:

«Бесит, что я примазываюсь к группам людей, к которым не имею ни малейшего отношения, на самом деле.

Но мне так сильно хочется быть с вами, потому что вы мне очень дороги».

А дороги они были ей потому, что имели моральное право, которого была лишена она  – право не отвечать за свои поступки.

Меня долго вводило в заблуждение высказываемое ею много раз стремление «отказаться от привилегий». Я вкладывал в эти слова привычный мне и милый моему сердцу народнический смысл. В эпоху народничества юноши и девушки из правящих классов, которым становилось стыдно за свои привилегии, первым делом уходили из семей и начинали жить собственным трудом.

Ничего подобного делать она не собиралась. И ни от каких своих социально-экономических привилегий отказываться не думала. Эти привилегии не были очень велики, но все же это были привилегии зажиточного столичного среднего класса в стремительно нищавшей и опускавшейся на дно стране. Она ходила в хорошей одежде, нормальной для детишек столичного среднего класса, тогда как в ее Железняковске мы с моим другом как-то развлекались, стоя на центральной улице города и подсчитывая, какое количество прохожих хорошо одето. Из прошедшей мимо нас сотни людей хорошо, по среднеклассовому, было одето двое.

Ее семья не была богатой, но была зажиточной, тогда как ее уход из семьи и начало самостоятельной жизни означали бы лишения и необеспеченность, ее нутро расчетливой мещанки чувствовало это, поэтому она слушалась родителей и не шла на конфликты с ними, зато проклинала их деспотизм в своих стихах и постиках. 

И для нее «отказ от привилегий» был не отказом от социально-экономического положения, а отказом от «привилегии» психического здоровья и вытекающей из него ответственности за свои поступки. Она хотела стать ущербной и убогой, что узаконило бы в ее глазах ее право не учиться, не трудиться, не прилагать целеустремленных усилий во имя чего бы то ни было, но ныть, ныть, ныть.

Единственное, в чем она реально была девианткой, так это сексуальная сфера. Во всем объеме мера ее интереса к БДСМ открывалась для меня постепенно…

Ей было интересно говорить со мной только о пытках и казнях, расстрелах, повешениях и прочих муках, которые люди научились причинять друг другу.

У нее было два голоса. Один – серый и скучный, когда она говорила о бытовых вопросах, о политике, и даже о поэзии. Когда я, позвонив ей, спрашивал, как у нее дела, она всегда тускло отвечала: «так себе». Я сперва уточнял, произошло ли что-то плохое, и это, как потом до меня дошло,  ее бесило. Я понимал, что человек может быть в плохом настроении, если происходит что-то плохое вокруг него или с ним самим, но она была в плохом настроении всегда. Это было ее нормальное состояние, правило, а не исключение. Интерес к жизни, к борьбе, к приключениям, к новым людям, - все это отсутствовало у нее напрочь. Из новых мест ее интересовали только кладбища.

Но все менялось, когда начинался разговор о смерти, кладбищах, пытках и казнях. Ее голос сразу становился звонким, веселым и жизнерадостным – точнее сказать, смертерадостным. Я заметил это случайно, и проведя потом несколько опытов, убедился, что радуется она разговорам о смерти и казнях совершенно неконтролируемо – так же, как радуется, если ее постукивают по затылку (самому эрогенному у нее месту) или сдавливают ей шею.


Я много знал об истории пыток и казней – такие знания непроизвольно усваиваются при изучении истории. Она знала гораздо меньше, у нее не было интереса к самостоятельному изучению даже столь милой ее сердцу темы. Она слушала с наслаждением, когда я рассказывал ей о разнице между повешением с коротким и повешением с длинным падением, об испанской гарроте и особенно о  жуткой квалифицированной казни за государственную измену. Эту привычную для средневековой Англии казнь, когда человека вешали не до смерти, потом вспарывали живот и вырезали внутренности, и под конец – четвертовали, она оценила как идеальную казнь и сожалела, что не может подвергнуться ей. Даже в средневековой Англии женщин такой казни не подвергали, аналогом для них было сожжение.

-Во время ваших очаровательных бесед ты, надеюсь, рассказал ей, что при повешении происходит непроизвольное мочеиспускание и дефекация, - в последние годы я повидал реальные смерти, и знал, что они совсем не романтичны. 

-Да, и она блаженно захихикала. 

…Я послал ей как-то найденную в Интернете фотографию снятого с виселицы трупа японской анархистки Кано Суга, казненной в 1911 году за подготовку покушения на императора. Она написала «какая милота!». Это и позабавило меня, и покоробило – как и все разговоры с ней об этом круге тем.

…Кано Суга после смертного приговора вела в тюрьме дневник, случайно найденный уже в 21 веке. Ее очень волновал вопрос, в какой одежде ее повесят, а главное – похоронят. Она предполагала, что после казни японские шовинисты раскопают могилу и надругаются над ее трупом – и хотела, чтобы эти шовинисты увидели труп красиво одетым. Это странное желание вызывало, тем не менее, совсем другие эмоции, чем фантазии Майи.

В 1983 году в Иране власти ИРИ повесили в Ширазе 10 бехаиток – в основном, молодых девушек. Самой младшей из казненных была 18-летняя Мона Махмуднижад. Она попросила, чтобы ее повесили последней, смотрела на казнь подруг, а когда сама поднялась на эшафот, то поцеловала петлю, которая через минуту должна была задушить ее. В детстве Мона рисовала картинки повешенных девушек, в том числе и самой себя. Я знал эту историю давно, и объяснял дело религиозным фанатизмом, но знакомство с Майей стало склонять меня к версии, что за религиозным фанатизмом скрывалось сексуальное наслаждение от собственной смерти. Впрочем, у Моны хватило воли реализовать свои фантазии (откажись она от бехаизма – претензии властей Исламской Республики Иран к ней отпали бы)…

Я перебил его:

- Девочка хотела умереть! Она мечтала о муках и смерти! Вперед! В стране идет война! Никто не мешал ей поехать на войну, попасть в плен к врагу и подвергнуться всем мукам и казням, каких она пожелает!

Вообще, друг мой, - продолжал я, - я был воспитан в гуманистической традиции и долго был убежден, что врага можно убивать, но нельзя пытать. Но опыт последних лет показал мне, что жизнь гораздо сложнее. К нам попадает враг. У врага важная информация, которую мы должны получить срочно, иначе погибнут наши товарищи. Говорить информацию просто так враг не собирается.

- А если пригрозить расстрелом?

- И даже если пригрозить – не собирается. а если и вправду расстреляем, то не получим информацию и подавно.

Итак, на одной стороне – муки ненавистного врага. на другой – жизнь товарищей? Что ты выберешь?

 Он молчал.

- И это, - продолжил я, - не конец истории. Большинство бойцов и командиров – нормальные, как ты и я. Они могут убить в бою, покалечить в порыве ярости, но хладнокровно пытать и издеваться над безоружным – впадлу, даже если ты и понимаешь, что это необходимо. Но в каждом подразделении есть свои подонки, которым эта процедура доставляет удовольствие и которые здесь как раз на месте. Командиры знают это и используют для таких случаев именно таких подонков. Значимость подонков растет, они чувствуют себя незаменимыми, и доля власти, которой они пользуются, увеличивается.

- Кончается это тем, - продолжил он мою  мысль, - что подонки прибирают к рукам всю власть.

- Ну да.Совестливые большевики, когда их посылали работать в ЧК, спивались, стрелялись или просили руководство забрать их оттуда. В ЧК был тогда принцип – расстреливал тот, кто выносил приговор. Правильный принцип – ты считаешь человека достойным смерти, ты должен его и убить. И вот одно дело, когда ты расстреливаешь лощенного аристократа из белой контрразведки, сгубившего твоих товарищей, а другое дело, - когда дядьку – крестьянского повстанца с мозолистыми руками, в котором видишь заблудившегося брата,  или скулящую бабу-мешочницу.   Нормальный человек тут не выдержит. А садисту – раздолье. В итоге праведников, готовых убивать в бою, но не расстреливать безоружных, сменяют маньяки либо бездушные роботы. Вся эволюция ЧК – тому доказательство.

Процесс вырождения, -  возразил Валентин - происходит быстро, и достаточно легализовать в армии насилие и мародерство, и она превращается из боеспособной единицы в обреченную на разгром орду, и к тому же теряет поддержку тех, кто мог ее поддерживать.

А кроме того, гуманность на войне имеет свои рациональные выгоды. Если вражеские солдаты знают, что в плену их ждут пытки и смерть, они будут сражаться до последнего. Ели же они знают, что их разоружат и отпустят, не сделав им ничего плохого, у них пропадает мотивация сражаться до конца, и мы избежим лишних жертв с нашей стороны.

-В этом есть смысл, - ответил я. Но иногда решения нужно принимать быстро и сразу, получая маленькую пользу в настоящем за счет большого зла в будущем.


-И что ты хочешь этим сказать?

-А хочу я сказать, что нет хорошего решения. В принципе нет.

- Ну, если проблема осознана – это полпути к ее решению. Не ЧК, а суд общины.

- Это переносит проблему в другую инстанцию – и только. Приговорила община маньяка к смерти – кто его убивать-то будет?

- Вся община и будет.

- Ага, и это будет еще страшнее и жутче. Никто не убивает мучительнее и страшнее, чем люди, не привыкшие убивать.

Подобные вопросы часто мелькали в наших разговорах, хотя решить их мы не могли.



Мы опять молчали. Наконец, он продолжил рассказ

...Любовь Майи к Японии и японской культуре вытекала  из ее любви к пыткам и казням, в которых японцы были мастерами своего дела. Уже в одном из наших последних разговоров она сказала взахлеб, что в Японии «такие казни, такие казни!» - меня опять сильно покоробило. По этой же причине она интересовалась нацистской Германией – и технологией умерщвления людей в ней – что вызвало омерзение даже у ее Птеродактиля (эту историю я уже рассказывал, но подлинный смысл ее дошел до меня только под конец). На своем компе она хранила подборку советской кинохроники с расстрелами и повешениями.

 Любовь к анимэ – еще одна ее большая страсть – была связана с ее любовью к казням. Анимэ вообще популярны среди молодежи благодаря своему сочетанию жестокости и дешевой сентиментальности. Особенно любила Майя сериал «Данганронпа», сюжет которого основан на том, что изолированная группа подростков оказывается в ситуации, когда они должны убивать друг друга и подвергаться казням. Ее восхищала сцена казни Корекиё из этого сериала. Бедного мальчика живым опустили в кипящий котел – а Майя довольно хихикала: «Какая милота!».

- Девочка видела красивую картинку, но не чувствовала запах горящего человеческого мяса. Скажу я тебе, что этот запах заставляет блевать даже ко многому привыкших – не так уточенно блевать, как блевала она в своем паблике, а блевать по-настоящему, - я знал, о чем говорил, и подобные воспоминания были мне неприятны.

- Дитё интернета, чего ты хочешь. Красивая картинка – и никаких реальных страданий.

Я не выдержал и закурил.

-Ладно, заканчивай про казни, - сказал я  Валентину, -  я все понял, а дальше слушать об этом мне противно.

- Последнее, что скажу про это: я спросил ее как-то, как она соединяет свою некрофилию с коммунизмом, где человек не будет мучить человека.

- Но ведь я е до коммунизма не доживу, - хихикнула она, представляя вожделенную пулю в затылок..

Я посмотрел с ее подачи несколько анимэ.

- И как тебе?

- Советские мультики были лучше. Тот же примитивный круг простых, но правильных идей, только более талантливая форма.

-Я не разбираюсь ни в том, ни в другом, - поэтому тебе ничего не скажу.

Любопытно, - заметил он, - что в японском фильме «Королевская дорога», - который я как-то видел задолго до знакомства с ней, тот же сюжет, что и в «Данганронпе»: группа подростков, которых злые дяди заставляют убивать друг друга. Меня даже заинтересовало, почему подобный сюжет популярен в коллективном сознании именно японцев и как это можно объяснить с точки зрения исторического матетриализма?

- И как, объяснил?

- Не успел. А сейчас мне это уже малоинтересно. Я не люблю Японию – слишком аристократична.

У Валентина, даром что он считал себя интернационалистом, были свои национальные предпочтения. Он не любил англосаксов (и тут я был с ним согласен), не любил Индию и Польшу, зато любил романские народы, исламский мир и Китай. И Украину, и Россию он и любил, и ненавидел.

- Слушай, сказал я ему, покажи наконец ее стихи.

Их много.

- Ну, хоть некоторые.

-Вот, например:

разлетишься повсюду
огненно
ярко
пламенно

и тебе не воздвигнут памятников

кровь твоя на стене как вишнёвый сок
и небо чистое словно глаза твои

словно обух плетью перешибить
словно песчинкой камень перетереть
словно броситься в мироустройство
хрупким ничтожным телом
и сломать его

словно тебя убивают
а ты встаёшь
и сто раз тебя убивают
а ты в сотый раз встаёшь

- Помнишь, как Пушкин по поводу подобных белых «стихов» Жуковского «Замок Ретлер» сымпровизировал:

Послушай, дедушка, мне каждый раз,
Когда взгляну на этот замок Ретлер,
Приходит в мысль, что, если это проза,
Да и дурная

Мы спорили иногда с Валентином о поэзии. Он любил белый стих, и  сам изредка писал им чудовищные вирши, которые у него все же хватало вкуса нигде не публиковать. Я же приводил ему в ответ эту импровизацию Пушкина на белый стих Жуковского. После этого мы хохотали, а отсмеявшись, я говорил ему, что всякая бездарь, лишенная как поэтического таланта, так и приобретаемого усиленным трудом умения, может клепать подобного рода строки и называть их белым стихом. Он же говорил, что белый стих – это чистая поэзия мысли. Поэзия мысли – в науке, - возражал я, - и ты, брат, занимайся наукой и не лезь туда, где ничего не смыслишь. 

- Еще давай, - попросил я его.

Пожалуйста:

ни бога
ни мужа
ни господина
ни церкви
ни кухни
ни государства
ни ножа в блёстках
ни блога на тамблере
ни стены разбитой об голову
ни разбитой об стену головы

ничего этого не было
ни будущего
ни прошлого
нет меня

горячо
где-то в отрыве от тела
само собой шевельнулось плечо
всё вернулось обратно

- Девочке показалось, что у нее нет ни мужа, ни господина, ни церкви,  ни кухни, но мираж прошел, и все вернулось обратно – даже блог на тамблере. Это как та религия, которая опиум для народа – иллюзорное освобождение вместо освобождения действительного. 

- А вот это – шедевр:

аккуратные пальцы твои
гнилые налипшие ценности
обещания верности тому что тебя сломало
проявления скучной покорности /даже придраться не к чему/
призывы традиции соблюсти и оставить тут всё как есть
утром вставать
умываться
трудиться
ложиться спать вечером
посредством притворства терять свою цель и честь

ты не трогай пальцами чистыми руки мои отрубленные
ты не трогай порезанные
испачкаешься в крови
убери от меня свои ценности лживые грубые
убери убери умоляю тебя убери

- Ну, кто бы сомневался, - цинично прокомментировал я. Девочка не хочет утром вставать, не хочет умываться, а главное – не хочет трудиться. Но потом эти проблемы переходного возраста у нее пройдут,  она перестанет притворяться, что у нее есть цель и честь, родители выдадут ее замуж и она найдет удовлетворение своему мазохизму в семейной жизни.   

Валентин неожиданно спросил меня:

- На твой взгляд, хорошие стихи?:

...Скажите от меня Орлову,
Что я судьбу свою сурову
С терпеньем мраморным сносил
Нигде себе не изменил.

- Чудовищные, - честно ответил я. А кто это – Пушкин или Рылеев?

- Владимир Раевский. «Первый декабрист», арестованный еще в 1821 году. Не поэт. Офицер и заговорщик, иногда писавший стихи. Он из тюрьмы пишет, товарищам. А генерал Орлов – его партийный руководитель. Он отчет дает, Владимир Федосеевич Раевский, перед своей партией.

Да, корявые стихи. Только он действительно нигде себе не изменил, если бы изменил и выдал  товарищей– не было бы ни 14 декабря, ни восстания Черниговского полка.


- И декабристы не разбудили бы Герцена, и ход истории пошел бы несколько по-другому, - продолжил его мысль я.

Он продолжал:

- А здесь – где, спрашиваю я, отрубленные руки? Где порезанные пальцы? Где хрупкое тело, бросившееся под адскую машину мироустройственного гнета, чтобы остановить ее. Просто фиглярство и кривляние. Ни поэтического таланта (ого, до тебя все-таки дошло, - вставил я), ни искренности бесстрашного чувства, прорывающейся сквозь неумелую форму. Нет здесь силы, художественности, страсти, пусть мелодраматической и театральной, нет даже тогда, когда она говорит, что ненавидит кого-то или что-то.

Такого же рода постными и бесцветными, лишенными накала и страсти были и ее попытки публицистики на любимую тему борьбы с эйблизмом:


«Если вы делите людей на высших и низших, судя по качествам, которые они не выбирают (пол, ориентация, состояние здоровья и т.д.), я вас ненавижу. Да, вы заслужили ненависти. На вас такая гигантская вина, что я вам не завидую, если вы вдруг посмотрите на себя со стороны и осознаете её. Потому что мы живём в чёртовом аду, где важно быть сознательными и не поддаваться на условия этого ада ради своего комфорта. Я тоже не без недостатков, я делал довольно отвратительные вещи, на мне тоже огромная вина, но я хотя бы стараюсь. Я задумываюсь».

Где тут ненависть, та сила, которая заставляет идти на безрассудные поступки, потому что если ты не совершишь их, эта ненависть разорвет тебя? Где ненависть, от которой в судорогах дергается твое тело, пока ты не вцепишься ненавистному врагу в горло? Все вяло и заученно. Делить людей плохо, те, кто их делит – бяки и буки. А вот я не такая, хоть я тоже делал довольно отвратительные вещи. Но я задумываюсь о том. чтобы их больше не делать. Поэтому я всегда хорош в собственных глазах. Ведь я стараюсь... И вообще, отстаньте от меня, я анимэ хочу смотреть.

Она была лишена и очарования порока, и прелести добродетели. Даже ее пороки не ставили ее  благополучие под угрозу.

У нее не было фанатичного блеска в глазах, того блеска,  который заставляет уважать даже борца за неправое дело. Она не была борцом и не была поэтом. Предаст она меня, в конце концов, без ненависти – просто, решив, что хлопоты от романа со мной перевешивают приносимую этим романом пользу.


- Искрення в ней только лживость и притворство, - добавил я. После рассказа Валентина о платонической любви Майи к сжиганию людей заживо во мне сформировалось к ней настолько устойчивое отвращение, что приведись случай. я, пожалуй. помог бы ей с реализацией части ее фантазий – правда, я сомневался, что она была бы мне за это благодарна.


Глава двенадцатая, в которой в планы Валентина вмешивается случай.

Мы опять помолчали.

- Моя затянувшаяся история подходит к концу…

- И это хорошо. Типаж мне понятен, малоприятен, и ничего нового я про него не узнаю.

Я собирался приехать в столицу под Новый год. У нее как раз должны были быть каникулы. Я собирался приехать под Новый Год, пробыть несколько дней, потом мне нужно было съездить ненадолго по делам в одно место недалеко от столицы, после чего я думал вернуться обратно надолго. Я знал, что родители не отпустят Майю провести Новый Год со мной, и даже начинать разговор на эту тему бессмысленно, но нам предстояло, как я думал, немало радостных встреч.

От затянувшейся разлуки я снова начал идеализировать Майю. Мне сильно ее хотелось, и похоть заставляла забывать все ее неприятные черточки.

Я успел даже взять билет...

И тут у меня обострилась болезнь.

Я забыл сказать, что у Валентина была серьезная болезнь, которую он сдерживал всякими ухищрениями, но которая тем не менее сильно мешала ему жить и действовать и особенно обострялась в холодное и сырое время года – не каждый год, но часто.

- Ты хоть сказал ей о своей болезни?

- Как честный человек я считал это своим долгом, - с издевательским пафосом произнес он.

- И что она?

- А ничего. Я просто назвал ей свою болезнь, она не сказала ничего. Я даже сомневаюсь, что придя домой, она уточнила по поисковику, что это за болезнь. 

- Друг мой, если ты хотел разжалобить ее, воззвать к ее состраданию и привязать этим к себе, ты выбрал неправильную тактику. Физические болезни – всякие там суставы, сердце, почки, ЖКТ – немодны среди сострадательных дев и неинтересны им. То ли дело ОКР, ПРЛ, РПП, аутизм и болезнь Аспергера. Хороши также гендерные девиации. Тебе надо было говорить ей, что ты гендерфлюидный бисексуальный демиромантичный квир-агендер. Это было бы невразумительно, но именно благодаря невразумительности вызвало бы интерес и сострадание. Можно было бы также сказать, что ты испытываешь видовую дисфорию и ощущаешь себя котом, запертым в чуждое ему человеческое тело.

- Увы, - продолжил игру он, - современные борцы за права нейроотличных еще не добились того, чтобы за котами, запертыми в чуждое иим человеческое тело, признавали их истинную видовую идентичность. Несчастных зверьков сажают в сумасшедшие дома – как и бухгалтеров, считающих себя Наполеонами. Хотя почему, почему парень может говорить, что он девушка, и все будут сострадать ему, но если ты скажешь, что ты волк в человечьем обличье, тебя положат лечиться, а не проведут операцию по смене вида?

- Все еще впереди. Будут тебе и операции по смене вида, и борьба за права маньяков, и лозунги «Свободу Наполеону из 15-й палаты».

- ... Я принялся интенсивно лечиться, и мне казалось, что болезнь начала тормозиться, что мне удастся удержать ее обострение,  как это уже получалось не раз. Но именно для того, чтобы болезнь затормозилась, нельзя было обострять ее, пускаясь в далекую поездку. Я позвонил ей и объяснил ситуацию. Мне казалось, что впервые мы говорим как люди, образующие пару и обсуждающие общую проблему. Она согласилась со мной.

- Больной любовник тебе попался, - пожалел я ее.

- Это меня не пугает, - ответила гордая своей жертвой Майя.

- Подозреваю, это не пугало ее до тех пор, пока не потребовало от нее каких-то действий, - прокомментировал я.

- Я все равно решил ехать, но спустя несколько дней, сразу после Нового Года. Я скучал по Майе. 

- Ты идиот, - сказал я. Тебе надо было выждать, пока обострение не пройдет, и не надеяться, что все как-то обойдется. Больной не должен мнить себя здоровым.

- Больной вынужден идти путем компромисса между смирением со своей болезнью, смирением, превращающим его в ее раба, и безрассудным незамечанием болезни, которое тоже превращает его в ее раба. Это сложный путь,  и не всегда можно понять, что в данный момент лучше и откуда исходит главная угроза.

Я продолжал лечиться, и мне казалось, что болезнь проходит, что я смогу сделать то, что запланировал, и это не создаст никаких неприятных неожиданностей.

Наступил Новый Год. Я снова пошел к тому же товарищу, у которого был год назад, когда по переписке началось мое знакомство с Майей. Знакомство подходило к концу, но я еще этого не знал.

Я сказал ей, чтобы она позвонила мне на Новый Год. Сам я не хотел звонить, предполагая, что она будет с родителями. Звонить ей при них мне не хотиелось.

Она не позвонила, но в полтретьего ночи прислала смску с поздравлениями. Я позвонил ей, она сбросила звонок, а потом написала вторую смску, где сказала, что в доме все уже спят и что она не могла позвонить раньше, потому что была «кое-чем занята».

На паблике она под Новый год вывесила два постика – один патетический, другой загадочный: «Я так хочу, так хочу, чтобы в Новом Году со мной произошла катастрофа» и «Мое предчувствие говорит мне, что скоро произойдет такое... такое... А мое предчувствие меня никогда не обманывало».

Я спросил ее при разговоре, о чем было предчувствие, но она ответила, что не может этого сказать и скажет, возможно, потом. Я не стал уточнять, хотя было нужно.

Мой план был скомкан. Мне надо было все же попасть в один городок, причем я узнал от Майи, что родители снова отправляют ее на каникулы на неделю к бабушке через несколько дней после Нового Года. Я решил пробыть в столице день, пообщаться с Майей, потом поехать туда, куда мне было нужно, и вернуться в столицу уже после ее возвращения.

В столице мне предстояло пробыть один день – с утра и до вечера. Сначала я предложил Майе прогуляться по тем местам города, где есть заброшенные уединенные помещения, и она пообещала вспомнить такие места. Но я смог договориться с товарищем, что проведу у него несколько часов, когда его не будет дома, к тому же шел порядочный дождь, и гулять под ним мне с больными суставами мне не хотелось.

Когда мы встретились с Майей на остановке ее метро, я сказал ей об этом. Она нехотя согласилась с моим планом, хотя и нацеливалась на прогулку. Ничего, по заброшенным местам мы прогуляемся в следующий раз, - пообещал я ей.

Мы поехали. В автобусе было два свободных места, одно нормальное, другое неудобное для ног. Я посадил ее на неудобное, но она была так недовольна, что я пересадил ее на свое, а сам сел туда, куда с больными ногами лучше было бы не садиться.

Был обычный БДСМ. Я проводил по ее животу остро наточенным по ее просьбе ножом, и чуть-чуть порезал ей кожу. Кровь забрызгала меня, но когда и как это произошло, мы сразу даже не заметили.

Наши сеансы секса проходили убого. Она имела привычку вставать поздно и не собиралась ради меня от нее отказываться.  В результате, пока мы добирались до места, было уже три, а в полпятого ей уже надо было собираться. Времени хватало только на еблю. Никакого совместного лежания с милыми несексуальными ласками, никакого совместного приготовления пищи, никакого милого трепа обо всем – ничего того, что так очаровывало меня в Соне. Чистая физиология, окрашенная БДСМ.

- А Пан Коммунист хотел нежности и ласки.

- Хотел.

- Когда мы уходили, я сказал ей, что по-прежнему мало знаю о ней, а она мало знает обо мне.

- И что же ты не знаешь?

- Ну, не знаю, сколько Чаривна Пани разбила сердец, - сказал я, желая вызвать ее на разговор.

 Она резко поскучнела и ответила, что сердце разбивала не она. И потом молчала всю дорогу. Я не знаю, вспоминала ли она, как разбили сердце ей (как думал я тогда, жалея ее и ругая себя за эту неудачную фразу) или планировала, как вот-вот разобьет сердце мне...

Мы сидели на приступке маршрутки спиной к водителю и молчали. Я спросил ее: Ч
то с тобой?.

- Если ты про то, что я не уступаю место старушке, то старушка сюда все равно сесть не сможет, - совершенно некстати ответила она.

- Я ей не отец и не мать, чтобы делать замечания за неуступленные старушке места – подумал я, но ничего не сказал.

Мы распрощались. Она пару раз оглянулась на меня.

Я уехал из столицы на автобусе, сидеть было очень неудобно, а ехать долго,  по приезде я опять попал под дождь, и подумал, что поездка с больными ногами была неудачной авантюрой.

На следующий день ноги сильно болели, но еще через день мне стало казаться, что боль резко ослабла. Я звонил ей по вечерам, мы мило трепались о БДСМ и всяких разностях, казалось, все идет хорошо. Я хотел ее и хотел быть рядом с ней. Желание опять затмевало мой разум.

А еще через день в столице должно было быть левацкое сборище, куда усиленно приглашали меня и где мое присутствие, как я считал, было если и не необходимо, то желательно. Узнав от другого человека, что она тоже планирует прийти туда (сама она об этом мне ничего не сказала), я отважился и решил поехать.

- И добил этим свои ноги. Идиот!, -  прокомментировал я.

- Идиот, не спорю.

Я приехал с опозданием, сборище уже шло, она уже сидела там. Увидев меня, она воскликнула: «Так ты же уехал!» - «Ради тебя, приехал на день снова». Она ничего не сказала. Мы сели рядом. Я взял ее за руку. Рука была холодна и безразлична.


Видевший нас в тот раз мой друг сказал мне потом, что ему показалось, что Майя очень обрадовалась моему неожиданному появлению. Я этого не заметил. Я смотрел на нее, она никак не отвечала на мой взгляд, я держал ее за руку, но ее рука была холодна. Мне это надоело, я отпустил ее руку и переключил свое внимание на обсуждение национального вопроса в эпоху империализма.

Хотя в большинстве своем леваки – странные и недалекие люди, думают они иногда о важным вещах, самых важных вещах для человечества. Это симптом вырождения мира – о главном думают только фрики. Дискуссия о национальном вопросе оказалась неожиданно интересной, я слушал ее с нарастающим вниманием, а потом меня прорвало, и я произнес речь – речь за единое человечество, которое глобальный капитализм дробит по национальным бантустанам, которыми легко управлять капиталу. Это была сильная речь, в которую я вложил душу, я помнил, как когда-то довел одной своей речью на политическую тему Дашеньку до слез – она плакала от мысли о светлом царстве социализма. Но Майя была безразлична. Интерес к политике был самым поверхностным из ее интересов.   

Вечером того дня ее отправляли на неделю в Железняковск к бабушке. Ей надо было уходить, не дожидаясь конца сборища. Я сказал, что провожу ее до метро. «Я сама могу дойти», - ответила она. Я подумал, что она бесчувственная идиотка,  и все же пошел ее провожать.

Я пытался с ней о чем-то говорить, но ей это было неинтересно, она хихикнула лишь тогда, когда я постучал ее по затылку – ее самой эрогенной зоне. Что-то происходило, но что именно и насколько серьезно, я терялся в догадках.

Я предложил  доехать с ней до ее станции метро. Я успел бы вернуться, обсуждение проблем империализма обещало быть долгим. Она отказалась. Я решил не настаивать, тем более, что я надеялся через неделю или чуть больше увидеть  ее снова. Я сказал ей об этом. «Как получится, - ответила она, - как получится». Я попросил ее позвонить из Железняковска. Она обещала, что позвонит.

Мы распрощались, она вошла в метро. Больше я ее не видел.

После этой последней встречи меня снова охватило решение покончить с романом. Уж слишком очевидно она воспринимала меня как чужого. Подумав, я решил не проявляться к ней по своей инициативе, пока она находится в Железняковске, и если она не проявится за эту неделю, заканчивать со всей историей.

На следующий день я уехал из столицы в городок. Поездка в столицу на автобусе, когда я последний раз видел Майю, стала для ног катастрофой – такое раньше было у меня лишь один раз. Даже пройтись 5 минут было больно. В городке, куда я приехал,  я мог оставаться примерно две недели, за которые я надеялся хоть как-то подлечиться, дальше надо было либо возвращаться к себе, либо опять перебираться в столицу.

Пару дней Майя не проявлялась. Затем она прислала смску, где извинялась, что не звонит, потому что все время находится на виду у бабушки или у родителей и не может говорить свободно. Я ответил ей смской и сказал про свои проблемы с ногами. Интереса и сочувствия она не выразила.

Я думал, что делать дальше, если за две недели ногам не станет лучше. Было два варианта: возвращаться к себе или ехать в столицу. У меня в городе было теплее, но я жил один, и меня тревожило, что делать, если ноги совсем разболятся и даже поход в магазин станет большой проблемой. В столице было холоднее и жизнь там была дороже, но там было больше друзей и была Майя, от которой, как я надеялся, можно было ждать помощи.  Не очень большой – чтобы в крайнем случае, если мне будет совсем больно ходить, привозила продукты и лекарства, возможно, что-то готовила и т.д. За это никто ее не повесил бы и не подверг квалифицированной казни, но несколько часов в день пару раз в неделю это у нее забирало бы.

А пока что мы продолжали раз в день переписываться смсками. Я пытался лечиться, но получалось плохо. Вопрос, что делать дальше, вставал со всей остротой.

Наконец, она написала, что на следующий день возвращается в столицу. «Хорошо», - ответил я.

Черед день в двенадцать ночи она позвонила. Это было неожиданно для меня, я уже перестал ждать ее звонка. По голосу было видно, что она соскучилась – по мне ли, по трепу про пытки и казни,  я не понял. Я сказал ей, что мне может быть нужна ее помощь – она ответила, что сидеть со мной все время не сможет (но это мне и не требовалось), но приезжать два-три раза в неделю – да, сможет.

- И будешь привозить мне продукты?

- Да.

- И заниматься БДСМ-сексом?

- Конечно, - ответила она своим вторым, смертерадостным голосом.

Я счел вопрос решенным, и был рад этому. Новая волна нежности к ней охватила меня.

Мы долго трепались и в тот вечер, и еще несколько вечеров. У меня не было интернета, мне было больно ходить, она была для меня связью с жизнью – девочка, боявшаяся жизни и фантазировавшая о смерти. При этом, впрочем, девочка не спрашивала меня о состоянии здоровья и о больных ногах, - и это было неприятно.

Я называл ее «извращеночкой» и «некрофилочкой». Она блаженно хихикала и говорила, что «извращенка» - это одна из двух любимых ею ее характеристик.

- А какая вторая?

Она замялась:

- Я не могу сказать, мне стыдно.

- Это хоть ругательство?

- Скорее уж характеристика.

Я был заинтригован.

Так прошло несколько дней.

Глава тринадцатая, в которой Валентин узнает правду, а влюбленные сердца воссоединяются.

Тревожный звоночек впервые простучал тогда, когда я сказал ей, что на днях приеду в столицу, если буду жив (моя обычная присказка).

При словах «если буду жив», она захихикала тем голосочком, который всегда появлялся у нее, когда речь заходила о смерти и казнях. Это меня неприятно резануло.

- Ты радуешься тому, что я приеду, или тому, что не буду жив?

- Ну, не знаю (врать она еще не научилась).

В следующий раз я шутливо спросил ее, считая, что вопрос уже решен, и о нем можно говорит несерьезно:

- Ну что, будешь ко мне приходить на сеансы БДСМ?

Неприятное молчание было мне ответом.

-Ну, как получится.

Этот разговор она прервала внезапно, как будто ее отвлекли. Иногда ее отвлекали родители, но в таких случаях она сразу обрубала разговор и перезванивала потом. Сейчас же все выглядело так, что у нее есть еще несколько секунд для окончания разговора. Так бывает, когда слышишь звонок по скайпу.

- Прости, но мне нужно заканчивать. Потом напишу.

 Через полчаса от нее пришла смска:

- Прости, не могу говорить.

Я ответил смской:

- Хорошо, позвонишь, когда сможешь.

Три дня она не звонила. Затем прислала смску: «Прости, что долго не звоню, все как-то противно». Я написал ей, что позвоню сейчас сам. Она согласилась.

Мы долго трепались, и меня снова резонуло, что ей интересны только разговоры о БДСМ да еще моя помощь по истории.

- Я по тебе соскучился, - сказал я.

- Прости, мне надо заканчивать и делать учебу, - сразу оборвала разговор она.

Мне нужно было уезжать, и я решил все-таки поехать сперва к себе, чуть-чуть подлечить ноги (они начали идти на поправку и мне стало казаться, что обострение болезни пройдет относительно быстро, за неделю-две), а уже потом ехать в столицу. В этот раз я решил в столицу не заезжать.

Вернувшись к себе, я дорвался до интернета. Случайно я обнаружил, что один из ее аккаунтов, тот самый, с которого началась моя с ней переписка, переименован из «Майи Башлачевой» в «Николая Храпченко» и что на аватарке вместо обаятельного кролика красуется омерзительная свинья. Зато в графе «семейный статус» было указано: «есть друг». Я не придавал значения подобного рода статусам, но все-таки порадовался такой формализации наших с ней отношений.

Увидев на ее странице ссылку на заметку моего бывшего товарища, с которым она общалась, и который некогда сильно наплевал мне в душу, я решил заглянуть на его страницу – и удивленно увидел, что он меня забанил. Мы не пересекались давным-давно, и он не мог узнать, что этот аккаунт – мой, ни от кого, кроме Майи. Чтобы проверить мелькнувшую догадку, я попробовал зайти на страницу Рины Птеродактиль – и увидел, что она забанила меня тоже. С ней  я никогда не пересекался, и знать обо мне она могла только от Майи. То, что Майя бывает иногда не по делу болтлива, я уже знал, но все это мне крайне не понравилось. Но я решил отложить разговор до скорой, как я думал, личной встречи.


Вскоре я позвонил ей. И на этот раз в разговоре она всячески давала понять, что я ей опостылел. Кроме БДСМ, ее голосок чуть-чуть звенел, когда речь зашла об одном преподавателе-леваке и я подумал, что она, быть может, переключила свое внимание  на него. Где я и что со мной, она не поинтересовалась.

А на следующий день, взглянув на страницу Николая Храпченко – бывшей Майи Башлачевой в графе «семейный статус» я увидел – «ВЛЮБЛЕН В РИНУ ПТЕРОДАКТИЛЬ». Это было то решение загадки, которое напрашивалось сама собой, но именно из-за того, что лежало на поверхности, не приходило в голову.

Глава четырнадцатая, в которой Автор узнает всю правду о роковой женщине, и эта правда подтверждает мысль доктора Геббельса.

- Покажите, покажите мне ее, я хочу видеть этого человека!, - вскричал я, пародируя есенинского Хлопушу. Я хочу видеть эту умную, сильную и прекрасную десбиянку-сталинистку.

И он показал...

 На фото был подросток промежуточного пола в очках с тупым обязьяньим лицом и выпяченной челюстью. На другом фото это же существо было обряжено в костюм офицера НКВД.

Я несколько секунд молчал. Потом произнес:


- Доктор Геббельс, считавший, что леваки – биологические вырожденцы, увидев ВОТ ЭТО, понял бы, что действительность иногда превосходит его теорию.

- Доволен? Что, увидел сильную и прекрасную сталинистку - лесбиянку?

Крыть мне было нечем. Я спросил:

- А что ты еще знаешь о ней?

- Мало что знаю, на самом деле.

Тоже помешана на казнях, причем, в отличие от Майи, воображает себя не жертвой, а палачом. Вообразившая себя жертвой Майя выбрала троцкизм, вообразившая себя палачом Рина выбрала сталинизм. Эти пристрастия и стали причиной их политического выбора.


В школу Птеродактиль не ходит, учится на дому, своих сверстников считает «нейротипичными мразями» и полным говном, а на самом деле жутко боится. Больна аутизмом, причем гордится им:

«Время напомнить всем читающим мою страницу, что я официально диагностированная аутистка, и даже инвалидность у меня есть. А также то, что я терпеть не могу тамблерство, и уж тем более не сотрудничаю с actually autistic и прочими тамблеровскими раковниками. Прошу воспринимать это всерьёз и не набрасываться с обвинениями в том, что я приписываю себе аутизм. Знаете, в 2006, када мне поставили диагноз, тамблера не было. Я настоящая аутистка с первого дня своей жизни, без всяких тамблеровских блёсток. И я горжусь тем, что я есть!»

- Раньше люди гордились достижениями, а не болезнями, - с меланхолией заметил я. .

- Ты, брат, типичный достигатор. Впрочем, чего ждать от фошызда? – начал язвить он. -  К тому же то были не люди, а нейротипичные мрази.

А вот Майя поняла ее страдающую душу. И даже написала в честь нее трогательный цикл, «Прости нас, нелюдей», - называется:

красивый ребёнок
не менее красивая взрослая
огненная
ледяная
сверхчеловечная

и непостижимая вера моя
в далёком будущем
оказаться в меньшинстве
среди многих прекрасных тебя 

Я сказал Валентину:

-Я знал о твоем эстетическом безвкусии с тех пор, как ты возлюбил белый стих, но ты превзошел мои ожидания. Ты влюбился в существо, у которого эстетического вкуса еще меньше, чем у тебя. Вот эта что ли образина – «красивый ребенок!». Это она что ли «огненная, ледяная, сверхчеловечная»? И твоя Майя хочет, чтобы такие, как вот это гордящееся своей болезнью существо стали большинством на нашей земле? Если так, то да здравствуют простые правые парни, кулаками и битами спасающие человеческую расу от вырождения. Да здравствует Моссад, ЦРУ, СБУ, ФСБ и контрразведка Южной Кореи. не дающие всему этому убожеству опустить до своего уровня всех людей! Уж лучше наши президенты, министры и олигархи – они хотя бы мужики рациональные и делают зло лишь тогда, когда им выгодно. А эти, если дорвутся до власти...

- Успокойся. Не дорвутся. Нет у них фанатичного блеска в глазах, какой был у воинов пророка и у комиссаров двух грознейших из всех революций. Просто болтливое пустословие.


- Я люблю людей с фанатическим блеском в глазах. За последние годы я видел его у многих, с кем меня сталкивала судьба – видел и у друзей, и у врагов. Только у левачья я не видел его в эти годы ни разу.

- Без страсти не делается ничего великого в истории, - процитировал Валентин Гегеля. - Без фанатичного блеска в глазах не совершаются великие перевороты. Они обходятся большой кровью и их результат всегда оказывается не таким, каким его воображали шедшие в свой последний бой, но без них человечество давно сгнило бы, прозябая в тотальном холуйстве и покорности. Но у левачья нет такого блеска. Он не может появиться во имя великой цели, чтобы в далеком будущем большинство человечества составили больные аутизмом....

- Индусы говорили: можно поклоняться и демону, если твоя вера искренна, она спасет тебя.

- Так то демону, а не больной, гордящейся своей болезнью. Великая страсть возможна к палачу из НКВД или гестапо – у него есть власть, сила, ум, обаяние - но великая страсть к сумасше.. (пардон, к нейроразнообразной), рядящейся в костюм офицера НКВД – это сюжет для комедии. Майя нашла оправдание своему убожеству в любви к еще большему убожеству.

- Да ты просто ревнуешь? Ревнуешь к «холодной, огненной и сверхчеловечной»?

- Ревновать можно к тому, кто равен тебе или лучше тебя. А здесь только недоумение и досада на себя, что увлекся существом, увлеченным сверхчеловечным Птеродактилем.

- А кто тебя просил увлекаться?

- Сначала у меня была иллюзия, что боги послали ее мне вместо Сони. Сбивало с толку поверзностной сходство Майи и Сони, какой она была в начале нашего знакомства. И у меня фетиш на студенток истфака-марксисток.

- Это фетиш на настолько редкий предмет, что если ты хочешь удовлетворять свое желание только с ним, ждать следующего раза тебе придется долго.

- Не сразу я понял, что Соня была совершенно другой. У нее были горящие глаза и пытливый ум. В возрасте, когда Майя смотрела анимэ, Соня читала Кропоткина и Фромма.

- А что же ты не ушел, когда понял все это?

- Понял я далеко не сразу, и кое о чем важном узнал лишь в самом конце. И меня сбивала с толку похоть – я хотел Майю, и поэтому надеялся найти в ней разные достоинства, каких у нее не было. Вроде сострадания .

- Ждать сострадания от некрофилки – это очень оригинально, - иногда иллюзии Валентина были не менее неверроятны, чем личность Майи. .

Глава четырнадцатая, в которой Валентин изучает редкостный образец человеческой природы.


-Увидев «влюблена в Рину Птеродактиль», я хотел сперва написать Майе что-то сдержанно-издевательское вроде «Совет да любовь» и забанить ее аккаунты. Возможно, так и надо было сделать, но я решил все-таки поехать в столицу и сказать ей все, что думаю, глаза в глаза.

А пока я занялся подведением итогов. Вся нежность к Майе, сильно источенная ее поведением последних месяцев, растаяла, остался холодный научный интерес – как к редкостному образцу человеческой породы, я стал вспоминать, изучать и анализировать.

Она ушла к нехорошему человеку, доводившему ее (во всяком случае, если ей верить) до трех попыток суицида,  от хорошего человека,  ее до суицида не доводившего. Этому должны были быть причины. 

В январе я не ожидал, что произойдет скорый разрыв, причем разрыв по ее инициативе. Отношения, как мне казалось, стабилизировались, хотя и на низком и малопривлекательном для меня уровне. Я помогал Майе с учебой, дарил книги, говорил комплименты ей и ее стихам, развлекал всегда интересными ей и все больше надоедавшими мне рассказами о разновидностях смертной казни в разные эпохи, она игнорировала меня и иногда трахалась к обоюдному удовольствию.

Потом по ее рассказу ее подруга напишет, что я «использовал простую молоденькую девушку и высасывал из нее все соки». На самом деле один раз я попросил ее сделать одно дело, которое заняло у нее полчаса, и раз взял взаймы 50 гривен, и вернул их  через три дня. Это все, что я получил от нее.


Формат отношений был явно выгоднее ей, а не мне, и было неясно, чего ради она решила идти на разрыв. А что она решила идти на разрыв, я уже понимал.

А ответ лежал на поверхности, и ответ этот первым напрашивается на ум, если считать, что при всей своей любви к сверхчеловечной Птеродактиль, Майя не просто побежала на ее свист, а принимала рациональное решение, делала выбор.

- Ты про что?

- Она послала меня лесом именно тогда, когда мне стала нужна ее помощь, когда у меня сильно разболелись ноги, и когда я не знал, как сильно будет обострение болезни.

От проникнутой жалостью ко всем и ко всему девочке требовалось немногое: приезжать ко мне пару раз в неделю, на мои деньги покупать какие-то продукты и лекарства, быть может, делать что-то еще по мелочам. За это никто бы ее не повесил, ее не расстреляли бы в затылок, и даже деспотичные родители ни о чем бы не узнали. Но это требовало затраты нескольких часов несколько раз в неделю, и сострадательная девочка решила, что это время с гораздо большей пользой она может провести, сочиняя стихи о любви ко всему сущему.

 Когда-то, еще осенью, я шутливо спросил ее, будет ли она приходить ко мне, если классовый враг меня посадит. Она ответила, что конечно, будет.

- Ну, приходить в тюрьму к заключенному герою – это очень романтично, особенно если подобная перспектива виднеется в туманной дали. Я знаю случай, когда жена ушла от парня, попавшего под поезд и потерявшего руку и ногу. В твоем случае все не так трагично, но куда более противно. Речь не шла о том, чтобы посвятить всю жизнь человеку, в результате несчастного случая ставшему калекой. Нужно было всего-навсего помогать некоторое время человеку с обострением болезни, болезни, которая если и сведет его в могилу, то очень не сразу.

-А что сталось с тем парнем?

- Еще лежа в больнице, он познакомился с женщиной, ставшей его новой женой. Он стал писателем, и неплохим писателем, скажу я тебе. Все не так плохо, как могло было быть.

- Ну, и у меня пока что все не так плохо. Могло быть и хуже. В том состоянии, в каком я был в январе, когда она принимала решение, я не мог пройти по улице 10 минут без сильных болей.  Что было бы, если бы боли такой силы продолжались или усиливались, и я действительно, пусть на время, не мог бы жить без посторонней помощи.

- Ну, циничные люди скажут тебе, что нанял бы сиделку.

- Сиделки в нашем деле – лишние глаза, - ответил он, помолчал и продолжил:

- Знаешь, если бы Майя честно говорила, что ей нужен здоровый самец-производитель, у меня не было бы к ней никаких претензий. Но треп о вселенской жалости при отказе в помощи именно тогда, когда помощь нужна – брр, до чего противно...

Когда-то я знал троцкистку, - начал он вставную новеллу, - работавшую на заводе и жившую с китайцем. Китайца депортировали за нарушение паспортного режима – он был изрядный разгильдяй и не продлил вовремя документы. Через год, накопив деньги, она поехала к нему в Китай и расписалась. К тому моменту она уже разлюбила его и не хотела жить с ним вместе, но оба они считали, что ему лучше жить здесь, а не в Китае. А она не сочилась состраданием ко всему сущему, и была человеком резким до хамства – одним из самых прекрасных людей, кого я встречал в нашем левацком уебанстве.

Она была троцкистской старой школы, совершенно равнодушной к феминизму и тем более к правам ЛГБТ, но поставившей себя так, что все мужики на заводе, где она работала (а это был мужской завод, металлургия) ее уважали и ею гордились. В 1990-е ее мать стала бизнес-вумен, обобрав и кинув свою лучшую подругу. Девушка сказала матери все, что об этом думает, - а было девушке 17 лет. Больше с матерью они не общались, мать, впрочем, оставила ей квартиру  - самой матери, переехавшей в столицу, квартира была без надобности, а запредельной злодейкой она не была.

Девушка жила отчасти на помощь бабушки, а отчасти на зарплату, которую получала, работая гардеробщицей в библиотеке. Этого хватало на хлеб с майонезом – и больше ни на что. Ее отец, ушедший от них с матерью, когда ей было 5 лет, дослужился до крупного ментовского чина, но за помощью к нему она не обратилась ни разу.

Гардеробщицей она проработала до тех пор, пока в городском траспорте не ввели кондукторов и контролеров. После этого зарплата не покрывала даже расходы на дорогу до работы, и работать стало нерационально.

Впрочем, скоро начались 2000- е годы с их экономическим оживлением,  на заводах стали востребованы рабочие руки, и она пошла на завод.

- А где она сейчас? - спросил я.

- Я потерял ее из вида. Пообщавшись с рабочими, которые ее зауважали за твердый характер и мастерство в работе, она быстро разочаровалась в левом движении, поняв, что оно иллюзорно, тогда как работавшие с ней мужики – реальны, и для души начала в свободное от работы время играть не в левую политику, а в шахматы. Троцкого, впрочем, она продолжала уважать, и надеялась, что когда придет время, свое слово скажут мужики с ее завода. Как сложилась ее судьба дальше, я не знаю. Она не была няшей, не писала стихов и вообще мало что писала, но грянь в то время революция, ей же ей, мужики с ее завода избрали бы ее председателем Совета рабочих депутатов...

 
Да, забавно, что две самые интересные женщины, которых я знал в левом движении – она и Соня – не были феминистками.

- Ну, теперь не-феминисток тебе придется искать вне левого движения.

- Попробую.

И да, про Соню. Когда она ушла от меня, она ушла к самостоятельной жизни и карьере. Это было очень болезненно для меня и этот выбор вызывает вопросы с разных точек зрения, но для нее самой это был прогресс.

- Хочешь сказать, что Майя вернулась от тебя к мастурбациям с линейкой и к ебле мозгов со сверхчеловечным Птеродактилем, и это было регрессом?

- Именно так.

- Но  нужен ли ей был прогресс?

- Это интересный вопрос. При разрыве она прислала мне смску, где объясняла, что не готова сейчас к серьезным отношениям. Зная о ее серьезных отношениях с Птеродактиль, я решил сперва, что она мне просто врала. Потом меня осенило: бессознательно, но она не воспринимала отношения с Риной Птеродактиль как серьезные.

- А что в них серьезного, - стал развивать его мысль я. Обмениваются в Интернете комплиментами, льют друг на друга сопли и слезы, съезжаться вместе в ближайшее время, как я догадываюсь, не будут, реальной заботы друг о друге нет. Так, возвышенный роман благодаря чуду техники – вконтактику. Никаких перемен в ее реальной жизни этот роман не требовал.

А вот роман с тобой к этим переменам рано или поздно мог бы привести. Ты показал свою сучность мужла-деспота, попросив о понадобившейся тебе помощи, и это означало, что она должна будет не только получать, как было до сих пор, а и давать. А давать она не приучена. Гомофобные мама с папой не приучили.

Дальше могли быть всякие другие повороты сюжета. Могла она и залететь, чего боялась – как бы вы не предохранялись, но  презервативы иногда рвутся. Вас вместе могли бы увидеть, начались бы разговоры, разговоры могли дойти до родителей. В общем, куча вариантов, дальше лень выдумывать. К мастурбации она привыкла, без секса с тобой обойдется, зато возможных проблем не будет.

- Знаешь, с точки зрения нормальной семьи и брака я – очень сомнительная фигура, сказал он. Но честное слово, для романа на несколько лет я был для нее лучшим вариантом, чем Птеродактиль.

В голосе Валентина появились нежные нотки:

- Я учил бы ее истории, мы делали бы общее дело, благодаря мне, она узнала бы мир большой и интересный, куда более интересный, чем мир БДСМ-фантазий и героев анимэ. Через пару лет она кинула бы меня и ушла бы в другую жизнь, но благодаря мне она стала бы лучше, умнее и сильнее.

- Ты дурак и мазохист, мечтающий, чтобы его поиспользовало какое-то несчастное обездоленное создание, на поверку оказывающееся расчетливой мещанкой. Благодари судьбу, что эта прелесть по своей глупости кинула тебя, поиспользовав лишь самую малость.

- Сильный дает от своего избытка.

- Но умный дает лишь тому, кто готов давать в ответ. Не помогай слабым – они предадут, помогай сильным – и они помогут.

Эти споры бывали между нами не раз и оба мы оставались при своем.

Я подвел итог:

- Ты не соответствовал ни ее реалистическим потребностям расчетливой мещанки, ни ее романтическим фантазиям. Как реалистическая мещанка, в реальной жизни в ближайшие годы она собиралась жить с деспотичными родителями на всем готовом и ничего не менять. Роман же с тобой мог привести к каким-то изменениям. Как фантазерка, она вкушала счастье в переписке с больными и ты был для нее слишком здоровым и адекватным.

Твои реальные слабости могли бы ее отпугнуть, но не это было главным, до осознания их важности она не успела дойти. Но ей были неинтересны твои реальные достоинства, потому что они находились совершенно в другом мире, чем привычный ей мир больных фантазий. Ты мог быть сколько угодно хорошим активистом и борцом, но у тебя не было ни аутизма, ни ПРЛ, ни РПП, ни даже ОКР.

- И я не мог писать таких фанфиков по ее любимой «Данганронпе», какие писала Птеродактиль.

- Про фанфики ты скажешь после, - перебил я его. – А пока что я продолжу мысль.


- Будь она умнее и больше интересуйся людьми, она раскусила бы твою потребность жалеть и опекать слабых и беспомощных,  навешивать себе на шею чужие проблемы, забывая свои собственные, и искусно бы этим пользовалась. Но в искусстве манипулировать мужиками она делала лишь первые шаги и была крайне неумела. Она не научилась еще, что даже для манипулирования нужно что-то отдавать.

В общем, ты дешево отделался. Будь она паразиткой со стажем, а не начинающей паразиткой, она могла бы взять у тебя гораздо больше – и ты охотно дал бы ей.

- А будь она не паразиткой. а и вправду несчастной страдалицей, то дал бы еще больше.

- Выслушай мой совет, верящий в людское братство друг мой – не помогай слабым. Они предадут. Если они и кажутся добрыми, то внутри они злы. Их доброта – не от силы делать добро, а от слабости. И их злость – от слабости и беспомощности. И злость они изольют на того, кто видит их слабость и хочет им помочь. Но помогай сильным – и они помогут тебе.

- Твоя правота омерзительна, как и учебники по манипуляции женщинами. Хотя как и в этих учебниках, в ней есть немалая часть правды. Но нужно помочь слабым стать сильными.

- Слабые, хотящие стать сильными, уже не так и слабы. 

Он задумался и сказал:

- И в том, что ты сейчас говорил, нет классового подхода.

- А я счас не про классовый подход. В современной Украине элита уродлива и ущербна, а потенциальные вожди нации вкалывают гастарбайтерами в Москве или в Польше. Но когда-нибудь они вернутся и стукнут кулаком по столу.

Он помолчал, обдумывывая сказанное, потом перешел на смежную тему:

- Она так и не поняла, что я стал презирать ее и таких, как она, не за психологическую и уж тем более не за физическую слабость, а за моральную ущербность. Не за то, что они имеют качества, заданные природой, над которой они не властны, а за то, что в ситуации, требующей морального выбора, лгут и предают, а затем ссылаются в свое оправдание на свою природу: «я, мол, слабая и больная, мне можно». У них нет оправданий.

- Оправданий нет ни у кого. Все горим в аду выбора.

- Но даже в аду можно озирать ад с презреньем и можно быть душа в душу – нераздельно и неслиянно.

Мы оба любили Данте и отсылки на него были понятны.

-Ад можно озирать с презреньем, а вот души людей чужды друг другу во веки веков. В понимании этого и есть мое главное расхождение с Вами, коммунистами.

- Аминь.

- Мы долго молчали и курили. Наконец, он возобновил рассказ.


...Вся нежность и симпатия к Майе у меня пропали, возник холодный научный интерес. Я стал изучать ее творчество и читать такие вещи, какие она просила не читать.

До января я долго удивлялся тому, что она не делала никаких попыток к совместному со мной художественному творчеству. Такое совместное творчество давало особую прелесть моим отношениям с Соней. Но с Соней я писал в четыре руки статьи о технокоммунизме и реиндустриализации, а также художественную сатиру на левое движение, т.е. на темы, которые Майе были совершенно не интересны и непонятны.

- Судьба спасла тебя от того, чтобы ты стал писать фанфики по «Данганронпе», - съязвил я.

- Судьба воплотилась в некрофилку-анимэшницу, которая, пока я был ей нужен, боялась, что я узнаю о ней слишком много. Она вообще боялась критики и споров (как и все подобные ей продвинутые девочки, - вставил я) и даже редко посылала мне свои стихи, от которых я был в восторге (кретин, - прокомментировал я), потому что боялась все же нарваться на критику, пусть очень доброжелательную. Один раз я покритиковал неудачную рифму в ее стихотворении, причем рифма была настолько неудачной, что я сходу симпровизировал несколько других рифм, которые здесь были бы гораздо больше к месту. Она рассердилась и попросила замолчать.

Я прервал его:

- Настоящий талант не боится критики и развивается благодаря ей. Но няшным ребяткам душевное спокойствие и отсутствие триггеров важнее развития своих способностей, даже если они у них есть.  Они, а особенно те, кто затронут левацкими идейками, любят говорить о творчестве и почти все пописывают и рисуют, но боязнь труда и дисциплины делает их творческие потуги жалкими и комичными. Они не понимают, что творчество требует куда более тяжелой дисциплины, чем труд ради денег – дисциплины, идущей от самого себя. 

- Знавал я одну левачку, - отвлекся он от рассказа о Майе, -  которая училась на художника. Девочка не умела рисовать, поэтому мечтала о замене живописи акционизмом. На лето им задали написать картину в качестве курсовой работы, девочка не смогла сделать это, и, понимая, что все равно вылетит  из вуза, решила, что если она вылетит из вуза как жертва художественного консерватизма ректората, это будет куда славнее и, кто знает, выгоднее, чем если она вылетит как ленивая бездарь. В день, когда нужно было сдавать курсовую, она пришла к двери своего вуза и стала раздавать листовки, требующие реформы художественного образования и замены преподавания классической живописи преподаванием акционизма. Потом она легла под дверью, вахтер попытался оттащить ее, она пнула зарвавшуюся ***мразь ногой, вахтер вызвал полицию, полиция, глядя на буйную страдалицу, сказала, что это не ее печаль и пусть разбирается ректорат. Ректору акционистка заявила, что осуществляемый ею сейчас перформанс и есть ее курсовая.

- Я надеюсь, ленивую тварь выгнали?

- Как бы не так! Ректор, еще в советские времена рисовавший желтые подсолнухи на фоне голубого неба, мог быть посредственным художником, но он был добрым человеком. Он пошел с буйной студентессой на переговоры, и даже согласился, чтобы часть времени в вузе преподавали акционизм. Правда, он все же потребовал, чтобы героиня этой истории в качестве дипломной работы написала нормальную картину.

- И она согласилась?

- Конечно, согласилась, хотя перед этим и говорила, что умрет за правду, и если ей не разрешат в качестве диплома провести акцию, устроит самосожжение, обвесив себя картинами ректора. Но страдающие девочки хорошо знают, где кончается разрешенная им игра, и умеют подлаживаться под реальность.

- И что делает она теперь?

- Устраивает акции и возмущается правыми – знаешь за что?

- За гомофобию?

- Если бы. За то, что они РАСТОПТАЛИ ФЛАГ ЕВРОСОЮЗА,

Мы рассмеялись.

- Леваки как защитники притона империалистических разбойников и правые как борцы против этого притона, - воистину все смешалось в нашем гнилом мире, - произнес я.

- Вот я и думаю, а какое отношение вся эта публика имеет к делу социализма. Впрочем, об этом мы лучше поговорим в конце разговора. Пока что я вернусь к Майе.

Начав исследовать ее творчество, я обнаружил паблик «Дрянь и вонь», который создали они с Птеродактиль в середине октября, что подтверждало мою гипотезу, согласно которой изменение отношения ко мне в октябре связано с возобновлением контактов с Птеродактиль. Птеродактиль  в этом паблике осыпала Майю милыми комплиментами, а Майя довольно хихикала. Комплименты и вправду были милы:

«ты - вонючее свернувшееся молоко, тебе должно быть стыдно за то, что ты вообще родил_ась на этом свете!!!»

«ты - вонюч_ая грязн_ая сортирн_ая бачк_иня!!! ты выкидыш_ка пробирочн_ая из чернобыля, получивш_аяся методом научного самотыка посредством палки с гвоздём!!!»

«ты - говно вонючее, я тебя замучаю!!!»

«ты говнитель_ница хвоща!!! ты сдохнешь мерзкой смертью от поедания манной каши с комочками!!! гроб гроб кладбище пидор_ка!!!»

- Все, перестань, - оборвал его я. - Мысль я понял, слушать дальше противно.

- Мне не был противен БДСМ-секс с ней, но от этого меня реально мутило. Мутило не в последнюю очередь от скучности и убогости подобных комплиментов.

Заодно я стал читать рассказы Майи. Она не хотела, чтобы я их читала, поэтому  знакомство с этим жанром ее творчества имело для меня прелесть новизны. Большая часть рассказов была фанфиками по анимэ и представляла собой типичное проявление подросткового эскапизма, без художественных достоинств, со страдающими юными героями и героинями, носящими японские имена. Были еще рассказы, действие которых происходило в эпоху сталинизма, причем было очевидно, что она не имела никаких знаний о психологии людей той эпохи, об особенностях социальных отношений и т.д. Чтобы знать все это, нужно было прочесть гораздо больше, чем прочитала она. (Увлеченная историей Большого Террора Майя, к слову сказать, не знала, кто такой Шаламов и когда я еще в наш идиллический сентябрь послал ей ссылку на его стихотворение «Аввакум в Пустозерске», решила, что оно – про гонения на церковь в СССР).



- В детстве, - перебил его я, - я исписал общую тетрадь романом о казацком восстании – не помню уж, то ли Наливайка, то ли Павлюка, не зная тогда ничего не о казаках, ни о восстаниях. Теперь я знаю и о том, и о другом немного больше, и если буду о чем-то писать, то только о том, что знаю.

- Нет, девочка писала только об экзотике. Но среди ее в целом вялой и скучной прозы был шедевр, который она удалила, после того, как я похвалил его при разрыве, но я успел его сохранить. И шедевр этот выражает ее стремления столь великолепно, что заслуживает воспроизведения целиком:

Рассказик назывался «Чудовищная весна». Главные герои этого шедевра эротической прозы – Майя, она же Грета, и Рина Птеродактиль, она же Ян Гешефтмахер:

"И будет целебный хлеб
Словно нипочeм
Словно многоточие
И напроломное лето моe
Однофамильное
Одноимeнное
Губы - в трубочку
Нить - в иголочку
Не жисть - а сорочинская ярмарка!"

- Коммунистка ты моя, - прошептал Ян на ушко Гретке, заставив еe сладостно задрожать. - Ты же знаешь, что с тобой будет за твои троцкистские идеи?

Греточка уже многое прошла - сперва пыточные допросы в мрачных подвалах отделения НКВД, после - поражающие человеческий ум эксперименты в лаборатории известного советского учeного Яна  Гешефтмахера, и даже расстрел она прошла. Со сладостью и с удовольствием. Правда, сейчас стоит здесь, живее всех живых, и хлопает голубенькими глазками. То ли еe вернула к жизни выдающаяся советская наука, то ли особый дух застывшего тридцать седьмого года возвратил коммунистку-антисоветчицу из мeртвых - кому это постигнуть?

- Знаешь, какую фразу я люблю больше всего? - облизнулся товарищ экспериментатор, смакуя каждое слово. - "Смерть свободным". А именно - таким, как вы - троцкотне, анархистам всяким, расшатывающим и без того хрупкую систему социализма в отдельно взятой стране. Мы-то последовательны, а вы упeрлись со своей свободой… Вы заслуживаете лишь смерти.

- Да, да, товарищ Гешефтмахер, - Греточка обняла своего любимого экспериментатора, повиснув у него на плечах. - Мы не предадим наши идеи, хоть сто раз каждого из нас расстреляйте. Просто нас победить невозможно. Умирая, побеждаем мы, ни словом, ни делом больше не поддерживая эту формацию.

- Ха-ха, непобедимые нашлись, - криво усмехнулся Гешефтмахер. - Вы жалкие существа, не более, даже не люди. Просто антисоветские элементы. И вас надо истреблять. Чeтко, строго. Каждому - пулю в затылок.

Ян провeл пальцами по светленькому затылку Гретки, вызвав довольный писк.

- Вот видишь, тебе нравится. Какая же ты коммунистка? Тебя давно сломали. Ты сломанная вещь.

- Я родилась такой, и поэтому могу всe, и со мной тоже всe можно, - Греточка прижалась к Яну. - Я настоящая коммунистка, что бы вы там не думали. Моя внутренняя мировая революция уже произошла, и я довольна всем. И внешняя произойдeт, но не сейчас, и даже не скоро. Законы диалектики указывают на это. Нам, сегодняшним истинным коммунистам - троцкистам там, анкомам, досталось самое приятное - жить в таком времени, когда до революции далеко, а мы страдаем за наши идеи.

- Ты же не страдаешь, - хихикнул Гешефтмахер.

- Конечно. И жить хорошо, и жизнь хороша, - теперь уже Гретка облизнула свои пухленькие губки.

Ян начинал злиться, хоть и понимал, что эту антисоветчицу не исправить, с ней нужно мириться, еe нужно гнуть, чтобы потом она восстановилась, как восстанавливалась всегда, для дальнейших экспериментов - физических и моральных.

- Похоже, кое-кто начал забывать, кто он такой. Как ты со мной разговариваешь? Ты ведь для того и создана, чтобы мне было как удовлетворять свои потребности.

Греточка густо-густо покраснела от таких приятных для неё слов. Ян грубо толкнул еe на пол, и она упала, не боясь неминуемой боли. На полу было холодно. Внутри горело и пекло. Товарищ экспериментатор снял с себя одежду и опустился к девушке, дотрагиваясь до еe груди, резко сжимая в руках.

- Вкусная. Я бы с удовольствием попробовал. Зажарил бы тебя в печи - ты бы и моe чувство голода удовлетворила, - засмеялся он.

Гретка впадала в восторг, и ей хотелось, чтобы эти словесные нежности не прекращались. Но вместо них Гешефтмахер развeл еe пухленькие ножки и грубо, совсем без подготовки, вошeл в маленькую узкую щeлочку. Гретка довольно запищала. Ян мял руками еe грудь, бил по раскрасневшемуся личику, а Гретка уже лежала, застывши от удовольствия, и лишь попискивала, постанывала тоненько, раскинув руки в стороны. Яну казалось, что он еe расстрелял только что, и что она мертва; лишь эти умиляющие его писки убеждали в обратном.

- Какая же ты возбудимая, и я не могу поверить, что ты способна быть другой, - Ян нащупал длинными пальцами маленькую выступающую кнопочку на Греткином лоне и легонько помассировал еe.

Гретка выгнулась и простонала.

- Не буду я этого делать, ты слишком плохая, не заслужила таких удовольствий, - экспериментатор убрал руку.

Греточка надула губки, за что незамедлительно получила по ним.

- Говорю же - плохая. Мордочки ещe недовольные корчит. Ты здесь для моего удовольствия, а не я - для твоего.

Гретке было хорошо и тепло, ей было сладко, внизу ощущалась заполненность. Наконец Ян вышел из неe и кончил на полненький мягкий животик. Он встал и, одеваясь, любовался на то, как Греточка пыталась отдышаться, после чего провела рукой по животу и облизнула пальчики. "Приятно", - отметил мысленно Гешефтмахер.

- Ты такая очаровательная! Создана для того, чтобы пользоваться тобой. Попользоваться - и выбросить, то бишь, расстрелять. Расстрелять и выбросить, ты уже не нужна будешь.

- Да, товарищ экспериментатор, я хочу быть полностью отпользованой вами, и не только вами, а всей этой системой… - Гретка закатила глазки. - Счастья выше не бывает. Всe это так восхитительно, а мой расстрел был и будет кульминацией происходящего.

"Кипучие могучие никем не победимые
Словно обожжeнные богами горшки
А за спинами таились
Лыжи в сенях
Санки
Салазки
Сказки
Арабески"

А дальше сказал Ян такое, ведь что-то ему всe надоело:

- Конечно, маленькая. Я могу тебя хоть сейчас расстрелять. Могу уничтожить любым другим доступным мне способом. Избить до смерти, например. Хочешь?

Внизу у Греточки снова было горячо и влажно.

- Хочу, товарищ экспериментатор.

Гешефтмахер сел на диван, жестом приглашая Гретку. Троцкистка подошла и села к нему на колени, прижимаясь своим тeплым телом. Ян обнял Гретку, чтобы она не упала.

- Не буду я этого делать. Знаешь, что ты ужасная? – Гешефтмахер хлопнул Гретку пальцами по носу.

- Зна-аю, - протянула антисоветчица. - Столько плохого сделала, на самом деле…

- Не плохого, ты просто родилась, чтобы напрашиваться на жестокость по отношению к тебе. Ты хорошая, потому что настолько ужасная.

- У меня сдвинуты представления о том, что для меня хорошо, - Греточка улыбнулась. - И не только у меня. Без таких, как мы с товарищами, ни одной революции бы не свершилось, никакого движения не было бы!

Яну уже совсем-совсем надоело. Она вызывала восхищение. Она раздражала его. Еe хотелось убить, но и хотелось сделать ей хорошо. "Это одно и то же, - Гешефтмахер будто бы прочитал Греткины мысли. - Смерть со свободой - одно и то же. "Свобода или смерть" - глупый лозунг, кто его только придумал?". Она потому и не жалела своих товарищей. Еe внутренняя мировая революция должна была произойти снова.

"Пускай всe бурно расцветает кишками наружу
НА СЕВЕР! НА ЗАПАД! НА ЮГ! НА ВОСТОК!
ПУСТЬ БУДЕТ ВНЕЗАПНО!
ПУСТЬ БУДЕТ НЕСЛЫХАННО!
ПУСТЬ ПРЯМО ИЗ ГЛОТКИ
ПУСТЬ ПРЯМО ИЗ ЗЕРКАЛА
БЕЗОБРАЗНО РВАНEТ ИЗ-ПОД КОЖИ
ДРЕВЕСНО-МЯСНЫЕ ВОЛОКНА
МОЯ САМОВОЛЬНАЯ ВЗДОРНАЯ РАДОСТЬ
 ЧУДОВИЩНАЯ   весна !.."

Гешефтмахер смахнул Гретку с колен и указал ей на стену. Глаза антисоветчицы загорелись, как зеркало, отразившее пожар, как глаза животного, которое не кормили сто лет - и тут внезапно дают поесть. Она подошла к стенке, краснея и улыбаясь. Ян выстрелил, намеренно сместив направление, не по центру затылка, а чуть левее. Брызнула кровь. Гретка чуть покачнулась - и упала на пол. И ничего она уже не понимала, кроме того, как ей до невозможности, до слeз больно, кроме того, что внутри всe разлетается, и видела она много чего - и лазурное небо над головой, и поезд, везущий еe сюда с Родины, и ярко-красные флаги, и мировую революцию видела, и стояла в еe главе. А потом боль куда-то пропала, заменяясь таким теплом внизу, таким возбуждением - вот она отдаeтся, отдаeт себя. Она уже не принадлежит себе. Не себе, а чему-то высшему. Как трудно дышать. Вдох, да, выдох-выдох, да…

И тут он снова стреляет. И в аккурат забывается всe.

У неe такие красивые закатанные глазки. Такие трогательные посиневшие губки. Она такая милая. Такая отдавшаяся. Такая восхитительная - и как это всe постигнуть?

"Чтоб клевать пучеглазое зерно на закате
Целовать неудержимые ладони на заре
Топни ногою…"

- Троцкистка, фантазирующая, как ее перед расстрелом отымеет сталинистский палач – великолепно! Только я не думаю, что она была бы рада, если бы ее фантазии реализовались.

- Это само собой. Была бы рада – нашла бы путь организовать себе сбычу мечт.

- Ну да, - подтвердил я. Сталинистов сейчас у нас нет, зато правых парней – сколько угодно.

- Она интересна, - стал пояснять Валентин то, что я прекрасно понял и сам, - как предельный случай левацкого мазохизма, как доказательство, что в глубине души леваки хотят быть вечно битыми и насилуемыми страждальцами, и что именно от этого они ловят кайф. Левацкая культура поражения воплотилась в ней в максимально полной форме, настолько полной, что это кажется нереальным и невозможным.

- Что ж, ты можешь считать, что роман с ней был ценным опытом.

- Еще бы! Я познакомился с интереснейшим экземпляром человеческого вырождения всего лишь за консультации по истории.  С крысиной блевотиной.

- С кем?

- Это, как я узнал, было для нее вторым любимым комплиментом кроме извращенки.
УЩЕРБНАЯ КРЫСИНАЯ БЛЕВОТКА.

Я на страничке Птеродактиля случайно натолкнулся на их обмен любезностями:

«Рина Птеродактиль:

«...Лично знаю человека, который дико радуется, если его называют ущербной крысиной блевоткой. Возможно, и изнасилованию бы обрадовался. Но, конечно, это редкий случай, и он распространяется далеко не на всех. Даже более - почти ни на кого.

Ананасик Шампанский:

Я не человек!!!!

Рина Птеродактиль:

Ананасик, и правда, ты не человек, ты ущербная крысиная блевотка.

Ананасик Шампанский:

Рина, спасибо, давно мне таких милостей не говорили!».

Прочитав это, я представил себе, что трахал кучу крысиной блевотины – и меня стошнило...   

Я также понял, что роман ее с Птеродактиль возобновился в начале января. За день до того, как я видел ее последний раз на собрании по империализму, она написала в своем паблике «Произошло нечто, чем я чрезвычайно воодушевлена».

У меня стало вызывать устойчивое отвращение даже то, что несколькими месяцами ранее вызвало бы умиление. Она написала в паблике «Достигаторам вход запрещен», что испытывает такую жалость ко всем страдающим, что даже вылизывает, а не вытирает пролитую ею воду – потому что у детей Африки нет воды. Эта трогательная информация вызвала у меня хохот. Как она способна жалеть и помогать, я уже знал.

А на своем паблике она написала, что ей так жалко пушных животных, что она никогда, никогда больше не будет носить одежду из натурального меха и даже мечтает вырезать себе кусок кожи, чтобы ощутить, что чувствуют бедные животные, когда с них живых сдирают кожу. В чем дело, - подумал я, бери и вырезай, никто не мешает.

Она стала для меня воплощением всех пороков левачества: трусости, лживости, лицемерия, способности предавать, сохраняя при этом медный лоб и уверенность в своей правоте, треп о вселенском сострадании при полном отсутствии эмпатии и сострадания на деле, отсутствие интереса к жизни, отсутствие энергии и силы, культивирование в себе слабости, ущербности и убожества.

Все это я и собирался сказать ей в лицо. Я взял билет с тем расчетом, чтобы приехать в столицу в день, когда она не должна будет идти на учебу, чтобы встретиться с ней и распрощаться.

Глава пятнадцатая, в которой Валентин терпит поражение.

- Ты допустил ошибку. Нужно было приехать, не сообщая ей, и подождать ее у университета в день, когда она учится.

- Я недооценил ее хитрость и ее чувство опасности.

Я долго не звонил ей. Говорить с ней и мило трепаться о БДСМ мне было противно, а серьезный разговор я решил отложить до последней личной встречи. Она раз прислала смску, где извинялась, что давно не звонит, потому что устала от учебы  и приболела. Она так устала, что как раз в эти дни сняла видео, и так приболела, что с восторгом написала на своей странице «Пищу и верещу». Птеродактиль поставила смайлик, а я подумал: «Ты у меня еще попищищь и поверещишь».

Я не ответил ей тогда, но позвонил на следующий день и сказал, что собираюсь приехать. Разговор был сдержанный. Я между делом заметил, что продолжаю болеть и она ошарашила меня вопросом: «А что у тебя болит?».

Хотя я и решил избегать серьезного разговора до встречи, я не выдержал, и сказал ей, что так нельзя. Я говорил ей о том, что у меня болит, много раз, но ей это в одно ухо влетало, а из другого вылетало. «Я думала, может, у тебя что другое болит», - равнодушно ответила она.

На паблике «Достигаторам вход запрещен» появилась ее анонимная заметка, где было сказано, что авторше «очень, очень сильно» нужна помощь по истории и что авторша готова получать ее, оказывая в обмен другие услуги по договоренности. Это было знаком, что на помощь от меня она больше не рассчитывает и что дело идет к разрыву.

За день до намеченного отъезда я позвонил ей, и сказал, что послезавтра приеду. Неожиданно для меня она обрадовалась и захихикала. Ее тело потребовало своих прав – прав на асфиксию, поглаживание ножом, связывание рук и порку по заднице.  Мы мило трепались о БДСМ. Она сказала мне, что ей задали написать рецензию на какую-то из современных книг по истории Киевской Руси и спросила, какую книгу я могу посоветовать. Я ответил, что подумаю. 

Когда разговор закончился, я усомнился в уже принятом решении. «Бедная дурочка, - подумал я. Она использовала роман со мной, чтобы надавить на Рину Птеродактиль и для этого служил статус «Есть друг» - мол, гляди, если не вернешься, то у меня есть альтернатива. Но при этом она не прочь трахаться со мной. Может, черт с ней, буду иногда трахаться и БДСМ-ничать, а в остальное время о ней не думать, разве что изредка помогать по истории, если мне это будет нетрудно».

Я ответил ему:

- Ты пытался сидеть на двух стульях. Если бы ты был настоящим БДСМщиком, ты установил бы с ней отношения Верхнего с Нижней, доставлял бы ей и себе удовольствие, не ожидая от нее ни нежных чувств, ни помощи. Помощь она не способна давать никому, а свои нежные чувства могла бы изливать на Птеродактиль.

Но ты готов был играть с ней в БДСМ, если она того хочет, ожидая от нее каких-то чувств и какой-то помощи. А она была не циничной бабой-БДСМщицей, готовой предоставлять тело тебе для игрищ, пребывая душой с Птеродактилем, а инфантильной дурочкой, к тому привыкшей к мастурбации и способной благодаря мастурбации обойтись без БДСМ-игрищ с тобой. Поэтому твои расчеты привязать ее к себе, согласившись играть с ней в БДСМ, кончились крахом.

- В общем, мое решение окончательно рвать сильно поколебалось. Решив, что у меня есть еще полтора дня, я отложил вопрос и занялся сборами в дорогу.

Перед тем, как лечь спать – было уже полпятого – я решил заглянуть на ее страницу вк, и с крайним удивлением обьнаружил, что она меня забанила.

Забанила и на «Николае Храпченко» - бывшей «Майе Башлачевой», и на «Ананасике Шампанском», и на «Грете Шредер-Шкурупий». Забанила она меня и на паблике «Тазик для блевотины».

Я проиграл, подумал я, я не успел порвать с ней первым. Девочка была не умна, но трусость научила ее хитрости. Она почуяла подвох в моем милом трепе о БДСМ.

- Но вообще-то, возобновив роман с Птеродактиль, она не обязательно должна была идти на разрыв с тобой. Она могла предложить полиамурию – любимую фишку леваков, или просто трахаться с тобой без всякой амурии в обмен на помощь по истории, - мне был и вправду не вполне понятен этот поворот рассказа Валентина.

- Как понимаю, вето на такой вариант наложила Птеродактиль. К тому же не забывай, что я был по-прежнему болен и попросил о помощи. А помогать она не хотела.

Как предполагаю, в промежутке между трепом по телефону, когда она обещала прийти на встречу, и занесением меня в черный список, Майя посовещалась с Птеродактиль, которая запретила встречу со мной. Впрочем, в последующем разговоре Майя факт консультаций с Птеродактиль отрицала, а правду я все равно не узнаю.

Я позвонил. ей. Она сбросила звонок. Сразу, без паузы. Я позвонил еще раз. Она сбросила звонок снова. Я послал смску: «Что случилось?»

Она прислала ответ: «Ну, если не полностью там, я не готова сейчас к серьезным отношениям и не могу делать то, что ты хотел бы, чтобы я делала. Я хотела дружить с тобой, а вышло как-то вот так. Спасибо тебе за все, но я не могу».

-Ну, подумал я, даже идя на разрыв со мной, милая, ты врешь. Ты говоришь о неготовности к серьезным отношениям, завязав за моей спиной серьезные отношения со сверхчеловечной Птеродактиль.

Я перебил Валентина:

-Мы уже говорили. что она сама, пусть бессознательно, не воспринимала отношения с Птеродактиль как серьезные. Но продолжай.

- Я спросил ее смской, придет ли она на встречу послезавтра. Она ответила, что как раз и хотела сказать, что нет.

- Она выбрала интересный способ сказать это. А что было бы, если бы не заглянул случайно  на ее страницу, а в восторженных чувствах и с больными ногами поехал бы в столицу и пришел бы на встречу, куда бы она не пришла?

- Ей это было безразлично. Она думала только о своем комфорте, трусливое дитя растленного мира.

Я написал ей, что со мной можно дружить и попросил взять трубку. Она ответила, что не может говорить сейчас, потому что в доме все спят, но перезвонит завтра, после занятий, хотя я не должен надеяться, что она изменит свое решение. Также она разбанила меня на одном из аккаунтов.

- Бедная девочка надеялась, что ты будешь валяться перед ней на коленях по ту сторону экрана и умолять изменить свое решение.

- А я думал о другом. Мне было ясно, что верить ей нельзя и что на встречу она не придет, даже если я смогу ее в телефонном разговоре уговорить ее сделать это. С ней было невозможно социальное взаимодействие – она не была верна своему слову. Сказать все по телефону –она может оборвать разговор на полуслове, а мне нужно было сказать ей многое. Поехать в столицу и подлавливать ее – это был хороший вариант, будь я здоров, но она не стоила того, чтобы рисковать ради нее больными ногами.

Всю ночь я писал ей письмо, в котором сказал все, что думаю. Вот оно:

«Привет, Маша!

Так тебя при мне называл преподаватель и называли какие-то студенты, поэтому твое реальное твое имя я давно знал. .

За четыре последних месяца нашего романа я хотел всерьез послать тебя к черту семь раз (подсчитал даже), если ты не проявишься до определенного срока – но в последний момент ты внезапно проявлялась, и мое правильное намерение не было реализовано вовремя.
 
А в января я случайно обнаружил, что один мой бывший товарищ меня забанил. Любопытства ради я захотел взглянуть на страницу Рины Птеродактиль и увидел, что и она меня забанила, причем никаких точек пересечения с нею у меня не было и быть не могло, поэтому было очевидным, что ты ей рассказала о нашем романе. Дорвавшись до интернета в январе, я увидел, что в семейном статусе бывшей Майи Башлачевой, ставшей Николаем Храпченко, красуется «есть друг». Но статус это пробыл недолго, и вскоре был заменен на «влюблен в Рину Птеродактиль» - на следующий день после нашего с тобой разговора по телефону, где ты всячески давала понять, что я тебе опостылел.

И все-то мне вдруг стало понятно. Понятно, что «есть друг» использовалось для оказания давления на Рину Птеродактиль– мол, смотри, у меня есть выбор, - и давление оказалось успешным. Милые сердца воссоединились, и нехороший человек, с которым ты снова вступила в серьезные отношения (правда, по переписке), предъявил к тебе требования (ну еще бы, требования может предъявлять только нехороший человек, хороший человек вроде меня их предъявлять не должен (помнишь, ты мне написала, что согласна трахаться, но не хочешь серьезных отношений с взаимными требованиями), что не мешало тебе предъявлять требования  мне(в основном об консультациях по истории).
 
Обо всем этом я и хотел тебя вежливо спросить при личной встрече (я ж не баба, и считаю, что такие вещи нужно говорить глаза в глаза) и предложить расстаться. Встречаться с человеком, влюбляющимся в опереточных персонажей вроде Рины Птеродактиль и Алены Кучковой,  стало выше моих сил.
 
Впрочем, при нашем последнем разговоре по телефону, когда мы договорились о встрече в четверг, ты была так довольна и так хихикала, что я даже передумал. Говорить тебе правду – как дефективного ребенка обижать, злиться на тебя – злиться на тупую малолетку – зачем? Другом ты мне не являешься, потому что на меня тебе пофиг, можно изредка трахаться, коль скоро это приятно обоим сторонам, и все. Умных мыслей я от тебя не услышу, эмпатии ты лишена, товарищем и помощником мне не будешь, зато в сексе хороша и роль приемника для спермы исполняешь.
 
Но ты - трусливое чмо,  и  от встречи внезапно отказалась. Это избавило меня, впрочем, от возможного обострения болезни в случае поездки на встречу.

Да, ты трусливое чмо, боящееся родителей (по твоим же описаниям они не производят впечатление жутких деспотов), гомофобной бабушки, боящееся меня и больше всего боящееся правды, при этом болезненно фантазирующее о пытках и казнях (каковой игре я успешно подыгрывал – ведь только при разговорах на эти темы ты оживлялась и становилась веселой и интересной, при разговорах на другие, куда более интересные,  темы была скучной и равнодушной). Попади ты реально в руки злым людям (чего, я надеюсь, никогда не будет, не заслужишь ты этого), ты обдристалась бы от страха в первые же минуты, только и всего. Боишься даже мелких неприятностей и мелкой боли (мы ехали в автобусе, у меня болели колени, я посадил тебя на место, неудобное для моих больных ног, сам сел на удобное, но ты была такая несчастная и страдающая, хотя у тебя с ногами все нормально,  что я не выдержал и поменялся местами).
 
Я сильно забавлялся последнее время, узнавая про тебя все новое и новое – забавлялся вперемешку с отвращением. Узнал я например, про ущербную крысиную блевотину, и это меня несколько передернуло – как я представил, с кем трахался – с крысиной блевотиной.
 
Много смеха доставило твое желание вырезать из себя кусок кожи.  В  чем дело – бери и режь.  Само по себе это дурость и признак душевного нездоровья, но одно дело это делать (хоть последовательность идиотизма есть), другое дело об этом трепаться (в серьезной, а не в игровой боли, скажу я тебе, как человек, привычный к постоянной физической  боли, нет ничего романтичного и хорошего). А то куча писанины – и все.

Так же позабавила манера вылизывать пролитую воду из жалости к детям Африки.

Ну, и рассуждения об отказе от привилегий.

Хочешь отказаться от привилегий (что бы под этим не понимать) – уходи из дома, начинай работать и жить в бедности. Народники так и делали. Только ж то народники, а то – ты.

Ты ж не хочешь уходить из дома, все хорошо, сыта, одета, учишься (пусть провально и занимая место,  где мог бы учиться кто-то способнее тебя), и при этом тонко и душевно страдаешь.
 
Отвратительное лицемерие, трусость и слабость душевно нездорового и покалеченного человека.
 
И стихи твои насквозь лживы, потому что говоришь ты в них о сострадании и эмпатии, будучи на самом деле лишена этих чувств, что очень ярко проявилось в отношениях со мной.
 
Ты не то что любви не проявляла во время продолжающегося романа, но признаков дружбы и живого интереса ко мне можно было безуспешно искать с лупой. Вот сказал я тебе перед своим днем рождения, что он будет у меня завтра, ждал, что ты как-то проявишься по этому поводу, черта с два! Сам тебе в тот день позвонил, трепался о всяких разностях, интересно было, вспомнишь ты или нет, не вспомнила же. Это – яркий показатель, насколько я был тебе интересен.
 
Ну и предпоследний разговор. Я говорю, что болею, а ты спрашиваешь. что у меня болит. Я ж тебе это много раз говорил. О людях, сколь-нибудь тебе интересных, такие вещи запоминаются.
 
Ладно, не интересен, так не интересен. Только зачем было вымучивать продолжение романа? Потому что любовник помогал работы по истории писать?

Ты не спрашивала меня ни о чем и сама ни о чем не рассказывала, хотя спросить и рассказать можно было о многом. Ты даже не поинтересовалась узнать, что я – эйблист, и считаю дебилов – дебилами, а дегенератов – дегенератами, убогих и ущербных считаю нужным называть убогими и ущербными.
 
Это не означает, что они не могут измениться, стать другими, только, чтобы стать другими, им нужно понять свою ущербность и преодолеть ее, а не няшиться ею  и не заменять решение реальной проблемы словесной эквилебристикой, как делают борцы с эйблизмом.
 
Тебя и твою Рину Птеродактиль я считаю пародией хоть на троцкизм, хоть на сталинизм.  И от истории общения с девицей, блаженно хихикающей, когда ее называют ущербной крысиной блевотиной, и фантазирующей при рассказах, каким ее будут подвергать казням, в реале боясь всего на свете, испытываю только чувство омерзения. Жаль, что я не знал всего этого раньше, и что твоя многогранная личность раскрылась мне не сразу.  Твои рассказики  я подробно изучил только в последнее время (поисковик – великая вещь).
 
Вот и сейчас, идя на разрыв, ты врешь, ссылаясь на желание чистой дружбы и неготовность к серьезным отношениям. Слишком довольна ты была во время нашего секса и слишком плевать ты хотела на меня во всем, кроме секса, чтобы я поверил тебе в желание чистой дружбы. И слишком радостно хихикала при разговоре о встрече в четверг, чтобы я поверил, что тут обошлось без того, что ты отчиталась перед Риной Птеродактиль, а она тебе запретила.
 
Да и я, после того, как в октябре мне стало понятно, что тебе на меня плевать, растерял к тебе зачатки нежных чувств (вызванные тем, что ты мне напомнила в каких-то второстепенных деталях одного дорогого когда-то мне человека), и воспринимал тебя просто как объект для удовлетворения похоти, как проститутку, которой надо платить не деньгами, а консультациями по истории и трепом про БДСМ. Ты, впрочем, была не против.
 
Все просто и примитивно.
 
Есть несколько вещей, которые мне непонятны и ответ на которые я знать хотел бы, но вряд ли узнаю:
 
1). В сентябре ты выражала признаки реальной, пусть не очень большой любви – до прогулки по кладбищу и даже несколько дней потом. Затем все резко вдруг изменилось. Что произошло, я ли сделал что не так, с тобой ли самой что сдвинулось, или прорезался загадочный нехороший человек, доводивший тебя, по твоим словам, до нескольких попыток реального, а не игрового суицида, я не знаю, да это уже и не важно.
 
2). В начале ноября, перед моим приездом, на «достигаторам вход запрещен» появилась заметка, анонимный автор которой писал, что не хочет больше общаться с одним человеком, но сказал этому человеку другую причину, и спрашивал совета, как ему быть.
 
Твои заметки на «достигаторам вход запрещен» я обычно легко идентифицирую (надо же мне было знать, что с тобой происходит, если ты сама об этом ничего не говоришь), но про эту заметку мне неясно, ты писала или не ты (история укладывается в наши отношения в тот момент и это похоже на тебя, но история слишком типичная, чтобы быть уверенным, что писала именно ты) . Я думал спросить тебя, но ты пришла, был милый сеанс секса, доставивший обоюдное удовольствие, и я подумал, что с человеком, с которым не хотят общаться, не трахаются.

Но так ты – это ты. Любила нехорошего человека, т .е. Рину Птеродактиль, а трахалась и получала удовольствие со мной.

3). И непонятно почему, когда я хотел прекратить общение, если ты не проявишься больше, ты вдруг проявлялась,  и, пусть и  с неудовольствием, снова шла на контакт. Не хотела бы общаться – так и сказала бы. Я б не стал навязываться. Расстались бы быстрее и проще. Или консультации были нужны по истории (ты даже во время вчерашнего разговора по телефону об них попросила).
 
Но все врала и врала.

В одной из последних смсок ты написала, что не звонишь, потому что устаешь и приболела. Ты так уставала в это время, что сняла видео и так приболела, что блаженно написала на страничке Храпченко «пищу и верещу».
 
4). Ну и забавное из прошлого – я правильно понимаю, что летом ты перешла с аккаунта Майи Башлачевой на общение с других аккаунтов и даже поменяла симку, потому что тогда расстроились твои отношения с нехорошим человеком? Все та же политика страуса.
 
Впрочем, все это любопытно, но не важно.
 
Как в помойке побывал. Трахался с крысиной блевотиной. Брр.
 
Рационально рассуждая, от нашего разрыва ты много что теряешь, куда больше, чем я, но любовь зла, полюбишь и аутистку (а аутизм, как я узнал из Википедии, ведет к отсутствию эмпатии, впрочем, вы в этом похожи).  Теряешь человека, который какое-то время испытывал к тебе нежность и симпатию, готов был помогать (и не только в консультациях по истории, но и, если бы было нужно и ты того захотела, в более серьезных вещах вроде отъезда от деспотичных родителей), готов был стараться тебя понять, искренне восхищался твоими стихами. Я же – теряю бабу, которая крайне топорно пыталась использовать меня для решения своих учебных проблем, при этом даже не симулировала никакого интереса ко мне.
 
У меня – чувство облегчения и свободы. Не надо притворяться, что любишь бабу, понравившуюся единственно тем, что сперва показалась похожей на другого человека, бабу, которой на тебя плевать, и которая, чем больше ты ее узнаешь, тем больше тебе противна .
 
Счастья с нехорошим человеком я тебе желать не буду. Оно, увы, невозможно. Тебя к ней родители не отпустят. А когда спустя много лет отпустят, тебе это будет уже неважно, да и ей тоже.

И да, общение с тобой резко увеличило мое отвращение к левацким дегенератам – трусливым, слабым, больным, неспособным к серьезной продолжительной работе и т.д.  Написал бы о тебе небольшую повесть и продал бы в издательство «Нац. Корпуса» - только они же не купят, потому что левачье настолько слабо и убого, что никакой специальной дискредитации для него и не требуется.
 
Убоги и ущербны вы не потому, что ЛГБТ. Среди ЛГБТ в прошлые времена было немало смелых, сильных, бесстрашных людей. Убоги вы потому, что боитесь правды о себе, миритесь со своей убогостью и лжете...

Поскольку ты мазохистка, я надеюсь, что это письмо довело тебя до оргазма и что ты пожалела, что предпочла Рину Птеродактиль с ее поверхностными оскорблениями моим, куда более глубоким,  оскорблениям.
 
Хотел я сказать все это в глаза, но подумал, что в состоянии, когда мне реально больно ходить, и когда не факт, что ты не испугаешься в последний момент и не придешь на встречу (неприятный разговор – это ж страшнее фантазий о застенках НКВД),  ты того не стоишь, поэтому посылаю так».
 
 

Я долго редактировал письмо, а затем, не дождавшись ее звонка, отправил на доступный мне ее аккаунт.

Все кончилось. И остался только теплый сентябрьский день, встреча на вокзале – «Милый, как я по тебе соскучилась» - и прогулка по кладбищу. Единственное хорошее воспоминание за полгода романа.

- И все?

- Нет.

Глава шестнадцатая, где ставятся точки над i.

Я поехал на вокзал сдавать билет. Когда я был в автобусе, она перезвонила мне «А сейчас послушай, что я об этом думаю...» - сказала она злым, но не настолько злым, как должно было быть по ситуации, голосом. Я ответил, что еду в автобусе и перезвоню ей позже.

- Ты не должен был перезванивать. Этим ты оставил бы за собой последнее слово.

- Мне хотелось кое-что узнать. Я перезвонил и сказал ей, что даже готов извиниться, если в чем-то неправ.

Я не помню уже последовательности того долгого разговора, он скакал с темы на тему. Меня интересовало в первую очередь, насколько я был прав про ее роман с Птердактиль:

- Да, теперь мы вместе, - спокойно и без угрызений совести ответила она. Риночка делала ошибки, но она исправилась. Мы соединимся с ней через два с половиной года, когда я кончу вуз. Я заберу ее сюда, и мы будем жить вместе.

- Если разрешат гомофобные родители, - прокомментировал я это место в рассказе Валентина.

- А зачем же ты написала про неготовность к серьезным отношениям как объяснение разрыва со мной?

- Я врала, - также спокойно и без угрызений совести ответила она.

Она напомнила мне мою мать – своей заботой исключительно о собственном комфорте, легко оправдываемой в своих глазах лживостью и подлостью, полной моральной и эмоциональной тупостью.

Свою мать Валентин давно и искренне презирал, тогда как отца не любил, но уважал. Давным-давно он решил свои проблемы с родителями, обрубив с ними связи, кроме минимальных. Он знал, что такое проблема Майи с родителями  – но знал и то, что проблема решаема. Правда, за решение приходится платить.

Мы некоторое время молчали. Я задумался и сказал:

- Не будет она с Птеродактилем, даже если их письменный роман и протянет еще два года.

- Ты о чем? – спросил Валентин.

- Все понятно. Они гражданки разных стран, к тому же стран, отношения между которыми становятся все хуже. Одной из них придется переезжать в другую страну и оформлять документы, это непросто сделать даже взрослым и ответственным людям. Однополые браки не разрешены ни в России, ни в Украине, вариант получения вида на жительство по воссоединению семьи не прокатит. Все это слишком сложно, чтобы две юные и нездоровые эгоистки стали всерьез этим заниматься.

Валентин согласился, добавив:

- А сверх того, как показала история со мной, она слишком похотлива, чтобы ждать два года. Если на нее клюнет какой-то мальчик с ОБВМ,  анимэшник и садист-ролевик, она забудет про бедную Птеродактиль.

- А если это будет хороший мальчик из хорошей семьи и с хорошими карьерными перспективами, ее родители не будут возражать. Она забудет сопливые стишата про сострадание к обездоленным и через несколько лет будет пилить мужа за недостаточную зарплату и шлепать детей по заднице.

Мы посмеялись. Он продолжил:


 _Но в целом я задел тогда, пусть ненадолго, струны ее души. Майя сказала, что назло мне, чтобы утереть нос всем сексистам, эйблистам и достигаторам, она уйдет из своей семьи, станет сильной, смелой и гордой. Более того, назло мне, она даже вырежет себе кусок кожи, чтобы доказать, что умеет отвечать за базар. 

- Ну,  - ответил я, - если ты все это сделаешь, тогда я тебя зауважаю.

- Я спрашивал ее про какие-то вещи из нашего нетеплого и ушедшего прошлого, но об этом я уже рассказывал при случае. Про то, что она не поздравила меня с Днем Рождения, она сказала, что не обратила на мои слова внимания.

Она была крайне недовольна тем, что я читал ее паблик и ее посты на «Достигаторам вход запрещен»:

- Это насколько надо не иметь собственной жизни, чтобы так следить за чужой?

- Ты не воспринималась мною как чужая. Я считал тебя своей, а не чужой, и мне нужно было знать, что с тобой происходит. Зато ты мною не интересовалась, ничем во мне – ни где я нахожусь, ни что делаю, ни моим прошлым, ни планами на будущее, ничем.

- Я не интересуюсь всем этим о других людях вообще. Мне это неинтересно.

Между нами лежала пропасть. Столкнулись два мира – мир человека, воспитанного своим дедом – обломком крестьянской общины, где брат стоял за брата, и люди жили нераздельно и неслиянно, и мир человека, которому безразлично все, кроме своих переживаний и переживаньиц.  И глубину этой пропасти я понял только в этот момент.

Сказала она мне также, что я стал ей неприятен после того, как принудил ее к сексу, когда она этого не хотела – в тот день, когда после секса она сказала, что «зря я не хотела приезжать к тебе».

Я напомнил ей ее слова.

- Я не маньяк и не насильник. Если бы тебе было это неприятно, я не стал бы заставлять тебя это делать.

- Это было приятно моему телу, - сказала она.

Раздвоенное существо, продукт как патриархата, так и феминизма, она не хотела того, чего хотела... 

Я упрекнул ее, что она спрашивала меня про книгу о Киевской Руси, уже предав меня и решив идти на разрыв.

- Я спросила бы это у любого, - ответила она.

- Великолепная мораль, - опять прокомментировал я. - Ты предаешь человека, но продолжаешь просить его о помощи.

- Напомнил я ей также про разговор, где она согласилась на отношения без взаимных требований, и сразу начала требовать от меня помощи по истории. Она не согласилась: «Я просила, а не требовала. И я не обиделась бы, если бы отказался».

- И что ты ей ответил?

- Что это называется меняй не вещи, а слова, назови свое требование просьбой, и ты будешь считать  себя свободной от ответных обязательств. И что я выглядел бы в своих глазах уродом, если бы не согласился помочь человеку, которого считал близким, и что поэтому никак не мог отказать ей на ее требование, даже если это требование и называлось «просьбой».

 Поразила меня также в разговоре еще одна вещь, поразила настолько, что я не нашел даже, что ответить. Помнишь, я говорил тебе, что летом, еще до начала романа, я посылал ей ссылку на письма разных революционеров перед казнью – и, как мне тогда показалось, это задело ее душу. В этом разговоре она вспомнила ту ссылку и было видно, что сказать это она хотела все эти месяцы:

- Ты же не знал лично всех их? Откуда ты знаешь, может, Перовская и Спиридонова только выделывались, а на самом деле были такими же лживыми и трусливыми, как и я.

- Великолепно, - от неожиданности этой мысли я впал в пафос, хотя, в отличие от Валентина, вообще пафос не любил. -   Только Перовская ушла от родителей в 17 лет, а в 27 лет умерла на виселице, не дрогнув, хотя не была некрофилкой и хотела жить.

- В ней всплыло то, чего я не предполагал, хотя должен был предполагать. Мещанка, для которой грозные и страшные имена и слова из прошлого, тени Троцкого и Большого Террора – лишь такая же игра, как анимэ. А на самом деле она, как сказал Лимонов о другой мещанке,  ненавидела все высшие проявления человека – «ненавидела великих людей в истории, саму историю, ненавидела ненавистью муравья». И ей нравилось быть дерьмом и навозом.».

 Вот и все, вот и все. Девочки, хотевшей освободиться от деспотических родителей, писавшей искренние стихи против мироустройственного гнета,  мечтавшей о героической смерти во имя революции, не было. Не больше не было, а никогда не было. Была Майя, иллюзия. Обыкновенная мещанка с сексуальными девиациями.

Подводя итог, я сказал ей, что сам ей больше звонить не буду, но она может звонить, если сочтет нужным и я ей зачем-то понадоблюсь.

- И я тебя так и не повесил, - вспомнил я наш БДСМ-треп.

Она захихикала своим смертерадостным голосом, который не вызывал уже во мне умиления:

- Может быть, еще и повесишь как-нибудь. Потом, не сейчас, сейчас ты мне неприятен.

- Ну, еще бы. Она послала тебя лесом, ты сказал ей, что о ней думаешь – и стал ей неприятен.

В тот вечер она прислала мне несколько смсок, в которых оправдывалась в моих глазах, и говорила, что рано или поздно уйдет от родителей, что трудно быстро поменяться, но она сделает это. Я отвечал, что когда она это сделает, тогда я ее зауважаю.

Как я узнал позднее, в ту ночь она рассылала также истеричные смски своим политическим подругам, в которых просила их не верить всему, что я буду о ней говорить.

- Она – передовой боец левацкого авангарда, - сказал я, - и я не понимаю, чего она стыдилась. Некрофилия еще непопулярна в левом лагере, но она первой встала на этот путь, пусть чисто платонически, за ней пойдут остальные. Нейроразнообразные (по-старому, психи) еще станут большинством человечества и загонят нейротипичных (по-старому, нормальных) в гетто.

- Слава БДСМ! – ответил Валентин.

На следующее утро она прислала мне последнюю смску, и тон смски был уже совсем другим:

«Большинство, что ты написал – полная чушь. Ты не жил моей жизнью, и не знаешь, как я жила раньше, что я делала или нет, чего боялась или не боялась бы. И не надо так буквально понимать мои записи».

За ночь подруги убедили ее, что она – няша, а я – чудовище, наговорившее о ней всяких гадостей, не зная всей меры ее страданий и всего богатства ее души. Потрясение, испытанное Майей от моих резких слов, продлилось недолго. Катарсиса не произошло. Смятение в ее душе улеглось за одну ночь.

- Люди узнают друг о друге по поведению. Не надо жить жизнью, скажем, Гитлера (я не любил его ), чтобы знать, что он сделал много гадостей и мерзостей, предал дело национал-социализма и пошел на сговор с плутократией. А что при этом у него была утонченная душа художника и вегатерианца, так это в нем самое неважное, - прокомментировал я. .

- Также в той последней смске она написала мне, чтобы я не воспринимал ее записи буквально. Это меня заинтересовало и ее облик стал представать в другом свете.

Я позвонил ей.

Она взяла трубку и сказала мне, что это была ее последняя смска, больше она ничего мне писать не будет. И общаться тоже.

Третий раз я сделал попытку достучаться до ее души. Первый был тогда, когда я на кладбище заговорил о своем одиночестве, второй – когда на площади, рядом с памятником бродяге-мистику я просил не предавать.

- Мне очень тяжело сейчас, Майя. Не только из-за тебя, но в большой степени из-за тебя тоже (в это время потерпели неудачу некоторые мои политические планы). Мне жить не хочется, честно.

- Живи, - равнодушно сказала она, чтобы что-то сказать.

- Ты предала меня, Майя, а ведь я просил не предавать.

- Мне немного  неудобно, - ответила она.

Девочка писала у себя на паблике, что испытвает «самоненависть» от «дискриминационных высказываний», которые случайно допускает в отношении очень привередливых к таким высказываниям «нейроотличных». От предательства у нее не возникло никакой «самоненависти», ей было всего лишь «немного неудобно».

Незадолго до всего этого она написала фанфик все по той же «Данганронпе». В фанфике парень по имени Шуэчи делает что-то плохое в отношении девушки Каэде, а потом испытывает приступ раскаяния:

«Это моя вина. Я организовал массовые репрессии в СССР, я убивал людей в нацистских концлагерях, я направлял самолёты в здания, я заставлял поезда сходить с рельс, я отбирал еду у голодающих всего мира и пожирал её на их же глазах. Из-за меня умерла Каэде.

Я мог сделать всё, чтобы она осталась в живых, но не искупил свою вселенскую вину. Не помог ей выжить. И теперь я дышу, я сплю, я ем, а она навсегда застряла в небытии, и нет пути назад. Что за несправедливость - я существую, а её нет нигде? Её - стойкой, сильной, поразительной женщины, державшей на своих плечах слишком многое, слишком большую ношу на себя взвалившей. Нет её, Каэде с нежными розоватыми губами, с тонкими длинными пальцами пианистки, с глазами, повидавшими всяческое. Я знаю, что ей надо было. Ей надо было найти этого чёртового зачинщика, помочь всем ребятам, собравшимся здесь. Спасти нас. Больше ничего ей не надо было.

Она умерла разочарованной. Я позволил ей умереть такой. Я подрывал дома, я топил корабли, я сбрасывал людей с мостов, я последняя дрянь, я должен был встать на её место.

Да вот только не встал. И уже не встану. У неё был долг, данный чем-то свыше, у неё было то, что обязательно должно быть закончено - и оно будет закончено.

Чтобы вернуть её к жизни, мне нужно искупить вину.

И я лежу в своей комнате с острым ножом в руке. На мягком ковре с танцующими узорами извиваюсь от боли, с силой надавливая на живот. Кровь брызгает и стекает по тёплой коже на пол, окрашивая узоры в алый. Кричу. Что-то всегда проясняется, когда кричишь. Что-то всегда проясняется, когда больно.

Ей было в разы больнее из-за меня. У неё был долг - и она его не исполнила.

Боль невыносимая. Я срываю голос. В дверь вламываются ребята, обступая меня. Кто-то кричит о бинтах, но их голоса доходят до меня словно сквозь вакуумные наушники. Я уже на другой стороне, я под водой, тогда как они - на берегу. Сердцебиение замедляется, дышать становится всё сложнее и сложнее. И вот - не могу сделать ни вдоха. Претерпеваю мучительную волну спазмов в горле и получаю награду - нездешнее тепло разливается внизу живота, постепенно охватывая всё тело.

Смотрю перед собой - она стоит. Руку мне протягивает. Улыбается».

- Мне интересно. - спросил я Майю - , если бы я сейчас покончил с собой после твоего предательства, не выполнив свою миссию и не сделав того, что должен был сделать, сделали ли бы ты то, что сделал Шуэчи?

- Нет, конечно. Не воспринимай все так буквально.

На самом деле кончать с собой из-за нее я не собирался. Я не сделал этого даже после Сони. Ни одна баба не заслуживает того, чтобы умирать.

- Кроме бабы по имени Революция, - вмешался я.

- Всемирная и всеохватывающая, - подтвердил он.

- Скажи уж лучше – национальная и социальная.

- Только всемирная.

- Если против жыдов и либерастов, то я – за.

- Против жыдов и за евреев.

...Образ Майи, - продолжил он, - заиграл новыми красками, и краски эти были гораздо отвратительнее того, что я думал. Не было несчастной страдающей больной, была обыкновенная мещанка, разыгрывающая из себя несчастную больную.

Я спросил ее, чем окончилась история с поломанным ноутбуком, она ответила, что все кончилось благополучно. Ее батюшка отремонтировал ноутбук и вернул ей, даже не подумав проверять историю посещений.

Мы распрощались.

- Прощай, -  сказала она.

- Пока, - неопределенно ответил я.

Глава семнадцатая, в которой Валентин узнает, кто он такой, а Майя обретает самосознание.

Мне все же было интересно, не разыграется ли после разрыва у нее чувство вины из-за меня. В ошибочное представление, которое я давно составил о ней и от которого нужно было теперь отказываться, входила мысль, что чувство вины – одна из главных составляющих ее личности. Она часто извинялась передо мной за всякие мелочи, и много раз писала в своих стихах и постиках о чувстве вины.

Но чувство  вины тоже было у нее лишь позой и фразой. И никакой вины она передо мной не ощущала.

- И что было потом? -  спросил я.

...С потерей Сони у меня был вырван кусок души – и рана болела долго-долго.

Здесь ничего подобного не было. Наши души оставались чужды друг другу и так и не срослись. Некоторое время по привычке не хватало разговоров с ней и ее СМСок, но это длилось недолго. Треп о БДСМ мне давно опостылел, а больше разговаривать с ней было не о чем.

Но мне было интересно, что будет с ней дальше, поэтому я продолжал читать ее аккаунты.Мне хотелось знать, прорежутся ли у нее угрызения совести – я предала человека, который был ко мне нежен, помогал мне  и не сделал ничего дурного – предала в пользу той, которая три раза доводила меня до попытки суицида и называла крысиной блевотиной. Я еще считал, что чувство вины – одна из важнейших составляющих ее личности, а здесь ему было где разыграться!

Но нет. Она могла извиняться и чувствовать себя виноватой из-за мелочей, могла испытывать «самоненависть» из-за «дискриминационных высказываний», но когда она действительно переступила через другого человека, совесть ее была спокойна...


Она сдержала слово и больше не писала и не звонила мне. Через пару дней после последнего разговора со мной она написала длинный пост о том, что слабых нельзя обижать и что нельзя изменять мир, следуя его людоедским принципам. Как и все, ею написанное, пост был написан без силы и страсти, скучно и нудно.

Но куда с большим талантом был написан с ее слов пост Марии Вальхер, той самой Марии Вальхер, которая ранее, надев брюки, легла в могилу, чтобы отдаться мироустройственному гнету. Я  приведу его целиком, он замечателен:

«Так много развелось сейчас жалких нытиков, болезных неудачников и прочих ущербных.
Зато как хорошо на их фоне смотрятся суровые и смелые герои-бунтари, которые бесстрашно идут против системы и не жалуются на тяжёлую судьбу. Не то что все эти буржуйские неженки. У них железные принципы и стальной характер. Они руководят движениями и пишут политические мануалы. Они борются за справедливость и ведут народ вперёд... Куда?

Куда может вести духовно уродливый социал-дарвинист, презирающий больных и слабых? (презирал я не больных и слабых, а лживых и подлых, но признаваться в лживости и подлости этим няшам не хотелось). Куда может вести самодовольный болван, для которого страдания окружающих есть только декорации для его политического триумфа как великого борца с системой, и который потому лишь старается их приумножить вместо того, чтобы искоренять, для которого лишения - не более, чем некий фетиш. Куда может вести лишённый сострадания, лишённый способности видеть и понимать чужую боль, не высмеивать чужую слабость, не бравировать на фоне простых и часто загнанных, запуганных, по-человечески слабых людей, совсем не героев. Как может помочь людям тот, кто от всей души их презирает и считает червями у своих ног? Кто использует простых молоденьких девушек, высасывает из них все соки, а напоследок в душу гадит? А ответы простые: никуда и никак. Никуда и никак.

Руководствующиеся людоедскими принципами ведут только к созданию новых людоедских обществ. И не важно, какой строй там будет, если суть останется всё та же. Не важно, какими политическими доктринами прикрыты уродливые антигуманистические взгляды, носители их, быть может, и смогут от души поиграться в своих политические игрушки, быть может, даже в революцию, где пешками будут обычные люди, никогда по-настоящему не смогут привести человечество к чему-то хорошему. 

Быть может, эти герои с громкими именами, эти дерзкие борцы лучше и важнее нас с вами, простых смертных, червей презренных, на которых смотрят они искоса и с осуждением, которых они всегда не прочь размазать своими подошвами во имя какой-нибудь очередной очень великой цели, может быть, ведь это они свергают режимы... Свергают старые и строят новые. Заменяют одного Молоха на другого.

...Может быть...

Но я вижу многим больше ценности в обычном человеке, в чьём сердце есть добро, есть сострадание, есть понимание печалей и нужд окружающих. Пусть такой никогда не свергнет власть. Но для всего человечества, по скромному моему мнению, пользы от таких людей гораздо больше. И если кто и приведёт нас к лучшему будущему, то только они».

- Я засмеялся:

- Ты можешь поставить у себя в аккаунте в графе «О себе» эту характеристику: «Уродливый социал-дарвинист. Использую простых молоденьких девушек, высасываю все соки, а напоследок гажу в душу». После этого у тебя от мазохисток отбоя не будет... А вообще все это достоевщина. Смирись гордый человек, не бунтуй, имей в сердце добро, не свергай власть, но переводи старушек через улицу и няшь аутисток. И будет тебе благо. А у этой Марии Вальхер какие политические взгляды, христианские?

- Она пишет, что социалистические.

- Это напомнило мне историю, как в момент, когда на улицах лилась кровь, сила шла против силы, и только борьба могла решить, кто победит, один известный троцкист, до реальной революции гремевший огнем и железом, написал, что «нельзя убивать людей за их убеждения», как будто в убеждениях было тут дело и как будто в любой реальной революции не идет борьба не на жизнь, а на смерть. Не в красивом, а в самом безобразном смысле слова. Либо ты убьешь врага, и запугаешь его пособников, так, чтобы не смели и пикнуть, либо враг сделает это с тобой... Вся эта новолевая шобла ссылается на бесстрашных и жестоких героев, которые не жалели ни себя, ни других, а как дойдет до дела, то окажется, что под львиной шкурой революционера скрываются трусливые ослы, боящиеся урагана истории. Достоевщина. Не будь сильным, гордым и непокорным, будь убогим, трусливым и ущербным. Ненавижу.

- Ты не гуманист, - начал издеваться он. Тебе не жаль больных и слабых.

- Жаль. Но я хочу, чтобы они стали здоровыми и сильными, а не наслаждались своей слабостью...

- А знаешь, прочитав текстик Вальхер, я почувствовал гордость. Я смог сделать то, что сделал большевик Матвеев.

- А кто это такой и что он сделал?

- Это повесть Виктора Кина «По ту сторону», написанная еще в 1920-е годы. Там в конце гражданской войны двух молодых большевиков, Безайса и Матвеева направляют на Дальний Восток через линию фронта. По дороге Матвеева ранит белый патруль, ему в подполье ампутируют ногу. Дело происходит в Хабаровске. А в Хабаровске живет его девушка. Когда он приходит в себе и уже ходит на костылях, он просит Безайса привести ее к нему. Она видит, что с ним произошло, плачет, и говорит, что не может быть с ним таким.

- А он?

- А он смеется и отвечает, что давно уже хотел бросить эту поднадоевшую ему интрижку, что попользовался ей и хватит.

- !!!!

- Она ревет и говорит, что думала, что он ее и вправду любит, а он просто попользовался ею, простой молоденькой девушкой, надругался над ее невинностью. И уходит в слезах, искренне веря, что он кинул ее, а не она предала его.

А Матвеев курит папиросу за папиросой, а затем ночью на костылях идет по рабочим кварталам расклеивать большевистские листовки, наталкивается на белых и принимает свой последний бой. И перед ним встает его верный конь, погибший в 20-м году под Каховкой. «Садись, брат», - говорит ему конь, который его никогда не предавал, и они скачут в красную Вальгаллу.

Ты прочитай, чудесная повесть, и совсем не левая. Матвеев там еще до своего ранения учит Безайса:

«Один  человек  дешево  стоит,  и заботиться о каждом в отдельности нельзя. Иначе невозможно было бы воевать и вообще делать что-нибудь. Людей надо считать взводами, ротами и думать не об отдельном человеке,  а  о  массе.  И  это  не  только  целесообразно,  но  и справедливо, потому что ты сам подставляешь свой лоб под удар, - если ты  не думаешь о себе, то имеешь право не думать о других.  Какое  тебе  дело,  что одного застрелили, другого ограбили, а третью изнасиловали?  Надо  думать  о своем классе, а люди найдутся всегда.

- Быть большевиком, - сказал Матвеев, - это значит прежде всего не быть бабой».

За такие слова сейчас его торжественно отлучили бы от левого движения как фошызда.

- Это мораль воина, - сказал я. Здоровая мораль. Как и мораль тех, кто утверждал веру в Единого Бога под знаменами праведных халифов, как и мораль божьих воинов Кромвеля, как и мораль босоногих солдат Французской Республики, Единой и Неделимой. Это мораль всех, кто хочет победить, а не пресмыкаться в дерьме, оправдывая себя своей слабостью и ущербностью. 

- Эти ребятки не хотят побеждать. Они, как написала Вальхер, не хотят свергать власть и менять одного Молоха на другого.

- Пожалуйста. Только пусть не ссылаются на грозные имена тех, у кого была мораль воина, а не каши-размазни.

- Ты же помнишь гимн иезуитам из «Их морали и нашей» Льва Давыдовича:

«Иезуитский орден, созданный в первой половине 16-го века для отпора протестантизму, никогда не учил, к слову сказать, что всякое средство, хотя бы и преступное с точки зрения католической морали, допустимо, если только оно ведет к "цели", т.-е. к торжеству католицизма. Такая внутренне-противоречивая и психологически немыслимая доктрина была злонамеренно приписана иезуитам их протестантскими, а отчасти и католическими противниками, которые не стеснялись в средствах для достижения своей цели. Иезуитские теологи, которых, как и теологов других школ, занимал вопрос о личной ответственности, учили на самом деле, что средство, само по себе, может быть индифферентным, но что моральное оправдание или осуждение данного средства вытекает из цели. Так, выстрел сам по себе безразличен, выстрел в бешеную собаку, угрожающую ребенку, - благо; выстрел с целью насилия или убийства, - преступление. Ничего другого, кроме этих общих мест, богословы ордена не хотели сказать. Что касается их практической морали, то иезуиты вовсе не были хуже других монахов или католических священников, наоборот, скорее возвышались над ними, во всяком случае, были последовательнее, смелее и проницательнее других. Иезуиты представляли воинствующую организацию, замкнутую, строго централизованную, наступательную и опасную не только для врагов, но и для союзников. По психологии и методам действий иезуит "героической" эпохи отличался от среднего кюре, как воин церкви от ее лавочника. У нас нет основания идеализировать ни того, ни другого. Но совсем уж недостойно глядеть на фанатика-воина глазами тупого и ленивого лавочника».

Мы помолчали. Он засмеялся:

- Я перечитал «Их мораль и нашу» после истории с Майей. Особенно меня впечатлила характеристика, данная ЛД его политическим противникам из Лондонского бюро социалистических партий:


«Вслед за старыми Интернационалами тянется и Лондонское бюро центристов, которое счастливо сочетает в себе черты детского сада, школы для отсталых подростков и инвалидного дома».

- И что в ней такого?

- Как что? ЛД допускает здесь дискриминационные высказывания в адрес как детей в детсадах, так и отсталых подростков и инвалидов. При этом не испытывает никакой самоненависти. Он эйджист и эйблист.

- Зато он - не баба, - подвердил я. 

- Но вернемся к Майе. Я все же ждал, не проявятся ли у нее угрызения совести.

- Не может проявиться то, чего нет.

- Через несколько дней она написала у себя в паблике:

«Я не знаю, почему жалость проснулась во мне так поздно. Никто не заслужил никакой боли, никаких страданий, несмотря на мою личную неприязнь. Как хотелось бы, чтобы всем было хорошо.

Поддержка - она должна быть для всех. Мне действительно жаль».

Если бы жалость проснулась в ней не поздно, эта жалость потребовала бы практических действий, теперь же, когда все кончилось, она могла вволю говорить о проснувшейся жалости – ведь это не обязывало ни к каким действиям.

Я согласился с объяснением Валентина:

- И разумеется, все ее подруги расчувствовались и сказали ей: «Ах, какое у тебя доброе сердце. Ты жалеешь даже уродивого социал-дарвиниста, высосавшего из тебя все соки и напоследок нагадившего в душу».

- Еще бы. Ради этого и писалось.

Я зарекся ей писать, но после этого поста не выдержал и отправил смску: «Когда жалеют, то проявляются, а не пишут постики».

- И была ли реакция?

- Была. Она изменила адрес «Паблика для блевотины», чтобы я не мог прослеживать ее тонкие душевные страдания.

- И все?

- И все. Я решил даже провести эксперимент и месяц не заходил на свой аккаунт вк. Я мог покончить с собой, не вынеся разлуки с ней, у меня могли отказать ноги и я умер бы с голода в одиночестве, я мог попасть в больницу. Мне было интересно, проявится ли жалостливая девочка и спросит ли, что со мной.

- Но жалостливая девочка отыграла партию жалости, получила за нее поглаживания от подруг, и забыла про тебя.

- Все верно, - согласился Валентин.

- Вообще скажу я тебе, няшные подруги – страшная сила. Они не дают увидеть  реальность такой, какая она есть, закрывают ее завесой из иллюзий. Мани-мирок. Ты не успел показать ей другой мир, да и захотела ли бы она его увидеть, большой вопрос. Поэтому ее выход в большой мир не состоялся, и все будет забыто...

- Примерно тогда же, она написала еще один вирш:

ходила разбрасывалась деньгами
направо и налево
в чьей-то чужой голове
а на деле же было совсем иначе
а на деле я знаю
что такое боль
и что такое ненависть



и сострадание
сочится из меня как из губки
ко всем и ко всему

/кроме моих убийц
и соучастников мирового порядка вещей/

и судорожно смыкаются руки на чьей-то шее
я хочу убивать я хочу давить я хочу топтать

но я через сито процежена
обезврежена
настоящая женщина
идеал всех прогнивших ценностей 

Сострадание сочилось из нее как из губки, но сострадательная девочка хотела всех убивать, давить и топтать, при этом знала, что ее руки не сомкнутся ни на чьей шее и что да, она – идеал всех прогнивших ценностей, прежде всего – несоответствия слова и дела.

Она действительно стала меняться после разрыва со мной, причем меняться в ту сторону, куда я не ожидал, хотя и должен был ожидать.

Первым делом она удалила свой пост о желании вырезать кусок кожи, чтобы почувствовать то, что чувствуют бедные животные, когда с них срезают кожу. Хотя, как ты помнишь, при разговоре со мной в момент разрыва она и сказала, что вырежет кожу, чтобы доказать свою искренность. Кожу она не вырезала, зато написала:

«Чтобы больше ни у кого не возникало мыслей, что я бросаю слова на ветер: я очень иррациональное существо. У меня бывают сиюминутные порывы что-то себе сделать. Это не значит, что я даю обещания, которые обязан исполнять. Я имею право писать обо всём, о чём хочу, как и вы. Я могу написать, что хочу, нууу, например, полететь в космос, но я не обязан после этого лететь в космос.

А если мои импульсивные желания случайно или намеренно будут исполнены - ну что, молодец я, похлопаем тут дружно)».

- Ну, жалостливые девочки – это не гопники из подворотни, и за базар не отвечают.

Птеродактиль написала ей трогательные стихи, где говорилось о молодой японской феминистки, которую повесило злое мужло («в Японии такие казни, такие казни!»). Ее лесбийская подруга, до того равнодушная к феминизму, поклялась отомстить, да так отомстить, чтобы все кувшины в Японии наполнились слезами ***мразей.

- Девочки и не подозревают, что злому мужлу они совершенно не интересны.

- Девочки фантазируют... Но фантазии в реальность не превращают....

Потом был день ее рождения. Птеродактиль поздравила ее,  назвала «своим солнышком» и пожелала всегда оставаться такой же «простой, хорошей и счастливой». Какая Майя простая, хорошая и счастливая, я знал, поэтому лживая банальность поздравления вызвала у меня успешку.

Сама же Майя написала на одном из своих аккаунтов:

«Мне сегодня девятнадцать, представьте. Девятнадцать! Мне!!! Это же то самое время, которое я выбрал, чтобы умереть! (Для особо одарённых: это не обещание, которое я клянусь выполнить)».

- Она выбрала умереть, но продолжало жить. Ее душа страдала, а тело наращивало жир.

- Не перебивай меня, о, презренный циник. Тебе не понять страданий благородной девичьей души...


А на другом аккаунте красовалось:

«Ура, я на один год ближе к смерти».

До разрыва со мной она, возможно, сама не знала, до какой степени ее суицидальные фантазии были игрой, а до какой – реальными стремлениями. Благодаря мне она стремительно стала приходить к самосознанию и осознавать себя как достойную мещанку из среднего класса, а свои фантазии – как игру. Что она именно мещанка, а не сумасшедшая, до меня стало доходить уже в момент разрыва, но окончательно я понял это лишь после него. Да, она была шизой, но практичной и расчетливой шизой, никогда ее фантазии не ставили под угрозу не только ее жизнь, но и ее благополучие...

Еще во время нашего романа я, шутя, говорил ей, что когда-нибудь поступлю с ней как поступил майор МВД с героиней ее любимого фильма «Груз-200»: похищу у родителей, запру, буду заниматься сексом, а в качестве бонуса учить истории, делая акцент на историю любимых ею казней и пыток. Она довольно хихикала, но добавляла, что я могу похитить ее только на несколько часов – так, чтобы она успела домой к шести...   

Новое самосознание не мешало ей продолжать пописывать стишки в прежнем духе, но они воспринимались мною теперь лишь как отвратительное фиглярство и кривляние:

горевать
тосковать тут
на главное забивать
так и будем друг друга резать и убивать

так и будем в лицо плевать
зарывать в земле
тех кому б эту землю годами ещё топтать

вы вставайте
живите
отряхивайтесь от пыли

я писать не могу
меня позавчера убили.

- Написав это, убитая встала из-за компа и пошла кушать здоровую пищу.

- Само собой Или еще вот:

Отрави же меня этой ненавистью звериной.
Перевёрнутым хёрт/комфортом сгори во мне.
Ведь теперь всё не так. Мой забытый портрет в гостиной
не висит там давно по врождённой моей вине.

Я убита была вчера, а он как-то выжил.
После умер, ни капли любви в себе не храня.
И, поднявшись над миром, довольно глаза прикрывши,
причинял себе вред - раны сыпались на меня.

***

Никогда не узнают, что нет никого на другой стороне экрана.
Да не будет известно, почему же закончилась жизнь моя.
Он пытался себя убить, а на теле моём расцветали раны.
Он пытался себя убить, я пыталась себя понять.

Никому не известно, какой я была твариной,
и не стало б известно, возьми я себя сотри.
Так отрави же меня этой ненавистью звериной.
Перевёрнутым хёрт/комфортом во мне сгори.

- Это о тебе, что ли?

- Не уверен. Она писала еще в то время фанфик, в котором мелодраматический злодей домогается до доброго и жалостливого мальчика, которого презирает – и мальчику это очень даже нравится. Если бы я считал, что у нее есть хотя бы извращенная последовательность, и что она может любить лишь тех, кто ее презирает, я мог бы думать, что в образе мелодраматического злодея с железными принципами и стальными нервами, презирающего слабых и убогих, я стал ей интересен. Но я знал уже, что у нее не было даже последовательности в извращениях, и что в ее жилах текла не кровь, пусть больная, но вода. Поэтому все это меня не обольщало и интересна она была мне уже исключительно как объект психологического изучения.

Сострадательная девочка умела устраивать свои дела. В группе в фейсбуке, где серьезные историки обсуждали серьезные научные проблемы, она задала взрослым дядям вопрос, на который не успела получить ответ у меня – какие книги по истории Киевской Руси были изданы в Украине после 1991 года. Взрослые дяди немного посмеялись – мол, может, лучше Вам научно-популярные почитать, но все-таки ответили.

- Девочка далеко пойдет, - сказал я. Она еще станет кандидатом исторических наук.

- Если мама с папой не выдадут замуж за мажора.

- Почему за мажора?

- Ну не за бедняка же, - засмеялся он. .

...Хотя не все у нее было хорошо. Родители снова отправили ее к гомофобной бабушке, Майя пыталась даже возражать, но была быстро сломлена, после чего стала писать жалостливые стихи, что все в ней оказалось ложью, что ее жизнь разбита, и что она всех ненавидит (всех, а не себя, - замечу).

- Ну, если она и вправду стала ненавидеть родителей, от которых не собирается уходить и от которых зависит – это для нее верный путь к реальному, а не игровому сумасшествию. Нельзя ненавидеть тех, с кем живешь вместе.

- Это уже не моя забота, - сказал он и с внезапной жалостью добавил. – Дурочка, зря она меня кинула. Я бы не предал ее, если бы она меня не предала.


Глава восемнадцатая, в которой автор и Валентин говорят о политике и которую любители любовных романов могут не читать.

- Ладно, сказал я. - История закончена, пора подводить итоги. Для особо одаренных.

- Героиня моего рассказа воплощает в себе все пороки левацкого мирка – и прежде всего несоответствие слова и дела. Фантазии о мученической смерти – и боязнь родителей, боязнь правды, отсутствие целеустремленности и работоспособности, отсутствие интереса к жизни и людям, треп о всесветной отзывчивости при полнейшей бесчувственности и эгоизме, культ смерти, культ убожества и бессилия,  отсутствие искренней страсти, в общем, полное умственное и моральное вырождение.

Я уточнил мысль Валентина:

- Вообще, когда о узнают ней простые правые парни, а равным образом их учителя – правые интеллектуалы, они придут в восторг. Все сошлось. Образ типичного левака подтвердился. Трусливая, неумная, бездарная. Пишет, что хочет умереть, но продолжает жить; пишет, как ее угнетают деспотичные родители – но при этом палец об палец не ударит не только чтобы уйти от них, но и чтобы сказать им: нет. Пишет, что хочет отказаться от привилегий – но учится в престижном вузе, хорошо одевается и живет за счет родителей.  Трахается с мужиком, но его не то что не любит, но даже и не ненавидит. А любит при этом несчастную и озлобленную больную, но к ней не едет.Противоречие на противоречии.

- При этом, добавил он, - это не диалектические противоречия, ведущие вперед...

- Ты не был бы марксистом, если бы не вспомнил бы о диалектике.

- А на самом деле ее реальное нутро – юная мещанка, переживающая проблемы с социализацией, и любящая поныть.

- Это – часть правды, но не вся правда, - сказал я. Она нетипична и типична. Тенденции вырождения, присущие левачью – тому левачью, которое является лишь охвостьем либерастов – достигли в ней крайнего предела.

Культ смерти чего стоит! Где еще лучшая иллюстрация, что современные леволиберальные фишки органически связаны с культом смерти, кладбища и разложения, одним словом, с некрофилией.

- Она – просто мещанка, и вся ее некрофилия  сводится к сексуальным девиациям, - Валентин, как материалист, хотел примитивизировать Майю, я же увидел в этой тупой и неумной девахе метафизическую бездну – предельное воплощение воли к смерти, к небытию, к деградации, к отказу от жизни, борьбы, усложнения, развития, к разложению на простейшие частицы – словом, все, к чему стремятся нелюбимые мною буддисты.   

- А что, было бы лучше, если бы она была полноценной некрофилкой?

- Было бы честнее.

- Может стать честнее. Не у нее, так у других. И это будет конец нашего мира.

- Мира насилья и страдания?

- И мира борьбы с насильем и страданием. Мира, где на насилие отвечают насилием и где через страдание идут к радости.

- Так и  правые – некрофилы? Помнишь про «Да, смерть!».

- Ну, судя по Майе некрофилами стали и левые. И это у них давно. Культ жертв, культ Голодомора и Холокоста цветет во всей леволиберальной общественности.

- Борьба некрофилов с некрофилами?

- В последней битве вампиров и оборотней на чьей стороне будете Вы?, - он когда-то рассказал мне эти запомнившиеся ему слова из рекламы фильма ужасов, и мы при случае вспоминали их.

- Ну, я-то однозначно не за традиционалистских вампиров и не за леволиберальных оборотней.

- Понимаешь, в чем прикол? Традиционалисты хотя бы говорят правильные вещи, и при их власти возможно дальнейшее развитие. А при царстве нейроразнообразных няш, которые хотят весь мир опустить до своего уровня, которые боятся и ненавидят всего здорового, крепкого и честного –будет идеал твоей Майки – кладбище. Вот восторжествует феминизм, станут все мужики геями, а бабы – лесбиянками, и как дети рождаться-то будут?

- Они хотят убрать страдания из мира, уничтожив этот мир. Со всем его злом – и со всем его добром. Иногда женщин насилуют – самое надежное средство покончить с этим – кастрировать всех мужчин. Иногда обижают убогих. Чтобы этого не было, нужно всех сделать убогими.

- Правда, тогда убогие начнут обижать других убогих, а женщины насиловать женщин – да и мужчин тоже.

- Ты не веришь в доброту человеческой природу?

- Увы! Но я верю в ее жажду жизни.

- А знаешь в чем сходство традиционалистов и постмодернистского левачья?

- В чем?

- И те, и другие хотят расколотого мира. Традиционалисты хотят расколоть его на кучу замкнутых в себе и враждующих друг с другом этносов, наций и рас, а эти – на кучу постоянно выдумываемых все новых и новых меньшинств, тоже замкнутых в себе и отчужденных друг от друга. Бабы против мужиков, трансы против баб ну и т.д. Они похожи – мракобесы от традиции и мракобесы от постмодернизма. Живи в своей навозной куче, гордись ею и враждуй с обитатетелями других навозных куч.

- А чего ты хочешь?

- Единого мира. Революционные движения прошлого были насквозь универсалистскими – все, и религиозные, и атеистические. Все люди – Божьи Дети, или дети природы и истории, поэтому человек не должен угнетать человека,  должен наступить мир, в котором будет одна на всех справедливость. Джон Браун восстал против рабства негров не потому, что был за права негров, а потому, что негры – такие же Божьи Дети, как и белые, поэтому держать их в рабстве – грех. Они – не группа с особыми правами, а такие же люди, как и мы.

И традиционалисты, и левачье так не считают. И те, и другие – за возврат к средневековью. Причем к средневековью без универсалистских религий. Не к средневековью христианства и ислама, а к кастовой Индии. Не одна для всех справедливость, не один закон, а особые права для меньшинств, права для пидоров, права для трансов. Права меньшинств – это средневековые «вольности», особые для каждой группы, а не право, одно для всех.

А должно быть – одна страна, один закон (Один вождь, - вставил я), одна справедливость, один мир. А кто против – под меч.

Нужен третий фронт – за прогресс, науку, развитие, усложнение, труд, за общность трудящихся людей. Фронт, одинаково враждебный и фошыздам, и постмодернистским левацким няшам. Выгодно сотрудничать с няшами против фошыздов – можно, выгодно с фошыздами – против няш – да без малейших угрызений совести. И те, и другие одинаково чужды.

- И кого ты хочешь видеть в третьем фронте?

- Да хоть тебя, - Валентин не мог удержаться от привычки  улавливать души. 

- Твой универсалистский идеал мне, как верующему в Единого Бога, конечно же по душе. Но реализуем он – если на то будет воля Всевышнего – далеко не сразу. Нынешняя глобализация перекошена и паразитна. Одни регионы планеты жиреют за счет других. Волей судьбы мы с тобой родились в опущенном регионе, в регионе, которому от глобализации достаются не пироги и пышки, а синяки и шишки. Левачью – и это меня когда-то неприятно поразило – безразлична судьба своей страны и своего народа. Среднеклассовая интеллигенция, завязанная на западные гранты и питающаяся западными теориями, которые неуместны в стремительно деградирующем регионе. Мне судьба моего народа не безразлична.

- Мне тоже, - серьезно сказал Валентин.

- Поэтому прежде чем объединяться, придется размежеваться. Мечом обрубить паразитарную глобализацию, обрубить щупальцы финансового спрута, высасывающего соки из нашего народа – и других народов периферии тоже. Размеженваться не на кучу Кемских волостей, а на большие экономические блоки. Устойчивые, жизнеспособные регионы земли, способные развивать промышленность и науку. Что будет дальше – в Его власти.

 Наши правые мне не нравятся культурничеством, провинциализмом, культом шаровар и вышиванки. Вышиванки были хороши для 17 века, но нужно сделать все, чтобы к середине 21 века самой модной одеждой у нас стал космический скафандр. 

- А потянем?

- Одни нет. Объединив вокруг себя всю Восточную Европу и Северную Азию – да.

- Украинский мир и ты – вместо Путина?

- Русские потеряли пассионарность. Украинцы ее еще сохранили. У русских – воспоминания о великом прошлом, у нас – крохотный, но шанс на великое будущее. Только будущее это – не на пути либерастии и культурного национализма. А на пути экономического национализма, модернизации, диктатуры развития. Мы – родина Кибальчича и Королева.

- Все это интересно, и я даже не против проделать вместе с тобой национальную буржуазную революцию, создающую прогрессивный украинский капитализм и украинский пролетариат, который тебя затем и свергнет, только не кажется ли тебе, что это – такая же фантазия, как республика рабочих советов?

- А что, гнить и разлагаться? Под властью либерастья. Допустить, чтобы наступил идеал твоей Майи – кладбище, на котором трахаются аутисты? Благодарю покорно. Пока живы – мы боремся. И да, когда Мадзини призвал к борьбе за единую Италию, это тоже казалось обреченной утопией. Была бы воля – будет и сила.

- Ты стал идеалистом? На какой класс ты собираешься опираться?

- А ни на какой. Кто захочет стать новым правящим классом, тот и будет. Те, кому жить невмоготу в этом царстве маразма, те, у кого есть сила гордая и воля твердая, рыцари, а не холуи и не вырожденцы. Новая элита. Только не элита жрущих паразитов, а элита идейных, работоспособных. бесстрашных борцов. Как у большевиков и оуновцев. Все, кто хочет, пусть приходят. Победим – страну из деградации вырвем, мир изменим, люди нас добрым словом вспоминать будут – злым, впрочем, тоже. А Майю и ее ****ашек – никто не вспомнит. А проиграем – что ж, другие придут. А если и не придут – но все равно проиграли мы как люди, а не как крысиная блевотина.

А дальше – диктатура развития. И здоровое общество. Общество ученых, воинов и работников, а не паразитов, торгашей и вырожденцев. А что потом – разберутся новые поколения.

- Или не разберутся.

- Если не разберутся, вина на них, а не на нас.

Мы помолчали. Я сказал:

-Кто сможет это сделать, честь тому и слава. Левачье это сделать не сможет. Смогут правые – прекрасно. Не смогут – появится другая сила.

- Наша с тобой беда, - сказал он, - что мы живем в эпоху тотального гниения, поэтому все усилия уходят в песок. Потеряна упругость общества. В старые времена ты начинал работу, к тебе присоединялись товарищи, работа кипела. Сейчас, сколько ты ни делай, отклика ноль. Атомизация, распад социальных связей. Вот и рождаются такие няшные монстры, как Майя. А мы с тобой, скажем прямо, выглядим для постороннего зрителя немногим лучше этих монстров.  Ты не можешь сагитировать правых за свой технофашистский идеал вместо садочка и ставочка, а я не могу сагитировать левых за классовую борьбу вместо борьбы за права аутистов. Левые – шизофреники, а правые – дебилы, как говорил один мой друг-психиатр, приводя даже медицинское обоснование, которое я сейчас забыл.

- Правые здоровее. Они доказали это за последние 4 года. Из них может получиться что-то хорошее, из левачья – никогда.

Мы сильно поругались 4 года назад. Он не разделял моих надежд по поводу Майдана. считая, что евроинтеграция станет экономической катастрофой. Я доказывал ему, что правые – евроскептики, и в Украине получился нередкий в странах периферийного капитализма случай, когда из-за слабости или убожества левых революционной силой становятся правые, и ссылался при этом на венгерских салашистов, румынскую «Железную гвардию», перонистов и боливийские военные диктатуры 1930-х годов. Он возражал:

- Твои правые – не перонисты, а пиночетовцы. Они – не за этатистскую диктатуру развития, которую хочешь ты,  а за либерастию. В либерастах им не нравятся гей-парады, но они ничего не имеют против рынка.

 Я отвечал ему про логику борьбы, которая сдвинет правых на правильный путь и приведет их на позиции прогрессивного революционного национализма и упрекал, что его позиция приведет его к маргинализации...

Мои надежды сильно поувяли, сторонников курса Перона и Кемаля в Украине что-то не появилось, но каяться перед кем-либо я не собирался. И не терял надежды.

- Знаешь,  - сказал я ему в доказательство мысли, что правые здоровее левых, - еще когда я был левым, я был немного знаком с одной девушкой. Она была правой, но потом стала левой.

- И что?, - Валентин знал эту историю, но не сразу понял, о какой истории идет речь.

- Когда она была правой, она пела чудесные песни, устраивала рискованные акции и в драках ломала руки индийским студентам. Когда она стала типичной левачкой, она сперва ушла в левацкие склоки, а потом села на амфетамины. Она не любила читать, и по ее словам, на ее полевение сильно повлияла моя тогдашняя статья «Социализм – это круто!» на 3 странички – большего она не осилила бы, слишкоммногобукофф. Зная, чем кончилось дело, я задумываюсь: а зачем я написал ту статью?

-Ну, - ответил Валентин, - когда она была правой, она делала зло, а став левачкой, не делает никому, кроме себя, ни зла, ни добра.

- С точки зрения политической ее выбор обсуждаем, как и любой политический выбор, но с точки зрения эстетической из боевой валькирии национал-социализма она превратилась в типичную левачку, то есть в существо, которое и у меня, и у тебя вызывает рвотные позывы. Для твоей Республики Труда правые могут быть достойными врагами, левые же – просто слизь. Крысиная блевотина. На них невозможно опереться, они предадут в любой момент, причем предадут не под пытками и не ради больших денег или большой карьеры, а из-за того, что им, как настоящим нейроразнообразным, вдруг моча в голову ударит. Поэтому уж лучше правые.

- Чтобы из правых получилось что-то хорошее – даже в твоем смысле – они должны порвать с экономическим либерализмом и стать этатистами. А их организации завязаны на бизнес, и идти против бизнеса они не станут.

- Ну, Гитлер, которого я не люблю, все же логикой вещей был вынужден поприжать бизнес и поставить его на службу государству.

- Угу, и вместо Тиссена и Шахта работников стал эксплуатировать Геринг.

- Мы учтем эти ошибки, - шутливо пообещал я.

- Логика истории сильнее твоих желаний, - сказал он. – Все это уже было, об этом уже мечтали. Страна работников, воинов и ученых с горящими глазами, а потом на их место приходят серые бюрократы, а на их место – дегенераты и вырожденцы. Круг сансары.

- Из которого я не вижу выхода, - честно признал я. – Если бы видел, то не перестал бы быть коммунистом. История – это не прогресс от рабства к свободе, а циклы, где из рабства рождается вольность, а из вольности рабство. Общество создается энтузиастами, укрепляется политиками, поддерживается обывателями и губится вырожденцами. Но с его гибелью появляются новые энтузиасты с горящими глазами, из хаоса и развала создают новое общество, и все повторяется заново.

- А в чем смысл?

- Вы, коммунисты, очень религиозны. Вам нужен смысл в истории, смысл, который почему-то должен совпадать с вашими хотелками. Нет такого смысла. Окончательного смысла. А временный смысл дают сами люди. Те, кто утверждал правильную веру под знаменами пророка, жили и умерли со смыслом и этот смысл не зависит от дальнейших превратностей истории. Как и смысл жизни тех, кто погиб за свой идеал в 1793 или в 1919-м. Этот мир – царство временного, вечное – лишь по ту сторону, и оно в Его власти. Люди не смогут прорваться из временного в вечное.

- Мы будем пытаться раз за разом. И прорвемся – пусть с пятидесятой попытки.

- Пытайтесь. Это достойнее, чем упрощаться до состояния амебы. Лучшие люди человечества борются за иллюзии, но не будь таких иллюзий, человечество опустилось бы до амебы, как хотят все эти нейрооотличные.

- И не будь этих иллюзий, не было бы и реального прогресса, - добавил он.

- Тоже верно, - согласился я. – Только чем больше прогресс, тем страшнее будет регресс. Чем выше поднялся, тем больнее падать.

- Колесо сансары?

- Исторический круговорот.

- И ты хочешь призвать людей идти на смерть, зная, что вслед за победой грядет поражение?

- Материалистические утопии загубила вера в возможность земного рая. Земной рай невозможен. Когда верившие в утопии люди убеждались в этом, они обламывались и смирялись с адом. Рай невозможен, ад всегда рядом, именно поэтому всегда нужно быть наготове и держать порох сухим. Мы победим сегодня и решим сегодняшние проблемы, что будет дальше, пусть разбираются наши дети. Будет мир тружеников и воинов, и несколько поколений проживут в нем достойную жизнь. Кончится деградация, продолжится развитие. А дальше – пробуйте, боритесь, чтобы вырваться из колеса сансары, покончить с циклом перерождений. Я не верю в успех, но если вам это удастся, тем лучше....


- Лучше скажи, подводя итог разговору, чем тебе самому левые не нравятся?, - сменил я тему. 

- Да вот после истории с Майей задумался я, а какое вообще имеет отношение все постмодернистское левачье к социализму? И понял, что никакого.

Леваки хотят не женщин приобщить к разуму, смелости и доблести, которые в патриархатном обществе были в основном мужским достоянием, а мужчин опустить до уровня трусливых, истеричных и лживых баб. Они не больных хотят вылечить, а здоровых превратить в больных.


Социалистическое движение прошлого выступало за смену капитализма социализмом – общественным строем, где власть будет у работника, а не у паразита. Этим ребятам плевать и на власть, и на работников, и на социализм. Им не плевать на нейроотличных и на права животных.



Власть можно брать двумя путями – насильственным и мирным. Что лучше, вопрос не морали, а целесообразности. Если можно, то мирно, нет – то по-другому.


Только в обоих случаях взятие власти – это серьезное дело, требующее организации, дисциплины, ответственности, многолетней подготовительной работы, пота и слез. И никаких «стильно, прикольно, молодежно». А няши хотят угарать, а не работать. Поэтому вопрос о борьбе за власть для них никогда не стоит.

Причем, чтобы взять власть, хоть мирно, хоть немирно, нужно сперва убедить в своей правоте большинство народа, или по меньшей мере значительное меньшинство, нужно сделать свои идеи популярными в народе.

Идеи популяризируются двумя путями: 1) убеждением; 2). эмоциональным заражением. Для того, чтобы убедить в своей правоте, нужно иметь знания и уметь доносить их в понятной форме до людей. Знаний у левачья нет, приобретать их они не хотят.

Эмоциональное заражение и сила примера? Я – умный, смелый, гордый. Я лучше тех, кто вокруг меня, если хотите стать такими же, как я, включайтесь со мной в одну работу, делайте одно дело.

Но кто в здравом уме захочет брать пример с Майи? 

- Я тебе обещаю, - сбил я его патетику, что девочка еще получит свою долю славы и станет примером для подражания юным некрофилкам.

- И поведет их к светлому будущему, где все станут нейроразноообразными.

В общем, ничегошеньки общего с социализмом у левачья нет. У Соцпартии старых времен было куда больше.

Его глаза заблестели. Это была лучшая эпоха его жизни. 2004 год, первый Майдан, мы их или они нас, массовая социалистическая партия – партия крестьян и учителей с горящими глазами, после которой в левацком мирке он чувствовал себя очень неуютно. И крах после победы, когда партия вошла во власть, была перехвачена бизнесюками и стала стремительно разваливаться, теряя все честные кадры.

-Я революционер и социалист, а не левак, - сказал он.

Современное левачество не имеет с революцией и социализмом ничего общего. Разве что отдельные слова, которые употребляются в совсем разных смыслах.

Революция – не за права меньшинств. Она за интересы и свободу трудящегося большинства, тех мужиков и баб, трудом и горбом которых проделан весь опостылевший балаган истории – истории, которую революция закончит, начав новую историю, где человек не должен будет жрать человека.

Все меньшинства интересуют революцию лишь с точки зрения этого трудящегося большинства. Если меньшинство входит в трудящееся большинство (негры там, индейцы и прочие угнетенные нацеи, как говорил Макар Нагульнов) – тогда мы с вами, вы с нами. Если частично входит, частично не входит, или вообще лежит в параллельной плоскости (пидоры,  прочие девианты) – тогда сугубо по ситуации. Если пидор зла не сделал, а его давят за то, что он вот таким родился, его жалко, ему надо помочь. А если он в почете и в холе - зачем за его права бороться?
 
Но вот если интересы меньшинства противоречат интересам трудящегося большинства , то  даешь дискриминацию меньшинств капиталистов, спекулянтов и паразитов. Даешь паразитофобию! Под топор без лишних фраз!
 
Революция – не политкорректна. Она плюет на вежливость и называет вещи своими именами, своими именами называет и врагов и друзей. Врагов – чтобы знать их и чтобы они боялись, друзей – чтобы они устыдились и изменились. Все великие революционеры – от Марата до  Ильича – говорили, что народ раздавлен гнетом, забит, у него куча предрассудков. И это нужно говорить ему прямым текстом – чтобы он устыдился и стал меняться. В борьбе стал меняться, сдирая с себя всю эту  коросту старого мира.  Познайте истину, и истина сделает вас свободными – любил говорить один левый националист, казненный империалистическими оккупантами.
 
Революция – не политкорректна и не толерантна. Она говорит – кто не с нами, тот против нас. Не мир я принес, но меч, и в человеках разделение. А кто против нас – тем она рубит головы… Потом оказывается, что голов было отрублено не по делу много, и приходит время воздавать всем мертвым по серьгам и считать старые раны. Но пока идет бой – революция нетерпима. Это не хорошо и не плохо. Это просто как огонь горяч, а лед – холоден.
 
В Вальгалле твои штурмовики Рема  пьют пиво с моими бойцами Союза красных фронтовиков, Робеспьер мирно беседует с Демуленом, а  Ленин и Махно, Сталин и Троцкий признают заслуги друг друга. Но пока они здесь, на этой омерзительной и прекрасной земле, только бой решит, чья правда сильнее, а значит, истиннее. Не навсегда истиннее, а здесь и сейчас. Потом ее скинет другая правда. Скинет и убьет, а затем, спустя много лет, признает ее прошлые заслуги. А на подходе – уже третья правда. Борьба, а не политкорректность и терпимость.
 
Я перебил его:
 
- Так что, по твоему победитель всегда прав? И правы Тьер, Франко и Пиночет?

- Победили эти ребятки из-за слабостей их врагов. Чтобы они впредь не побеждали, их враги должны не блеять о политкорректности и толерантности, а становиться сильными....
.
Революция – это не тротуар Невского проспекта, не загородная прогулка и не веселая тусня кучки наркоманов. Революция – это ужас, боль, смерть и мука, вывороченные кишки и оторванные руки. Ни один человек, кроме больных некрофилов, не захочет революции, если можно ее избежать. Поэтому революции и происходят так редко.
Иногда их избежать невозможно. Правящий класс слишком зажрался, слишком цепляется за власть, и своей жирной тушей тянет на дно все общество. Общество деградирует и разлагается. И тогда – либо революция, либо полный ****ец. Смерть общества. Как умерли многие общества древнего мира, в которых не нашлось силы, чтобы вырвала их из порочного круга и перевела поезд истории на другие рельсы.
 
В революции люди людьми становятся. Сквозь боль и муку.  Угнетенные и обездоленные меняют мир, а с ним – и самих себя. Лица другими становятся – одухотворенными и прекрасными, походка другой - горб с плеч упал.  Страшно  это, больно, но все же жаль, что я до всего этого не доживу…

И революция – не ради красивых поз и фраз. Она ради того, чтобы бедным людям немного лучше жить стало. Только ради этого все и делается. Получилось это в итоге – значит, удалась революция, начала новый виток истории. Не получилось – что ж, значит придется пробовать снова.

Только этим же мальчикам и девочкам на бедных людей плевать. Они за права животных и за политкорректные фразы. А что в экономике кирдык, промышленность загибается, образование рушится, все, кто может, за границу валит, и если так и дальше будет, через несколько десятилетий – конец обществу, конец стране, - им плевать. У них утонченные страдания – они самоненависть испытывают от дискриминационных фраз, которые им сказали или они сказали.

Публика вся эта гнилая левацкая – мелкобуржуазна, среднеклассова, говоря современным языком. А революция – дело простонародья, дело обездоленной бедноты.  И мы – не за права меньшинств, мы за то, чтобы обездоленная беднота обрела силу и этой силой добыла себе волю и утвердила по  всей Земле свою правду. Простую такую правду, брат стоит за брата и человек не ест человека. Это – главное, и все вокруг этого и вертится.

- Да пребудет Всевышний с угнетенными и обездоленными всей Земли! – подвел я итог его речи.

- Воистину так. Кто себе поможет, тому и Всевышний поможет, - подтвердил он.

Эпилог.

Пора было подводить итоги.

- История, рассказанная тобой, воистину прекрасна и поучительна, только я не думаю, что она вызовет большой интерес читающей публики. Левачье сейчас настолько слабо и бессильно, что даже в его дискредитации никто по большому счету не заинтересован. Хотя конечно Майя интересна не только как левачка. Точнее говоря, она интересна  как передовая левачка, находящаяся в авангарде общественного регресса. Регресса к смерти, к кладбищу, к царству нейроразнообразных. Общество разлагается, а леваки идут в авангарде разложения.

- Да, она заслуживает рассказа., - подтвердил Валентин. - У меня в голове вертелся сюжет, где правые узнают, что в левом движении появилась девушка, мечтающая совершить великие подвиги и умереть смертью Софьи Перовской. Они засылают своего агента в левацкий движ, чтобы предотвратить опасность, но вместо Софьи Перовской он находит Майю. Но у меня нет фантазии, чтобы развить сюжет. Ты можешь сделать это сам.

- Действительность интереснее любых фантазий. Поэтому я просто запишу твой рассказ, разве что, изменив некоторые имена и мелкие подробности. Впрочем, ты не боишься, что она, получив свою славу,  суициднется?

- Депрессивные девочки живучи. Они любят плакаться, как они не хотят жить, но жизнь предоставляет им слишком много ништяков, не последний из которых – возможность плакаться о нежелании жить.

Разговор был закончен. Все было сказано. И неожиданно он ошарашил меня словами:

- А знаешь, иногда я с теплотой вспоминаю тот сентябрьский день, «Милый, как же я по тебе соскучилась», и прогулку по кладбищу. Честное слово, будь в ней хоть немного благородства, я бы ничего тебе не рассказал.

Февраль - апрель 2018 г.