Новорусский сказ
Погодка – улыбка света. Луг в цветущих травах, слева – река Урал, справа – яблоневый сад с вишнёвым. Вдоль него идут чередой голые девушки, не менее двадцати, одни лишь сандальки обуты, ремешки вокруг лодыжек. Походка, стегай их веником, развязная. Тела белым-белые. Грудки, ляжки, окорочки – в игре движения. Солнышко жарком их, как мёдом, поливает, шмель им в пахучее место!
И несут они плакаты, на каких – птичка трясогузка и надпись: «Чем я виновата?»
Окажись тут кто заезжий, хлебало разинет, и мысль: «Какое похабство!» А наша Лазоревка, хотя и не Москва, знает: это акция! В Европе народ захочет голым себя показать, дают заявку на акцию. То против убийства петушков, то против пыток дельфинов. Ну, а у нас трясогузок-то всё меньше, и девушки пошли в протест за невинную жертву. Идею подал олигарх Додик, а они – его идейные девушки.
Сам он на трибуне, она вплоть к саду поставлена, с неё луг на обозрении. Трибуна в виде челна на резных столбах. В челне стоит Додик в безрукавке цвета блинчика, весь, как огурец, обтекаемый, с небольшим пузиком, рыльце припудрено. Рядом встали глава района в очках от солнца и один, другой да остальные депутаты областной думы. Само лицо демократии – оближи пальцы и чмокни!
А по лугу за голыми девушками следует голый молодой мужчина со стоячим причинником. Тоже и с плакатом. На нём – коренастый конь и надпись: «Колыбель человечества – кочевье». Это к тому, что теперь все земли вокруг у Додика, но не весь люд с них сошёл. И ему, глупому, обещание: вот тебе конь казахской породы. Продай дом и иди кочевать. Казахская лошадь встарь сама себя кормила, зимой разгребала снег до травы.
Девушки на лугу враз к челну повернись, над головами – плакаты. И давай задами дёргать – в подражанье трясогузкам. Мужчины в челне затоптались, глава района солнечные очки снял. А девушки – раз! Крутнулись в обратку, и пуще задами вздёрг-вздёрг-вздёрг! Глава района в ладоши захлопал, и остальные – хлоп-хлоп!
А Додик не хлопает, в глазах грусть.
Девушки как взвизгнут, плакаты бросили и бегом к реке Уралу купаться. Но голый мужчина с плакатом, на котором конь, стоит перед лицом демократии. Причинник опустился, и человек запел:
Мы пойдём с конём
По полю вдвоём…
Голос – какие сводят с ума, а если его нет, в кармане найдёшь. Пение – лучше симфонии и даже сонаты, схвати себя за сердце и сядь.
А из сада, из-под яблони, уставлен в певца взгляд, зубы яблоко грызли и перестали, блузка на грудях в натяжку, а то, что сзади, стеснено юбочкой. Фигурка – зажмурься и не дыши. Это Мануела, жена Додика.
Певец её взгляд встретил, и причинник кверху. Допел голый человек, тогда глава района надел очки от солнца, толкнул речь. На акции, дескать, отзовёмся: и трясогузку защитим, и дадим нашим людям коней для дороги вдаль.
Сошёл он, депутаты и Додик с трибуны, идут на берег. Там для них купальня сработана из гладко тёсаной сосны, на досках смола слёзками. Мужчины в купальню – раздеться, а из воды девушки туда же – вроде как одеться: после акции. Будь жар-пыл-смак – и раком, и так!
Внутри купальни – гонка толчков; строение-то лёгкое, так и дрожит. Додик и певец туда последними. Додик говорит:
- Удобно тебе, что ты не женат. Жена бы криком сбила тебе слух, и не смог бы петь, как поёшь.
А тот: я бы, мол, излечил от крика. И оба отвлеклись на девушек.
Певший мужчина свою хлюп-хлюп, лицо спокойное. А Додик в мечтанье на девушке-то. И, опять же, грустный.
Потом все пировали в хоромах Додика. Они не из камня, а рубленые. Средь сада как бы из нескольких домов составлены: такие крыши и эдакие, теремки, балконы, входная терраса с колоннами точёного кедра. Под залом, где пир, – не кухня, а горячий завод. Чего только не готовится, сомни котлету в горсти и об зад вытри! Устроен подъёмник. Лишь наверху гости засрут объедками стол, он вниз вжик – и на его место поднимется заново накрытый. Последняя закусь была – павлиньи яйца, фаршированы мяском двуполых раков: сварены в ослином молоке.
Укатили гости, ночь легла. Додик – к жене в спальню; одна стена – зеркало, другая – окнище, в сад распахнуто. Кровать розового дерева – огромным овалом. Мануела, голая жена: и персики дивные, и калачики. Волосом черна, глазом озорна, губы и двадцать ногтей алые, остальное – сахарная пудра.
Встала на постели в позу, и лишь Додик начал труд, как она заорёт. Каждый уловит, что не от боли, а от приятности, но уж громко-то! Весь мужской пол окрест возбудился: от мерина до последнего кролика. Того гляди, из сада отзовётся жабий царь.
После труда ушёл Додик в свой кабинет: панели морёного дуба. Сел в кресло, вызвал по мобилке завхоза.
Это тот самый певец. Теперь он в тёртых джинсиках, футболка серая. Зовут его Тиша Усик. Фамилия – Бурмистров, а Усик отчего? Его отец любил колбасу с чесноком и перцем, но гороховую, и носил, охренеть, какие усы. А деда забирали в космонавты, но вернули за пихаловку с женой учёного. Дед этот усы отращивал не короче, чем у тогдашнего правителя Хрущёва, который славился длиной волос на голове.
А Тиша гладко бреется и вполне симпатичный. Девушки просили: оставь-де усики хоть чуть-чуть – наши фиалки пощекотывать. А Тиша: «Нет!» Ну, мол, хоть один усик оставь кисточкой. Он опять: «Нет!» Его и прозвали Усик.
За хозяйство он в ответе. Кого отвезти, что привезти, починить, заменить – тоже он. Всякого дела мотор.
Зашёл, значит, в кабинет к Додику, и тот ему: ты, мол, сказал про излеченье от крика. Мою жену излечишь?
Тиша Усик говорит:
- А надо? Крик-то из неё от вашей силы.
Олигарх молчит. Не будет объяснять: тут-де, в Лазоревке, хоть кричи, хоть щенком урчи – ни помех, ни последствий. Для него здесь не люди, а перхоть. Но с женой-то он куда лишь не летает – и в Европу, и около, и на острова в столицу Папе Это. И свой ли где дом или отель, везде соседи с влиянием. Начнёт Мануела воздух воплями рвать, а за стенкой – принц Джордж с супругой. От зависти заведут скандал, чтоб навеки твой упал.
Любится он с девушками, но уж больно к жене пристращён. Как кот к валерьянке. Выдержит две случки, а там хоть сушь, хоть тучки, – жену дайте! Прямо беги с ней в Антарктиду. Не жизнь, а пощёчина любви.
Задаёт опять свой вопрос Тише. А тот:
- Для меня вне темы – промять промлемы!
Олигарх мыслит: «Ишь, под академика говор. А вдруг излечит?» Я, говорит, тебе зарплату прибавлю и новые красавки подарю.
А Тиша:
- И спиннинг бы.
- Обсудим и это, если излечишь.
Тиша на паркете постаивает, думает. И вопрос:
- Как и когда с ней начался этот абсурд?
Додик вздохнул. Взял-де я её из этих мест, полетали мы с ней, поплавали – и как энергично ни спали, не было абсурда. А год назад заглянули, мол, сюда от морей отдохнуть. Потом улетели в Санта Крус Тина на Рифе, где моя вилла, жена и закричи. От уговоров толку нет.
Тиша Усик говорит:
- Тут надо по технологии.
- Как это?
Тиша объясняет: она, дескать, упрётся в постель локтями и коленями, а я позади её зада лягу навзничь к нему ногами. И буду, мол, подошвами нажимать на её окорока: на тот и на этот. Потом и любите её и хоть сами орите – она ртом звука не даст.
Додик:
- Ага! Я её так же и вылечу!
А Тиша Усик ему:
- Покажьте ваши подошвы.
Олигарх, в кресле сидя, тапки скинул, ноги задрал. Завхоз смотрит и объясняет: во-первых, у вас-де плоскостопие. Во-вторых, из этой подошвы вам удалили три мозоли и из этой – четыре. Ну, и меж всех пальцев растут волосы, их выдёргивают, но сумки остаются. Все причины, мол, против технологии, и будет жена кричать, как кричала.
Додик велит:
- Свои покажь!
Тиша на паркет сел, красавки и носки снял, одну голую подошву олигарху к лицу, вторую. Обе нежные, как у младенца. Додик глядит, и видятся ему мировые отели Ритц, Негреско, Савой, Бурдж-аль-Араб. В каждом можно утомляться с женой – и ни от кого никакого возмущения.
Повёл Тишу Усика в спальню. При слабом свете Мануела, голей голого, распласталась ничком на постели, спит. И к этим, думает Додик, окорокам чужой мужик будет голые ступни прижимать! Так стало грустно – хоть вели подать щей.
Ну, а если не лечить, то ни в какой своей вилле не быть с женой в обоюдности, ни в каком отеле не спать. Только здесь и тони в любви, как муха в повидле в одной и той же кухне.
Разбудил он жену, сказал, какое принять положение. Она исполнила, глядит на себя в зеркало: что-то, мол, я растрёпана. А Тишу Усика вроде не видит. Додик говорит:
- Только парикмахера тут не хватает.
Настроение, словно изо рта устрицу взяли. А завхоз уже нагишом, уже на спине позади зада Мануелы, ноги приподнял. Правую подошву упёр ей в окорок.
- Двиньте, – велит, – колено вперёд!
Она двинула, он в лад нажимом помог.
- Теперь назад.
И в такт с её движеньем ослабил нажим.
- Второе колено вперёд!
Проделали, как с первым. И пошло у них, и пошло! Тиша будто занят упражнением «велосипед», а она коленями ездит по постели: вперёд-назад, окорока поочерёдно – то в напор, то в сдачу.
Тиша Додику говорит:
- Хлопайте в ладоши на каждый двиг, отмечайте! Ровно тридцать надо.
Олигарх на краю кровати сидит, хлопает.
- Есть тридцать!
У Тиши Усика причинник стоит, и сам он встал коленями на постель:
- Сейчас проверим её на звук.
И тихонечко, вполдыхания, запел:
Выйду ночью
В поле с конём,
Ночкой тёмной
Тихо пойдём…
Мануелу навзничь укладывает. Додик глаза выкатил:
- Ты хочешь её… любить?
- Никакой любви, одна технология. Придерживайте мои яйца, чтоб её зада не касались.
Додик тронул причиндалы завхоза, а тот впёр его жене. Олигарх сморщился – сейчас крик понесётся. А крика нет. Додик аж губы облизал.
- Эй! Да ты её… любишь!
А Тиша:
- Держите яйца! Уж два раза пристукнули.
И наяривает Мануелу. Она молчит. Додик сбоку пристроился, держит яйца завхоза, а тот знай втыки множит.
Додик кричит:
- У вас любовь!
А Тиша:
- Какая любовь, когда вы мои яйца держите!
И велит: пойте, мол, тише тихого:
Ночью в поле
Тишь-благодать,
Никакой любви
Не слыхать.
Додик запел, а сам пятернёй зад жены прикрыл от яиц Усика, яйца о пальцы – стук-стук… Муж боится – вот-вот она закричит. А она – не-а! только жмурится.
Тиша отдолбился и в сторону.
- Проверяйте! – велит олигарху.
Тот жену перевернул ничком, зад ей задрал, похлопал, чтобы всё хлёбово вылилось. Начал мосолком промасливать, и от радости, что она не кричит, как запел во весь голос:
Сяду я верхом
На коня,
Ты неси
По полю меня.
Когда после варки остыл, жена ему:
- И что ты взялся так голосить? Сбиваешь со смысла.
А он думает: «Не кричала – знать, не сбилась!» И спрашивает Усика: насовсем-де излечена?
Тиша стоит голый перед кроватью, руки в бока, объясняет:
- Есть момент эпохи и эпоха моментов. Выяснится во времени.
Додик мыслит: «Ума-то, ума! А ещё больше смысла. Но есть у меня аркан на твой ум!» А пока достал из шкафа бутылку коньяка Бернард Ботинет, который принято пить из ботинка, а наши невежды пьют из посуды. Налил чуть в бокалы Усику и жене, остальное высосал, лёг в постель, и – лев его целуй – не проснётся.
А Тиша и Мануела прилегли сбоку, она шепчет:
- Вот и поела я яблоко, а не один лук. Вспомнила нашу первую ранетку.
Усик её локоток гладит, шепчет: помню, мол, клюквенный морсик, на лобке ворсик. Знали они друг друга-то в ранние года, она была Людочка Кошкина из колхоза за три километра от Лазоревки. Стоял колхоз, да после перестойки упал. Всё Додику перепало, и Людочка стала его женой Мануелой. В прошлом году прилетела с мужем в Лазоревку и увидала Тишу. Он миг улучил, шепнул ей, через какой план возродить их детство.
Вернулись они теперь в их прошлое – разве же причиннику свою фиалку не узнать? А как Додик начал шевелиться, Тиша исчез.
Додик встал, заказал на завтрак отварные желудки козодоев: начинены слепнями, которые крови насосались. Вызвал завхоза.
Тот входит, а олигарх в пасти пищу ласкает, говорит: я-де обещал тебе зарплату прибавить и новые красавки подарить.
Тиша напомнил:
- И спиннинг.
- Спиннинг не обещал, но всё равно. Пока ничего не дам. А полетишь ты с нами за океан в курортное место Голый на Лулу!
Тиша незаметно Мануеле подмигнул, головой мотает:
- Не хочу из Лазоревки! Здесь для меня и комар по-своему поёт.
Додик ему со злостью:
- Полетишь на случай, если она опять закричит. Не менее года будешь с нами везде. И если крики ни разу не повторятся, тогда отпущу тебя.
Тиша опять мотает головой, а олигарх:
- Не то выгоню и дам только коня кочевать с ним.
И запел:
Мы пойдём вдвоём
По полю с конём…
Да как захохочет, насмешник.
Берлин, 17 марта 2018