Точка слома. Глава 8

Денис Попов 2
Глава 8.
«Здесь рядом нету никого,
И только небо видит все»
--Cold In May
Летов лежал на кровати. Вся простыня была скомкана, грязь со штанин сыпалась на старый матрас. Ему снились кошмары – убитые австрийцы гнались за ним с топором. Летов ворочался, мычал, пока не услышал жуткий стук – он сначала подумал, что это стучат ему с Небес, мол, давай к нам, но, как оказалось, это Скрябин стучал в дверь нового сотрудника райотдела.
Летов продрал глаза и потирая руки с боками, поплелся к двери. Часы показывали девять утра – уже стандартное время для пробуждения Летова.
«Здравия желаю, товарищ Летов. Я от товарища капитана – приказано доставить вас на место преступления» - шепотом, дабы соседние жильцы не услышали, сказал Скрябин.
Летов поспешно оделся и сел вместе со Скрябиным в измазанную грязью «Победу». Ехать пришлось недалеко – минут через пять они уже были на последней длинной улице района. Около небольшого домика, измазанного известкой и с отделанной шифером крышей, стояла кучка машин и постовые. Покрашенные темно-синей красной оконные рамы выпирали и образовывали какие-то огромные обшарпанные квадраты на белой пелене стен, из под сбитых кусков известки прорывались гнилые доски, радующиеся хоть какому-то солнышку. Летов вспомнил свои довоенные времена: в холодном 49-м все было примерно также, как и тогда – только машины и форма новая.
В самом доме все было как обычно: труп в луже крови с отрубленной кистью, лазающий с линейкой Кирвес, настраивающий «Фотокор» Юлов и бродящий по комнате Горенштейн, работали на месте преступления. Единственное, что отличалось – так это сидящий в углу Ошкин с тростью.
-О, Серега, ну наконец-то! – с небольшой долей радости в голосе сказал Горенштейн. – Знакомься, это наш криминалист Яспер Кирвес, фотограф Володя Юлов, ну, а с ефрейтором ты уже познакомился. А это, товарищи, наш новый сотрудник – оперуполномоченный Сергей Летов.
Летов пожал руку совсем не удивившемуся и не особо интересующемуся новым сотрудником Юлову и радостному Кирвесу, который уже успел с головы до ног оглядеть Летова и прикинуть его внутренний мир у себя в голове. Единственное, что он понял, так это то, что Летов был глубоко несчастный человек, чья омертвелость и боль, как бы он этого, возможно, и не хотел, прорывалась наружу.
-Вы эстонец? - равнодушно спросил Летов.
-Да – медленно ответил Кирвес. – А как вы поняли?
-Встречал я пару раз эстонцев на фронте, фамилии похожи.
-Какой фронт?
-Разный.
-А самый запомнящийся?
-Ленинградский.
Кирвес загадочно покивал головой и указал на труп.
-Осмотрите, коли желаете – приветливо сказал Кирвес, убирая в саквояж немного заляпанную в крови лупу.
Летов сел на корточки и оглядел убитого. Вспомнилось его последнее дело – там тоже бандиты убили женщину и ограбили квартиру. Однако тут было явно видно, что это не ограбление.
Летов сразу приметил царапину на старом коричневом столе. Потом он повернул голову трупа и увидел, что на его лице виднелись сильные царапины, явно свежие и, кажется, от человеческих ногтей.
После того, как Юлов сделал фотографии, а Кирвес убрал четверостишье в пакет для вещдоков, Летов перевернул тело и увидел кровавый удар чуть выше живота. Он понял: убитый стал сопротивляться убийце, тот ударил его топором в грудь, жертва начала падать на пол, уцепилась за стол и оставила царапину на нем. После этого убийца, вероятно, перевернул тело жертвы и избил его топором по спине. Однако явно между ними была борьба: убитый ударил убийцу по лицу, убийца разодрал лицо жертвы своими ногтями и ударил топором. Летов оглядел правую кисть убитого, которая была сжата в кулак: и вправду, на ней виднелась кровь, вероятно, виновника этой кровавой бойни.
«Так. Значит, жертва поняла, что ее решили убить, вмазала убийце по роже, убийца, видимо тоже врезал или просто расцарапал ему щеку, а потом уже и ударил топором, причем сначала по груди, а потом зачем-то перевернул на спину и изрубил ее сзади» - сложил картину убийства в своей голове Летов.
Оперуполномоченный попросил у Кирвеса лупу, которой внимательно разглядел царапины на лице.
«Пинцет дайте, пожалуйста» - попросил он криминалиста.
В одной из царапин Летов увидел какой-то предмет и аккуратно извлек его оттуда пинцетом – это был кусочек ногтя.
Летов поведал о своих предположениях группе следаков. По всем было видно, и даже по каменно-холодному Юлову, что они были рады приходу нового сотрудника – пришло осознание того, что с ним дело может пойти к лучшему.
Было, однако у Летова на душе жуткое ощущение. Вернее, сначала оно подействовало как спасительное, впервые сбавив силу боли, но потом, когда рассудок вернулся, оно ужасало его. Жуткое, пугающее жалкие остатки рассудка, чувство жажды смерти. Осознание того, что вид смерти делает ему легче, спасает от боли. Откуда оно, почему Летов опять так остро его испытывает? Когда оно появилось впервые?
Впервые, наверное, году в 42-м. Да, точно в 42-м. После плена Летов не мало времени провалялся в госпитале – лечили продырявленную руку и в край расшатанные нервы. В госпитале было ужасно, и дело вовсе не в исхудавших и злых медсестрах и медбратах, не в молчаливом докторе, постоянно кашляющем от избыточного табака, и огромного количества раненых, а в том, что появилось свободное время. Такой уж Летов человек, что в свободное время он всегда думал, размышлял о своей жизни; перекапывал сам себя словно трактор, словно бригада комсомольцев перекапывала картофельное поле; словно бомбы разрывали землю при авианалетах и артиллерийских ударах. Свободное время – это постоянный запуск сигнальных ракет, брошенных во мрак подсознания с целью его подсветить и хоть что-то увидеть, это постоянное самокопание, причем самокопание вредное и опасное. Вот и появилось это свободное время в госпитале. Тремор был у Летова практически постоянным, голос заикался, слова иногда пропадали, рассудок был помутнен – бывали дни, что Летов забывал, как затвор то взводить на винтовке. И вот в этот момент, когда Летов понял окончательно и бесповоротно, что жизнь сломана полностью, даже не просто сломана, а превращена в кучу щепок, к нему и пришло странное чувство удовлетворения от вида смерти.
Однажды он сидел на скамейке в госпитале. Как обычно – он был весь перекручен своими же нервами – руками обнял бока, ноги положил одну на другую, лицо перекосило, губы сжал зубами. Впереди шла пыльная дорога, изъезженная грузовиками с ранеными и медикаментами. И вот по этой дороге шла кучка раненых – человек пять. Шли медленно, многие держались друг за друга, многие ковыляли на костылях. Вдруг впереди показался грузовик, который несся вперед. Когда раненые поняли, что скорость он не сбавляет и несется, было уже поздно: те, чьи ноги повреждены не были, успели отскочить вперед, остальные же человека три были поглощены днищем «ЗИСа».
Переехав кричащих от ужаса людей, грузовик проехал еще метров пять и слетел с дороги, впечатавшись в толстое дерево. На дороге лежало трое – вокруг них были просто горы из перемешавшийся с тонной пыли крови, горы эти росли. Двое лежали замертво, руки и ноги, выгнутые в непривычные стороны, не шевелились, на размноженных головах не были видны лица. Оставшийся в живых выл от боли, закапывая себя в странном пюре из крови и пыли, изгибаясь словно червяк на солнце. Летов подошел к ним и отупевшим, злобным и диким лицом уставился в этот кроваво-пыльный океан. Вот тогда он впервые и получил удовлетворение от вида смерти – до этого таких чувств не было, к убийствам от относился как к элементу своей работы или как к военной рутине, но сейчас, видя этих умирающих раненых, он получал жуткое удовлетворение; привычная душевная боль отходила на второй план - она вовсе не чувствовалась.
Потом такие чувства еще всплывали и во время войны. Редко, ибо не было времени думать, поэтому жуткая тоска, ощущение опустошенности и боли, которое безотрывно шло под руку с Летовым после побега из плена, просыпалось лишь в свободные минуты перед сном, которых, однако, было мало.
…Тем временем Павлюшин валялся в своей холодной комнате. Окровавленный топор лежал около тумбы, сам убийца дергался в конвульсиях на своей грязной койке в психическом припадке.
На его грязном лице выступил пот, глаза дико смотрели на потолок, а губы что-то шептали; голоса звучали еще громче и отчетливее, головная боль иногда становилась невыносимой, а галлюцинации преследовали его почти постоянно.
Так он пролежал с минуту, а потом резко вскочил и крича что-то невнятное, схватил топор, бросившись на свою жену, которая влезла в комнату через окно.
Он повалил ее на пол, уже в который раз избивая топром, впрочем, на самом деле топор лишь разрубал гнилые доски пола, раскидывая в округе щепки. Он рубил ее, кровь брызгала по всей комнате, хотя, на самом деле, это коричневые и мокрые щепки разлетались повсюду. Вдруг тот самый голос, прекратив кричать «Убей», выкрикнул: «Зачем самому рубить лес и ловить щепки?»
Павлюшин упал на спину и завыл словно волк. Ее тело исчезло, кровь тоже странным образом смылась и лишь вырубленные ямы в полу, да щепки находились на месте тела. Павлюшин еще что-то бормотал, а потом упал в обморок.
В обмороке он оказался в каком-то заброшенном здании, где у костра сидел мужчина, в прожженной зеленой шинели с винтовкой, у которой был обломан приклад.
-Не ожидал вас тут увидеть - сказал человек.
-А… а кто вы? – запинаясь спросил Павлюшин.
-Я? Я эскулап без границ. Лечу все души, которые ко мне приходят.
-А почему они к вам приходят?
-Потому что осознают, что им нужна помощь.
-Я этого не осознавал!
-Знаете, когда серые крысы бегут с корабля, они тоже не осознают опасности – они просто бегут. Мы ведь кто? Мы просто животные, которые перешли из животных в более развитых животных. Однако почти всегда, по крайней мере, в самых важных ситуациях, мы ведем себя как обычная тупая живность. Легче всего жить – зоологам. Они знают, что делать в опасных ситуациях, ибо знают, что в таких случаях делают остальные твари. Однако знаете в чем минус наших людей?
-В чем?
-В том, что мы сами ставим себе рамки. У животных нет рамок – они живут инстинктами, но для них и это не рамки. А мы, помимо инстинктов, ставим себе еще какие-то бессмысленные ограничения, вроде норм морали и подобной ереси. Мы сами, непонятно зачем и для кого, усложняем себе существование. Заставляем вести себя культурно, заставляем себя не ссать на улицах, заставляем себя не убивать других особей ради удовлетворения. И лишь избранные, лишь мизер избранных, эти рамки ломает и становится обычным животным - он возвращается к своим истокам. И таким людям легче всего жить – им ничего не мешает. Чаще всего ко мне приходят такие люди. Они сломали рамки, но память об этих рамках не дает им покоя, они волнуются и переживают из-за того, что их сломали. Вот вы – сломали рамки, вы стали убивать подобных себе особей, но остатки этой мерзкой, никому не нужной человечности не дают вам покоя, беспокоят, мол, нельзя же убивать.
-Вы… вы правы…
-Так вот – забудьте это дерьмо. От него нет никакой пользы. Вы сломали рамки и все сделали правильно. Абсолютно все. Забудьте ту мерзость, что вам прививало человеческое общество долгие годы, забудьте и живите свободно, как обычный волк, например. Живите свободно и наслаждайтесь этим!
-Вы… вы уверены, что так можно?
-Так нужно. Вскоре все люди это поймут и начнут рубить друг друга и жить по животным законам. И парадокс в том, что они лишь тогда получат реальное счастье!
Павлюшин еще долго смотрел на этого Гения, который ворочал палки в костре, пока тот не растворился, а перед глазами не встал сгнивший потолок барака.
…Вечером Летов оказался один в доме. В глазах стоял труп, каждый порез на нем, каждая окровавленная рана. Горенштейна не было рядом – видимо, он или в участке задержался, или был с Валентиной. Летова трясло – холодный пот проступал по всему телу, конечности дергались по повиновению какой-то неведомой силы, а в голове слышался один лишь звон.
«Нет, нет, нет, нет!» - бормотал Летов, пытаясь выгнать из своей головы картинки трупа, но не мог – подсознательно они ему были приятны, он хотел видеть это. Его «Оно» диктовало правила, а избитое «Сверх-Я» проигрывало в этом сражении. Летов раз за разом просматривал порезы, лужи крови, отрубленную руку. Его трясло, ибо он понимал – это ужасно, но для его воспаленного разума - приятно.
Мозг Летова генерировал ощущение приятного, ощущение облегчения, спасения от той жуткой боли, которая будто поселилась в нем навсегда – и эти спасительные ощущения давал вид трупа. Конвульсии и пот появлялись лишь от того, что Летов пытался побороть их, заставить себя не думать о трупе, заставить себя вернуться в первозданное состояние боли и жути. Но не мог.
«Убийство сделает тебе легче» - пронеслась в голове Летова мысль и застыла кровавыми буквами перед глазами.
«Нет!» - закричал на всю комнату Летов, вскочил с кровати и принялся носиться по всей комнатушке, врезаясь в стены и периодически падая на пол.
«От убийства легче, вспомни Австрию!» - говорил Летову его мозг, а он пытался подавить это, выкинуть из головы эти кровавые буквы.
И тут Летов вспомнил своего соседа по нарам, который спал под Летовым в бараке лагеря. Это был уже седой дед с желтыми глазами, тонкими руками, изрисованными татуировками и седой короткой шевелюрой. Кличка у него была простая - «Старик», настоящего имени в бараке не знал никто. Сидел он за тройное убийство, которое совершил при ограблении магазина еще до войны, хотя все знали, что убивал он до этого не мало – рецидивист-убийца. И вот этот Старик, сидя как-то рядом с Летовым на отдыхе после лесоповала, рассказал, что при каждом ограблении хотел убить, причем не застрелить, а именно зарезать или зарубить всех, кто был вокруг: от дружков по шайке, до заложников. И рассказал, что справлялся с этим желанием очень просто – грабил он всегда магазины и прям там, во время ограбления, брал и пил водку огромными глотками.
-Ты не представляешь этого – злобно говорил Старик, странно сгибая свои худые пальцы и дико смотря желтыми глазами, на которых проступала красная сетка сосудов, вперед срубленного леса – когда перед тобой стоит человек пять на коленях, тебе хочется просто подойти и вспороть каждому глотку, но ты понимаешь, что нельзя – деньги-то важнее! И тогда я просто брал, бил кого-то рукояткой «Нагана» по морде, чтоб хоть какая-то кровь была, хватал бутылку самой дорогущей водки и прям там, при братве, начинал жрать ее. Она ж сразу в мозг бьет – вот и помогало. Но года через три помогать уже перестало, вот я и замочил человек пять в этом сраном продмаге. И сижу тут, пилю с тобой эти е…е деревья.
Летов, которому уже было знакомо чувство этой жажды убийства, этого страшного, нестерпимого зуда, принял слова Старика буквально. В лагере, правда, водки не было, но в лагере было другое спасение – изматывать себя на работе так, чтобы не оставалось сил кого-то убить или даже думать об этом. А сейчас, на свободе, так изматывать себя на лесоповале или еще где-то не выходит…
Летов набросил на плечи пальто и с диким потным лицом, круглыми от ужаса глазами, зрачки в которых так сузились, что напоминали черные горошины, выбежал в коридор. Мальчишки, играющие у входа в дом, испуганно отбежали в сторону, прихватив свои игрушки, и правильно сделали: Летов дико смотрел вперед, он бы их даже не заметил и наступил на их маленькие ручки.
Холод на улице обжег лицо, осенняя сырость ударила в ноздри, неприкрытая пальто и шарфом грудь заныла от рвущего ее ветра, но та жуткая мысль, прочно засевшая в голове, не уходила. Летов шел шатаясь, ибо просто не смотрел под ноги – казалось, что глаза застыли в одной позе и не шевелились – он даже не моргал, несмотря на слезы, умолявшие моргнуть хоть раз.
Дойдя по сумраку вечера до ближайшего продмага, Летов плечом толкнул тяжелую деревянную дверь и очутился в приятном благовонии продуктовых запахов.
«Пол литра водки» - пробарабанил Летов сквозь зубы – рот тоже открывался с трудом, а ноги постепенно отказывали – он даже оперся о стойку. Пухлая продавщица, не меняя своего резиново-злобного лица, поставила бутылку и сразу высыпала пару копеек сдачи.
Сургуч сорван зубами, выплюнут в свежий иней. Водка согрела глотку, Летов просто не отрывал от нее губ. Газетная бумага этикетки щекотала ладонь, в мозг словно заливался этот прекрасный напиток, отравляя всякие мысли и выгоняя их наружу.
Пока Летов плелся к дому почти вся бутылка была осушена. Напряжение снялось, прежние мысли ушли и лишь жуткое опьянение окутывало его. Он опирался о покосившееся заборы, ноги заплетались, пару раз он даже запнулся за заледеневшие бугорки грязи и упал на землю. Благо, лед не давал коричнево-черной жиже запачкать одежду – минут через десять Летов доплелся до своего дома с в кровь разбитыми ладонями и облегченным лицом.
С этих пор Летов постоянно держал в доме несколько бутылок водки и осушал их как-минимум на половину несколько раз в неделю.
… Поезд на огромной скорости несся по просторам Новосибирской области. Кемеровская была уже позади – паровоз, тащивший за собой два десятка вагонов с углем, уже давно прорвался сквозь границу двух областей и стремительно ехал к Инской, разрывая холодный воздух. В последнем вагоне, в огромной куче с углем, пыль с которого черными комками разлеталась по воздуху, лежал грязный и уставший человек. Его ноги в старых галифе и кирзовых сапогах были закопаны в уголь для тепла, а туловище в драной телогрейке и фланелевой рубахе одиноко лежало, сильно выделяясь на черном фоне и лишь черное от пыли лицо слилось с углем, шапка слетела с головы и использовалась как подушка. Он лежал, закрыв глаза и думал лишь об одном: быстрей получить документы и поехать обратно в Прибалтику.
Ехал это в реальности Егор Рощин, а по документам Илья Лихунов. Он, как и почти двадцать тысяч бывших «власовцев», был отправлен на шесть лет в Сибирское спецпоселение. Однако долго находится он там не хотел – характер жестокого человека и злостного авантюриста уже выл от четырех лет бездельничества в Сибири. Благо, в спецпоселении ему рассказали про некоего Печатника, который ошивался в центре Новосибирска: за четыре тысячи рублей он мог спокойно сделать фальшивый паспорт, причем на высшем уровне. Поэтому Лихунову нужно было раздобыть где-то эти несчастные несколько тысяч рублей, чтобы купить документы, новую одежду, и, главное, билеты до Вильнюса. А там уже проще простого: связаться с Юхо и можно идти к ним в отряд.
Сейчас Лихунова сильнее всего волновало то, докуда доедет состав – явно не до главного вокзала. Если он остановится на окраинах, то надо присмотреться там – вдруг есть банки какие-нибудь или иные заведения, где можно украсть довольно приличную сумму в рублях.
Спокойствие – пожалуй, именно этим своим умением наиболее сильно гордился Лихунов. Даже сейчас, лежа с закрытыми глазами и черным от угля лицом, он вполне спокойно думал о том, что в ближайшее время ему предстоит найти оружие, деньги, документы и добраться до другого конца страны. Впрочем, все это казалось очень легким по сравнению с временами службы в РОА.
Он приподнял голову и, щуря глаза от слабого ветра, врывающегося в уже тормозящий вагон, увидел небольшие домики вдоль линии железной дороги и растворяющиеся вдалеке очертания каменных домов. Значит, город уже близко.
Когда состав еще сильнее замедлил ход, подъезжая к Инской, Лихунов без особых трудностей спрыгнул на каменную насыпь и скатился в замерзшую грязь. Полежав в ней с минуту, чтобы перевести дух, Лихунов вскочил и побежал сквозь лесок на проселочную дорогу.
Вот уже начались окраины Первомайки. Покосившиеся заборы, вмерзшие в ледяную грязь, стеной стояли под порывами ветра, крыши домиков отлично защищали от пробирающего любого холода, а не близкое Лихунову серое сибирское небо совершенно не грело и лишь опускало на окраины свой серый свет.
Лихунов запахнул свою почерневшую телогрейку и тащился вперед, запинаясь о ледяные изгибы грязи. На улице не было ни души – лишь гавкали собаки за заборами, бросаясь на их гнилые доски. Лихунову было плевать – его душу грели воспоминания о расстрелах жителей белорусских деревень и ожидание свободы.
Свернув с проселочной улицы на центральную, Лихунов увидел разъезженные колеи в грязи, те же покосившиеся заборы и продмаг №3, одиноко стоящий меж двух улиц. Мимо прошла женщина, укутанная в «Москвичку», за ней паренек в пальтишке, потом хромой мужик в солдатской шинели без погон, двое местных алкашей, с оттопыренными карманами, из которых торчали заделанные сургучом горлышки бутылок.
Вот рядом особняком встали цехи местной фабрики: Лихунов взглянул на эти новехонькие здания и плюнул в грязь – сразу вспомнились пафосные фразы про «индустриальное развитие страны».
«Мрази сами в своих заводах подохнут» - промелькнуло в голове Лихунова.
…Через часик поисков Лихунов таки нашел место для временного житья. Заброшенный кирпичный дом, стоящий в небольшой низине около линии «железки» и окраин Первомайки, идеально подходил для жития беглеца: два промерзших этажа, окна без стекол, рассыпающийся кирпич и абсолютная пустота. Небольшая комнатка на втором этаже, где кто-то уже наложил кучу еловых веток, была выбрана Лихуновым как место для ночлега.
…Привал длился ровно полчаса, после чего Лихунов, более-менее оттерший угольную пыль снегом, пошел исследовать район и искать кандидатуру на роль того, у кого можно украсть кошелек. Идя по широкой улице и мрачно вглядываясь в ее пустые пейзажи, Лихунов наткнулся на милицонера в синей шинели, выходящего из небольшого квадратного одноэтажного домика, защищенного невысоким заборчиком.
«А ну-ка стой» - сказал милиционер, поправляя ремень с кобурой.
-Чем могу быть полезен? – удивленно спросил Лихунов.
-А ты кто? Я тебя тут раньше не видел.
-Да я тут уже месяца полтора живу, там, у станции.
-Тут на фабрике работаешь?
-Да нет, грузчиком на овощебазе.
-А Лякинова знаешь?
-Кого?
-Ну как же – воскликнул милиционер – Боря Лякинов – стахановец с паровозоремонтного! Его вся Первомайка знает!
-Ну, так я тут недавно, полтора месяца только.
-Газет не читаешь что ли? Про него неделю назад в «Советской Сибири» писали.
-Да денег на газеты нет, мне бы папирос купить. 
Милиционер с погонами лейтенанта оглядел Лихунова и пошагал дальше, в сторону магазина. Пока милиционер скрывался в небольшом здании магазинчика, Лихунов замедлил шаг, погрузившись в свои измышления, и вдруг в его голове выстроилась цепочка: «этот ментовской упырь мою харю хорошенько разглядел, запомнил. Значит, когда на меня ориентировка придет, то он точно меня узнает и все выложит. Вот тварь мусорская, принесла же его неладная».
Лихунов зашел за забор и присел на корточки, чувстуя холод, изходящий от ледяной дорожки. Голова его опустилась на синие от холода кулаки, длинная челка маслянистых волос закрыла лицо. Он стал думать, как поступить. Просто убить – слишком рискованно, все закопошаться. Других способов заткнуть нет. Оставлять это просто нельзя – ориентировка придет сегодня, а в центр Лихунов сможет вырваться только через пару дней: нужно одежду еще сменить и хотя бы червонец найти. Казалось, что выхода нет. Лихунов стал перебирать все варианты, благо долгий опыт бандита давал о себе знать.
И тут он вспомнил ту шумиху про маньяка в Первомайке! В спецпоселении, на станции – везде все говорили о куче убийств в Первомайском районе. Лихунова словно осенило – просто убить этого милиционера почерком маньяка, так, чтобы милиция подумала, что это очередное убийство душегуба.
Лихунов все продумал: топор наверняка есть в сарайчике, одиноко возвышающемся во дворе дома лейтенанта, а четверостишье можно спокойно в библиотеке вырвать. Проследив за тем, как милиционер с авоськой продуктов зашел в свой зеленый дом, Лихунов бросился по улице в поисках библиотеки.
Благо, прохожие подсказали где находится Центральная библиотека. До улицы Кагановича быстрым шагом было идти минут пять, к тому же ему и маршрут объяснили. Лихунов спокойно проделал этот путь, обтер лицо снегом, чтобы стереть остатки грязи, спрятал телогрейку в сугроб и вошел в небольшое каменное здание.
Внутри веял запах книг, милые девушки стояли у стеллажей и сидели с кипами книг за столами, добродушные бабушки тихонько разговаривали, являясь единственным источником приглушенного шумка в этой кажущейся идиллии. Лихунов оглядел библиотеку, тихо зайдя за стеллажи, чтобы не быть замеченным. Тихонько бредя по деревянным доскам пола между стелажжей, Лихунов наткнулся на милую работницу библиотеки, задев ее своим воняющим плечом.
«Извините» - буркнул Лихунов и обошел девушку. Та лишь поморщилась от мерзкого запаха, который исходил от этого мрачного и явно грубого человека.
Вскоре заветный стенд за буквой «М» был найден. Само собой, сборники стихов Маяковского были на первом месте. Вот вперед выпирает красная книга, на торце которой золотистыми прописными буквами было написано имя автора.
«А вот и глашатай стада уродов» - прошептал Лихунов, глядя на могучее лицо Маяковского. Вскоре заветный «Левый марш» был найден и Лихунов, обернувший руку обрывком портянки, тихонько вырвал кусочек бумаги с нужным четверостишьем. Поставив книгу на место, он взял пару каких-то книг наугад, постоял с ними минут пять, делая вид, что читает заунывные тексты, а потом тихо вышел из библиотеки.
По сути, все что нужно было сделано. Дом милиционера находился на окраине, в стороне от него стоял лишь барак, но в нем вряд ли кто-то мог быть: время то рабочее. Соседний деревянный дом стоял позади и из него не было видно входа. Короче говоря, положение дома вполне подходящее.
Лихунов улыбнулся, зашел сбоку к дому, тихонько перемахнул через низкий забор, пригибаясь подбежал к сарайчику, залез туда через окно и сразу же нашел топор с ледяным лезвием.
Тихий стук в старенькую дверь дома нарушил тишину улицы. За дверью послышались шаги. Как оказалось, дверь была закрыта лишь на какую-то хлипкую защелку: милиционер явно не боялся воров и убийц.
Вот перед Лихуновым вновь открылось молодое чистое лицо, от которого веяло запахом мыла – видимо, милицонер недавно побрился. На лице постепенно проступал ужас. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, после чего Лихунов втолкнул жильца в его же дом, быстро захлопнул дверь и нанес первый удар. Помня, что убийца «изрубал убиенных», Лихунов сам вошел в азарт и, скорчив зверскую гримассу, принялся бить несчастного без остановки. Перед глазами Лихунова то всплывали картины времен войны: расстрелы, порки, поджоги деревень, отравление ядом детей, ранение; то окровавленное тело милиционера в белой рубашке.
Вскоре Лихунов отошел назад и грохнулся на хлипкий столик, который треснул и сломался под его весом. С лезвия и рукоятки капала кровь, она же медленно растекалась по блестящему полу от изуродованного тела.
Тишина, нарушаемая лишь треском доламывающихся частей столика, снова завладела этим местом. Тикание часов и удары капель о пол Лихунов не слышал: он был где-то далеко, но не тут.
Минут через пять все закончилось. Лихунов помахал головой, поднялся из под досок, отрубил кисть, замотал ее в лежащие портянки, сохнувшие на печке, и сунул в карман. Какое-то время Лихунов чувствовал нестерпимую мерзость, но вскоре все это прошло. Из под кровати он вытащил вещмешок, затолкал туда висящую на вешалке москвичку, вытащил из шкафа кальсоны с галифе, еще какие-то свитера и даже рубашку прихватил. В другой мешок он скинул все остатки еды, что валялись на уцелевшем обеденном столе, попутно глотая объедки хлеба, закинул свои трофеи за спину и жадно глядя на висящий ремень, направился к нему. Тяжелая кобура распахнулась, а в руке Лихунова оказался тяжелый «ТТ». Спрятав его в кармане грязных галифе, он вышел из дома, сразу перепрыгнул через забор, и, давя тонкий снег, углубился в голую рощицу деревьев, где и выкинул в снег обрубок кисти, чувствуя нестерпимое омерзение.