Лето в Константиновке

Вместо предисловия.
Начать рассказ про лето в Константиновке меня увлёк разговор со студенческой подругой, которая поделилась тем, что написала и подарила внучке свою историю поездки   к бабушке и дедушке, будучи ребёнком.
Воспоминания о годах, когда мы были одного возраста со своими внуками, наверно, делает нас более счастливыми.
Жизнь в эти минуты меняет время на пространство, и мы оказываемся с ними на общей территории детства.
Нас объединяет любопытство ко всему новому, которое толкает на приключения. А в результате - открытия. И жажда новых!
Радость освещает каждый день! Не оттого ли наши ранние лета представляются неизменно солнечными и безоблачными?!
Конечно, каждое поколение рядится в свои одежды, взрослеет в обстоятельствах, только ему данных,  обретает опыт, отличный от предшественников. Но всё же. Тех, кто только вступает в огромный мир, называемый жизнью, объединяет непосредственность и доверие ко всем и всему вокруг.
Каков он, этот мир? Чем откроется? Оставит ли знак? И что из первых встреч с жизнью выберет для себя память?
Пусть  мой внук познакомится с русоволосой девочкой, у которой, как и у него, серо-голубые глаза. С такой же, как он, худенькой и не по возрасту вытянувшейся, однажды очутившейся впервые далеко от дома. И узнает, что ею была его бабушка.
Случилось это событие больше пятидесяти лет назад, в середине уже прошлого, ХХ века.

***

Луша открыла глаза. Солнечный луч подглядывал за ней сквозь густую сетку оконного тюля. Он отражался в глянцевитых ладошках листьев огромной монстеры на высоком табурете. В открытое окно еле заметно вползал утренний ветерок, отчего золотистые блики шевелились и солнечными зайчиками прыгали по стенам комнаты.
Который час? Трудно определить. Луша потянулась и, закинув худенькие руки за голову, стала думать.
Вчера во дворе кипела работа. Весь дом, от мала до велика, заготавливал дрова.
Сначала с улицы, со стороны картофельных ям, заехал грузовик с прицепом, гружёный длинными брёвнами. Сброшенные на землю, они лежали высокой разномастной грудой. Одни были покрыты грубой коричневой корой, на боках других отливала серебром берёста, и на ней местами кудрявились тонкие отслоившиеся завитки.
Потом во дворе появился дядя Толя из соседнего дома с мотопилой «Дружба». Визгливый прерывистый звук её голоса был слышен и знаком всему посёлку. К нему присоединилось равномерное ширканье ручных пил. Нетолстые стволы, положив на «козлы», распиливали вдвоём, дёргая по очереди за деревянные ручки на концах длинной железной полосы с зубцами по одной стороне. Луша много раз наблюдала, как отец «правил» острия трёхгранным напильником, держа пилу у себя на коленях.
Отпиленные чурбаки падали на землю с глухим стуком. Вскоре ими оказалось завалено всё пространство от подъездов дома до дверей двухэтажного дровяника, и густой древесный дух наполнил воздух.
Дальше начиналось действо, которое Луша любила и наблюдала долго, не отрываясь.
В центре двора, откуда-то из тёмных углов являлись, будто сами собой, старые крепкие колоды. Возле них сходилось всё мужское население дома с блестящими на солнце топорами в руках. Начинали колоть дрова.
Самые толстые чурки «растрескивали» с помощью металлического клина. Потом лёгкими ударами с навеса откалывали топориком трёхгранные поленья, и те, чуть позванивая, весело отскакивали по сторонам.
Но особенно здорово было видеть, когда, воткнув острый топор в чурбак, его поднимали над головой и изо всей силы «бухали» об колоду обухом.
Гора поленьев быстро росла. Темнели от пота подмышки рубах. Пот катился по лицам. Но рубщики почти не прерывались, только смаргивали да стряхивали движением головы капли пота, наползавшие на глаза.
Закончив работу, пили воду из белых эмалированных ковшиков, вытирали потные шеи снятыми рубахами, отдуваясь и отпыхиваясь, усаживались: кто - на лавочку, кто – на козлы, - покурить и отдохнуть.
Время близилось к обеду. Об этом извещал долгий гудок, который издавала труба завода, огороженного видневшимся за сараями забором.
Луша любила этот низкий густой звук. Он будил по утрам. По гудку все шли на работу и в школу. Он объявлял полдень. Гудел вечером,и это означало, что мама с папой скоро придут домой.И вечером гудок напоминал о себе, желая доброй ночи и прощаясь до завтра.
Звук казался живым добрым существом, вроде старой собаки Альфы, что давно жила в сарае и всякий раз, ласкаясь, провожала Лушу сначала в детский сад, потом - в школу.
 Глядя на цепочку красных огоньков вокруг самого верха трубы, Луша представляла, что именно там, внутри, откуда вырываются клубы белого дыма, он скрывается, чтобы привычно и, всякий раз, неожиданно, как будто выскочить, и басовитой волной упруго пробежать по округе. 
Вчера было воскресенье. Выходной. Поэтому мама с папой были дома. Да и соседи тоже. Дровами на зиму запастись всегда как-то спешили. Потому что работы было много, а выходных мало. Потому что мог помешать дождь. Луша вздохнула.
Ближе к вечеру двор опять был полон народу. Убирали дрова. Набили ими дровяник под самую крышу. То, что не вошло, складывали в поленницы против стен сарая.
Помогали все дети. Даже карапузы Галочка с Васенькой, ухватившись вдвоём, волокли, пыхтя и путаясь под ногами, большой кусок коры.  Луша подносила поленья, неся их по паре-тройке в охапке.
Выданные папой брезентовые рукавицы только мешали, потому что были слишком велики. Руки в них путались. А без рукавиц  пальцы кололи всякие щепочки и шершавины.
Когда все дрова улеглись, наконец, на место, на своих пальцах и ладошках Луша обнаружила множество царапин и заноз. Чтобы мама не увидала, она незаметно шмыгнула в кухню. Швейной иголкой выковырила занозы и долго дула на ранки, помазав их ваткой с йодом.
Мама заметала опилки,собирала крупные щепки в оцинкованное ведро, когда Луша снова вышла на низкое квадратное крылечко. Она села на ступеньку, потрогала пальцем острую металлическую скобу для очистки обуви в непогоду, подперла кулачками подбородок и стала тихо смотреть на вечернее неяркое солнце, на прибранный, помолодевший от свежих поленниц двор, и маму, которая между делом окликала кошку Муську.
А кошка лежала на дровах, отвечая на зов тихим мяуканьем. При этом она медленно, поочерёдно сжимала лапки и вонзала когти в древесину, пошевеливая кончиком откинутого пушистого хвоста.
Мама успеет собранными щепками растопить «титан», до скрипа отмыть мылом в ванне Лушу, прополоскать в пахнущем уксусом тазу длинные её волосы.
Волосы успеют высохнуть, и даже молоко перед сном окажется выпито, а солнце всё ещё будет медлить и висеть над горизонтом, словно кто привязал его за ниточку.
Папа, как обычно,  произносит к ночи в воскресенье: «Завтра праздник маленький. Пора на боковую».
Луша слышит, как скрипнув пружинами матраца, стихает родительская спальня, и на цыпочках пробирается в кухню. Она приподнимает край оконной «задергушки». В потускневшем золотом воздухе солнечный диск по-прежнему виден.
Укрывшись любимым одеялом, Луша утыкается носом в подушку и засыпает в уверенном знании, что летом солнце по ночам не спит.
***
Солнце не только не спит, но ещё успевает за ночь перебраться с одной стороны дома на другую. Теперь оно не там, где кухня, а совсем с противоположной, - заглядывает в окно лушиной комнаты.
Вообще-то Луша уже знает, что это не солнце движется по небу, а земля поворачивается вокруг своей орбиты. Но вращения земли ведь никак не почувствуешь. Зато хорошо видно, как солнышко каждое утро поднимается на востоке и к вечеру садится на  западе. И Луше оно тоже представляется живым.
Девочка прислушалась. Может, соседские ребята уже вышли и ждут её в палисаднике? Она подбежала к окну и, перегнувшись через подоконник, высунулась по пояс наружу, держась за скобу рамы.
Русая головка с растрёпанными после сна косами поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но во всём большом палисаднике не было ни души.
В пустой песочнице валялось забытое Васенькой ведёрко. Краснели суриком раскрашенные «под мухоморы» крыши двух пустых «грибков» да ветерок шевелил старую газету, придавленную к столику обломком кирпича.
Над ухом запел комар. Луша рассеянно отмахнулась от него. Наверно, ещё рано?!  Кругом никого. Только она да солнышко!
И ещё цветы на круглых и квадратных клумбах, обложенных дёрном. Уже заметно подросли лилии и дельфиниум, георгины и мальва. Расцвели анютины глазки и готовы раскрыться разноцветным калейдоскопом  зонтики турецкой гвоздики.
Но что это?  Неужели календула? Когда по весне на улице стало тепло, Луша посадила в консервную банку семечко. Оно было похоже на срезанный ноготок. Оттого, наверно, и  цветы, которые вырастали потом, так по-простому  называли.  Несколько раз Луша поливала землю в банке, а потом как-то за играми позабыла.
А семечко, видно, очень хотело, чтобы маленькая хозяйка вспомнила о нём, и проросло. Яркий  цветок на бледно-зелёном стебле был похож  на оранжевый язычок свечки. Всеми лепестками, раскрывшись солнцу, он будто звал обратить внимание на его красоту.
Луша, затаив дыхание, любовалась цветком. Она испытывала гордость, ведь это она посеяла семечко. Но одновременно совесть стыдила  за то, что перестала ухаживать за ним, таким маленьким, но тоже  живым.
Дав себе слово, что теперь  ни за что не забудет про питомца, девочка представила, как удивятся и обрадуются ребята, когда она покажет им свою календулу.
Летние каникулы уже были в её жизни. В прошлом году, окончив первый класс, она провела их дома, вместе с друзьями.
Бабушек ни у кого не было, и весь день, до возвращения родителей с работы, дети были одни.По утрам они выносили в палисадник свои бутерброды и чашки. Луша жила на первом этаже. Поэтому грела на электроплитке чайник, который вместе с сахарницей передавала через окно, и сама через него вылезала к ребятам. Все вместе они завтракали, сидя на скамейках вокруг вкопанного в землю дощатого стола.
Потом начинались игры. Маленький фиолетовый мячик с белой полосой всегда в них присутствовал.  Когда начиналась лапта, по нему били самодельными битами. Если «воровали флаг», то им старались попасть в противника. Его кидали в стену сарая и, когда отскакивал, ловили. Катали между ладонями, придумывая каверзное задание проигравшим в любимой игре со странным названием «сери-бери»…
А ему всё нипочём!  Только придёт кому в голову новая игра, мячик тут как тут, вынутый из чьёго-то кармана, готов подставить, если что, свои упругие резиновые бока. Никто не помнил, кому он принадлежал, но все любили и берегли.
Во дворе мячом не играли, чтобы ненароком не разбить чьё-нибудь окно. Для беготни было полно места между домами и сараями, выстроенными в шахматном порядке.
В сухую погоду песок набивался в  сандалии, карманы. Даже в волосах было полно.
А после дождя с ним подолгу играли «в домик», вылепливая, на расчищенной щепочкой площадке, стены воображаемой квартиры, перегородки с проёмами воображаемых дверей, и «мебель».
На песке выкладывали узоры из бутылочного стекла и строили схроны для «кладов», которыми служили найденные на помойке кусочки разбитой посуды. Особенно ценными считались осколки с остатками узора и «золотых» каёмок. Их копили, ими менялись, храня в жестяных плоских баночках из-под монпансье.
Однажды Луша принесла для «клада» родительские медали. На них был профиль Сталина, а на обороте надпись: «За победу над Германией…» Она отцепила круглые диски  от обтянутой чёрно-оранжевым муаром застёжки, потому что боялась испачкать, и собиралась потом вернуть медали на место, в коробку, где они всегда лежали. Но, заигравшись, забыла отметить палочкой место закопанного в песок «клада». Искали долго, искали все, но, может быть, поэтому так и не нашли.
Луша с ужасом думала о том, что будет, когда родители узнают о пропаже, но всё же созналась. Мама грустно погладила её по голове, а папа сказал: «Что теперь поделаешь?! Это нам за войну дали. Но пусть лучше война там и останется, в земле!» И больше об этом не вспоминали.
А прятки! В них играли часами.  Принимали в компанию и детей из соседских домов. Как замечательно было разбежаться все стороны  от «галившего» и затаиться в каком-нибудь укромном месте: между поленницами, за дверями подъезда, среди стоявших у сарая досок… Потом, выждав момент, нестись что есть духу и раньше, чем тебя «застукают», самому  коснуться рукой гладкой от времени перекладины домовой деревянной лестницы.
Совсем неподалёку был парк. Большей частью - кусок леса, оставленный при строительстве посёлка. Но обустроенный, с проложенными дорожками, высаженными аллеями тополей и жёлтых акаций, с электрическими фонарями, он был превращён металлургическим заводом в парк культуры и отдыха.
В парке работали летний кинотеатр, фонтан, огромный стадион, танцевальная площадка, карусель, качели.
В глубине несколько тропинок сбегалось, и на месте их пересечения на высоком постаменте стояла скульптура пионера, отдающего салют. Все звали его «Павликом Морозовым».
Другие аллеи украшали массивные фигуры: девушки с веслом, рабочего-металлурга, спортсмена, толкающего ядро. Их перед открытием летнего сезона белили извёсткой.
На больших фанерных щитах красовались написанные заводские художниками сценки из мультфильмов. Ребята всякий раз гадали, про что нарисуют предстоящим летом, и любили их разглядывать.
За высоким забором из железных прутьев громоздились качели-лодки. Маленьких на них не пускали. По вечерам взрослые парни раскачивали в лодках девушек. Те запрокидывали головы и громко смеялись, повизгивая от страха. Ветер трепал длинные подолы их светлых лёгких платьев, обнажая ноги в белых носочках и туфлях на каблуках. Заплетённые и уложенные «корзиночкой» косы украшали бантики из атласных лент. Девушки, все до одной, казались Луше невозможными красавицами.
Но как-то она заметила стайку мальчишек, которые шептались и фыркали от смеха. Присмотревшись, поняла, что они подглядывают за девушками снизу.  «Ну, уж нет, - решила Луша, - никогда не стану кататься на этих лодках!»
То ли дело – карусель! Лошадки, олени бегут по кругу, а ты сидишь себе на гладкой спине! Вокруг мелькают, превращаясь в сплошную зелёную стену деревья, сливаются и исчезают лица людей! Играет музыка! Кажется, вот сейчас поравняешься с тем, кто впереди! Да только никто никого догнать на карусели не может.
По субботам и воскресеньям молодёжь собиралась на танцы. На крытой, в виде раковины, эстраде играл духовой оркестр. На круглой площадке двигались пары. Танцы были разные. В вальсе, например, кружились, а в фокстроте делали скользящие шаги и быстрые повороты. Танго было совсем другим, с резким ритмом и такими же подчёркнуто застывающими на мгновение позами.
Луша, как и все ребята, смотрела, прижавшись носом к сетке, окружавшей танцплощадку. Именно поэтому ей было точно известно, кто с кем «дружит» из парней и девушек соседнего заводского общежития, всеми называемого Домом химиков.
Но самым любимым местом в парке был не кинотеатр, и не качели, не танцплощадка, и даже не стадион с трибунами.
Решётчатая деревянная шахматная веранда, белёная, как всё кругом, известью,  чаще всего принимала Лушу в гости.
Располагалась она в тихом месте, вдали от основных аллей. Здесь по выходным дням проводились турниры между заводскими цехами. По будням же было тихо и пустынно.
Теснились в углу сдвинутые столы. Сквозь решётки от крон деревьев ложились, шевелясь, на освещённый солнцем деревянный пол кружевные тени.
Изредка со стуком приземлялся или, затрещав твёрдыми крылышками, взлетал с перил майский жук. Их здесь было много. Мальчишки ловили, сажали жуков в спичечные коробки и слушали, как те скребутся лохматыми лапками о стенки. Давали послушать и Луше, но беспомощное барахтанье  вызывало только жалость в её сердце.
Лучше было приходить сюда одной, просто сидеть на скамейке, наблюдать скользящие тени и слушать звуки.
Может, почему иному, а, может, и по причине близорукости, не дававшей разглядеть чётко то, что находилось в отдалении, ей нравились распахнутые по небу закаты, низкая зубчатая лента далёкого леса на горизонте, дымные облака, золотисто-прозрачные полосы света, проникающие через щели.
Звуки, которые ловил её чуткий слух, что-то очень существенное добавляли к впечатлениям. Без них картина была неполной. Шорохи, шумы, обрывки музыки, птичьи трели, вздохи ветра, гудение проводов  являлись, будто рамка, или заглавная буква, или какой-то другой особый знак. От них зависело многое, но самое главное – настроение.

***

Луша опустила гардину и рассеянно надела висевший на стуле любимый сарафанчик. По подолу, собранной в пышную «татьянку» юбочки, и по проймам он был отделан нарядной тесьмой изумрудного цвета. Но ситец выцвел, да и сама хозяйка заметно выросла из своего наряда. Однако Луша ни за что с сарафаном расставаться не желала. Поэтому маме пришлось подходящими лоскутками расставить лиф и удлинить юбку.
Прошлёпав босыми ногами по крашеному полу через всю квартиру, девочка добралась до умывальника и открыла кран. От холодной воды заныли пальцы. Она поплескала на лицо  и уже потянулась за полотенцем, как сквозь шум громко барабанившей об раковину струи расслышала скрип, затем стук входной двери, потом какую-то возню и голоса в прихожей.
Луша с любопытством обернулась и увидела незнакомую женщину, а за её плечом - маму.
 Женщина была небольшого роста, ниже мамы почти на голову. Её большегрудая полная фигура в ситцевом, в горошек, платье без рукавов  заканчивалась неожиданно тонкими ножками  в крошечных туфельках. Непокрытая косынкой голова казалась, напротив, великоватой  от  шапки кудрявых, довольно коротко стриженых тёмных волос, в которых отчётливо виднелась седина.
Круглое,с ямочкой на подбородке, с высоким лбом и вздёрнутым аккуратным носиком лицо улыбалось. Взгляд карих глаз, обращённый на Лушу, был пристален, остр и весел. Так смотрел только один человек, самый любимый, самый родной на свете, - мама! У незнакомки были мамины глаза!Раньше, чем кто-либо успел открыть рот, Луша поняла: «Это тётя Зина!»
В радостной суматохе первых минут встречи и знакомства девочку не покидало странное чувство.
Мама часто рассказывала о своём детстве. Подробно и с удовольствием описывала дом и реку, запруду и сад, соловьиные гнёздышки и весеннее половодье.
Луше  даже казалось, что это не маму,  а её встречал по утру весёлым лаем бело-рыжий пёс Мурзик.   Как будто она сама сидела на возу с сеном, который тянул хитрый мерин Васька.  И так страшно было ей  за корову в лодке, перевозимую во время весеннего разлива из затопленной слободы на городской высокий берег.
Привычными были Луше и представления о маминых братьях и сёстрах. Особенно это касалось Зинаиды, самой старшей в семье, с которой маму связывали особенно близкие отношения.
Она, например, знала, что ту учили на портниху у городской модистки. Однажды, выполняя задание, Зина решила в качестве манекена использовать маму.
«Ну-ка, Тонька! Становись,«- скомандовала она сестрёнке и водрузила на неё смётанное наживульку платье. Юная портниха подкалывала шитьё булавками, пробуя то один вариант, то другой, и всё время заставляла маму поворачиваться. Длилась  «примерка» долго, до тех пор, пока та не повалилась в обморок. Зина перепугалась и, ухватив, сестру за плечи, трясла, громко плача: «Тонюшка, не умирай, Тонюшка!»
Бабушка часто поручала Зине руководить младшими детьми. И, хотя с мамой по возрасту  их разделяли всего полтора года, она старалась всегда быть главной.
Некрашеные полы в доме требовала не просто начищать "голиком" при мытье, но ещё после тереть их красным кирпичом для придания доскам желтизны. Чаще других полы мыла мама. Если произведённая уборка казалась Зинаиде недостаточно тщательной, она ногой переворачивала шайку с водой, и шли насмарку все мамины усилия.
Но Тоня была не робкого десятка. Тут же бросаясь в драку. Она хватала сестру за кудрявые волосы, потому что знала – та боли не выносит. А сама в пылу борьбы, напротив, никакой боли не чувствовала.
Поединок обычно заканчивался тем, что старшая просила пощады, и уже вместе сёстры приводили всё в порядок, иногда обе успев получить шлепок скрученным полотенцем от бабушки.
Только Зина могла задеть маму за живое, когда дразнила. «Носуля, носуля»! – кричала она.  Маму очень сердило именно то, что дразнилка была в самую точку. Потому что в отличие от зинкиного изящного носика у неё был «грузинистый», с горбинкой и казался некрасивым. Хотя Луша так не считала. Напротив, в профиль мама именно благодаря носу была похожа на царицу с виденной в какой-то книжке старинной монеты.
А ещё мама рассказывала, как Зина в отсутствие дедушки однажды сумела  выправить воз с сеном, готовый перевернуться.
 Дорога шла довольно круто вниз. Тяжёлая телега стала напирать, и мерин Васька пошёл как-то криво. А Зина соскочила с воза, ухватилась  под уздцы и сумела помочь коню. Ведь иначе они бы очень подвели дедушку, доверившего дочкам такую ответственную работу. Сам-то он остался скирдовать сено на лугу. Никого, кроме Зины, Васька бы, точно, не послушался.
Совсем смешную историю знала Луша про молодого священника, пришедшего однажды в избу маминых родителей. Для какой нужды, она не поняла. Но уж очень забавно было, как во время служения батюшка всё косил глазом на занавеску, за которой пряталась и подглядывала Зинаида. Мама гордилась тем, что за пригожей сестрёнкой «ухлёстывали» все парни в слободе.
Она даже бралась быть «оркестром», чтобы дать Зинке потанцевать вечерком, когда на посиделки собиралась соседская молодёжь.
Если не случалось под рукой ни гармошки, ни балалайки, мама принималась напевать плясовые мотивы, подражая музыкальным инструментам. Она знала и кадриль, и «барыню», и «коробочку», и даже модную «па д,эспань».
Все пускались в пляс, нимало не смущаясь таким аккомпанементом. И мама – вместе со всеми.  «Запыхаюсь, бывало, - говорила, - ведь играть-то не переставала».
И вот эта, в представлении Луши, своенравная, сильная и красивая Зинаида неожиданно явилась не то, что юной, а вовсе немолодой женщиной.
Луша росла последним ребёнком в семье. Маме было далеко за сорок. Понятно, что тёте – ещё больше. Воображение делало девочку участницей  маминых воспоминаний. Они становились, будто частью её собственной жизни. Пока Луша не встретилась с тётей Зиной, та оставалась молодой. Несоответствие  придуманного образа живому человеку и смутило её поначалу.

***
 
За неделю жизнь Луши почти не изменилась. Как обычно, она плавно текла в пространстве между двумя заборами: заводским и базарным. Базаром называли деревянный рынок, построенный заводом несколько лет назад. Длинное здание с прилавками и двумя выходами, ограждённое высоким деревянным штакетником, частенько привлекало окрестных ребятишек.
Что могло продаваться на рынке в уральском  городке, где зима длилась около девяти месяцев, и где хлорный дым заводской трубы сжигал зачастую всю зелень, вплоть до травы?
Обычно продавали картошку. Каждая семья имела выделенные для неё профсоюзом пять или десять соток земли на полях, примыкавших к городским окраинам. Заводской трактор пахал по весне эти поля, и на них за счёт долгих летних дней к началу сентября успевала вырасти и созреть картошка. Потом убранная, она хранилась в ямах, вроде тех, что были во дворе, где жила Луша. Достав ведро – другое, хозяйки периодически и выходили с ними на базар.
Иной раз там можно было купить квашеную капусту. Летом торговали собранными в лесу грибами, черникой, малиной, брусникой и клюквой. А ещё - домоткаными полосатыми половиками и круглыми ковриками, связанными крючком из всякого разрезанного на ленточки старья.
Изредка в ящиках привозили маленьких поросят. Покупатели уносили их по домам в мешках за плечами, а те верещали с перепугу на весь посёлок.
Но самое главное: на базаре были подсолнечные семечки. Торговки где-то покупали их и дома жарили. Дети очень любили эти чёрные горки, рассыпанные на расстеленных платках. Семечки продавали по десять копеек за гранёный стакан.
Тётя Мотя из соседнего дома пользовалась особым уважением, потому что её стакан  заканчивался ободком, и в него семечек входило больше, чем в другие. Насыпая семечки в кулёк, свёрнутый из газетного обрывка, она посмеивалась над конкурентками: на спичках, мол, экономят.
Пацаны, прежде чем купить, подходили то к одной, то к другой торговке пробовать. Взяв несколько штук щепоткой, они старались незаметно прихватить остальными пальцами побольше семечек.
Иногда, если денег не было, некоторые озорники, проходя мимо прилавков,  успевали схватить ладонью горсть и убежать. А однажды случилось и вовсе скандальное дело. Один из мальчишек, пытаясь украсть жменьку, зацепил тряпку, на которой семечки лежали, и, убегая,нечаянно потащил её за собой, рассыпав весь товар по полу. Поднялся крик! За воришкой побежали! Да где его догонишь среди сараев, поленниц и открытых чердаков!
В самом углу ограды примостился  ларёк, в котором, кроме бочковых солёных огурцов да дешёвых папирос «Север», ничего не продавалось. Огурцы были ужасно кислые, жёлтые и просвечивали семечками. Их обычно брали посетители пивной.
А Луша, глядя на длинные, малосъедобные «цилиндрики», даже не представляла, какими на вкус и цвет они бывают в свежем виде. Да и никто из детей не знал, потому что огурцы поблизости нигде не росли.
Базар был тем местом, где сходились всякие странные люди: нищие, калеки, сумасшедшие.
 Один раз Луша столкнулась там с чем-то необъяснимым и удивительным, протиснувшись через толпу, окружившую человека. Он с закрытыми глазами лежал на земле. Из раскрытого рта вырывался едва заметный голубой огонёк. Кто-то побежал в заводоуправление звонить в "скорую". Кто-то говорил, что надо влить в рот мочу. А две тётеньки перешёптывались, что он горит от водки. 
Луша где-то слышала уже это выражение, но никогда бы не поверила, что такое бывает на самом деле, если бы не видела своими глазами.
Известных всем сумасшедших было двое. Мужики в годах, они  отзывались, если их называли  Женей и Колей Маленьким. Чужие мальчишки дразнили и бросали в них камни. От этого они становились злыми и свирепо кидались на людей. Женщины, напротив,  жалели, говорили, что они убогие, и подавали то горбушку хлеба, то варёную картофелину. Луша старалась обходить  этих людей подальше.
А ещё по воскресеньям, когда народа было больше, на базаре появлялся таинственный незнакомец. Он гадал с помощью морской свинки. Учёная свинка ничем от обычной крысы не отличалась, только была не серая, а белая с чёрными пятнышками, и бесхвостая.
Хозяин открывал коробку, туго набитую сложенными бумажными записками. Если кто-то изъявлял желание узнать свою судьбу, дядька усаживал свинку в коробку. Она там начинала бегать и нюхать записки, а потом брала одну зубами. Записка у свинки отнималась и передавалась заказчику, а тот уж разворачивал и читал.
Луше было очень любопытно, что же такого особенного написано было в этих записках, но стоило гадание дорого – целый рубль. Семечек можно было купить аж десять стаканов! Однако желающих погадать из числа взрослых всегда было много.
Когда ставили ограждение вокруг базара, сапожная мастерская оказалась рядом, но всё же с другой стороны. Луша с компанией бывала и здесь нередко. В мастерской работал только один сапожник по имени дядя Миша.
Собственно, мастерской покосившуюся хибару, стоявшую на этом месте неизвестно, сколько лет, назвать было трудно. Когда-то обитая фанерой и крашеная синей краской, она под снегом и дождём облезла и ощерилась ободранными краями обшивки. На грязные стёкла мутного окна в конце рабочего дня  опускался деревянный ставень. А днём его дядя Миша поднимал и подпирал длинным железным крюком, чтобы тот держался над окном как козырёк.
С утра до вечера он в кожаном фартуке сидел на кожаном табурете перед окном с железной колодкой между колен и постукивал блестящим молоточком. Молоток был немножко расплющен с одной стороны и снабжён загнутым гвоздодёром – с другой. При этом левая нога сапожника, обращенная к выходу, была деревянная.
Он был немолод, всегда небрит и молчалив.  В отличие от всех взрослых мужчин, и многих пацанов, - не курил. Может, потому что не любил разговаривать, а может, потому что у него рот всегда был полон мелких гвоздиков.
Вечно открытая дверь позволяла наблюдать, как дядя Миша надевает на колодку ботинок или сапог, срезает плоским ножом изношенную часть каблука, прибивает гвоздиками новую подмётку или металлическую подковку. А ещё он сучил и натирал воском дратву. Эту дратву он вдёргивал в «хомутную» иголку и, протыкая шилом дырочки, ловко ею подшивал валенки.
Дети зачарованно  подолгу наблюдали за работой, вдыхая запахи пыли, ваксы, дёгтя, старой кожи и шерсти. Дядя Миша не гнал их, но и не обращал никакого внимания.
Однако, если у кого-то отрывалась пряжка у сандалика, пуговичка на туфельке или вдруг башмак начинал просить каши после неудачного перелезания через забор, дядя Миша молча откладывал даже срочную работу и починял детскую обувку. Потом собственноручно надевал её на ребёнка и, повернув к выходу, выпроваживал легким шлепком со словами: «Не лётай шибко!» Денег с детей за ремонт сапожник никогда не брал.
***
На этот раз дворовой ватагой они обживали территорию  коммунального склада завода. Там хранились сложенные штабелями щиты для снегозадержания, старые двери и оконные рамы, какой-то железный лом. 
Ворота оказались открыты, потому что самосвалы заезжали в них и вываливали целые кучи крупного жёлтого песка. Потом машины уехали, а склад остался почему-то не заперт.
Луше пришла в голову идея устроить там пляж. Прихватив потихоньку из дома старенькие половички и покрывала, ребята расстилали их на песке и загорали, представляя себя на реке или даже на волшебном море, хотя никто из них нигде, кроме детсадовской дачи, не бывал. Зато каждый хорошо помнил курортные воспоминания соседки тёти Клавы, которыми она делилась с женщинами, сидя на завалинке.
Случайно ребята наткнулись на какую-то железную трубу, которая тянулась по земле через весь склад и заканчивалась деревянной затычкой.
Не сомневаясь, мальчишки вытащили пробку, и из трубы хлёсткой струёй рванула вода. Она быстро растекалась и скоро затопила  весь угол склада. Все радовались, ведь теперь можно было кататься на всплывших дверях, как на лодках, отталкиваясь длинными палками, валявшимися кругом.
Счастье длилось недолго. На второй день жители верхнего этажа рядом стоящего дома заметили потоп и позвонили на завод. Прибежали рабочие.  Сначала, матерясь, они отчаянно пытались поймать озорников. Но те кинулись врассыпную! Махнув рукой на безнадёжное занятие, мужики завинтили трубу железной пробкой и ушли, заперев ворота на большой висячий замок.
Мама, хоть и была дома, не узнала об этом происшествии. Она взяла отпуск за свой счёт, чтобы провести его с сестрой, которую не видела много лет. С утра до вечера, а потом в постели почти всю ночь они непрестанно о чём-то говорили, вместе плакали и смеялись. Про Лушу вспоминали, когда приходило время обеда, или спохватывались, что уже поздний час, и ребёнку пора спать.
Меж тем, события в пивной, находившейся в трёх шагах от изгороди палисадника, очень даже ребёнка интересовали.
Кривобокое бревенчатое строение стояло позади рынка.  К двери, некогда обитой мешковиной, с торчащими во все стороны клочьями мочала,  вели три крутые ступени. Когда на них наступали, они визгливо стонали и щерились вылезающими из половиц гвоздями.
Заведение было известно всему городу. Между собой люди звали его: «У Абрама», потому что буфетчиком здесь работал единственный во всей округе еврей Абрам Степаныч.
Человек он был немолодой, лысоватый, из-за своей полноты очень похожий на колобок. При более чем скромной зарплате за пару десятков лет торговавший пивом  Абрам Степаныч  сумел скопить денег столько, что одним из первых купил автомобиль «Волга» с оленем на капоте, какой был только у Андрюшкиного отца - директора завода, да и то служебный.
Зачастую пивная стояла, запертая на висячий замок. В скважине замка белела вставленная бумажка с подписью буфетчика, так называемая «контролька». Не нарушив её, открыть замок ключом было невозможно. Да никто и не покушался.
Но иногда, чаще всего в дни, когда рабочим выдавали в кассе «аванс» или «додачу», к пивной подкатывала телега, гружёная деревянными бочками. Столовская лошадь равнодушно ждала, поматывая белёсой гривой,  пока грузчики, откуда ни возьмись взявшиеся, их перетаскивали. Абрам Степаныч забегал вперёд, распахивал дверь.  «Контролька» лёгкой бабочкой слетала на ступени.
В проёме виднелось тесное, освещенное тусклой лампочкой, помещение. Почти всё пространство занимал прилавок с «качком» для пива. На облезлой стене висела полка под бумажной, засиженной мухами салфеткой. На ней фигурно выложенными стопками стояли папиросы «Север» и «Беломорканал». Картину дополняли витые колонны из  жестяных банок с вечными рыбными консервами.
Луша ни разу не видела, чтобы в пивную заходила хоть одна женщина. Детям и вовсе даже приближаться было строго запрещено. И вот почему.
Весть о том, что к Абраму завезли пиво, мигом  распространялась по посёлку. Буквально через четверть часа появлялись первые посетители. С окончанием рабочей смены  народа заметно прибавлялось.
Торговля шла бойко. Говорили, что в пивнушке охотно наливали в долг. Довольные люди с большими гранёными кружками в руках выходили наружу, присаживались на скрипучие ступени и, сдувая шапку пены, с удовольствием потягивали хмельной напиток. Но все они очень быстро пьянели, и не потому, что приходили уставшими с работы. Просто  в пиво подливалась водка. Об этой тайной услуге Абрама знали все, даже дети.
Разговоры становились всё громче. Языки заплетались. Всё чаще слышалось: «Ты меня уважа-а-шь?!» Потом вспыхивали ссоры и неизменно начинались драки. Кто-то лез разнимать, но во хмелю и сам становился участником пьяной разборки.
Почти всегда  безобидно начинавшаяся пивком, попойка заканчивалась массовым побоищем. Тогда приезжала милицейская машина и забирала  самых буйных: матерящихся, размахивающих кулаками, окровавленных.
Напиваясь почти до бесчувствия и оставив в пивной большую часть получки, мужики расползались по домам. Те, кто  уже не мог двигаться, мертвецки засыпал прямо на земле, у  порога.А ветерок  доносил от пивной прокислый запах,отдававший мочой.
Всю эту картину регулярно наблюдала Луша с товарищами из-за изгороди своего палисадника. Она знала многих посетителей пивной. Большинство пьяницами не считалось, потому что на работу они являлись «тверёзые». Работали на заводе, как  папа, даже считались передовиками. Этих людей видели в кино с жёнами и на родительских собраниях в школе.
Как бы пьяны они ни были, никогда не пытались нарушить запретную черту и войти в калитку, где играли дети.
 Но они всё-таки приходили к Абраму. Мама почему-то каждый раз сердито, как-то в сторону говорила: «Война... Будь она проклята!»
А ребятня знала, что после того, как всё закончится, и разбредутся проспавшиеся, в песке, между штакетинами забора, в щелях досок можно будет найти выпавшие  из карманов монетки, а если повезёт, то и бумажные деньги.
Первыми на охоту устремлялись подростки-старшеклассники. Им-то и доставались основные трофеи. Рассказывали, что находки зелёных «трёшек» и синих «пятёрок»  были делом обыкновенным. Случались и «красненькие» -  купюры по десять рублей. Вовка из второй квартиры хвастался даже, что однажды подобрал «четвертную». Двадцать пять рублей – это было целое состояние. У Лушиной мамы, например,  месячная зарплата составляла всего шестьдесят.
«Мелкие» подходить открыто к пивной боялись, но  то один, то другой, как бы ненароком, медленно проходили мимо, пристально глядя себе под ноги. И непременно возвращались с зажатыми в руке не только пятачками и копеечками, но и  с «серебром», а то и со смятым коричневым рубликом. На десять копеек можно было купить билет в кино, на тринадцать – вафельный стаканчик пломбира.
«Добычу» отдавали в общий котёл и тратили, тайком от родителей, на что хватало. То двором отправлялись в клуб горняков на дневной киносеанс, то по очереди лизали одну на всех мороженку, то в лавке старьёвщика покупали  пистоны. Положив на кирпич, ударяли по ним другим. Пистоны громко «бахали», испуская кудрявый белый дымок, пахнущий серой.
Луша думала, что завтра они опять отправятся на поиски денег. Но её ждали совсем другие события. После работы вместе с папой пришёл дядя Володя, сварщик из папиной бригады. В руках у него был фотоаппарат. На выпуклой части потёртого футляра виднелись металлические буквы: ФЭД.
Кто же не знал про то, что они означают!? Имя: Феликс Эдмундович Дзержинский. Знаменитые фотоаппараты делали бывшие беспризорники – воспитанники трудовой колонии, названной в честь знаменитого председателя ЧеКа. Руководил колонией Антон Семёнович Макаренко, и про это недавно показывали интересный фильм «Республика ШКИД». Там ещё один мальчишка жалобно пел про «кошкучетыреноги».
Мама сказала, что нужно идти в палисадник. Там они втроём с тетёй Зиной сели рядком с одной стороны за вкопанный в землю стол. Мама поставила на него прямо перед собой большую тарелку с тремя тонкими стаканами, а папе велела встать рядом и, взяв в руки бутылку, делать вид, что он наливает вино. Она придумала эту сценку, чтобы сфотографироваться  поинтересней.
Дядя Володя  уже однажды приходил. Он снял на карточку маму с папой, сидящих на диване, потом Лушу за столом с карандашом в руке перед тетрадкой, а заодно и кота Буську. Но она тогда в школу ещё не ходила, и писать не умела.На фотографии держала карандаш почему-то левой рукой.
Позже, со всем классом её фотографировал какой-то дядька. Фотоаппарат стоял на трёхногой подставке, а фотограф накрывал голову синей накидкой.  Всем выдали по два больших снимка. На одном, с надписью «2а класс»,  лица учеников были помещены в отдельные медальоны с фамилиями. На втором - увеличенный портрет каждого.
Луша удивилась тому, что из косичек, которые мама заплетала ей по бокам головы, торчат «петухами» вылезшие пряди. С фотографии на неё смотрела встрёпанная, со сбившимся на сторону белым воротничком, будто только что прибежавшая девочка.
Мама сказала, - работа сделана «по конец рук». Рамку для портрета не подыскали, и теперь он лежал завёрнутый в бумагу, на дне зелёного сундука.
На этот раз, сидя рядом с тётей Зиной, Луша недоумевала. Ей приходилось бывать в гостях, и к ним в дом приходили гости, когда праздновали дни рождения или, например, седьмого ноября.
На столе почти всегда стояли миски с винегретом, холодцом, квашеной капустой, варёная целиком горячая картошка.
В длинной посудинке порезанная на кусочки и политая маслом красовалась селёдка с луковыми перьями во рту.
Сыр и колбасу выкладывали на тарелках черепицей.  Модные  шпроты, прямо в банке, - на блюдечке.
Конечно, и грибами угощали: солёными, маринованными, или в виде «икры».
Обносили гостей порезанными на кусочки пирогами  с мясом и рыбой.
А на горячее почти всегда варили пельмени. Взрослые ели их, макая в смесь уксуса и перца, а дети – с молоком.
Для выпивки ставились не стаканы, а гранёные стопки. Водкой, перелитой заранее в графин с узким горлышком, их наполняли, говорили, за что нужно выпить и, сначала «чокнувшись», выпивали. В стаканы же наливали клюквенный морс или квас.
Ни мама, никакие другие женщины водку не пили. Для них  покупали бутылку «красненького». Вино называлось «кагор» или «портвейн». Но почти всегда бутылка оставалась нетронутой.
Однажды, правда, в гостях у дяди Бори она видела, как вся компания настойчиво уговаривала выпить нескольких женщин. Те долго отнекивались, отворачивались, но потом, как бы сдавшись, поднимали, оттопырив мизинцы, маленькие рюмочки с бордовой жидкостью и, чуть пригубив, ставили на стол.
Гримасы, которые отражались на их лицах, говорили о том, что «красненькое» было невероятной гадостью. Наверно, хуже водки. Ведь опрокинув стопку, мужчины в отличие от женщин, крякали, причмокивая: «Хороша проклятая!»
«Закусывайте, закусывайте», - обычно после этого повторяла хозяйка, пододвигая к гостям тарелки, даже когда все уже как будто были сыты. Видимо, блюда, поэтому и назывались закуской.
А тут пустой стол, да ещё стаканы! Как-то не по-настоящему.
Снимки были готовы на следующий день. То, что увидела на них Луша, только подтвердило её опасения.
Напряжённые женские фигуры, пристально и выжидающе глядящие в одну точку… Неестественно вывернутая папина  рука с бутылкой, которую  он, стоя, держит над стаканами … Его почему-то суровое, как на плакате, лицо… Бревенчатая стена дома, на заднем плане… Шелушащаяся краска столешницы…  Стало отчего-то совестно и неловко.
Маме фотографии не понравились совсем. Она называла затею  глупостью, зло подсмеивалась над собой.
А тётя Зина рассмотрела фотокарточки, выбрала пару, улыбнулась и легко прервала мамино недовольство: »Полно, Тоня! На память будет». Больше про фотографии не говорили.
То, что сказал папа, не только заставило Лушу забыть про них, но долго стоять, будто оглушённой, с открытым ртом. Сообщение, что завтра она с тётей Зиной уезжает до конца лета в Константиновку, было полной неожиданностью.
» Билеты куплены», - добавил папа и достал из нагрудного кармана пиджака аккуратно сложенные бумажные прямоугольники, совсем непохожие на коричневые картонки с дырочкой посредине для поездки на электричке.  Пожалуй,  единственное сходство было в пробитой насквозь дате.
  На левой стороне голубоватых бумажных бланков с водяными знаками  были написаны номера: поезда, вагона, мест, и название станции, до которой надо ехать. На правой половине - какие-то цифры в клеточках. Несколько цифр оказалось вырезано. 
Тем же вечером Луша узнала, что Константиновка – это город, где живёт тётя Зина. И находится он то ли на Украине, то ли на Донбассе.  На её вопрос, что это такое и далеко ли, мама ответила неопределённо: «У нас – Урал, а там – Донбасс» и что ехать туда больше трёх суток. При том выяснилось, что поезд, в который они завтра сядут, пойдёт в Москву, а потом нужно будет ехать на другом. Это называется «пересадка».
Ещё родители с тётей обсуждали вопрос о какой-то «компосации». Луша  из разговора взрослых поняла, что если им повезёт, то «компосация» пройдёт прямо в поезде, ещё до Москвы, и за ней не надо будет толкаться в очередях. И опять же, если повезёт, им снова достанется нечто с таинственным названием «плацкарт». Наверно, слово обозначает что-то хорошее, но его на всех не хватает, потому что лето, и едет много народу.
Мама сложила нехитрые дочкины вещички в чемодан сестры. Чемодан был старенький, обтянутый коричневым дерматином. Защёлкнув серебристые замочки,  их заперли крохотным ключиком. Потом чемодан одели в серый холщовый чехол с пуговицами.
Утром следующего дня все четверо отправились на железнодорожную станцию. Можно было добраться на автобусе, но напрямик было куда ближе. Папа нёс чемодан. В руках у мамы и тёти – авоськи, полные еды. Луша пристроилась было сбоку помочь, но от неё отмахнулись, и она, пожав плечами, подалась вприпрыжку вперёд.
Путь шёл между территориями двух больших предприятий, и скоро всё вокруг быстро изменилось. Кругом громоздились гигантские безжизненно-серые горы отвалов. Над ними туда-сюда со скрипом двигались по тросам ржавые железные вагонетки. Пейзаж казался картиной из ада, виденной Лушей на стене брошенной церкви, в селе, где была летняя детсадовская дача, и выглядел пугающе.
Совсем страшно Луше стало, когда они подошли к высокому металлическому мосту через речку Чёрную, бежавшую издалека, прямо через заводы, и впадавшую в Каму.
Мост был сделан из специальных плотных решёток. Но и сквозь них было видно, как далеко внизу бурно бежит, спотыкаясь на грудах камней, грязный жёлто-красный поток. От него поднимался смрадный химический запах.
Луша схватила папу за руку. Он ободряюще улыбнулся. Дочка немного успокоилась, ведь папа знает, что делать, если  где-то здесь, на заводе, у него работа. Однако облегчённо выдохнула лишь после того, как затаив дыхание, перебралась через гремящую железом переправу.
Отвал остался позади. Теперь тропинка бежала вдоль железнодорожной линии.
За ней вдалеке, синим полотном, раскинулась большая река. Зубчатый лес на том берегу казался совсем низеньким, не выше зубчиков на расчёске, - такой она была широкой.
Ещё немного, и уже показалось каменное здание вокзала с длинными узкими окнами, скошенными в верхней части.
Небольшой скверик по обе стороны от входа, с привычным бюстом Ленина, отделял перрон.
Поезд уже был на путях. Станцией заканчивалась железнодорожная ветка, поэтому пришедший накануне состав оставался здесь в ожидании обратного рейса.
  Мама указала на окно в вагоне, стоявшем против вокзала. Табличка  с номером говорила о том, что они на месте.
Открытая дверь оказалась неожиданно высоко. Папа поставил на верхнюю ступеньку чемодан и, подтянувшись на руках, взобрался сам. Потом он нагнулся, чтобы поднять Лушу, и спрыгнул вниз, потому что маме с тётей Зиной тоже нужна была помощь.
Юная путешественница осторожно вошла в пустой вагон. Слева, против дверей с табличкой «Служебное помещение», стоял эмалированный бак с блестящими краниками. Под ним в крохотной топке потрескивали щепки, и пахло дровяным дымком.
Дальше, за дверью со стеклом, виднелась длинная череда отсеков с полками в три этажа. Поблёскивавшие выпуклыми узорами гладкие синие стены были отделаны чем-то непохожим на обычную краску.   
На стенках купе, почти как в кинозале, металлические цифры обозначали места. Луша нашла нужные и огляделась.
Окна были задёрнуты шторками на  металлической трубке, а под ними расположились откидные столики.
Всё в вагоне  было массивным, тяжёлым, окантованным железными полосами и крепко прикрученным болтами. Поручни тянулись снизу до самой третьей полки под потолком вагона.
Папа взялся за  нижнюю полку, и она легко поднялась, обнаружив под собой довольно большой пустой сундук.
Мама, после того, как в него поставили чемодан и опустили крышку, удовлетворённо заметила: «Сядете, и  не украдут».
Они снова вышли на перрон. Луша видела, как тётя Зина прятала за пазуху сложенную вдвое пачечку денег, данную папой.  Слышала, как мама напутствовала сестру. Но сама ждала только одного: когда же, наконец, они сядут в поезд.
Неожиданно гнусавый  голос из вокзального репродуктора  пробубнил, что посадка заканчивается.
 Объятья, поцелуи, слёзы, торопливые наказы! И вот уже Лушу с тётей просит пройти из тамбура  на свои места проводница, стоящая  на железной лестнице, с жёлтым флажком в руке.
В окно своего купе девочка видит родителей, которые улыбаются, что-то говорят, делают знаки. Ничего не слышно. Тётя Зина всё кивает  маме головой и утирает глаза носовым платочком.
Вдруг перрон едва заметно сдвигается с места и начинает уплывать мимо окна. Поехали! Провожающие, пытаясь не отстать, ещё идут рядом с вагоном и машут руками. Машет и Луша, и тётя.
А тронувшийся поезд катится всё быстрей, и вот -  уже отстали. Проплывает станция с похожей на гриб водонапорной башней, чёрные склады, железнодорожный пост, серые горы заводского отвала. Состав набирает ход, ритмично постукивая колёсами на рельсовых стыках.
  В купе входит проводница. Она присаживается. Луша разглядывает её чёрный берет. На нём серебристая кокарда -  колесо с крылышками.
Проводница забирает у тёти Зины билеты и, что-то черкнув карандашом на каждом, складывает и рассовывает по кармашкам брезентовой «кассы», похожей на школьную. Чернильные цифры на кармашках соответствуют номерам мест в билетах.
- Бельё будете брать? – Спрашивает женщина. Получив утвердительный ответ, покидает купе, чтобы тут же вернуться с двумя сероватыми и немного влажными комплектами.
Получив положенные два рубля, она снова уходит. А Луша с тётей принимаются заправлять волглыми простынями раскатанные на полках полосатые матрасы и натягивать наволочки на «жидкие» дорожные подушки.
-Днём можешь лежать на верхней полке, а ночью спать будешь на нижней. Ещё свалишься во сне! 
Луша смотрит на тётю Зину и понимает, что спорить бесполезно.
На верхней полке она проведёт много времени и, глядя на мелькающие за окном поезда бескрайние леса и поля, будет думать о том, какая же большая у неё родина.
Примерно через час доехали до первой станции. На ней, и на следующих остановках,  входили разные люди с вещами. Вагон постепенно заселялся.
Время близилось к обеду. Внизу тётя Зина зашуршала бумагой, извлекая жареную курицу, хлеб, пирожки.
-Чай! Будете чай заказывать? – Раздался голос проводницы.
-Да, два стакана, пожалуйста. – Прозвучал ответ. Луша, свесившись с полки, поспешила добавить, что ей одного стакана будет мало.
Через минуту чай, позванивая ложечками о стенки трёх гранёных стаканов в металлических подстаканниках, уже стоял на подрагивавшем столе.
-А это что? – Удивилась Луша горке принесённых вместе с чаем маленьких брикетиков в голубых бумажках и прочла: «Цукор».
-Это сахар-рафинад.- Тётя разорвала упаковку. Из неё в стакан упали два кусочка и в одно мгновение  растаяли. 
Луша сделала то же самое, но сначала откусила. Кусочек тут же рассыпался, а во рту стало пусто и сладко.
Надо же!? С пилёным сахаром, что наполнял  домашнюю сахарницу, такого не происходило. Его надо было долго мешать ложечкой, прежде чем прозрачные осколки исчезнут в кипятке.
Рафинад. С этим понятно. Но зачем его ещё цукором называть? Луша недоумевала.
Тётизинино объяснение озадачило ещё больше. Оказывается, это тоже сахар, только по-украински.
Разве на Украине, куда они едут, другой язык? В одной стране люди не все говорят на русском? Как же тогда она станет понимать их?
Тётушка засмеялась, успокаивая племянницу, что на Донбассе всех понять легко, и говорят там, по-русски.
Объяснение ещё больше всё запутало, потому что, если на Украине язык украинский, то почему он отсутствует в этой самой Константиновке, которая на Донбассе, который на Украине?
Луша  вздохнула и решила отстать с расспросами, увидев протянутую ей аппетитную куриную ножку. Она проголодалась. Мамин круглый беляш, запитый чаем с рафинадом,  показался особенно вкусным.
В течение всего времени, пока они находились в поезде, обычная еда выглядела как своеобразный ритуал.
Продукты вынимали, разворачивали, осматривали, выкладывали на домашнем полотенчике, нарезали, обмениваясь с попутчиками то ножом, то открывашкой для консервов. Угощали попутчиков своей провизией и сами угощались в ответ.
За принесённый чай с проводницей расплачивались мелочью.
Заканчивая, тётя Зина высыпала крошки, скорлупки, косточки, обёртки с полотенца на кусок подстеленной газеты. Собранную в комок, её следовало отнести в мусорный ящик.
Ёмкость с откидывающейся крышкой Луша нашла против туалета в конце вагона.  Она выбросила мусор и хотела уже вернуться на место, как услышала щелчок открываемой двери. Из туалета вышел мужчина с полотенцем на плече.
Как только он прошёл в вагон, Луша заглянула в туалет.
Дверь щелкнула и захлопнулась за ней. Снизу под ручкой обнаружилась небольшая защёлка. Ага, значит, повернув её, можно было не беспокоиться, что войдёт  посторонний.
А это для чего? Выше дверной ручки  обнаружилось похожее на штурвал круглое устройство. Луша повернула ручку колёсика. Раздался щелчок и по закруглённому краю прочиталась надпись: «занято». При повороте обратно выползало слово «свободно».
« Ну да, правильно, - одобрительно подумала она,  - увидит человек, что занято, и не будет  пытаться открывать дверь».
Она огляделась. Туалет был тесным, с мокрым неопрятным полом.
Нажав на педаль рядом с унитазом, девочка обнаружила открывшийся люк, в который стекала вода. В люке проносились со свистом и грохотом шпалы.
Вот оно что! Прямо наружу!  Смытое из унитаза на ходу разлетается с огромной скоростью. Наверно, поэтому  на путях нет никаких какашек. Но всё-таки не стоит быть поблизости, когда мимо мчится поезд.
Она потрогала кран над умывальником. Он, как рукомойник, выпускал порцию воды, если нажать снизу. Только нажимать надо с усилием.
Над умывальником висело большое зеркало. Луша про себя отметила его как ещё одно достоинство поезда.
  Зеркал  также было по два в каждом купе. А ещё рядом с ними – откидные сетчатые полочки. Тётя Зина положила туда очки и мыло в футляре. Очень удобно, и под рукой.
Находящийся в хвосте вагона туалет сильно раскачивало и трясло. Полочки, ручки, вешалки и подставки с бортиками показались девочке очень правильно устроенными.
Наконец, закончив знакомство с важной частью дорожных удобств, Луша пощёлкала ручками задвижек и вышла.
В коридорчике ожидавшая проводница буркнула: «Станция скоро» и закрыла дверь туалета  особым, четырёхгранным, похожим на толстый гвоздь ключом.
-Луня, что так долго? Я уж хотела искать, – тётя Зина выслушала объяснения девочки, помолчала, потом сказала спокойным суровым тоном, совсем, как мама.
  – Через вагон ходит множество людей. Чемоданы ставят на полки, а они до этого, кто знает ,где стояли. Все хватаются за поручни, за ручки. Всё это очень грязное. Идёшь – бери мыло и полотенце. В поезде руки надо мыть чаще.
Луша согласно кивнула, вспомнив слякоть в туалете.
Пустые стаканы всё ещё оставались на столе. Я отнесу? Тётя кивнула и, подбив подушку, прилегла отдохнуть.
В служебном купе было пусто. Похожая на ту, что в туалете, раковина  - полна немытых стаканов. Луша  оставила свои на  столике.
Минуту постояла в коридорчике, разглядывая титан с кипятком и куски угля в ведре на полу, потом вернулась в купе.
Тётя Зина дремала. В вагоне вообще стало как-то тихо и сонно. Пора наверх.
Ухватившись за поручень, юная пассажирка поставила ногу на специальную подставку. Поднялась на ней и на коленках проползла, чтобы лечь на живот лицом к окну.
Она долго лежала, упершись подбородком в сложенные на подушке руки, и всё смотрела, смотрела, как мелькает солнце сквозь деревья, как изгибаются длинной змеёй передние вагоны на поворотах, как косят сено на лугах.
В открытую фрамугу окна врывался свежий запах травы, свистящие звуки скорости.
Шёл поезд. Луша спала.

Проснувшись, она обнаружила, что вагон из случайного пристанища чужих людей превратился в общий  временный дом.  Халаты, тапочки,  похрапывание… Перезнакомившиеся попутчики играли в карты, пили чай, беседовали друг с другом.
Наступивший вечер удивил тем, что солнце почему-то решило закатиться. Луша смотрела в сумеречное окно.
Скорость превращала станционные фонари в ослепительно огненные полосы света. Потом от резко наступавшей темноты глаза напрягались, чтобы различить пролетающие мимо деревья, полустанки, плоские горизонты полей.
Ухо ловило мерный стук колёс. Странным образом в нём постепенно возникал некий гул. Нет, не гул, а едва слышный хор, поющий сложную протяжную мелодию.
Но резко и неожиданно хор прерывался рёвом встречного поезда. От двойного ускорения бешено промелькивали сплошной лентой окна, контейнеры, цистерны! 
Пролетевший  мимо хвост поезда обрывался, унося с собой адский грохот, и для  освобождённого слуха наступал благословенный миг тишины.
Потом снова – стук, потом – гулкий хор, и в  тёмном небе – немо бегущий вровень с поездом круторогий серебряный месяц.
***
Прошла ночь, а они всё ехали и ехали, лишь останавливаясь на больших и маленьких станциях. 
Вдруг тётя Зина сказала: »Давай-ка сходим в вагон-ресторан.  Мы с тобой уже вторые сутки горячего не едим. Надо чего-нибудь жиденького, а то желудок может заболеть».
Как это? Чай ведь  очень горячий. Луша даже немножко обожгла язык. Но тётя Зина возразила: вода – не еда.
В каком-то фильме показывали, как одна красивая дама сидела в ресторане и, держа хрустальный бокал за тонкую ножку  рукой в длинной перчатке, пристально смотрела сквозь него на толстого господина, находившегося по другую сторону стола. Тот задумчиво курил толстую сигару.
Луша с сомнением бросила взгляд на ситцевые платья, в которые они были одеты. Пожалуй, ещё и не пустят в ресторан-то?
Но тётя уже достала кошелёк и, попросив соседку присмотреть за вещами, подтолкнула племянницу к вагонному проходу.
Они шли довольно долго, через один вагон за другим, нажимая, то и дело, на металлические ручки и слыша за собой тяжёлый стук дверей.
Между вагонами девочка испытывала лёгкую панику, когда наступала ногой на маленькие, соединявшие их платформочки. Они гремели и елозили туда-сюда.
А тётя Зина боялась, что дверью может по неосторожности прищёлкнуть пальцы, и поэтому постоянно твердила: »Осторожно, руки!»
Вагон-ресторан предстал неожиданно буднично и затрапезно. В коридорчике чистила картошку на откидном стульчике женщина в несвежей белой куртке. Дальше  следовало длинное пространство, ничем от обычного вагона не отличавшееся, только без перегородок, с одними столиками под окнами.  На столе, за который они сели, не было даже скатерти. В прикрученном стаканчике для салфеток торчали нарезанные листки белой бумаги.
Подошла официантка. Вид у неё был усталый и какой-то потрёпанный.
Принесённый  суп Луша доела кое-как, давясь от запаха маргарина, жилистых кусков капусты и мяса, больше похожего на мочало.
Котлета с варёными рожками, к счастью, показалась получше.
Но мутный, чуть подслащённый компот с парой изюминок на дне стакана, нечего было даже сравнивать с  густым, сладким, пахнущим урюком и яблоками, который варили в столовой, где работала мама.
В полном разочаровании она дождалась, пока тётя Зина расплатится, и отправилась за ней назад в полной уверенности, что больше в вагон-ресторан не пойдёт ни за что.
По дороге она припоминала, что пока мамину столовую не переделали на самообслуживание, она куда больше походила на тот, из кино, шикарный ресторан.
Из гардероба в обеденный зал вела ковровая дорожка. По обеим сторонам стеклянной двустворчатой двери висели массивные зеркала. В них отражался пожилой усатый швейцар дядя Костя, в черной фуражке с жёлтой полосой и в чёрном форменном костюме с такими же жёлтыми лампасами на брюках.
Даже с Лушей, если она заходила с парадного входа, он церемонно здоровался и открывал ей дверь.
А зал был огромный, с матовыми плафонами массивных светильников под высоким потолком.
По стенам -  картины в тяжёлых рамах. Лесные и морские пейзажи блестели маслом в электрическом свете.
Возле окон громоздились в кадках кусты тропических растений. Желтел рисунком плиточный пол.
На столах, покрытых белыми скатертями в синюю крупную клетку, красовались хрустальные приборчики для соли, уксуса и горчицы на никелированных подставочках. И салфетки были настоящие.
Прежде, чем  сесть за стол в ожидании официантки,  надо было  на кассе выбрать и оплатить заказ. Там в обмен на деньги отрывали от разноцветных рулончиков билетики.
Согласно этим билетикам и  приносила наполненные едой никелированные миски и тарелки хрупкая, маленькая и очень подвижная официантка тётя Нюра.
Она всегда шутила и улыбалась, даже когда несла, почти вдвое перегибаясь, тяжёлый поднос. Накрахмаленная наколка задорно топорщилась, а белоснежный передник неизменно украшала брошка в виде пары вишенок на веточке.
Тем больше однажды поразилась Луша, когда вместе с мамой оказалась у тёти Нюры дома.
Дверь им открыла сгорбленная, какая-то измученная старуха в старом линялом халате. С первого раза в ней непросто было узнать бодрую подтянутую официантку.
Они вошли в единственную комнату деревянного домика. Через маленькое окно, занавешенное газетой, чуть пробивался дневной свет.
Нештукатуреные бревенчатые стены делали убогую лачугу ещё более тёмной.
Нищета настолько поразила девочку, которая и сама, как почти все вокруг, жила в более чем скромных условиях, что она незаметно стала дёргать мать за рукав, торопя покинуть это странное жилище.
На вопрос, почему тётя Нюра так живёт, мама ответила с тяжким вздохом: -Так, доченька, ещё многие живут, особенно, вдовы. Зарплата тридцать рублей, а детей четверо. Муж погиб. Некому помочь-то.

***

Обычно мама кормила Лушу в кастелянной, куда та приходила после школы.
Просторный склад находился в подвальной части здания. Задёрнутые накрахмаленной марлей  стеллажи от пола до потолка были заставлены стопами тарелок и судков, кипами фартуков и курток, вёдрами, бачками, мылом, вениками  - всем, что нужно для почти сотни работающих вместе людей.
На краю стола неизменно находилась расчехлённая, всегда готовая к «бою» швейная машинка, на которой мама чинила спецодежду.
Пока Луша обедала, в кастелянную по разной нужде заходило много людей, и со всеми она была знакома.
Но несколько раз, пока однажды мама была в отъезде, приводил её по воскресеньям в столовую папа. Они снимали пальто в гардеробе и шли, как настоящие клиенты, через распахнутую дядей Костей дверь в зал.
Папа даже один раз подошёл к буфету, чтобы заказать себе перед обедом рюмку водки.
Луша сидела прямо и старалась, чтобы локти не лезли на стол.  Она строго следила за собой, ела неспеша, без крошек на скатерти и пролитых с ложки капель, не забывая прикладывать салфетку к губам.
«Этикету» её научила толстая книжка с картинками в оранжевой обложке, полученная ко дню рождения.
Узнав, что означает это слово, девочка кое- что поняла и про полное строгой дисциплины предназначение  обеденной посуды.
Теперь, сидя за столом, представляла, что и с какой стороны должно   стоять, и в какой руке что держать.
 Она теперь правильно наклоняла тарелку с остатками супа. Натренировалась не откусывать, а ловко отрезать  ножом маленькие кусочки от котлеты.  Доев,  умело складывала на пустой тарелке приборы параллельно друг другу.
Но когда перед Лушей оказывались любимые блинчики, она ничего не могла поделать.  Рука сама, не смотря на воровато оглядывавшуюся хозяйку, накалывала и обматывала вокруг вилки сложенный вчетверо румяный кружок, а зубы проворно впивались в пропитанную сливочным маслом пористую тёплую мякоть…
Витая в воспоминаниях, посетительница вагона-ресторана и не заметила, как вслед за тётушкой добралась до своего купе.
-Руки! Руки пойдём мыть! – Услышала она.  Ладони и вправду  были черны от прикосновений ко множеству дверных ручек.

***


Полусонный покой вагона в поезде дальнего следования был нарушен новостью, покатившейся из одного купе в другое, как разбегаются одна за другой волны в большой луже, если в неё бросить камешком.
Утром третьего дня проводница объявила, что пришёл кассир, и можно, кому нужно, закомпостировать билеты. 
Тётя Зина подхватилась и,как птичка, несмотря на свою комплекцию, полетела, занять очередь.
Оказалось, что проворнее никого не нашлось, и через некоторое время она  вернулась, чтобы торжественно объявить: - Всё, Лунюшка! Севастополь – Москва! Седьмой вагон! Плацкарт! С Курского! 
Тётя Зина плюхнулась на полку и откинулась, шумно отпыхиваясь, будто с плеч у неё свалился тяжёлый груз.
Луша поняла, что главная дорожная проблема решена, что у них в поезде, который из Москвы пойдёт в Севастополь, будут спальные, а не общие места, где постелей не бывает, и можно только сидеть или лежать на голой полке.
Но кто такой или что такое Курский? Луше было любопытно, однако она решила с вопросом подождать.
Нарушенная контролёрами покойная размеренность больше не вернулась. Началось какое-то движение.
Одни снимали простыни и, скрутив матрасы, забрасывали их на верхние полки. Другие, завесившись простынями, вдруг начали переодеваться.
Девушка с бокового места достала из чемодана туфли «на шпильках», а потом, смотрясь в круглое зеркальце, долго красила ресницы пластмассовой щёточкой. При этом она часто плевала на чёрный прямоугольничек туши в картонной коробочке.
-Скоро Москва.- Слышалось со всех сторон.
Точно! В окнах  то и дело появлялись длинные открытые платформы с названием остановок. Поезд не останавливался, хотя на них было много  людей.
– Электричку ждут, - пояснила тётя Зина.
Московские предместья надвигались многоэтажными строениями. Они, как лес, становились всё гуще.
Бесчисленные окна поблёскивали на солнце, и от этого многоэтажки казались Луше живыми, не слишком дружелюбными  стоглазыми существами, пытавшимися разглядеть, кто это едет в длинном зелёном поезде и стоит ли того, чтобы его пускать в столицу?!
А пассажиры, подтверждая Лушины опасения, надевали платья и костюмы, брились, причёсывались, пшикали на себя одеколоном, будто готовились к проверке на соответствие своего внешнего вида главному городу страны.
Вот и тётя Зина извлекла из чемодана аккуратно сложенное мамой новое платье с пелеринкой, сшитое по выкройке журнала «Работница». Нарядив племянницу, она вновь заплела ей косы и успела переодеться сама раньше, чем проводница объявила санитарную зону.
***

Поезд ещё скрежетал тормозами, а в вагонном проходе уже теснилась нетерпеливая очередь. Возбуждённые неизвестно отчего возникшим беспокойством, люди торопливо потянулись к выходу, в сутолоке застревая с чемоданами, и толкая друг друга.  Луша с опаской следовала за тётей, ни на шаг не отставая.
Ещё из дверей вагона она увидела бескрайний крытый перрон, на котором гудело и волновалось людское море.
Кто-то куда-то спешил, таща тяжёлый багаж в оттянутых руках. Кто-то махал, чтобы его разглядели в толпе. Кто-то с кем-то радостно обнимался.
А между людскими группами ловко сновали носильщики с номерными бляхами на груди. Некоторые катили тележки, уставленные сумками, чемоданами и узлами.
На предложение, помочь довезти, одного из них, тётя Зина ответила отказом.
Луша старалась не терять её из виду, пока, пройдя через двери с надписью «Выход в город», они не оказались на большой площади.
Подскочил таксист. Но тётя Зина вновь отрицательно покачала головой.
-Ну да, ещё не хватало на такси! Завезут - никаких денег не хватит. Видала я их! Нас, проезжих, хоть куда вези, - города не знаем. Вот и наживаются! А мы на метро! Вон, на той стороне.-  Пояснила она Луше и показала рукой на полукруглое здание с большой буквой «М» над входом.
Метро! Какое оно? Тяжёлая крутящаяся дверь впустила внутрь. Просторный вестибюль. Мрамор на стенах. Лампы дневного света.
Тётя Зина разменивает в кассе деньги на пятачки. Один вручает Луше.
Они подходят к дальнему краю вестибюля, где стоят автоматы. Надо опустить монетку в специальную щель, чтобы складные металлические заграждения раздвинулись и пропустили в метро.
Луша проделывает всё быстро, а тётя Зина, замешкавшись с чемоданом, оказывается вдруг зажатой в проходе.
Она беспомощно озирается вокруг, но подмога приходит мгновенно. Женщина в красной фуражке из стеклянной будочки нажимает кнопку и показывает, где можно автоматы обойти.  Облегчённый вздох! Всё в порядке.
Но что это впереди? Круглый туннель круто уходит куда-то вниз и уносит с собой вереницу людей. А рядом другие люди, тоже вереницей, выплывают снизу и, как ни в чём не бывало, идут на выход.
Только подойдя к краю туннеля, Луша увидела то, что двигало разом всю толпу. Это была вылезающая из-под пола ребристая железная лента, которая через мгновение складывалась и превращалась в ступеньки, стоя на которых все ехали. Вот она какая – лестница-чудесница! «Эскалатор» называется. Об этом известила табличка, запрещающая на нём бегать и садиться.
Девочка с восторгом рассматривала проплывающие мимо бронзовые светильники, горевшие ровно и матово.
Иногда она касалась рукой округлых резиновых перил, которые, оказывается, ехали тоже. Луша подумала, как же можно не потеряться в подземелье? И тут же обрадовалась  своему открытию.
По ходу движения она увидела бело-синие таблички с названиями станций и направлений.
Но вот эскалатор довёз Лушу с тётей до самого низа.
Открылась длинная просторная галерея, очень похожая на дворец. Кругом мрамор, и статуи в нишах!
С двух сторон, вдоль противоположных стен тянулись рельсы. А на самих стенах – название станции, и следующих за ней, крупными буквами.
Пассажиры расходились налево и направо.
Вдруг раздался гул. Повеяло сыроватым тёплым подземельным сквозняком, и на станцию с сиплым свистом вылетел из бокового туннеля голубой поезд.
Он остановился, с шипением открыв двери. Потом шипящие двери вновь закрылись, и состав отправился дальше, гулко набирая скорость.
-Тётя Зина, нам далеко ехать? До какой станции? – Поинтересовалась Луша.
-До «Комсомольской», детка. Нам на Курский вокзал.- Ответила та, пытаясь разобраться в надписях на табличках.
-Тогда нам сюда! - Луша показала пальцем на противоположную сторону. – Мне кажется, тут две остановки.
- Ишь, глазастая! Правильно! – Похвалила тётя,  и они двинулись к платформе.
-А где же тут на электричку билеты продают?
-Какие билеты? Мы же заплатили при входе в метро!
-Как? Всего пять копеек? И можно ехать, куда захочешь?
-Да хоть целый день катайся!
Вот это да! Надо будет непременно рассказать про это ребятам. Пожалуй, ещё не поверят!
Лушины размышления прервало прибытие  поезда.
Они вошли в вагон и сели на мягкий кожаный диван, аккуратно, чтобы не мешался, поставив чемодан.
-Осторожно, двери закрываются. Следующая станция… -  раздалось из репродуктора.
Поезд летел. За окнами было черным-черно. Приближению остановки сопутствовало снижение  звука, плавно переходящего от свиста к гулу. Объявлялось название станции. Двери впускали новых пассажиров, и всё повторялось снова.
Они вышли там, где следовало, и, до самого перехода, ведущего к эскалатору, Луша любовалась красотой метро. Куда было за ним угнаться даже клубу горняков с лепным, после ремонта, потолком и новой хрустальной люстрой!
Жаль, что подземное путешествие быстро закончилось! Через схожий с тем, куда входили,  вестибюль они вышли на площадь.
Среди многих зданий заметно было одно, голубовато-серое, с часами, и множеством людей вокруг. Несмотря на массивность и внушительные размеры, оно очень напоминало сказочный терем своими округлыми формами и  крышей, украшенной ажурным чёрным гребешком  кованой решётки.
-Ну, вот и Курский вокзал. Доехали, слава богу,- сказала тётя Зина и поставила чемодан на асфальт, чтобы передохнуть.- До нашего поезда ещё три часа.
- А почему в Москве не один, а два вокзала? – Задала, наконец, давно интересовавший её вопрос Луша.
-Два?! Да нет, куда больше! Мы приехали на Ярославский. С ним рядом, на одной площади, Казанский и Ленинградский. А ещё есть – Павелецкий,Рижский, Савёловский... Этот -  Курский, самый большой!
-Зачем же так много?
-Да страна-то у нас какая? Целый Советский Союз! А Москва – центр. От неё во все стороны дороги. Разве такое количество поездов уместится на одном вокзале?!
В справедливости тётиного объяснения Луша убедилась, когда они миновали вход. Ей показалось, что она попала в гигантский  гудящий пчелиный улей.
  Они прошли не один зал ожидания, пока сумели найти свободное местечко на одной из длинных лаковых скамей с выгравированным на спинке знаком «МПС».
Среди груд всякого багажа сидели люди. Одни читали, другие ели, третьи спали, четвёртые что-то перекладывали в своих сумках. Капризничали маленькие дети.
В одном углу ширкала шваброй уборщица. Между рядами иногда проходили милиционеры или военный патруль.
-Ты посиди и покарауль место, а я пойду и сдам чемодан. Только не вздумай пойти куда. Заблудишься - как тогда искать? – Тётя Зина пошла в сторону, где электрическим светом горела надпись: «Камеры хранения».
Вернулась довольно быстро и показала жестяной жетон. По нему потом должны были выдать вещи.
Некоторое время они ещё сидели и разглядывали происходящее вокруг.
  Справа и слева от входа в зал ожидания сплошной стеклянной стеной с окошечками тянулись железнодорожные кассы. Некоторые были закрыты. Перед  другими толпились люди. Очередь  за билетами то замирала в неподвижности, то вдруг превращалась в крикливую и толкающуюся толпу.
-Как хорошо, что мы закомпостировали билеты в поезде, - заметила тётя Зина, и Луша поняла, почему это было важно.
- А пойдём-ка, детка, сходим в магазин и поедим чего-нибудь,- в вокзальном буфете дорого. Заодно  прогуляемся. Насидимся ещё до поезда.
Луша охотно последовала за тётей, и скоро они оказались на солнечной широкой улице. Гастроном был полон всяческих продуктов. Они купили литровую бутылку молока и ещё не утративший ароматного духа печи свежайший батон. В другом отделе продавщица острым ножом ловко нарезала тонкими ломтиками кусок «Докторской» колбасы.
Конфетный отдел источал восхитительные запахи ванили и шоколада. От сотен сортов всяких сладостей и десертов в витринах  разбегались глаза. А конфеты! «Красный мак», «Мишка косолапый», «А ну-ка, отними!»…
 И тут взгляд Луши упал на фигурную горку розовых и белых брусочков. Пастила! Ей однажды удалось её попробовать, и это было незабываемо!
Тётя Зина будто прочитала тайные мысли племянницы. Стрелка весов уже скользнула в сторону, показывая вес пастилы, наложенной в большой кулёк, когда она спросила:
-  А хочешь ещё зефира ?
-Что это?
-Тоже вроде пастилы.
-Купите вот этот, в шоколаде. Очень свежий! – Посоветовала молоденькая продавщица и указала на горку круглых коричневых лепёшек.
Луша молча кивнула. Она едва дождалась, когда они отойдут от прилавка, - так хотелось попробовать.
-Потерпи немножко. Перекусим сначала. Не стоит наперёд сладкое есть, - попросила тётя.
-А где мы перекусим?
-Да вон там, на скамейке. Место тихое. Нам никто не помешает.
Никогда в жизни Луша не обедала посреди улицы. Но тётя Зина уверенно  раскинула между ними на сидении полотенчико, не забыв подложить под него газету.
«Докторская» колбаса с батоном, запиваемая молоком из горлышка бутылки, – Луше показалось, что ничего вкуснее ей не доводилось есть.
По улице мимо них шли прохожие. За стриженой полосой кустов катились машины. Но никому не было никакого дела до девочки и пожилой женщины, мирно поглощавших свой дорожный обед в тени большой липы.
Свободная от постороннего любопытства, парочка  наслаждалась нечаянным пикником на обочине. Волшебный вкус зефира и пастилы завершил трапезу восклицательным знаком удовольствия.
Затем они сложили остатки батона и колбасы в сетку, поставили пустую бутылку в урну и пошли прогуляться по той же улице. Через квартал наткнулись на обувной магазин.
Увидев на прилавке кожаные тапочки на шнуровке, тётя Зина заставила Лушу их примерить, называя «спортсменками».
Тапочки были ярко жёлтые, с парой дополнительных дырочек на запятниках.  Шнурки, показавшиеся ей слишком длинными, оказывается, нужно было продеть в эти отверстия и завязать сзади. Чтобы не спадывали.
Луша была явно озадачена этим обстоятельством, пока тётя Зина засовывала купленные «спортсменки» между своими кульками.
Они вернулись на вокзал и решили забрать багаж из камеры хранения. По указательной стрелке спустились в подвальное помещение. Там среди окошек с номерами тётя отыскала своё, и в ответ на протянутый жетон ей выставили обтянутый серым чехлом чемодан.
Приёмщик сразу переключился на других в очереди: «Сколько мест? С вас два двадцать». Он принимал деньги, писал квитанции, непрерывно втаскивал и уносил, потом возвращался и приносил бесчисленные  узлы, сумки, чемоданы и тюки.
Через решётку были видны заставленные вещами от пола до потолка длинные ряды полок. Луша подумала, жалея: за целый день как, небось, устанет! Ещё больше поразилась, увидев в одном из окошек пожилую женщину. Как же она, бедная, таскает такие тяжести?!
На её вопрос тётя усмехнулась: - На металлургическом заводе, Лунька, не легче. Но ничего, справлялись. Хорошо, хоть по вредности раньше на пенсию вышла. Первая сетка.
Девочка понимала, о чем шла речь.  Про цеха завода, рядом с которым она росла, тоже говорили, что они вредные, что там хлор и амины, и потому пенсию дают раньше. И про сетки слышала. На пять лет по второй и на десять – по первой нужно было работать меньше, чем везде. Папе по вредности давали карточку на молоко. Но он его пить не мог, поэтому мама в тайне ото всех отоваривала её у знакомой завпроизводством другой столовой раз в месяц куском сливочного масла.
Иногда мама отправляла в ту столовую Лушу. Тротуар вдоль  улицы длиной километра полтора, по которой ездили грузовые машины, автобусы  и подводы, запряжённые лошадьми, вёл от самого дома до нужного входа.
Однажды она с карточкой в руке отправилась выполнять задание. Накануне за толстую стопку читанных газет Луша выменяла у старьёвщика складной игрушечный  зонтик.
Он был сделан из цветного картона. Купол зонтика раскрывался, если поднять бумажное колечко, обёрнутое вокруг ручки. Чтобы скрасить долгий поход, мамина помощница прихватила зонтик с собой.
Горделиво поднимая его над головой, она  перекладывала его из одной руки в другую и представляла, как восхищаются такой красотой окружающие.
-Ну, давай карточку, - тихонько шепнула тётя Груня, которую она вызвала, дойдя до места. Луша глянула на руки. Зонтик был. А карточка пропала. Должно быть, она выскользнула где-то по дороге.
-Как же так!? Придётся искать. Без карточки ничего нельзя сделать,- сочувственно отказала в обмене знакомая мамы и ушла.
Луша со слезами побежала назад.  А та выслушала её рассказ, рассердилась и отобрала зонтик.
- Боже мой, целый килограмм масла! Какая безответственность! Иди и ищи, где хочешь!
Что оставалось делать? Она снова побрела по  дощатому тротуару.  Теперь уж от радужного настроения не осталось и следа.
Стыдясь своей оплошности и скрывая капающие слёзы, Луша шла, не отрывая взгляда от земли.
Она прошла уже весь обратный путь, как вдруг увидела, что нужная бумага лежит себе, развёрнутая ветром, прибившись уголком к какому-то  камешку сбоку от деревянной дорожки. Луша схватила карточку, ровно та могла улететь от неё, и побежала к столовой.
Дома она, торжествуя,  хлопнула об кухонный стол квадратным свёртком с жирными следами от пальцев, крепко его державших.
А мама обняла дочку и заплакала, приговаривая : - Какая же я дура! Отправила ребёнка искать! Ведь  карточку  подобрать кто-то мог. Да будь она неладна!
Луша же помогала вытирать маме слёзы и всё повторяла: -Так нашла же я, нашла!
Вспомнив тот злосчастный эпизод, она подумала о том, что уже соскучилась и больше всего на свете хотела бы увидеть маму сейчас.
От бдительного взора тёти Зины не ускользнуло погрустневшее выражение лица ребёнка. Она обняла Лушу за плечо и ободряюще улыбнулась.
  ***
До начала посадки оставалось ещё больше часа, но возвращаться в духоту переполненного зала ожидания не хотелось.
Чтобы узнать, с какой платформы отправится состав, они подошли к  расписанию, вывешенному на стене у входа в вокзал.
На одной стороне были длинные таблицы с номерами и названиями приходящих в Москву поездов, а на второй – уходящих из неё.
Луша долго читала длинный список городов, убеждаясь в правоте объяснения тёти. Конечно, невозможно даже в столице разместить в одном месте едущих со всей страны людей. А сколько ещё кроме пассажирских ходит грузовых поездов!
До нужного перрона требовалось пройти по туннелю. Луша  после метро уже не удивилась. Видно, в Москве без этого никак не обойтись.
Туннель был недлинным и неглубоким, но солнышко, встретившее  на платформе, показалось особенно ласковым. Перед ними только что отошёл очередной поезд,- поэтому  место на скамейке нашлось сразу.
Усевшись поудобней, Луша, как обычно, начала разглядывать всё, что их окружало.
Невдалеке стояла женщина с большим сундуком на колёсиках. Судя по белой наколке на голове, она чем-то торговала.
Тётя Зина на неё тоже обратила внимание. – Сбегай, погляди, чего там? По-моему, мороженое.
Лушу дважды просить не пришлось. Мигом она оказалась возле сундука. То, что она увидела, лишило её дара речи.
У себя дома она покупала мороженое в голубом киоске, куда его привозили пару раз в неделю.
Мороженщица брала желтоватую пышную массу  из алюминиевых судков, стоящих во льду, специальными щипцами, похожими на сцепленные пружинкой две столовые ложки.
Потом образовавшийся  между ними шарик накладывала в вафельный стаканчик или прижимала с  двух сторон кружочками, тоже вафельными.
Для стаканчика выдавалась деревянная палочка, а то, что между вафельками, облизывали, поворачивая мороженое кругом. Все называли его пломбиром.
Здесь же ничего подобного не происходило. Под стеклянной крышкой виднелись какие-то брикетики в цветной обёртке и завёрнутые в серебряную бумагу цилиндрики с торчащими из них палочками.
-Это, правда, мороженое? - Недоверчиво уточнила Луша у киоскёрши. Та улыбнулась:
-Конечно! Тебе какое? Фруктовое? Шоколадное? Эскимо?
-А что такое эскимо? – Девочка совсем растерялась.
-Вот это, на палочке. Развернёшь фольгу, а там ещё шоколад сверху.
-Сколько стоит такое эскимо?
- Одиннадцать копеек. А фруктовое – шестнадцать, зато пачка большая.
-Я сейчас! – Кинулась Луша к скамейке, где торопливо протараторила  тёте Зине всё, и в первую очередь про невероятное эскимо, обёрнутое  в «золотку», которое едят на палочке.
-Давай будем пробовать поочереди, не всё сразу, а то ещё горло заболит. Вот тебе на две порции.
Луша вернулась, торжественно зажав по палочке в каждой руке. Она распечатала плотную, сразу заиндевевшую упаковку, но тётя Зина посоветовала не снимать её до конца, чтобы не испачкать пальцы, когда эскимо начнёт таять.
Вдыхая нежный ванильный запах, она надкусила коричневый шоколадный бок. Он хрустнул, обнажив под собой знакомую белую вкусноту.
Как ни старалась Луша растянуть удовольствие, мороженое закончилось всё равно слишком быстро. Облизывая ставшие липкими губы, она хотела ещё.
- Ладно уж, купи себе пачку. Только во рту подержи, прежде чем глотать, иначе заболеешь раньше, чем мы успеем доехать. Мне не покупай, - уже и так пить хочется. –  Вновь достала деньги из кошелька тётя.
С неменьшим удовольствием облизывала сластёна развёрнутый край бруска, имевший кисловатый привкус смородины.
Порция была большая, так что ей пришлось вскоре приналечь, поскольку на солнце мороженое быстро мягчело и начинало просачиваться молочными каплями сквозь обёртку.Бросая её в каменную урну, Луша, конечно, сожалела, что всё быстро кончилось.
Тем не менее, про себя отметила, что дома пломбир всё равно вкуснее. Вот разве что тот стаканчик с розочкой попробовать не удалось. Но, может быть, на обратном пути?
 Размышляя, она рассеянно тёрла ладошки клетчатым носовым платком, который ей сунула тётушка.
А перрон тем временем всё больше оживлялся. И уже не только скамейки, но и целиком пространство вдоль рельсов оказалось запружено народом. Опять поехали одна за другой тележки носильщиков.
-Объявляется посадка…, - раздалось по радио, и показался поезд. Он медленно скользил, поскрипывая тормозами.
Вагоны проплывали мимо, и обе путешественницы поняли, что им предстоит идти за ними вслед, потому что их номер уже порядком проехал.
Луша заторопилась. Она испугалась: вдруг они не успеют, вдруг поезд уйдёт, и тогда они останутся на этой суматошной чужой платформе?
Однако тётя Зина показала рукой на круглые вокзальные часы:  куда спешить, ещё времени -вагон!
И правда, проводница неторопливо проверяла билеты, когда, наконец, они подошли.
Столичный перрон оказался удобно устроен вровень с нижней ступенькой. Спокойно заняв свои места, они ещё долго ждали отправления, наблюдая, как устраиваются другие пассажиры и как торопятся куда-то люди за окном.
***
Москва осталась позади.  День, полный суеты и впечатлений отступил, почти без сопротивления. Луша заснула быстро и крепко.
  Утром, глянув в окно, обнаружила, что ели и сосны исчезли. На смену лесу пришли свободные светлые пространства.
Вдоль дорог, будто мачты кораблей, высились какие-то узкие деревья. Ветви у них прижимались к стволу, делая их похожими на замерших по стойке «смирно» солдат.
Вместе с небольшими белыми домиками, утопавшими в зелени садов, золотистыми квадратами полей они рисовали картину непривычную, но приветливую и чем-то знакомую.
Луша сообразила, что видела всё это в недавнем фильме про казаков, который смотрела вместе с родителями.
А тётя Зина сообщила, что ещё ночью проехали Харьков. До Константиновки - пара часов. Оказывается, вокруг была уже Украина, и поезд шёл по местам, называемым Донбасс.  Домики – это хаты, а высокие деревья – пирамидальные тополя.
Подъезжая к станции, она заторопила племянницу, потому что стоянка была всего одну минуту. - Интересно, - подумала та, - у нас поезда часами стоят, а тут всего ничего. Наверно, эта Константиновка совсем маленькая.
Однако станция, их встретившая, была полна составов, стоявших на множестве железнодорожных путей, и голос в репродукторе часто отдавал кому-то команды про локомотивы, сцепки, перегоны и тупики.
Поезд и вправду ушёл через минуту. Они миновали нарядное здание вокзала, блестевшее керамической плиткой.
Впереди опять были рельсы, только много уже прежних. На них стояли сцепленные вместе два красных вагончика. Первый касался металлической  дугой проводов над крышей.
Трамвай! Луша узнала его по картинке в книжке и обрадовалась, ведь у них в городе не было трамвая, - одни только автобусы.
Кондукторша в синем форменном халате оторвала им билетики, и утренний полупустой трамвай,  раскачиваясь и позванивая на стрелках, покатился.
Ехали недолго, всего три остановки.  Потом, наоборот, довольно  долго шли в гору по зелёной улице, с двухэтажными домами. В самом её конце свернули в большой двор. Но сразу Луша рассмотреть его не успела.
Тётя Зина подвела её к закрытой двери одного из подъездов и постучала в ближайшее окно первого этажа.
Из-за занавески выглянуло чьё-то лицо. Потом за дверью послышалась короткая возня, и она распахнулась, обнаружив улыбающуюся женщину в халате и бигудях. Та держала в руках толстую палку, на которую подъезд, видимо, закрывался.
-С приездом, Зинаида Фёдоровна! А это, я вижу, Лушенька! Здравствуй, деточка! Меня зовут тётя Оля.
По тому, что тётя Оля прошла за ними в открытую квартиру, Луша сообразила, что она соседка.
Пока тётя разбирала вещи, одновременно разговаривая  с ней, маленькая гостья осматривала своё новое пристанище.
В квартире было две комнаты. Одна из них принадлежала тёте Зине.  Высокий потолок. Узкое высокое окно.
Небольшая комната казалась ещё меньше  из-за мебели, которой была заставлена.
Кровать с никелированными шариками на спинках отражалась в зеркале массивного  платяного шкафа цвета красного дерева. Против квадратного стола под плюшевой скатертью – приземистая уютная оттоманка. Узкий коврик на полу завершал картину.
Луша выглянула в окно. Утреннее солнце щедро освещало множество зелёных деревьев. Не то сквер, не то парк. Других домов видно не было.
Не найдя для себя больше ничего интересного, она  вышла на кухню. И сразу принюхалась, потому что нос ощутил какой-то незнакомый запах.
Весь угол кухни занимала такая же плита, как у них дома. В нише рядом с ней на полке - два ведра с водой и два ковша.
А напротив стояли два стола, накрытые клеёнкой, с задвинутыми под них табуретками. Одинаковые круглые предметы на столах со стеклянным окошечком в корпусе, привлекли внимание гостьи. Чем-то они напоминали спиртовки, только большие.
Тут Луша разглядела круглые конфорки и догадалась, что, наверно, на них можно ставить кастрюли и варить. Ну да, вот и круглые диски на гвоздиках торчат сбоку. Если повернуть, должно быть, включатся. Только где же шнуры и розетки?
Дома ей разрешали греть чайник на электроплитке, пока родители были на работе. От чего же могли нагреваться эти штуковины? Она принюхалась снова. Странный запах исходил откуда-то изнутри алюминиевых цилиндров.
-Керосинки разглядываешь? Разве никогда не видела? -  Поинтересовалась тётя Оля, заметив  любопытство девочки.
-Керосинки? Так они, выходит, керосином заправляются? А я думаю, чем это у вас на кухне пахнет?
-Хочешь, научу пользоваться? Смотри, зажигаем спичку и подносим её к фитильку, вот здесь, внутри, внизу. А колёсико поворачиваем, чтобы керосинчик подавать на фитиль. Надо огня побольше – сильней повернём, а если убавить, то в другую сторону. Если колёсико щёлкнет, керосинка погаснет. Как зажжёшь, так можно чайник или кастрюльку ставить.  Мы  с Зинаидой Фёдоровной летом плиту не топим – жарко очень.
Луша внимательно следила за движениями соседки и успела полюбоваться тремя горящими голубым огнём полосками на дне керосинки прежде, чем её выключили.
-И мне можно самой пользоваться спичками? – Осторожно осведомилась она.
-Конечно. Ты уже большая и, надеюсь, баловаться не будешь, - разрешила тётя Зина.
Луша кивнула головой. Она решила, что ничего хитрого в работе керосинок нет, а спички ей приходилось зажигать.
Зимой соседский Вовка приносил коробок, и они чиркали, прячась во дворе за сугробом. Чтобы зажечь спичку, надо было снять варежки. 
-Спички – детям не игрушка, - сурово говорил Вовка и тут же утешал, - небось, среди снега пожара не будет. Гляди, пальцы не обожги.
И они чиркали спичкой о бок коробка, а потом смотрели, как вспыхивает коричневая головка, озаряясь крохотным жёлтым пламенем.
Подносили огонёк поближе к снегу. От этого ледяные кристаллики  превращались в капельки воды.
 Спички сгорали быстро, скрючиваясь и чернея. Но огонь завораживал, и они доставали всё новые, пока коробок окончательно не пустел.
Вовка прятал горелые спички в снег и подносил кулак к носу подружки: - Сама дома не  вздумай трогать!
Луша не обижалась на Вовку. Они же летом вместе рассматривали противопожарные плакаты в парке и болели на трибуне стадиона на соревнованиях пожарных. Там огонь выглядел опасно, и его с трудом тушили пеной из красных огнетушителей.
Сейчас же, когда её назвали взрослой и высказали доверие, Луша испытывала гордую уверенность в том, что станет осторожно и внимательно пользоваться керосинкой. Но любопытно всё-таки было бы самой покрутить кружок, чтобы посмотреть, как выдвигаются пламенеющие полоски.
-Пойдём, я покажу тебе, как мы живём, - предложила тётя Оля. Двери соседской комнаты выходили напротив кухни. Она была квадратной, и намного больше тётиной. В трёхстворчатое окно виднелось пространство у подъезда.
-Вечером дядя Костя с работы придёт, - познакомитесь, - сообщила соседка, поправляя тюлевую штору.
Обстановка была такая же: кровать, стол, шкаф, диван. Но ковёр на полу и телевизор на тумбочке, накрытый бархатной салфеткой, говорили о достатке, куда большем, чем у тёти Зины.
Вот и сама мебель какая-то особенная. Взгляд Луши упал на кресло в простенке.
Выгнутые формы, зелёный узорчатый шёлк обивки, фигурные золотистые гвоздики говорили о том, что, наверно соседи – люди богатые. Само наличие этого, явно барского, по мнению девочки, предмета, было тому подтверждением.
Поэтому  совершенно неожиданно было услышать: - Дядя Костя всю мебель сделал сам. Тебе нравится кресло? Мне тоже! Сколько он с ним возился! А я обивку доставала. По блату.
В голосе тёти Оли звучала гордость, а её маленькая гостья соображала: неужели такую красоту можно сделать самому?  Какой он, дядя Костя? Должно быть, очень образованный, если умеет делать такие красивые вещи!
Луша смотрела, как соседка снимала бигуди и укладывала волосы перед зеркалом, когда тётя Зина позвала её.
На столе в комнате стояла большая плоская тарелка, полная оранжевых, покрытых нежным пушком плодов, которые приятно и очень знакомо пахли.
-Пока вы болтали, я успела абрикосов купить. Давай, Луня, налегай на витамины.
Вот они  какие бывают, свежие-то! Знакомая с этими фруктами по китайским, исписанным иероглифами железным банкам с компотом, которым папа угощал её с получки, племянница не заставила себя уговаривать.  Вытаскивая большие ребристые косточки, Луша жевала абрикосы, прикрывая ладошкой полный рот, чтобы из него не брызнул сладкий сок.
Неужели здесь фрукты растут на деревьях? В подаренной на день рождения книжке Чуковского всякие «фиги-финики» в Африке росли. Разве и на Донбассе так же жарко, как в Африке?
Луша хотела  расспросить тётю Зину, но та в кухне готовила обед. На предложение помочь, она отрицательно махнула рукой и сказала: - Пойди лучше на воздух, погуляй пока во дворе.
У подъезда, под тенистым деревом стояла большая парковая скамья. На неё и присела девочка, чтобы разглядеть незнакомый двор.
Двухэтажный дом со стенами, сложенными из серых квадратных блоков, оказался длинным, как поезд. Кроме своего Луша насчитала ещё десять крылечек. Над каждым висела лампочка под эмалированным колпачком, похожим на перевёрнутую миску.
Широкой полосой вдоль дома тянулся палисадник, полный разных цветов, с несколькими деревьями возле входов в подъезды.
Через каждый подъезд, напротив, под прямым углом, стояли приземистые кирпичные строения с множеством дверей.
Похожие на дровяники, сараи были заперты. Но не палочкой на  верёвочке, как дома, а на замки. Замки были разными - большими и маленькими, и висели, блестя дужками на солнце.
Луша встала со скамейки и пошла, посмотреть, что там, за сараями.  За каждым из них обнаружились белёные известью и пахнущие хлоркой кирпичные туалеты. Заглянув в прорезанное в виде ромбика отверстие в одной из дверей, она увидела дырки в каменном полу.
Ещё подальше, на краю широкой площадки, засаженной деревьями, торчал из бетонного основания толстый кран колонки. Луша повернула ручку. Из  крана широкой струёй полилась вода. Повернула ручку обратно – струя пресеклась. Ага, понятно.
Теперь, когда ей стало всё ясно про вёдра с ковшами на полке и вообще про здешние удобства, Луша вернулась на скамейку. 
- Ты хто? – Она обернулась на голос. Перед ней была голенастая девочка с заплетёнными длинными косами, подвязанными атласными бантиками «корзиночкой». Незнакомка, поставив внутрь носками  ноги, обутые в сандалии,  оттягивала платье  руками, держа их  в  карманах.
-Я – Луша. А ты кто?
-Нина. Ты шо, приехала? Х кому?
-К тёте Зине.
-А-а… она, шо, твоя бабушка?
-Нет, тётя.
-А-а…  Ты, шо, болеешь?
-С чего это ты решила?
-Та бледная. У нас тут, если бледный, значит, больной.
-Просто у нас лето недавно началось. Ещё не успела загореть.
-Только шо? Это хде?
-На Урале.
-Далеко?
-Трое суток надо ехать. На поезде.
-Тю-у!  Далеко ж! Ты надолго приехала?
-На всё лето. У папы в августе отпуск. Он приедет и заберёт.
-От хорошо! Будешь со мной играть? Я в третьем подъезде живу.
-Конечно!
Девочки уже выяснили, что обе перешли в третий класс и собирались обсудить, чем займутся, как в это время из окна послышался тёти Олин голос: - Луша, тебя обедать Зинаида Фёдоровна зовёт!
-Та иди до дому, обедай! Потом встретимся. Я в пятнадцатой квартире, заходи!
Они разошлись на время, и Луше уже нравились все Нинины «шо», «тю» и «до дому». К вечеру она перезнакомилась со всеми девчонками и мальчишками во дворе.
Нина даже подвела Лушу к старшим девочкам, собравшимся у одного из подъездов. Те чинно поздоровались, а одна серьёзно сказала:
- Будем друзьями. Я Вера Амелина. Наша квартира над вами.
 Луша в ответ уважительно кивнула, считая для себя большой честью быть принятой в кругу семиклассниц.
К вечеру все немного устали от беготни и проголодались. Кое-кто из ребят сбегал домой и вышел, держа  в руке горбушку хлеба, намазанную чем-то белым.
Хлеб был непривычного серого цвета, и форму имел неожиданно круглую.  Луша, когда дома ходила в магазин, покупала «белый» и «чёрный». Первый был пшеничный. Мама ещё, шутя, называла его ситничком. Второй - был ржаным.  Но и тот, и другой имел форму кирпичика. А тут – круглый и какой-то перемешанный, что ли?
Луша с завистью смотрела на жующих. Наверно, мёдом намазали. Один раз ей удалось его попробовать, когда соседям посылку прислали из Башкирии. Они хлебом с мёдом  угощали всех детей в доме. Как же было вкусно!
-Хочешь горбушку? – Беззубый Серёжка протягивал часть своего куска.
-Спасибо! – Обрадовалась Луша. Но, откусив, вместо медовой сладости  почувствовала вкус чеснока и жира. От неожиданности чуть не поперхнувшись, она вежливо доела хлеб и старалась не выказать своего разочарования от сала, которое не любила.
  Вечер, меж тем, быстро спускался. Раскидистые деревья ещё больше сгущали сумерки.
Как рано здесь темнеет! Луша запрокинула голову и посмотрела на небо. На крутом бархатном своде уже низко горели голубые  звёзды. Они были так велики, что казались начищенными  хрустальными пуговицами.
Близорукие глаза девочки щурились, и от этого сверкающие звёзды как будто пушились, становясь живыми и лохматыми. Они незаметно подмигивали, как бы желая сказать, что тоже рады её приезду.
Под навесами подъездов почувствовалось оживление. Взрослые выносили табуретки и усаживались вокруг так же принесённых столиков, освещенных включёнными лампочками. Скоро не осталось ни одного из крылец, где бы не сидела своя компания.
Луше стало интересно. Взрослые во что-то собирались играть. Перед сидящими разложили карточки с цифрами. А ведущий доставал из мешка пронумерованные деревянные бочонки и объявлял цифры, иногда почему-то называя их: «барабанные палочки», или «туда-сюда»…. Если у кого-то на карточке было такое же число, на него ставили бочонок. Побеждал на кону тот, кто раньше всех заполнял свою карточку. Остальные отдавали ему по одной копейке. И называлась игра «Лото».
Отдыхающие за игрой люди добродушно шутили, обсуждали новости,  смешливо радовались копеечному выигрышу. За плечами их висли охочие до игры дети.
Луше наблюдать за этим занятием скоро наскучило. Она не сразу сообразила, чего не хватало этому тёплому летнему вечеру. Но, когда увидела,  как на свет яркой лампочки слетелись сотни толкущихся мотыльков, её озарило радостное открытие, - нет комаров! Неужели такое возможно?!
Каждым летом, возвращаясь домой, она подставляла расчёсанные, покрытые белыми вспухшими «пупырями» от комариных укусов руки и ноги, чтобы мама смазала их ваткой, смоченной одеколоном  «Гвоздика».
Комары мешали спать ночью, противно звеня над ухом. От них хотелось закрыться одеялом с головой. Они кусались даже на ветерке, в поле, куда приходила Луша с родителями окучивать картошку.
Словом, комары были до самой осени, и везде. К ним, как к неизбежности, привыкали. И вдруг, оказывается, есть место, где их нет совсем! Ни одного!
Луша направила шаги по дорожке  вдоль сарая, в сторону посадки, тёмной полосой окаймлявшей  большое пространство двора. Там, возле стены деревьев она остановилась, поражённая.
Не шелохнув ни единым листом в полном безветрии, стояла шеренга серебряных тополей. Каждый листок, сделав  похожим на круглую монетку, выкрасила  металлическим светом взошедшая сзади луна.
И Луша в этот миг почувствовала себя бесконечно счастливой среди полного чудесной красоты южного вечера. Вот бы маме показать, как бы она тоже порадовалась!
Меж тем недолгие будние посиделки заканчивались.  Соседи, ссыпав бочонки в мешок и прихватив свои скамеечки и табуретки, расходились по квартирам.  Назавтра всем было рано вставать на работу.
Потянув входную дверь, Луша столкнулась на пороге с пожилым незнакомцем. Он был высок ростом, худ и жилист. В прорехе растянутого выреза майки на груди виднелись синие татуированные профили Ленина и Сталина.
-Это кто же такой к нам пожаловал? Как зовут тебя, Снегурочка? –Спросил он и, присев  вдруг на корточки, протянул Луше руку. На фалангах сильных крупных пальцев отчётливо виднелись буквы, которые вместе сложились в имя: Костя.
-Я не Снегурочка. Меня Луша зовут. А вы дядя Костя? – Ответила она и робко пожала протянутую руку. Та оказалась суха, тепла и шершава от мозолей.
-Он самый!  По батюшке как тебя? Васильевна? Будем знакомы, Лукерья Васильевна!
 От дяди Кости исходил едва заметный запах спиртного. Но глаза, окружённые лучиками морщинок, были ясны и улыбчивы. – Где же ты ходишь?! Нам пришлось без тебя телевизор смотреть.
Комната, куда он привёл её, была освещена только голубоватым  экраном. Тётя Зина с тётей Олей сидели на диване. Фильм, видимо, закончился, потому что вместо картинок побежали титры.
Дядя Костя пошарил рукой по стенке и щёлкнул выключателем. От яркого света женщины зажмурились.
-Слышите, шо я вам хочу сказать! Чтоб вот кроме неё, и он показал на девочку пальцем, - никто не смел садиться в моё кресло! И я не сяду! Только она! Сколько гостит у нас!- Он повернул её к себе за плечи: - Договорились, Лукерья Васильевна?
«Донэцькое врэмья  двадцать двэ годыны пьятнадцать хвылын», - произнесла нарядная дикторша в телевизоре.  И без того оглушённая натиском нового знакомого, Луша оторопело захлопала ресницами. Так странно и чуждо показалось ей выговаривание знакомых слов, от которого как будто перепутывались мягкие и твёрдые звуки. И зачем-то менялись на незнакомые понятные слова.
-Вот тебе и украинска мова, - сказал дядя Костя.- Да не теряйся, это только по радио, да по телевизору, а так у нас на Донбассе все по-русски говорят.
- Будет день, будет и пища. Спокойной ночи. - Подытожила разговор тётя Зина. Она взяла племянницу за руку и повела готовиться ко сну.
На старую скрипучую раскладушку была водружена пышная перина. Луша сразу утонула в ней. От накрахмаленного белья вкусно пахло лавандой.
Тётушка погасила свет и,  долго ворочаясь и вздыхая, укладывалась в своей постели. Но едва она стихла, как Луша почувствовала, что пальцы рук и ног начали сильно зудеть. Потом чесаться стало лицо, и девочка ощутила, что веки уже позволяют глазам открываться с трудом.
Резко сбросив одеяло, она вскочила с раскладушки, догадавшись, что это аллергия. Такой приступ ей пришлось пережить однажды, но давно, и рядом был папа, который немедленно вызвал Скорую. Теперь же, в тёмной комнате рядом со спящей тётей она испугалась и беспомощно заплакала.
К счастью, её всхлипывания были услышаны. Включив свет и обнаружив опухшего, покрытого волдырями ребёнка, тётя Зина охнула, но отнюдь не растерялась. Сначала она намочила водой салфетку и обтёрла Лушу. Влажная прохлада немного уняла зуд.
- Потерпи, маленькая. Я сбегаю к Амелиным.
Уже утром Луша узнала, что мама Веры, с которой она познакомилась накануне, работала фельдшером.  Она дала таблетки и велела убрать перину, справедливо предположив, что именно пух стал причиной приступа.
Луше постелили на оттоманке, и пока не стало лучше, соседи тоже были на ногах.
Тётя Оля в ночной рубашке и неизменных бигудях вытаскивала скрученную перину в кухню. А дядя Костя, стоя в трусах, на коленях,  перед диваном, обмахивал Лушу газетой.
Лишь когда красные расчёсы на коже начали  бледнеть, а дыхание, выровнявшись, превратилось в спокойное посапывание, все на цыпочках разошлись, чтобы мирно провести остаток ночи.
Всё утро следующего дня  тётя Зина не отпускала девочку от себя ни на  шаг. Она старалась, как умела, развлекать её и даже предложила позаниматься вместе гимнастикой.
На пол было постелено ватное одеяло, и наставница, сняв платье, начала показывать Луше всякие упражнения. Она даже несколько раз кувыркнулась через голову, и, надо сказать, довольно ловко.
Ученица послушно старалась повторять за ней, однако это занятие  её совсем не увлекало. Она и на физкультуре в школе выполняла команды учителя  лишь потому, что того требовал урок.
Луша могла участвовать в любой подвижной игре и очень любила танцевать, но всё-таки  только когда душа её сама желала. Поэтому, едва дотерпев тётушкины упражнения, она с благодарностью восприняла её согласие на то, чтобы вместо борща  за обедом съесть большой помидор.
Луша свежих помидоров раньше  никогда не видала.  Она часто ходила в магазин за томатным соком с купленным мамой для этой цели розовым графинчиком.
Он вмещал ровно один стакан. Продавщица цедила густую красную жидкость, повернув краник широкой, сужающейся книзу стеклянной ёмкости. Но сначала наполняла её соком из 3-литровых банок. Отчего-то ей никогда не приходило в голову, что из банки можно просто налить и в графин. Стакан томатного сока стоил 10 копеек.
Дома, обвязав горло графинчика верёвочкой, следовало опустить его в бак с горячей водой, вмонтированный в кухонную плиту, чтобы согреть. Потому что болела Луша часто.
Но, даже глотая тёплый сок, она считала, что лучше напитка в природе не бывает.
И вот, надо же! Лежит перед ней – сеньор Помидор, такой щекастый, крутобокий, гладкий!
Она взяла помидор в руки, понюхала, поковыряла ногтем сухую «попку»,  потом разломила и обнаружила мясистую сахарную мягкость.
Какое это наслаждение посыпать солью и откусывать её - душистую, восхитительно сочную, заедая свежим серым хлебом! Как забавно загораживаться ладошкой  от брызжущих красных фонтанчиков!
Веселье, возникшее за обедом, напрочь покинуло Лушу, едва она услышала о  намерении тёти Зины устроить тихий час.
Та вытащила из-за гардероба ( так тётя называла платяной шкаф), фанерный щит и закрыла им окно. Щит держался за счёт длинной палки, вставленной  обоими концами  в спрятавшиеся за шторой скобы на стене. В комнате воцарился мрак.
Тётя Зина велела Луше ложиться отдыхать и легла на кровать сама. Девочка, повинуясь, растянулась на диване.
Такого она не ожидала. Днём спать! Что она, малышня какая-то?!
С тех пор, как Луша, оставив детский сад,  начала ходить в школу, её днём не укладывали, как, впрочем, и других детей в доме.
Сдерживая возмущение, она прислушивалась. Как только раздалось похрапывание заснувшей тётки, Луша осторожно сползла с оттоманки и бесшумно скользнула из комнаты, притворив за собой дверь.
-Я тут изжарилась, пока тебя ждала, - встретила её сидевшая на скамейке Нина.- Уже все дела переделала, думаю, - выйдешь. А тебя всё нет.
-Привет! Это тётя Зина придумала спать меня днём положить. Ещё не хватало! Пусть сама спит, сколько хочет! А ты, какие дела переделала?
- Как обычно. Воды наносила. Помыла посуду. Пол подтёрла. В магазин сбегала. Что ещё… Ну, овощи почистила на борщ. Бульон сварила.
-И это всё сама?!
-Конечно. Ничего особенного. Все девочки это делают. А ты разве не помогаешь дома?
Луша несколько замялась с ответом. Разумеется, и она ходила в магазин купить хлеба или маргогуселина, заправляла постель, мыла за собой тарелки, приносила вместе с папой два-три полена дров для печек. Иногда она чистила пастой кухонный водопроводный кран и раковину. Что ещё? Протирала мокрой тряпочкой пыль со стульев и листьев многочисленных маминых цветов во время уборки. Ещё меняла песок в ящике у кота Буськи.
Но ей показалось собственная помощь совсем незначительной по сравнению с тем, что перечислила подружка. Поэтому Луша сказала:
-Я только приехала. Спрошу, что надо делать.
-Пошли за дом. Жарко тут,- предложила Нина, и девочки подались в обход  мимо многочисленных подъездов со скамейками и клумбами.
-Видишь, эти цветы? И вишни? И вот клёны? Это наши жители посадили.  Мы помогали. Скамеек и оградок  раньше не было. Тоже всё сами. – Поводя по сторонам рукой, рассказывала Нина.
А Луша с удивлением отмечала про себя, что и у неё во дворе было то же самое. Ей захотелось поделиться, как вместе со взрослыми они ходили  далеко, за железнодорожную линию и оттуда привозили на тележке Василия Борисыча из второй квартиры длинные ленты нарезанного дёрна. Как обкладывали им разбитые клумбы. Как сыпали в бороздки семена из газетных кулёчков. Как поливали всходы резиновой кишкой, протянутой от кухонного крана по квартире через форточку. Как радовались первым бутонам и как огорчались, когда растения чернели и увядали от выпущенного из заводской трубы хлора.
Луша думала об этом под щебетание Нины, и жалкий по сравнению с  пышными южными цветами оранжевый огонёк календулы дома в консервной банке, казался теперь особенным, даже каким-то родным.
Тем временем подружки миновали торец  дома. Перед Лушей открылось пространство, часть которого виднелась из тётиного окна. Регулярно засаженное деревьями, оно заросло травой.  Солнце с трудом пробивалось лучами сквозь кроны. В тени было не так жарко.
Меж двух кустов лежало расстеленным чьё-то старенькое покрывало. Нина с разбега бросилась на него животом, приглашая Лушу последовать её примеру.
-Чьё это? – Осведомилась та прежде, чем занять место рядом.
-Не знаю. Кто-то забыл. Или нарочно оставил. Да ты не бойся, садись! Мы тут всегда играем.
Луша не спеша присела на край покрывала и, выдернув длинную травинку, сдернула  в щепотку метёлочку с её кончика:
-Курочка или петушок? – Сощурила один глаз, пряча руки за спиной.
-Чего? Какая курочка? – Поднялась на локте Нина.
-Вы разве так не играете? Смотри, если кучка ровная, значит – курочка, а если один колосочек торчит, будет петушок. – Пояснила Луша.
Они ещё долго выдёргивали травинки, стараясь угадать, пока не увидели Веру с Клавой, которые тоже пришли в посадку в поисках тени.
-Что, заняли наше место? – Нарочито строгим голосом спросила Клава.- Да сидите вы!  Все поместимся!
Круглое курносое лицо, усыпанное веснушками, приветливо улыбалось, а тёмные глаза под длинными рыжеватыми ресницами блестели, как влажные  смородины.
Её ладная крепкая фигурка каждым движением являла собой воплощение уютной хозяйственной домовитости.
-Давай! – Протянула она руки, и Вера положила в них свёрток белой материи. Потом и сама аккуратно примостилась рядом, так, что по отношению к Луше, оказалась сидящей в профиль.
Вера и вчера показалась ей особенной в группе подростков. Высокая, тоненькая, смуглая, она была одновременно в движениях и порывиста, и тиха. Нет, не тиха. Луша долго вспоминала подходящее слово и, наконец, подобрала: кротка.
Кротость – совсем нехарактерная для всех остальных – сквозила в каждом движении  Веры –  изящном и неспешном.
Вот и сейчас она сидела, держа голову с какой-то особенной статью. Волосы, завязанные высоко на затылке тугим узлом, сильно курчавились на висках и на шее.
Солнце отливало в них бронзой и подсвечивало позвонки, обтянутые кожей с нежным темноватым пушком.
Гладкий широкий лоб, тонкий нос с заметной горбинкой, сильно вырезанные губы – всё в ней дышало покоем и незнакомой, нездешней красотой.
Пока Луша любовалась, заглядевшись, Верой, она и Клава развернули свёрток.  Это были куски ткани, натянутые на пяльца с уже начатыми вышивками, и шёлковое мулине. Нитки, сплетённые в толстые косы, поразили обилием искусно подобранных оттенков всех цветов радуги.
Один раз, ещё в детском саду, воспитательница показала Луше стебельчатый шов. Ничего больше о вышивании она не знала. Но  очень восхищалась шторами и наволочкой для диванной подушки, которые  выполнила по заказу мамы Римма – взрослая дочка её подруги.
На них были вышиты анютины глазки с листочками в виде вьющегося узора. Мама сказала, что это «гладь».
Теперь она наблюдала, как девочки, ловко выдернув из косы нитку нужного цвета, вставляли в иглу и начинали шить, как бы постепенно «закрашивая» стежками нужные участки ткани. Прямо на глазах под руками расцветали вишнёвые шёлковые маки и нежные голубые незабудки.
Луша вместе с Ниной следила за работой пристально, затаив дыхание. Рождающаяся красота заставила их забыть обо всём на свете, в том числе и обо времени.
-Луша! Луша! Да где же эта девчонка, господи прости?! – Неожиданно близко послышался голос и одышливое дыхание приближающейся тёти Зины. Девочка, вздрогнув, виновато вскочила.
-Что же ты убежала и не предупредила! Разве так можно?!
Луша ещё даже не успела ничего сообразить, как Нинка, затарахтела быстро, словно  пулемёт:
- Тётечка Зиночка, Вы ж не ругайтесь, это я  её увела, а мы заигрались, и вот учились вышивать, смотрите, какие красивые цветочки, правда?
Да тётя Зина и не ругалась. Найдя, наконец, пропажу, она и сама уселась на покрывало рядом с детьми. Взяв пяльца из рук Веры и держа подальше от глаз, она с  одобряющим интересом рассмотрела вышивку.
- Молодцы! Делом заняты. А ты, Лунька, смотри у меня! Чтоб без разрешения больше не убегала. Как я твоим родителям в глаза буду смотреть, если что!?
-Не волнуйтесь, тётя Зина, она же с нами, - вытягивая иголку с ниткой, солидно успокоила её Клава.
-Да ладно, я не не против, - махнула рукой та и поднялась, потирая бок. – Пойду в мясной схожу, что ли.
Тётя ушла. Солнце клонилось к закату. Старшие девочки продолжали вышивать. Младшие лежали, покусывали травинки  и время от времени заглядывали им под руки.
Вдруг Клава тихонько запела. Вера вступила следом. Голос её был чуть выше, и вместе они зазвучали очень красиво.
Мелодия украинской песни была протяжная  и немножко печальная, но несложная.
Луше тоже захотелось подтянуть, и она даже попробовала, но скоро перестала, плохо понимая смысл.

 В общем-то, конечно, было ясно, что про любовь. Но всё же многих украинских слов ей  разобрать не удалось.
Девочки, закончив одну, начинали петь другую песню. А Луша замирала, стараясь сквозь мелодичное сплетение чужого языка с музыкой проникнуть в содержание, и удивлялась, как много знают и умеют её новые подруги.
Когда вышивание, наконец, решили закончить, она благодарно помогла собрать им рукоделие.
-А ты почему не пела? Не знаешь, что ли? – Спросила Луша Нину, когда они возвращались во двор.
-Медведь мне на ухо наступил. Вот шо. А песни эти у нас все знают. Я тоже пою, когда народу много.
Войдя в квартиру Луша, обнаружила соседей. Человек пять-шесть сидели на принесённых с собой стульях и скамеечках и смотрели фильм.
Примерно то же бывало почти каждый день и у её одноклассницы Таньки, как только родители купили телевизор.  Луша и сама частенько сиживала в подобных компаниях, поэтому не удивилась.
Ей, конечно, хотелось присоединиться к зрителям, но ещё больше хотелось есть. Припомнив, что в эмалированной миске оставалось ещё много помидоров, Луша шмыгнула в кухню.
Торопливо дожевывая и запивая еду оставшимся от обеда компотом, она  вытягивала шею, стараясь хоть что-нибудь успеть разглядеть через открытую дверь. Однако лишь различала голоса из телевизора да видела пустое дяди Костино кресло.
Как было бы замечательно усесться в нём, совсем поблизости от приёмника и, удобно положив руки на мягкие подлокотники, смотреть кино. Ей же разрешили.
И всё же Луша понимала, что никогда не решится в присутствии взрослых, сидящих на скамеечках, как барыня, развалиться на этаком троне. Пожалуй, так вести себя было бы нескромно и невежливо. Поэтому она тоже взяла кухонный табурет и тихо села рядом с проходом.
Однако не прошло и минуты, как кто-то поднял её за плечи. Появившийся неизвестно откуда дядя Костя за руку отвёл и усадил на пружинистое гладкое сидение.Делать нечего! Оставшись на месте, Луша прижалась к спинке, чтобы сделаться незаметнее в глазах окружающих, которые, должно быть, смотрели сейчас на неё совсем не одобрительно.
Но, к счастью, все слишком были заняты фильмом, чтобы обращать внимание на любые перемещения в полутёмной комнате.
О чём было кино, Луша ещё не поняла. Только успела разглядеть о чём-то говорящих женщин в старинных платьях до пола и попавшую в кадр тройку лошадей на зимнем дворе.
В этот момент случилась какая-то помеха, и фильм показывать перестали.
На экране выскочила табличка о техническом перерыве на 10 минут. Такое случалось довольно часто, поэтому все восприняли паузу более-менее спокойно.Народ потянулся к выходу, размяться и глотнуть свежего воздуха.
Оставшись одна, Луша, было, тоже решила присоединиться к остальным, но фильм вдруг снова включился.
Пока не ведавшие об этом соседи пережидали объявленный перерыв, она успела узнать, что красивую девушку с печальными глазами бросил усатый барин, а другие герои по углам теперь шепчутся, что она беременна.
  В общем, Луша знала, что это означает, но почему девушку осуждали и говорили, что она несчастна?
Услышав через открытое окно, что фильм включили, в комнату вернулись взрослые. В этот момент показали сцену, как героиня, стоя у колодца, падает в обморок.
-Что это? Что это с ней?- Послышался шёпот.
И тут Луша, желая объяснить пропущенное, на всю комнату громко объявила:
- Беременная она!
В ответ ей наступила звенящая тишина. И следом – резкий возглас тёти Зины:
-Кто разрешил смотреть кино для взрослых?! Луша – марш домой!
В коридоре, не глядя на недоумевающую племянницу, вполголоса процедила:
-Не смей болтать, о чём не понимаешь! Стыдно должно быть!
Девочка поняла, что провинилась, но никак не могла взять в толк, чем так прогневала обычно ровную и дружелюбную тётушку.
Почему за сказанное слово должно быть стыдно? Ведь оно всего лишь значит, что должен родиться ребёнок. Когда у тёти Ани с дядей Васей родилась Наденька, все их поздравляли, и она тоже.
Дома можно было говорить на любую тему и задавать любые вопросы.  На них либо отвечали, либо говорили, что она поймёт, когда подрастёт немного.
Вспомнив притихшую разом комнату, Луша сообразила, что здесь всё иначе. Пожалуй, надо держаться от взрослых подальше, если не знаешь, что от них ждать. И телевизор с ними смотреть она по вечерам больше не будет, хоть бы и очень хотелось.
Она окончательно убедилась в правильности своего вывода, выйдя в кухню перед сном за чашкой молока.
Дядя Костя пил чай. Увидев Лушу, фыркнул в стакан, хохотнув:
-Ну, ты и дала нынче, Лукерья Васильевна!
Та посмотрела на соседа серьёзно, пожала плечами и ушла, оставив чашку невыпитой. На следующий день о происшествии все забыли.
Утром, ближе к обеду в доме появилась гостья. Худенькую старушку в длинной тёмной юбке и шёлковом платке, подвязанным под подбородком, тётя Зина назвала Лёлей.
Лушу взяло сомнение, может, не так уж она стара, если к ней обращаются  запросто без отчества?
Она вгляделась в лицо пришедшей. Волосы, видневшиеся из-под платка, были черны, глаза смотрели остро. И если бы не тонкие поджатые губы и не глубокие продольные складки на щеках, можно было бы предположить, что Лёля примерно одного возраста с тётей.
Лёля? Да ведь и мама так называла жену погибшего на заводе брата Ивана. Значит, она родственница?
Луша взяла протянутое ей яблоко и вежливо поблагодарила:
- Спасибо, тётя Лёля.
-Какая хорошая девочка! Приходи ко мне в гости! У меня - сад.
Луша вопросительно посмотрела на тётю Зину. Та улыбнулась и ответила за неё:
-Заглянем завтра, как пойдём к Кондратьевне.
Когда за Лёлей закрылась дверь, девочка спросила:
-Как её по-настоящему-то зовут?
-Ольга Александровна.  У неё свой дом с садом. Иван успел после войны построить. Но, думаю, тебе там не понравится. Что, яблоко, неспелое? Конечно, падалицей угостила.
Луша глянула на яблоко, но ничего особенного не заметила. Неизбалованная фруктами северянка грызла его, пока уже сменившиеся зубы не свело от оскомины.
-Тёть Зин, - спросила она, бросив огрызок в ведро, - может, тебе помочь надо? Девочки мне говорили, что и воду носят, и обед варят.
-Да пусть себе варят. Сама-то я чем тогда займусь? А, впрочем, и правда, сбегай-ка на рынок и купи синеньких. Возьми с собой Нину. Она поможет выбрать.
Луша на радостях схватила деньги, сетку и, не спрашивая, кто такие и почему синенькие, помчалась звать подружку.
Рынок примыкал ко второму торцу дома. Огороженный шиферными листами, он представлял собой пару вкопанных столов и стеклянный павильон.
Луша удивилась его малым размерам и сказала об этом Нине.
-Та то ж не настоящий рынок. До рынка на трамвае ехать трэба, а тут, щоб скорэнько!
Нина, говоря по-русски, всё время  вворачивала  в свою речь украинские слова. Другие люди разговаривали так же.
Луша начала привыкать к этому и, больше того, стала замечать за собой, что иногда «шокает» и произносит фразы немножко растянуто, повышая тон в непривычных местах. Ей даже нравилось быть в этом похожей на окружающих.
-Нин, а синенькие – это что?
-Не знаешь? А вот они!
Женщина в цветастой косынке продавала овощи. Нина ткнула пальцем в кучку длинных пузатых плодов. Они блестели на солнце  фиолетово-чёрными боками.
-Вот они  - синенькие.
-А как их едят?
- Жарят с чесноком, или икру делают с помидорами. Баклажанная, называется.
-А-а! Так это баклажаны?!
-Ну, да! Только у нас их синенькими зовут. А ты, видно, не здешняя, раз не знаешь, - встряла в разговор девочек торговка.
- Я с Урала приехала. Но баклажанную икру из банки пробовала. Вкусная!
-Что, мама хочет приготовить?
-Нет, тётя послала.
Женщина выбрала несколько штук. Они были плотные и упругие на ощупь, как мячики. Перекладывая покупку в сетку, Луша уколола палец. Она внимательно рассмотрела баклажанный хвостик и разглядела на нём довольно острый шип, будто у чертополоха.
-А что в «стекляшке» продают? – Потянула она за собой Нину.
Нагретое солнцем  помещение пропахло помидорами. Ими были полны многочисленные ящики, составленные штабелями. 
Взгляд Луши упал на ценник, на котором было написано карандашом: «цена 2 коп./ кг». Сколько- сколько? Она не поверила своим глазам и толкнула Нину в бок, показывая на надпись.
-Шо? – Обернулась та непонимающе.
-Так дёшево?
-Та то на морс помидоры. С них томат варят. А так мы их не берём. От эти же, ты лянь,  каки крупны!
Пока возвращались, Луша всё думала о том, что дома все эти мелкие помидоры расхватали бы тут же! Две копейки! Кто бы мог подумать?!
Тётя Зина, слушая рассуждения племянницы, согласно кивала, посмеиваясь:
-Да уж, в  вашем краю вечно зелёных помидоров…
Она оставила свою затею устраивать Луше тихий час, и целый день та играла с ребятами в посадке.
К вечеру, изрядно устав и проголодавшись, они появились во дворе. Растрёпанные, потные,  в  сандалиях, покрытых толстым слоем серой пыли, дети сгрудились возле колонки.
Кто-то открыл кран, и мальчишки первыми подставили свои руки, и ноги под струю.
Луша тоже кинулась умываться. Вода оказалась совсем не холодной, в отличие от той, что текла из квартирного водопровода  дома, а папа называл артезианской. От неё ломило пальцы и зубы, а эта приятно освежала.
Они начали брызгаться, хохоча и толкаясь, напоминая издали весёлую птичью стайку.
-Лукерья Васильна! Луша! – Девочка, прервав участие в шумной кутерьме, оглянулась. У открытой сарайной двери стоял дядя Костя и манил её рукой.
Она подбежала. Сосед смахнул с косы водяные капли:
-Пойди-ка сюда.
Луша вошла вслед за дядей Костей в полумрак сарая и очень удивилась. Никаких дров там не было.
Зато в углу стоял железный стол с тисками и небольшой станок. Кроме того, Луша заметила такую же, как у сапожника дяди Миши, колодку.
Но самое неожиданное оказалось за невысокой перегородкой. Из потолка торчала лейка душа, под которой виднелась кирпичная яма, накрытая реечной решёткой.
-Ты, дочка, будешь купаться здесь. А то тётя Зина у нас женщина строгая. Ещё попадёт! Смотри, какая!  – Дядя Костя поднёс к лицу Луши обломок зеркала.
В нём девочка увидала мордашку в разводах грязи, успевшую, однако, загореть.
- Вот тебе мыло. Полотенце на крючке. Смотри, это кран для воды. Закройся изнутри на шпингалет. А будешь уходить – запри дверь на замок. Ключ повесишь на гвоздик, там, в прихожей. -Проговорив всё это, дядя Костя вышел.
Как только стихли шаги, Луша щёлкнула задвижкой и разделась, повесив сарафан и трусы на колченогий стул возле входа. Она осторожно встала на решётку и повернула колёсико крана.
Не вдруг, и несильно из жестяной лейки на плечи потекла вода. Дрябленькая, как сказала бы мама.
На кране висела мочалка, длинная, как хвост. Девочка намылила её и начала тереть себя, стараясь не пропускать ни одного участка.
Мыло смывалось как-то не сразу, оставляя тело на ощупь скользким. Поэтому Луша не решилась намылить голову.
Вымыв лицо, уши и шею, она совсем немного постояла под душем и выключила воду, сообразив, что её, видимо, в бочку на крыше наливают, принося в вёдрах из колонки. Поэтому воду следовало экономить.
Вытершись  вафельным полотенцем, она натянула на ещё влажное тело одежду, протёрла от пыли сандалии и решила переплести косу, но не нашла расчёски. Тогда Луша пригладила выбившиеся пряди и заново перевязала ленточки.
Дальше она сделала всё, как велел дядя Костя.
Тётя Зина, услышав бряканье ключа, которым купальщица пыталась дотянуться до высоко вбитого гвоздя, вышла из кухни.
-Батюшки, да ты мылась, что ли? Как ты попала в душ?
-Дядя Костя велел. Я не без разрешения.
-Ясное дело! Платье снимай – надо выстирать. Сама ключ больше не бери. У дяди Кости в сарае мастерская. Он не любит. Как он вообще пустил тебя?! Мы с Ольгой, и то стараемся в его отсутствие…
-Он боялся, что ты меня накажешь за грязь.
- Боялся? Константин боялся? Ой, не смеши меня! Хотя… - тётя Зина прервала смех на полуслове. – Ты ведь ничего про дядю Костю не знаешь. Он на фронте был, и орденов у него  на весь пиджак. Настоящий герой. Только вот когда вернулся с войны, никто его не встретил. Жену немцы в Германию угнали. По дороге они под бомбёжку попали. Там и погибли. Вместе с дочкой…
Ольга - вторая жена. Тоже вдова. Только у ней в Курске дети. Взрослые уже. А у Кости – не осталось. Вот, наверно, ты напомнила. Он, хоть и выпивает иной раз, но человек хороший, и мастеровой, правда?
Луша вспомнила, что он назвал её дочкой и молча кивнула.
***
Компот из вишен был необыкновенно вкусен. Луша допивала вторую чашку, когда вошедшая в кухню тётя Зина поставила на стол плетёную кошёлку с торчащими из неё куриными ногами.
-Я к Кондратьевне должна сходить. Ты со мной?
-Конечно. Сейчас! – Вскочила из-за стола племянница, выплёвывая на ходу в ладошку вишнёвые косточки.- Давай, сумку понесу.
Тётя разрешила нести поклажу. Они обошли дом. Тропинка петляла в траве среди деревьев посадки, ведя куда-то от него наискосок .
Вскоре они вышли  на участок, где посадка с тополями и клёнами переходила в целую рощу не очень высоких деревьев.
Стволы у них были корявистые и кривоватые, а остроносые листья  волнились мелкими зубчиками.
Меж листьев Луша обнаружило множество плотных, удлинённых, схожих с малиной ягод. Только на одних деревьях они  были почти чёрного, а на других – белого цвета.
Тётя Зина сорвала пригоршню и отправила себе в рот. Потом показала язык - синий, как будто от черники.
-Это вкусно. Шелковица называется. Рви, не бойся. Только смотри, осторожно, – пачкается.
Луша потянулась за ягодами. Сладкие на вкус, они, точно, как черника, были  пресноватыми, и пальцы от них сразу, как будто вымазали чернилами. 
-А почему они разного цвета?- Не переставая жевать, попробовала она выяснить.
-Кто их знает! Может, сорта разные, - предположила тётя.
-Чей это сад?
-Да ничей. Общий.  Кто хочет, то приходит и собирает. Школьники на субботнике деревья сажали. Вон, видишь, школа? Она вечерняя. Ученики взрослые, после работы занимаются.
Луша пригляделась и увидела белевшее  на краю шелковичной рощи большое двухэтажное здание с треугольным фронтоном.
Школа стояла на пригорке. К ней вела длинная асфальтированная дорожка, которая поднималась, образуя на своём пути террасы в несколько ступенек.
На чёрной стеклянной вывеске над входом, действительно, белыми буквами было написано, что это средняя школа №10.
Позади школьного двора, будто из одной точки, разбегались  друг от друга под прямым углом две улочки.
Частные дома, утопавшие в зелени садов, почти не были видны. От проезжей части их отделял невысокий, одинаковый деревянный штакетник, покрашенный голубым.
Тётя Зина направилась к одной из ближайших калиток, и они вошли во двор.
Из-за увешанных яблоками деревьев выглянул небольшой каменный дом. Его оштукатуренные стены были так белы, будто их только что покрасили. Сверкающие стёкла окон выглядели свежевымытыми.
Заметив, что тётя сняла обувь на крыльце, Луша последовала её примеру, нисколько не удивившись. Они стояли на коврике. А крыльцо тоже сияло от краски.
-Лёля, ты дома? – Крикнула  тётя Зина, не спеша открывать дверь.
-Дома - дома, - послышалось откуда-то из глубины сада, и навстречу гостям вышла, вытирая фартуком руки, тётя Лёля. – Проходите.
После взаимных приветствий женщины пошли вперёд, а Луша – следом, осторожно наступая на  блестящие половицы.
Дом, не считая других помещений, состоял из двух комнат. Тётя Лёля знакомила с ним девочку, успевая поправить то едва заметную складочку на покрывале,  то стул, чуть нарушавший общую линию с другими.
-У тебя, как всегда, порядок идеальный, - заметила тётя Зина, на что хозяйка довольно усмехнулась.
Кругом – ни пылинки, ни газетки, ни чашки - ни одного случайно брошенного или забытого предмета. Как в музее.
Луше стало вдруг не по себе в  этих комнатах, больничная чистота которых делала их неживыми. Чем-то кладбищенским тянуло от полукруглых рамок с фотографическими портретами на стенах и от стоявших, как памятники, шкафов.
- Вы не живёте в доме? – Спросила она.
-Как ты догадалась?  Я живу в летней кухне. Мне одной  и там  места хватает. – Улыбнувшаяся было, тётя Лёля вновь скорбно поджала бледные тонкие губы.
-Мы пойдём. Надо ещё Кондратьевне курицу опалить, - заторопилась тётя Зина, незаметно подталкивая Лушу к выходу.
- Я была у неё вчера. Ждёт тебя. Лушенька, возьми яблочко! – В голосе тёти Лёли послышалось облегчение.
- Спасибо, я уже дома наелась, - неожиданно для себя отказалась девочка и, нашмыгнув сандалии, стала тянуть тётушку за руку.
  Хозяйка задерживать не стала и в карман гостье яблоко не сунула. Она стояла и смотрела вслед, вытирая уголки губ  фартуком. Через минуту они уже повернули за угол.
Ещё метров сто, и вот тётина рука взялась за проволочное колечко, держащее за столбик неприметную калитку.
От раздавшегося надрывного лая Луша вздрогнула и отступила на несколько шагов назад. Но тётя Зина, не обращая внимания, уже вошла, и ей ничего не оставалось делать, как пойти следом.
Большой вислоухий пёс, привязанный у будки, яростно брехал и так натягивая толстую цепь, что казалось, того гляди, порвёт.
Справа от заросшей травой тропинки обнаружилась приземистая мазанка. Синяя кособокая дощатая дверь резко отскочила. На улицу, согнувшись в низком проёме, вышла женщина с костылём подмышкой.
Когда она разогнулась, стало ясно, что это высокая старуха в сбившемся платке, из-под которого торчали седые космы.
Должно быть, она не всегда была худой, потому что даже подпоясанный, байковый халат висел на долговязом теле, как на вешалке. Ночная сорочка почти прикрывала щиколотки ног, обутых в войлочные тапки.
-Зинка! Наконец-то ты пришла! Ой, да с тобой стрекоза! Её, что ль, привезла-то?! А ты, замолчь! Кому говорю, замолчь, Бурка! – басовито оглашала она заросший травой двор, шкандыбая к собаке, продолжавшей не смотря на хозяйку лаять и рваться с цепи.
С необыкновенной ловкостью зацепив валявшееся рядом старое оцинкованное корыто костылём, бабка пугнула им пса, заставив залезть в конуру, и  прикрыла лаз, для острастки  ещё стукнув по корыту
Железо отозвалось, словно  гонг, и лай немедленно прекратился. Видимо, только таким способом можно было заставить Бурку замолчать.
-От зараза! – Подытожила старуха и повернулась к гостям, держа костыль подмышкой. – Ну-кось, покажись, Стрекоза! Ишь какие зелёные глаза-то! Не ваши, Зинка, не ваши!  А я, знашь, кто?
-Наверно, Кондратьевна? – Смело ответила Луша, потому что чёрные прищуренные глаза под широкими кустистыми бровями смотрели на неё с весёлым озорством. Молодые глаза цвели отдельно от тёмного сморщенного лица,  с чёрными усами на верхней губе. Бабка улыбалась, и в её провалившемся рте не  было видно ни одного зуба.
Что-то  в этой парализованной старой женщине со скрюченной правой рукой было такое, от чего Луша почувствовала, будто давно с ней знакома и дружна. Сама не зная, почему, она обняла Кондратьевну и чмокнула в щёку, попав губами в жёсткие усы. От халата пахло мочой, но и это теперь ровно ничего не значило.
-Ах ты, Стрекоза!- Растрогалась  старуха.- В сад давай пойдём. Пусть Зинаида тут хозяйнует.
Костылём указывая направление, она подвела Лушу к раскидистому абрикосу, под которым лежало ватное одеяло.
-Помоги-ка! Вот, хорошо! Я посижу в тенёчке, а ты, Стрекоза, жердёлок нарви!  Спелые бери, которые пожелтей, помягче, смотри. Да не с земли! Хватит и на ветках. - Кондратьевна смахнула присевшую муху с эмалированной миски и левой рукой посудину протянула девочке.
Луша ждать себя не заставила. С удовольствием срывая пушистые, похожие на цыплят, тёплые от солнца абрикосы, она честно складывала их в миску и ни одного в рот не брала. Заполнив её до краёв, спросила:
- Где помыть?
-А чего их мыть-то, поди, с дерева только что! - Изумилась Кондратьевна.
Луша оглянулась. Тётя Зина хлопотала возле печки, что была сложена прямо между деревьями. Она разожгла огонь и, держа за крылья, опаливала курицу над  раскрытой конфоркой.
Тётя не смотрела в их сторону. Вот и хорошо!  Луша поставила миску на одеяло и сама уселась рядом. Действительно, зачем мыть? Дождик мыл. А мухи? Да что – мухи! Махнул  рукой, и нету!
Принявшись за абрикосы, она наблюдала, как Кондратьевна разламывает здоровой рукой  ягоды и жуёт их, переваливая на пустых дёснах, а косточками прицеливается и лихо пуляет в куст лопуха.
Луша к стрельбе присоединилась, чем вызвала необыкновенное удовольствие у своей напарницы.
Пока они развлекались, тётя Зина готовила что-то на печке в небольшом чугунке.
-Ты, Стрекоза, давай лупи дальше, а я уж наелась.  Може, яблочка хочешь? – Озаботилась Кондратьевна.
-Да они ж зелёные ещё, - небрежно, как опытная, ответила Луша.
-Эти зелёные, а от те, у забора, в самый раз. Белый налив – они ранние. И собери жердёл да вишенок  домой. Вишь, кастрюля? В неё, в неё…
Никогда ещё Луша не чувствовала себя в чужом месте, рядом с едва знакомым человеком так свободно и по-домашнему, как у Кондратьевны. «Хорошо бы она была моей бабушкой! У других есть бабушки, а у меня – нет».
Эта мысль пришла в детскую голову не один раз, пока Луша собирала фрукты, пока  помогала  старухе подняться с одеяла, пока втроём  они обедали в саду, сидя за облезлым столом, спрятавшимся в зарослях сирени, пока мыла тарелки нагретой на солнце водой, пока крошила хлеб в молоко для Бурки…
Прощаясь у калитки, она снова поцеловала Кондратьевну и почувствовала, как та прижалась к ней своим тощим  боком.
-Придёшь ещё, Стрекоза!? – Чёрные глаза смотрели с надеждой.
-Ага! Завтра! До свиданья, бабушка Кондратьевна! Луша махала рукой до самого поворота, ни мало не вспомнив о том, что обещание своё с тётей Зиной не обсудила.
Возвращались неспеша. Тётя Зина рассуждала: с косточками или без косточек варить вишнёвое варенье и, если абрикосы варить в три приёма, то ягоды не разварятся, а сироп выйдет прозрачный, как янтарь. Она планировала, что отправит варенье маме, когда за Лушей приедет папа.
-Ты, вроде, к Кондратьевне завтра собралась? – Неожиданно спросила она племянницу.
-Да. А разве Вы не разрешите? – Опасливо ответила та.
-Это почему не разрешу?! Тут близко, транспорт почти не ходит, да и дорогу ты, наверно, запомнила.
Луша благодарно посмотрела на тётю. И она серьёзно глянула ей в глаза:
-Смотри же, детка, не забудь. Ты обещала.
-Тётя Зина, а как вы с бабушкой познакомились?
-С бабушкой? Ну да, для тебя –
с бабушкой, конечно. Хотя она не такая уж старая,- просто больная. Мы вместе, и с дядей Ваней покойным тоже, работали на одном заводе. Ещё до войны.
-А теперь с тётей Лёлей помогаете?
-Сама же видела – парализовало её. Как с одной-то рукой? Ведь и постирать,  и помыть, и сготовить надо. Мы-то почти каждый день бываем, но и соседки заглядывают, и Надя, Лёлина дочка приходит.
-А своей дочки или сына у Кондратьевны нет?
-Никого у неё нет. Сынок Коленька ещё до войны умер. Скарлатиной заболел. А муж на фронте погиб. Сама-то в горячем цеху ворочала, как двужильная. А теперь видишь, как…
***
Утро трепетало от жаворонковых трелей, когда Луша, будто Красная Шапочка, вприпрыжку торопилась к бабушке, помахивая узелком с кастрюлькой, полной ещё горячих сырников.
Издалека она увидела сине-красный платок. Кондратьевна поджидала у калитки. Она, как ребёнок радовалась встрече, и не только подставила щеку под звонкий поцелуй, но и сама поцеловала девочку, и тут же  отёрла тыльной стороной ладони место на щеке, где прикоснулась к ней губами.
Потом послушно нюхала аппетитный дух, шедший от кастрюльки, оживлённо интересовалась, как тётя Зина распорядилась ягодами и одобрила затею с посылкой.
Вдруг Луша замерла на пол-шаге. Во дворе было тихо. Почему молчит Бурка? Она спросила об этом Кондратьевну, а та растерянно пожала плечами:
-Ага, не брэшет. Чего это с ним?
Они подошли ближе к конуре. Пёс мирно дремал, положив вислоухую морду на передние лапы.
Заслыша шаги, он открыл глаза, медленно вылез из будки и, зазвенев цепью, отряхнулся. Лушу он, вне сомнения, увидел, но не залаял, а, напротив, стоял, мирно пошевеливая хвостом и позёвывая.
-Ой, ля на него, Стрекоза! Он тебя, видать, за свою принял! От паразит! Бабы сколько ходят, - он с цепи рвётся, а малую – вот тебе! Раз увидал только! И уж своя! Да молодец, молодец!
Старуха подошла ближе. Пёс поднялся на задние лапы и опёрся передними на хозяйский костыль, чтобы она смогла дотянуться до его головы и погладить, и в ответ лизнул ласкающую руку.
-Ну, будя-будя! – Она шутливо оттолкнула Бурку и скомандовала, - айда в хату, а то Зинины сырники простынут.
Луша придержала дверь, пока Кондратьевна, согнувшись, одолевала порог, и вошла вслед за ней.
После коморки, выполнявшей роль передней и кухни, открылась выбеленной мелом комната в три окна. Угол занимала накрытая вышитым рушником большая тёмная икона.
-Бабушка Кондратьевна,  а что это у тебя? Ты разве не знаешь, что бога нет? – Озадаченно спросила гостья.
Та подошла к иконе, пошарила за рушником, достала откуда-то ириску в прилипшем фантике и протянула Луше. Потом, усевшись на стул возле стола, заговорила:
  -Нету, говоришь? Може, если не веришь, и нету. А ежели есть, то оно как-то легче. Я вот, иной раз, и поговорю с ней, с Матушкой нашей, Царицей Небесной. И попрошу её, Богородицу-то:  заступись, мол, за меня, грешницу перед Господом нашим!
- И что же, выполняет она твои просьбы?
-Да как тебе сказать?... Выполняет – не выполняет, а как будто сил прибавляется, и на душе - легче.
Луша сидела рядом, жевала ириску, подперши щёку рукой, смотрела на тёмный женский лик, на младенца и думала:
-Наверно, это правильно. Всем, даже старым, нужна мама. Она и пожалеет, и заступится, если кто обидит. И ты любишь и чувствуешь её, даже когда она не рядом. И  знаешь, что ничего плохого случиться не может.
Малыш вон, хоть и в царской короне, а тоже у мамы на руках. А потом он вырос, наверно, и стал богом. Разве ему, если он есть, и он вправду всемогущий, трудно что-то для неё сделать?  Я бы ради мамы постаралась. А у бабушки Кондратьевны-то никого не осталось. Люди помогают, пусть и боженька поможет.
-Ты чего притихла, Стрекоза? Давай-ка, керосинку распалим да заварим чайку.
Луша вынырнула из своих мыслей.  Чиркнув спичкой, будто делала это каждый день, она смело зажгла фитиль.  Налила свежей воды и водрузила на керосинку чайник. Когда он зашумел, стала искать на полке чайную пачку.
- А где заварка, кончилась что ли? – Спросила, держа в руках фарфоровый чайничек со щербатым носиком.
-Есть! Как не быть! В мешочке, цветастом! – Откликнулась хозяйка, ставившая одной рукой на стол пару разномастных чашек.- Варенье - в банке.
Девочка растянула завязки мешка, обнаружив там груду кусочков всяких сухих листиков. Что это?
-А ты заваривай, не сомневайся! Сыпь столовую ложку! – Донеслось из комнаты.
Луша сделала, как велено. Осторожно держа чайник за ручку полотенцем, налила кипятку и прикрыла крышечкой.
Через несколько минут, втягивая губами из блюдца ароматную горячую  жидкость вишнёвого цвета, она уже увлечённо слушала наставления Кондратьевны про лечебные свойства всяких растений в саду, и трав, оказывается, росших прямо под ногами.
Когда она по просьбе Кондратьевны вылила в черепок остатки борща и понесла Бурке, то ещё немного опасалась, но увидев, как он, учуяв еду, шевелит кожаным носом и, нагнув голову, в ожидании виляет хвостом, убедилась, что у пса намерения самые мирные.
***
Как ни хотелось Луше поделиться с Ниной, она всякий раз удерживалась от рассказов о Кондратьевне.
Та непременно захотела бы составила  компанию. Но именно этого она и не хотела.
Луша ещё не могла осмыслить, но уже чувствовала, что присутствие третьего может как-то нарушить внезапно возникшее родство и помешать их  взаимному притяжению.
Девочки по-прежнему играли вместе, выполняли домашние поручения, делили беседы и пели с Верой и Клавой, случись им выйти в посадку с вышиванием.
Но теперь одна из них  всегда искала возможности укрыться за старенькой калиткой в тени сада   и  под охраной верного пса остаться наедине со старой женщиной.
В один из дней Луша обнаружила включённым соседский телевизор совсем в неурочное время.
На дворе стоял полдень, и до вечернего фильма было далеко. Но все, кто был дома, ждали какого-то важного правительственного сообщения.
Луша тоже насторожилась, когда вместо украинской речи раздался знакомый торжественный голос Левитана: «Внимание, внимание! Говорит Москва!»
У женщин в комнате были в этот момент такие напряжённые лица, что, казалось, они ждали чего-то очень страшного.  Но то, что голос сказал через мгновение,  расцвело на них солнцем улыбок!
Женщина в космосе! «Чайка!» - услышали все её позывной и вздохнули облегчённо, когда сквозь треск и шум радиопомех проник звонкий голос: «Самочувствие отличное!»
Сообщение повторялось и повторялось, а Луша уже без оглядки неслась к знакомой мазанке, сообщить радостную новость.
Перед глазами промелькнул апрельский яркий день, когда она с ребятами, сидя на чердаке, глядела через слуховое окно, как плакал от счастья и таял, сверкая на солнце, снег!
Гагарин! Каждый был там, в космосе, с ним рядом! И с какой верой пели они потом всем классом: «На пыльных тропинках далёких планет останутся наши следы!»
Однако, добежав почти до цели, Луша сбавила шаг. Она вдруг вспомнила, как  опасливо ждали сообщения взрослые. Как бы не напугать!
-Бабушка Кондратьевна! Ты где?
-Тут я, Стрекоза! Чего запыхалась-то? Гнались за тобой? – Чёрные глаза улыбались из-под платка.
-Да у тебя же радио нет. В космос женщину запустили! Валентина Терешкова зовут. «Чайка»!
-Наша, значит?! Советская! Так и должно быть!
Луша раскрыла от удивления рот, увидев, как вдруг выпрямилась, будто, даже помолодела Кондратьевна, какое гордое, полное достоинства  выражение приняло лицо, когда она произносила эти слова!
Вдруг старуха стащила с головы платок и стала размахивать им,  крича: « Ура! Победа!»
И Луша тоже закричала: «Ура!»  И вдвоём они кричали: «Ура!» И смеялись, глядя на  растерянно присевшего Бурку!
Потом они сидели на лавочке.
-Как ты думаешь, бабушка Кондратьевна, космонавты бога видели?
-Може и видели, да разве скажут! Они ж коммунисты!
Позже, провожая, Кондратьевна поманила Лушу за угол хаты и указала костылём на куст. В самом его центре на длинном стебле расцвела крупная, изумительной красоты, белая роза.
Луша приблизилась и долго вдыхала тонкий, немного похожий на запах малины, сильный аромат.
Она оглянулась. Задорные огоньки в чёрных глазах спрашивали: « Как тебе моя новость?!»
«Один – один!» – Решили обе и заговорщически улыбнулись друг другу.
… Долго ещё царило в округе праздничное возбуждение. Среди всеобщей суеты  ясноглазое женское лицо в лётном шлемофоне оставило в тени очередного мужчину-космонавта.
Но ярче столичного салюта и многотысячных радостных демонстраций горела в памяти Луши белая роза в заросшем сорной травой палисаднике.
***
Пузатый зеркальный гардероб тёти Зины оказался куда интереснее, чем мог быть обыкновенный шкаф для одежды. И не только потому, что в нём притаилась старенькая швейная машинка «Зингер». Машинка была ручная. У мамы была похожая, и она научила дочку ею пользоваться.
Куда интереснее был тугой мешок, оказавшийся битком набитый разными лоскутками материи. Кусочки цветного шёлка, крепдешина, пан-бархата, атласа, шерсти, драпа и даже меха! Целое сокровище. Сколько можно было  нашить нарядов для куклы! Вот только её-то у Луши на этот момент и не было.
Тётя Зина, видя интерес племянницы к шитью, предоставила все лоскутки в её распоряжение и даже разрешила строчить на машинке. Но проходил день, другой, а   выбранных кусочков всё не касались портновские ножницы.
Но вот пришёл с работы дядя Костя, слегка подвыпивший по случаю получки. Позвав Лушу в свою комнату, он завязал ей глаза косынкой тёти Оли и, повернув девчушку несколько раз вокруг своей оси, сдёрнул повязку.
Она оказалась перед креслом. А на нём, как на троне, сидела красавица-кукла с длинными белыми волосами. Тёмные загнутые ресницы оттеняли ярко-голубые глаза. И эти глаза умели закрываться!
Онемевшая Луша неподвижно стояла в восхищении, не в с силах оторваться от игрушки.
  -Алё, Лукерья Васильна, очнись! Скажи хоть слово-то! Может, не такую надо было… - растерянно пробормотал дядя Костя.
Она медленно повернулась к нему: « Это… мне?!!!»
-А то кому ещё? В универмаге сказали, что самая лучшая, только завезли…
Дядя Костя оторопел, когда Луша молча повисла у него на шее. Он осторожно придержал ребёнка, прежде чем поставить на пол, и вытёр глаз кулаком, будто от попавшей соринки.
-Ну, играй, играй! Теперь можно и платья шить! Я ей потом ещё сапожки сварганю! – Повторял он и глуповато улыбался,  слушая «ма-ма» всякий раз, как только девочка наклоняла куклу.
Тётя Зина, увидев покупку, попыталась заверить соседа, что вернёт деньги с пенсии, но тот загораживающе выставил ладонь: «Не обижай, Фёдоровна, не обижай«, и она отстала.
Нина, к счастью, не позавидовала, а ещё и принесла своих кукол. Обновки уже шили вдвоём на всех.
  Кондратьевна обрадовалась, как будто говорящую красотку подарили ей самой. Здоровой рукой она пальцем чертила на ткани, показывая, как кроить рукава и оборки, и даже высказывала соображения на счёт того или другого фасона.
Из опрятной комнаты  тёти Зины порядок ушёл надолго. Весь пол был завален обрезками.
Но хозяйка терпела и мусор, и бесконечное вытаскивание застревавшей нитки из «каретки» машинки,  уважая интерес девчонок к своему женскому ремеслу.
Больше того, она нашла где-то отрез коричневой саржи и принялась шить Луше школьную форму. Когда она надевала на неё смётанное платье, та вспоминала о маминых примерках, и вместе с тётушкой они смеялись до слёз.
Форма получилась на славу, с юбкой в широкую складку, с кружевными воротничком и манжетами. Она была первой в лушиной школьной жизни.
В магазинах ничего не было, и мама только сумела у кого-то купить чёрный шерстяной фартук. В этом фартуке поверх синей сатиновой юбочки и синего же, с красной полоской на груди, хлопчатобумажного свитерка отходила Луша две зимы, пока не выросла из них окончательно.
Теперь же она стала обладательницей настоящего коричневого платья, сшитого по всем правилам, и предвкушала, как появится в нём первого сентября.
Тётя Зина закончила свою работу и подтрунивала над девчонками. Дразня их портнихами-янихами, приговаривала: «Шей да пори – не будет пустой поры».
Но как проходит всякая страсть, угасло и увлечением шитьём. Комнату прибрали. Машинка заняла своё место в углу гардероба. Платье висело на плечиках. Нарядная кукла с богатым приданым в картонной коробке сонно замерла на подоконнике, так и не дождавшись, пока маленькая владелица даст ей имя.
Луша по-прежнему навещала Кондратьевну, и дружба их всё крепла.
Чаепитие с беседой о травах получило продолжение. Теперь Луша в саду или по дороге срывала листочек, травинку и показывала бабушке, а та должна была сказать название, и всё, что ей было о них известно. Такая игра нравилась обеим.
Но однажды Луша подумала:
-Лето кончится, и я уеду. А как про все растения тогда рассказать дома ребятам, ведь они-то их не увидят?
Своим сомнением она поделилась с Кондратьевной. Выслушав внимательно, та снова полезла к иконе, за рушник.
-Погодь, Стрекозка, ну-ко, помоги!
Она с трудом удерживала одной рукой толстенную книгу. Луша перехватила том и едва не уронила сама, - такой он был тяжёлый.
Уже на столе она разглядела, что книга старинная. Название на обложке совсем стёрлось, но сама кожа была прочной, разве что залоснилась от времени. Кроме того, она даже  имела застёжку, уже, к сожалению, сломанную.
-Откуда у тебя эта книга? Про что она?  - Изумилась девочка, продолжая безуспешные попытки прочитать стёршееся заглавие.
-Да сколько себя помню, она всегда была. И мамка, и бабка мои, покойницы, пользовали. Про гадания – она,  про заговоры разные. Ещё рецепты, чтобы болезни лечить. А ты, гляди, какая она толстая. Можно листья-то между страницами сушить – ровно будет.  А ты, чтоб не перепутать потом, записки пиши! Жалко вот только, что весна прошла, а то можно было бы и с цветами.
Теперь «гадательная» книга, как для удобства окрестила её Луша, всякий раз снималась с полочки для иконы, чтобы спрятать в ней очередной растительный экземпляр, а заодно проверить, в каком состоянии находятся ранее засушенные.
-Бабушка Кондратьевна, а гадать ты умеешь? – Спросила она, мимоходом разглядывая картинки с картами.
-Умею, Стрекоза, умею.
-А погадай?
-Батюшки, тебе што ль? Не по чину будет! Дети – ангелы. Им про судьбу рано ещё думать.
-А себе можешь?
-Да про меня и так всё ясно.
-Ну, бабуля Кондратьевна! – Не унималась Луша.
- Ох, ты ж, настырная какая! – Начала сдаваться бабка. С трудом поднявшись, она потянула  ящик комода и достала из него пухлую колоду игральных карт. Карты были старые, засаленные, истрёпанные по краям.
Она перетасовала их здоровой левой рукой, прижимая к груди едва шевелящимися пальцами – правой и вытащила одну со словами:
-На трефовую даму, что ли…
Дальнейшие действия Кондратьевны показались Луше знакомыми. Она сняла часть колоды, положив её поперёк другой части. Потом раскладывала веером по три карты, раз за разом спускаясь как бы на уровень ниже, со словами: - для дамы, для дома, что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится…
    Так раскладывала карты мама. Изредка она гадала  женщинам – соседкам, если те просили. Но, в основном, себе –  когда печалилась, чего-то ожидала, в чём не была уверена.
Луша давно знала о вечной маминой тревоге, не покидавшей её после тяжёлой операции со страшным словом «рак». Всякий раз, как Луша слышала: - Хоть бы мне дожить, чтоб она стала постарше,- чувствовала, что внутри что-то сжимается,- холодно и тоскливо.
Может быть, поэтому, пока мама рассуждала про «нежданный интерес», «дальнюю дорогу», «десятку пик» и даже «казённый дом», она всегда ждала, когда гадание дойдёт до фразы: «чем сердце успокоится».   Сердце должно успокоиться. Обязательно. И гадание говорило ровно это. А когда сердце успокоится, всё будет хорошо. И мама снова улыбнётся, и с прежней энергией будет продолжать жить! Чего ещё можно было желать!?
Кондратьевна углубилась в сложившийся расклад и на вопрос девочки, кто научил её гадать на картах, ответила рассеянно: - Не помню.
- Чего это ты не помнишь? Не такая уж ты и древняя. Вот моя мама так говорила, что от своей мамы научилась.
Старуха подняла голову:
-Так, значит, мама твоя тоже карты понимает? И другим гадает?
-Сейчас редко, а раньше, говорила, что часто.
-Это когда, раньше-то?
-Когда война была. Их столовая эвакуированный завод кормила. С мамой одни женщины работали. Вот она им и гадала, чтобы они надежду не теряли и не думали, что похоронку получат. А всё равно получали, и мама тоже получила, только раньше, в самом начале…
Девочка рассказывала, о чём знала от мамы: как ушёл добровольцем на фронт и пропал без вести под Ржевом муж – коммунист,  отец её старших сыновей, как  работала  вместе со всеми днём и ночью, оставляя одних четверых детей, старшему из которых, не сыну, а брату, было пять лет, как отлежала в горячке после дня победы, поняв что ей и  детям некого больше ждать…
Кондратьевна слушала, и мутные слёзы катились у неё по сморщенным сухим щекам.
-Да, Стрекозка моя, всё это было. Вспомнить страшно.  Святая правда – жили одной надеждой. Своей не оставалось – чужую старались поддержать. Общая беда, она людей добрее делает.
Зина-то, тётка твоя, тоже с тремя осталась. Пацаны маленькие совсем, да ещё сестрёнке года четыре, что ли.
Муж отправлял эшелоны с заводскими станками в тыл, а сам не успел. Бомба упала. Она говорила, - руку только нашла, с часами.
Как немцы Константиновку заняли – куда деваться, чем детей кормить? Ни огорода своего, ни скотинки. 
Фрицы сказали, кто на работу будет ходить, тому паёк дадут на детей. Мы ходили. Землю копали им, под укрепления. За эрзац-паёк. Крохи те и хлебом-то назвать нельзя было. А что поделаешь?! А они, аккуратисты! Каждый раз в метрике детской отметки делали. Ты спроси Зину – покажет.
Сколько народа в Германию угнали! Ей с детьми тоже велели. К школе согнали людей. Крик, плач, овчарки лают! В колонну выстроили и уж, вроде, повели, а тут  самолёты! Наши наступают! Бомбёжка началась! Все врассыпную! А немцам уж не до колонны, - самим бы ноги унести. Прибежала Зинка ко мне. В каждой руке по ребёнку, и Шурка за юбку цепляется. Спрятала я их в погребе, в том, что у груши в саду. Но, слава богу, не искали. Бои шли, и немцев скоро выгнали.
В этой вот хате и доживали мы всю войну вместе. Швейную машинку берегли пуще глазу. Война – войной, а одеться – обуться во что-то же надо людям.
Зина перешьёт, перелицует – глядишь, кто хлебом, кто картошкой заплатит, кто маслица постного плеснёт. Выживали. А потом, как оккупация закончилась, стали завод восстанавливать. Наш «Калибр» теперь на весь Советский Союз славится!
  Кондратьевна вдруг вспомнила про карты: -  Так чем тут сердце успокоится?  Да всё путём! Вот только если ты сейчас не побежишь домой, Стрекоза, то от тёти тебе попадёт точно. Потеряла, небось!
Она обняла Лушу, крепко прильнув губами к её русоволосой голове.

***
Сквозь деревья розовел вечер. Девочка торопилась. Нечаянно задев за что-то твёрдое ногой, она потеряла равновесие и упала, пробороздив локтями и коленями каменистую землю тропинки.
Удар был так силён, что несколько мгновений от боли Луша не могла пошевелиться. Потом она с усилием приподнялась и села, растерянно оглядываясь по сторонам. Никого нигде не было.
Саднили оба локтя, содранные до крови.  В крови была и глубокая царапина на правой коленке. 
Дорожная пыль смешалась с кровью, перепачкала платье. Луша попыталась отряхнуться, но вдруг заметила, что ремешок одной сандалии оторвался, а другая и вовсе слетела с ноги. Где же она?
Сандалии нигде не было. Ощупав глазами землю вокруг, Луша с трудом встала, пытаясь отыскать башмак в траве. Она пошарила в ней руками, но вместо сандалии пальцы наткнулись на что-то металлическое, совсем невысоко выступавшее на поверхность. Вот, оказывается, что стало причиной падения.
Не впервые она видела торчащие из земли ржавые железяки в округе. То согнутый рельс, то сплющенная труба, то искорёженные, будто стянутые в узел, прутья. И чего они везде разбросаны?!
Время шло. Солнце садилось. Поиски не увенчались успехом. Прихрамывая и поджимая пальцы босой ноги на острых камушках, Луша поковыляла к дому, огорчённо вздыхая.
Тётя Зина, возмущённая долгим отсутствием племянницы, заслышав стук входной двери, «спустила полкана», как сказал бы Лушин папа. Но гнев сменился испугом при виде грязного, окровавленного, босого ребёнка.
-Господи, что случилось? Кто тебя? – Заметалась она, глядя на грязные дорожки от слёз и ссадины.
- Никто. Запнулась и упала. Чего у вас везде из земли торчит? – Попыталась объяснить Луша, но тётя Зина прервала её возгласом:
-И где тебя только носило!? Надо промыть всё марганцовкой да йодом прижечь, пока не воспалилось. И сандаль потеряла, горе моё луковое!
На шум выглянул из комнаты дядя Костя. Он, видимо, читал газету, потому что на кончике носа у него были круглые очки с резинкой вместо дужек. Молча понаблюдав за действиями тёти Зины, он также молча взял  из её рук ватку, намотал на спичку из коробка, извлечённого откуда-то из глубин брючного кармана, и обмакнул во флакон с йодом.
-Не бойся, Васильевна, я подую, - сказал дядя Костя так сочувственно, что слёзы сами полились из Лушиных глаз, легко прорвав плотину её детского терпения.
Она вдруг почувствовала себя маленькой и беспомощной. Стойко справившись одна с болью при падении, девочка теперь испытывала безотчётный страх  перед обычным ватным фитильком, обещавшим всего лишь небольшое жжение. Ей хотелось только одного, -  чтоб её пожалели.
Сильная мужская руку обняла и крепко прижала к себе:
- Ничего, доченька, не плачь,  потерпи! Мы же сильные! Их победили, и болячку победим! Во-во, молодец, вместе и подуем на неё! Ух, она, негодница!  А какие тапочки дядя Костя сошьёт нашей Лушеньке?!
Последние слова высушили слёзы. Тапочки? Луша вспомнила про сандалии.
В запасе были  ещё купленные в Москве жёлтые «спортсменки», но кто же станет надевать носки в такую жару?! А на босу ногу они великоваты. Даже если пропустить шнурки через дырочки на пятках, всё равно ноги будут в них болтаться.
-Дядя Костя, а вы долго будете тапочки шить? – Озабоченно смотрела она на своего спасителя, вытирая глаза кулаками.
-Ишь ты, и плакать перестала, как про обувку-то услыхала! – Засмеялась тётя Зина. – А и правда, Костя, сшей. В чём ей бегать-то?
-Да нечего шить. Готовые есть. Размер подходит.  Я для Дуси-крановщицы на заказ делал. Подождёт, поди! – Дядя Костя снял с гвоздика ключ от сарая.
Тапочки были – просто загляденье. В изумрудного цвета материи, пошедшей на  верх,  тётя Зина признала сукно  соседкиного демисезонного пальто.
Край был вырезан фестончиками, пробитыми на швейной машинке, а низ «обсоюзен» полоской коричневого дерматина.
Подошвы дядя Костя вырезал из валяной кошмы и не просто приклеил, но ещё, словно валенки, прошил дратвой крупными стежками
Самая красота была в  коричневых  дерматиновых цветочках, прикрепленных по бокам башмачков на маленькие круглые пуговки-жемчужинки.
Луша надела тапочки. Никогда она ещё не чувствовала такого мягкого удобства, про которое мама бы сказала: - Нога спит!
-Ну, гляди, Фёдоровна, сидят, как влитые! – Похвастался дядя Костя.
-Это да! Уж не потеряет точно!- Одобрила тётя Зина. -И сколько ты хочешь за этакую роскошь? –  Она подозрительно посмотрела на мастера, который как-то слишком внимательно разглядывал стенку над печкой.
-Да ничего не хочу. Разве только пива бутылку с пенсии купишь.
Он пожал плечом и уже пошёл из кухни, как тётя Зина, ворча, что, ей попадёт от тёти Оли за  спаивание мужа, полезла в шкафчик и извлекла на свет божий тёмную поллитровую бутылку с  надписью на боковой лунообразной этикетке: «Жигулёвское».
Дядя Костя необыкновенно оживился и сдёрнул резинку от очков на лоб. Схватив бутылку двумя руками, он сначала умилился: -  Фёдоровна, ты человек! Потом возмутился:  - что ты за варвар, в тепле «Жигулёвское» держать! Но завидев  выставленный тёткин кулак, ретировался с кухни, как нашкодивший мальчишка.
Луша всё стояла в новых тапочках, изумлённо следя за взрослыми.
Вспомнив про неё, тётушка уселась на стул и выдохнула: - Что ты с ним будешь делать?! Коленку перевязать, пожалуй, надо. Луня, ты в тапках поаккуратней. Видишь, подошвы какие? В них под дождём нельзя, поняла?
Племянница в упоении от свалившегося на неё негаданного счастья согласно кивнула.
С утра она первым делом вышла показать обновку Нине, которая сочувственно выслушала вчерашнюю историю и проявила солидарность, разглядывая ссадины и царапины подружки. Новые тапочки вызвали у неё мужественно подавленный завистливый вздох.
-Дай померить! – Попросила Нина, и Луша великодушно разрешила, сняв с ног своё сокровище.
Потом рассказ повторился у Кондратьевны.
Бурка пытался полизать коленку, а Кондратьевна намочила прозрачной жидкостью тряпочку  и велела Луше  приложить к больному месту, сказав, что от прополиса на самогоне всё как рукой снимет.Если бы пострадавшая знала, что щипать будет больше, чем от йода, ни за что не согласилась бы.
Оглядев тапочки, бабка насмешливо прищурилась: - От шо за люди! Эта Стрекоза на ходу подмётки рвёт, а они её в тряпошные нарядили! Сколько они продюжат?!  Нэдилю?!
Луша обиделась. Почему - неделю? Она бережно станет носить тапочки, как обещала тёте Зине. И даже не подозревала, какие события ожидали её в ближайшие дни.
***
- Вот, Луша, познакомься, это Серёжа - сын Нади и тёти Лёлин внук. Он вчера только вернулся из пионерского лагеря. Я - в собес, а вы тут займитесь чем-нибудь.
Крепкий белоголовый, коротко остриженный  мальчик поглядывал на девочку свысока. Он был старше Луши на два года и всем своим видом показывал, что делает большое одолжение, знакомясь с этакой «пузатой мелочью».
Она сразу заметила высокомерный взгляд. Несмотря на природную общительность и открытость, Луша, неосознанно, но уже твёрдо сопротивлялась проявлению всякого превосходства над собой, особенно с позиции силы или старшинства.
-Давай, в шашки играть? – Предложила она миролюбиво новоявленному родственнику. 
-Давай, на щелбаны! – Глаза Серёжки загорелись хитрым огнём. – Только, чур, не жаловаться!
Он с небрежной вальяжностью высыпал шашки на доску.
Игра началась, и скоро Луша заметила, что партнёр  жульничает, отвлекая её и сдвигая фигуры. В ответ на справедливое возмущение Сергей начал отпираться, а потом и вовсе смахнул шашки со стола, бросив презрительно:
-Дура! Научись сначала играть!
Лушу в школе не трогали даже переростки-второгодники, потому что знали, - за несправедливость и обиду кинется в драку, как кошка.  Она не ябедничала, не грозила старшим братом, но ярость и натиск, с каким  эта худенькая девчонка бросалась на противника не глядя, насколько он сильнее, вызывала у мальчишек уважение. 
Опешив от оскорбления в первую секунду, Луша готова была треснуть Серёжку шахматной доской по наглой круглой голове, но что-то осенило её, и вопреки себе она тихо сказала:
-Кто шашки бросил, тот и проиграл. Лоб подставляй, а то всей колонке расскажу, что ты сдриснул!
-Да кто тебе поверит! – Начал было тот, но отчего-то осёкся и как-то потускнел.
-Поверят! Ещё как поверят! А ты трус и дрисня! Трус и дрисня! – Со злым удовольствием повторяла Луша.
-Не трус я! Бей, если хочешь! Давай, бей!
Но бить Луше совсем расхотелось. Она чувствовала, что уже отомстила самодовольному мальчишке, заставив его оправдываться:
- Ладно, мир. Вперёд будешь знать!
Начав собирать разбросанные шашки,  девочка вдруг почувствовала, как что-то тяжёлое и мягкое ударило в спину. Это Серёжка бросил в неё диванную подушку.
Швырнув, недолго думая, в ответ деревянный  футляр из-под шашек, она вновь получила, теперь уже по лицу, валиком, который тётя Зина подкладывала под шею, когда спала.
Разозлясь, Луша схватила пачку карандашей и кинула. Те, опасно разлетевшись, чудом не попали мальчишке в глаз.
Драка накалялась с каждым мгновением.
-Ах, ты так! На тебе!
-Вот тебе, получай! – Слышалось то и дело, а по комнате уже летали  перья из подушек, и трещала вышитая «дорожка» со стола.
В какой-то момент, исчерпав подручные средства, Сергей дёрнул ручку гардероба. Там на полочке стояла большая резиновая клизма. Он схватил её и выскочил из комнаты.
Луша почти настигла противника на кухне, когда он сунул клизму в одно из ведер с питьевой водой.
Однако он изловчился и сильно сжал руками резиновую «грушу».
Струя воды окатила соперницу, а заодно и столы, и стену.
Ей было трудно бороться с ловким и куда более сильным конкурентом, однако мёртвой хваткой вцепившись ему в руку, клизму Луша отняла и опять наполнила водой. Ещё секунда, и она, прицелившись, «спустила бы курок», но на пороге вдруг возникла тётя Зина. 
От неожиданности оба драчуна замерли. Женщина, увидев масштабы погрома, бросила сумку на пол.
-Ах, вы – паразиты! Ну, я вам сейчас задам! – Кричала она и старалась попасть скрученным полотенцем по спине то одного, то другого. Однако это удавалось ей с трудом, потому что дети бегали от тётки. Уморившись, она упала на стул:
-Сергей! Марш домой! Чтоб духу твоего не было! Глаза б мои на вас не глядели! А ты, девочка, как тебе не стыдно! Как ты могла такое устроить?! Вот приедет твой отец, я всё ему расскажу!
Луша стояла и смотрела, как под ногами по плиткам пола медленно, куда-то к окну потёк ручеёк.
Она, конечно, не ожидала, что всё так произойдёт, и хоть было совестно за учинённый разгром, виноватой себя она не чувствовала.
Тётя Зина, конечно, посчитала её зачинщицей, ведь доказательство тому – клизма – была в руках Луши. И, похоже, разбираться ни в чём не собиралась.
-Ну и пусть! И пусть нажалуется папе. А я расскажу ему, как всё было на самом деле. – Упрямо думала девочка, надув губы и насупясь.
Тётя, между тем, пришла в себя. Первым делом она немедленно упрятала назад в шкаф клизму. Потом схватила вёдра, отправилась к колонке и там усердно начала тереть их песком.
Заставшая соседку за этим занятием  тётя Оля не добилась никакого объяснения. Дома она обнаружила растрёпанную и мокрую гостью, продолжавшую стоять в гордом одиночестве.
Луше уже это надоело.  Она, видя искреннее желание человека понять, что к чему, довольно связно рассказала о происшедшем.
Чем дальше та слушала, тем напряжённее сдерживалась, но в какой-то момент, прыснув, расхохоталась так, что слышал, кажется, весь подъезд.
Тётя Зина вернулась с полными вёдрами, начищенными, как серебро, и  сердито водрузила их на полку. Она молча приводила квартиру в порядок, боковым зрением, однако, следя за стараниями помогавшей племянницы.
Уже поздно вечером, засыпая, Луша слышала:
-Фёдоровна, бог с вами, это же дети!  Зачем так нервничать? Всыпать им, конечно, стоило! Но что уж вы вёдра-то бросились чистить, как будто она заразу какую туда пустила. Лишнее это! Да и не она затеяла. Нет, Фёдоровна, вы не правы…
  ***

С утра Луше было объявлено, что она наказана.
Нина, забежавшая позвать на улицу, ушла разочарованная.
Целый день маленькая арестантка слонялась из угла в угол, не зная, чем заняться.
Испытание скукой и бездельем казалось ей самым тяжёлым. Время тянулось мучительно, и, если бы не стрелки часов, сонными мухами переползавшие  по кругу от одной цифры к другой,  можно было бы решить, что оно и вовсе остановилось.
-Как хорошо, должно быть, сейчас там, за домом! Вера, конечно, уже закончила вышивать букет из алых маков. Кондратьевна? Наверно волнуется, где её Стрекоза? Как же она одной рукой понесёт Буркину миску?!  И причесать-то её некому. А куда это нынче ребята пошли? Может, учебники в магазин завезли? – Луша переходила от одной мысли к другой, пытаясь хоть так  поучаствовать в оказавшейся запретной для неё жизни.
Дядя Костя позвал посмотреть мультфильм по телевизору, но она  отказалась сама, не дожидаясь, пока это сделает тётя.
На следующий день тётя Зина сказала:
- Займись чем-то полезным. Я купила тебе рисунок. И пяльцы.
На развёрнутом  прямоугольнике ткани  цветными квадратиками был нарисован парусный кораблик среди морских волн.
Такие картинки для вышивок крестиком продавались в магазине на углу, а парусник нравился Луше особенно.
Но, хотя он и стоил всего 20 копеек, тётя Зина не захотела купить, сказав тогда, что она привезла Лушу отдыхать, и незачем глаза портить. А теперь принесла сама. С чего бы это?
  Она взяла в руки пяльцы и попробовала отвинтить гаечку верхнего ободка, как делали старшие девочки перед тем, как прижать им расправленную на нижнем ободке ткань.
Видя, что получается, Луша осторожно разложила тряпочку с корабликом и надела на неё ослабленный ободок. Потом затянула гайку, стараясь, чтобы при этом рисунок не перекосился.
Оставалось взять иголку и найти подходящие нитки. Первая нашлась сразу. А что делать с нитками?
Тётя Зина была портниха, и швейных, в коробке,  собралась целая коллекция. Но требовалось мулине, а его-то купить она не догадалась. Или не захотела?
Нет -  так нет. Порывшись, Луша выбрала катушку ярко голубого цвета, который был очень похож на тот, что обозначал волны.
Моря на картинке казалось много, поэтому, решила она, нитку надо отмотать подлиннее.
Затем, когда та вделась в игольное ушко, Луша протянула её вдвое и завязала на конце узелок. Он, правда, получился несколько великоватым, но не беда, - он же будет на  изнанке, а с лицевой стороны  не видно.
Юная вышивальщица сначала пыталась попасть в уголок первого квадратика, тыча иголкой в него снизу.
Угадав, наконец, она стала вытаскивать нитку и тащила долго, пока не вытянулась в локте рука.
Потом, воткнув иглу в уголок квадратика по диагонали, потянула нитку  в обратном направлении. Но она была слишком длинна и запуталась.
Никого рядом не было, чтобы научить, как распутать. Луша подёргала за иголку. От этого узел  ещё больше затянулся. Пришлось отрезать и начать снова.
Как девочка ни старалась, не могла добиться, чтобы нитка послушалась и, наконец, ровно пошла за иголкой. Прочная и упругая, она в отличие от податливых прядей мулине всё норовила скручиваться в неловких  детских руках.
Раз за разом ошибки повторялись и, не умея их исправить, Луша стала терять терпение. Раздражал не только непослушный инструмент в руках, но уже и сама материя, и гладкий выпуклый трафарет на ней.
Устав распутывать бесконечные узлы, она сильно дёрнула нитку в надежде, что та проскочит вместе с узелком, но только порвала.
В «море» образовалась заметная дырка, а из-за затяжки отлетело несколько квадратиков рисунка.
С досады Луша отшвырнула работу. В сердцах она так всадила иголку в подушечку, как будто хотела проткнуть её насквозь. Брошенная катушка со стуком покатилась в коробку.
-Детка, я – к Кондратьевне. Если хочешь, иди со мной. Можешь взять с собой своё рукоделие. – Послышался из прихожей голос тёти Зины.
Девочка вскочила и, пряча вышивку за спиной, пошла следом.
Кондратьевна встретила с тревогой. По нахмуренному виду той и другой, она поняла, что не всё между ними ладно, но спрашивать не стала.
Как обычно, предложив Луше посидеть под абрикосом, Кондратьевна полюбопытствовала:
- Гербалию-то уж перестала собирать? Я гляжу, Стрекоза, вышивка у тебя?
Луша молча подала ей пяльцы. Оборванная нитка, дырка и дрожащие губы кое-что объяснили.
Кондратьевна тихо покачала головой, обняла девочку за плечо.
-Не получилось. Первый раз взялась?  Нитка, небось, длинная была? Это со всеми так поначалу, по неопытности. А ты рассердилась да дёрнула? Напрасно. Нитка – не человек, она не виновата. Сначала свои ручки надо научить.
Это дело потоньше шитья будет. Иголочка материю ниточкой гладить ласково должна, скользить по ней, как утюжком.
Сколько, бывало, смолоду-то вышивали! И сорочки, и скатёрки…
Жисть всякая бывала. Иной раз и тошно вовсе. А сядешь, косу расплетёшь, нитки поперебираешь и  зачнёшь узор.
Думка пойдёт  тогда куда-то сама, далеко пойдёт. А на сердце тихо сделается, спокойно, будто распрямится, разгладится душа-то. Смотришь, и время прошло, и легче стало. Може, с красоты? Сама ведь ты, Стрекоза, дивилась, как из ничего шёлковые цветы на полотне вырастают.
- У меня не вырастут. Не хочу больше. – Луша отвернулась от вышивки.
- Тогда и не надо. Немножко подрастёшь – снова попробуешь. Вспомнишь старую Кондратьевну, и всё получится. А вот ты рисовать умеешь?
- Умею. Карандашами цветными. Ещё краски акварельные у меня дома есть. – Луша уже поглядывала с интересом.
-И патрет можешь нарисовать?
- Нет, портреты только художники рисуют.
-А ты по клеточкам…
-Как это?
-А вот я видала, как ишшо до войны мой Савва покойный с фотокарточки срисовывал мой патрет. Взял листок бумаги, какая в школе бывает по арихметике, и потихоньку карандашиком стал перерисовывать. Черкнёт в клеточке и сличит. Если, малость, не туда – ластиком подотрёт да поправит. И что я тебе скажу, Стрекоза, так же похоже получилось! Я в цеху показывала – все подтвердили. Может, и ты попробуешь?
- А чей портрет-то рисовать?
-Зачем патрет? У меня картинка есть, открытка, то есть. Такая красота!  Ты приходи завтра. Я найду.
-Тётя Зина не отпустит. Мы с Серёжкой подрались. Потом он клизму её брал, а я отнимала, и она меня с ней застала. Теперь я наказанная.
-Так он, паршивец, не сознался? А ты смолчала?
Луша молча кивнула.
-Ничего, Стрекозка, правда дорогу пробьёт. Зинаида, по-моему, уже не сердится. Переживает она за вас – глупышей.
-Бабушка Кондратьевна, ты почему меня Стрекозой зовёшь? У меня знаешь, какая фамилия? Кузнецова я. Может, Кузнечик?
-Может и Кузнечик, а по мне  - Стрекоза. Похожа ты на неё. Летит – крылышки прозрачные шуршат. Вот села. Лапками уцепилась. Наблюдает - не спешит. Всё ей интересно. А чуть неосторожно ветерок дунет – ф-р-р – опять улетит!
-Смешно ты говоришь. Но мне тоже иногда кажется: люди чем-то с разными насекомыми схожи. Кто- с муравьём, кто – с пауком.
-Во-во! А кто – с ТАРАКАНИШШОМ! – Кондратьевна потешно скривила лицо, приставив к губе, будто усы, указательный палец. - Помоги-ка мне подняться, и поди, розу нашу полей.
Когда девчушка, наполнив ржавую лейку водой, понесла её, перегнувшись, за угол хаты, бабка, с костылём и пяльцами подмышкой, подалась в сторону занятой кухней подруги.
-Ну-ко, перервись, Зинаида, - попросила она и положила перед ней испорченное детское рукоделие.
-Надо же! Я думала, девчонка занимается. Нет, чтобы спросить, если не знает…
-Ты же наказала. Сама-то бы на её месте спросила? Надолго она теперь охотку-то сшибла.
-Ну, знаешь, без строгости нельзя, ведь девочка…
-Не перестрожи, Зин. Девочка! Не солдатик!  Это сынкам своим ты за отца строгая была. А Стрекозке - не надо. Не держи за крылышки. Пусть летает счастливая!  Да и не переломишь. Похожа она на тебя характером – то! Или на мать свою?
- Верно, вылитая Тоня! Сколько в детстве дрались – не могла я с Носулей сладить. А душа болит. Как жизнь к этому ребёнку повернётся, если что с сестрой?! Болезнь-то страшная какая!
- Лет пять прошло с операции? Шо - врачи?
-Как будто, не пугают. Шура и к профессору в Москве водила. Да ведь с одной почкой она…
-Ничего, с Божьей помощью. Я ж вот, тоже, наполовину живая, а помирать же не тороплюсь. Добротой да любовью  подопрёшь, сестрёнка и подюжит.
Женщины обнялись, всплакнули, но  слова и  слёзы смыли смуту с души. И вот уже две улыбки и два любящих взгляда встречали Лушу, когда она выпорхнула из-за хаты, размахивая  пустой лейкой.

***
-Боря, сынок, ты как здесь? Всё хорошо? Надолго приехал? – Радостно воскликнула тётя, едва они с Лушей вернулись домой.
Навстречу  поднялся с оттоманки большой, немного неуклюжий, похожий на косолапого мишку молодой человек.  Его круглое лицо  улыбалось. Весь облик парня излучал столько искренней доброты, что Луша сразу почувствовала к нему доверие.
- Здравствуй, сестрёнка! Здравствуйте мама!- Пробасил Борис и обнял обеих. – Приехал на денёк, проведать.
Он всё лето проводил на спортивных сборах. Луша уже знала, что Боря - боксёр и выступает за сборную Донецкой области.
Тётя Зина засуетилась, накрывая на стол. Племянница помогала, почтительно поглядывая на старшего брата.
-Мам, пойду я с Лушей погуляю? Не против, сестрёнка? – Сказал он, допивая компот.
Луша почувствовала гордость от того, что на неё, такую маленькую как на равную  обратил внимание взрослый брат – настоящий спортсмен, даже мастер спорта. Она поправила бантик в косе, всем видом показывая, что готова к прогулке.
-Пойдём в парк металлургов, - предложил Борис. – На качелях покатаемся, мороженого поедим.
Кто же станет возражать?!  Взявшись за руки, будто сто лет знакомы, они двинулись вниз по улице, где напротив завода раскинулся большой тенистый парк.
Луша разглядывала, сравнивая убранство аллей и аттракционов с теми, что были в её городе. Танцплощадки, пожалуй, одинаковые, и качели с каруселями тоже, а летний кинотеатр здесь не был крытым, и стадиона при парке тоже не было. Зато кругом цвели на клумбах канны, георгины и даже розы. И в будний день продавалось мороженое.
Они сидели на большой парковой скамье, болтали, хрустели вафельными стаканчиками с пломбиром, притоптывая ногами в такт модной песенке «Марина – Марина – Марина - а», доносившейся из репродуктора на столбе.
Борис иногда, как бы, невзначай, бросал взгляд на свою руку с часами. Заметив это, Луша спросила:
- Ты ждёшь кого-то?
Брат глянул на неё сверху вниз и улыбнулся как-то застенчиво, по-детски:
-Девушку свою. У неё смена скоро должна закончиться, и она выйдет из вон той проходной.
- Девушку! А, может, невесту? – Луша хитро прищурилась.
-От ты догадливая, сестрёнка! – Борис легонько нажал указательным пальцем на кончик её любопытного носа.
-И жениться будешь? Когда?
-Осенью. Если не раздумает.
-Кто не раздумает?
-Невеста моя. Алла.
Луша вытаращила на брата глаза. Как это она раздумает, когда лучшего жениха просто быть не может?!
-Да она-то хоть красивая?
-А то! Хочешь ситро? – Перевёл он разговор.
Не зная, что означает это слово, Луша на всякий случай решила не отказываться и кивнула.
Через минуту Боря принёс два стакана с каким-то желтоватым напитком, от которого стенки изнутри покрылись пузырьками, и протянул один девочке.
Она отхлебнула. Напиток был холодный, сладкий, а газировка колюче шибанула в нос.
-Говорил, – ситро, а это лимонад! – Засмеялась Луша. А Боря - вслед за ней! От смеха на глазах у него даже выступили слёзы.
-Ой, Луня, насмешила! Сразу анекдот вспомнил. Бабка в кафе пришла и видит, в меню написано: «пюре». Заказывает. Официантка приносит. Глянула бабка и давай возмущаться! - Я, говорит, что заказывала? Пюре! А ты мне - толчёную картошку!
Смеясь, они придумали напитку название «ситролимонад», а когда допили, Борис отнёс пустые стаканы киоскёрше.
Вдруг он как-то подобрался, стал оправлять на себе рубаху и даже несколько раз пригладил чуб рукой.
  По аллее к ним приближалась девушка. В ситцевом светлом платьице, в косынке. Совсем молоденькая, она была маленькая и кругленькая, как кнопочка. И носик у неё был задорный, курносенький, пуговкой.
Она увидела Бориса и побежала к нему с криком: - Борик! Борик!
  Луша сразу поняла, - это настоящая невеста, и подходит она только брату, потому что, Аллочка, хоть и едва доходила ему до груди, и совсем на его могучем фоне казалась крошечной, всё-таки была с ним необыкновенно похожа. Как и он, - голубоглаза,  добра и улыбчива. И с Лушей повела себя сразу, будто с младшей сестрой.
-Борь, спасибо за ситро, и за то, что погулял со мной. Пойду я, - сообразила та оставить влюблённых наедине и, помахав, рукой, побежала к дому.
Возле подъездов, как всегда, играли в лото. На траве, собравшись в кружок, сидели Витька с Вовкой и Федька из шестого подъезда. Рядом, почёсывая одной ногой другую, стояла Нина.
Подходя, Луша поняла, что ребята о чём-то договариваются и отчётливо услышала, как Федька сказал: » На Каменуху».
-Чего-чего, на Каменуху? Это вы про что?
-А мы пойдём туда завтра. Ты с нами?
-Далеко это? Надо у тёти Зины спроситься.
-Как же, отпустит она! Нипочём не отпустит! Да тут недалеко, за шелковичным садом, направо. Мы ненадолго. Никто и не заметит.
-Ну ладно тогда. Завтра она хотела бельё у Кондратьевны стирать.
-Договорились? Нинка, ты зайдёшь за Лушкой! 
Заговорщики посидели ещё и разошлись.
Когда пришло время Луше ложиться спать, Борис ещё не вернулся, а когда утром она проснулась, брат уже уехал. Поэтому расспросить про Каменуху оказалось некого.
Совсем не хотелось обманывать тётю Зину, но мальчишки почему-то были уверены, что она не разрешит пойти туда. Что было неладно с Каменухой? Луша задавала себе этот вопрос и не могла на него ответить.
В конце концов, любопытство победило.
Пообещав, что сходит к Кондратьевне позже, она едва дождалась, пока за тётушкой закроется дверь. Луша увидела идущую к ней Нину и выскочила во двор.
Вдвоём девочки пошли в сторону школы и уже почти миновали шелковичную посадку. Только в самом конце к ним присоединились мальчишки. Прошагав ещё с полкилометра, ребята достигли, наконец, того, к чему стремились.
Каменуха была самой высокой точкой в городе. Отсюда, с голого мелового холма, как на ладони, открывались жилые кварталы с крышами утопавших в зелени домов, и железнодорожная станция, и дымящие трубами цеха заводов на длинной линии промзоны.
Ещё дальше, как зеркальца, сверкали ставки.
Совсем на горизонте можно было разглядеть в дымке соседние города - Краматорск и Дружковку.
Собственно Каменухой звали старый, ещё дореволюционный карьер. Он был давно заброшен и представлял собой длинный глубокий овраг.
Берега оврага, сильно изрезанные руслами стекавших в него талых потоков и дождевых ручьёв, в одних местах были круты и отвесны, в других осыпались и стали пологими. 
На стороне, с которой к Каменухе подошли дети, виднелись многочисленные, заросшие травой ямы.
На противоположной стороне, на расстоянии нескольких сотен метров, расположился цыганский посёлок. Он так назывался потому, что в нём жили оставившие табор и кочевой образ жизни цыгане.
Ребята говорили о них со страхом, но Луша не понимала, чем для них могут быть опасны обычные люди, пусть даже гадалки и конокрады, и не принимала настороженность товарищей всерьёз, тем более что никаких цыган поблизости не было.
Она подошла к краю и заглянула вниз. Глубина оврага тоже была неодинаковая.
Старые осыпи сделали отдельные места вполне проходимыми, недаром же в карьер сбегала натоптанная тропинка.
Ватага прогулялась ещё немного и обнаружила новую дорожку, которая спускалась с берега вниз, волнистой ленточкой пересекала дно оврага и выходила на противоположную сторону. Значит, люди регулярно ходили через Каменуху.
Никто из ребят не ожидал, что первой  по тропинке решится пройти Нина.
Сначала она присела на корточки. Опираясь о землю  и поочерёдно перешаркивая сандалиями, начала потихоньку спускаться.
Но вскоре Нина встала во весь рост и уже осторожно наступала на камни, балансируя разведёнными в стороны руками.
Ещё немного осмелев, она и вовсе стала перепрыгивать с уступа на уступ, а достигнув нижней точки спуска, обернулась и принялась кричать и размахивать руками: - Хлопцы, Луша, айда ко мне!
Теперь и остальные оживились и, стараясь не толкаться, устремились гуськом по проторённому пути.
Нина подбадривала и указывала снизу удобные для спуска участки, пока все, и даже Витька, шедший последним, не оказались рядом с ней.
-Ура! Ура! Ура! – Дружно кричала детвора, чувствуя себя в этот момент настоящими скалолазами.
Луша оценила удобство дяди Костиных тапочек. На ноге они сидели плотно и совершенно не скользили на камнях.
Здесь, внизу показалось так здорово! Выступы, углубления, большие глыбы – есть, где поиграть в казаки-разбойники, устроить «штабик», поискать сокровища!
Охотники до приключений облазили весь овраг, не зная усталости. Они развлекались ещё тем, что придумали сбегать с Каменухи и пересекать овраг, чтобы так же бегом, не останавливаясь, взобраться на другую его стену.
Луша спохватилась: - Тётя Зина, должно быть, вернулась. Что она скажет, если станет искать и не найдёт её?
Она очень торопилась назад.  Нина не успевала за подружкой.
К счастью, тётя ещё не пришла, и девочки успели помыть на колонке ноги, отряхнуть платья и почистить обувь от меловой пыли.
Успокоившись, Луша отправилась к Кондратьевне за обещанной открыткой.
На дороге она встретила  возвращавшуюся тётушку и, как ни в чём не бывало, спросила, не нужна ли ещё старушке какая помощь?  Ничего не заподозрившая, та ответила:  -Нет, пожалуй,просто проведай, - и пошла себе домой.
Но с Кондратьевной номер не прошёл. Она провела пальцем по щеке:
-На Каменуху, што ль, бегала, дывчинка? Ну-к, Стрекоза, сознавайся!
Луша растерялась и вытаращила на неё глаза:
-Бабушка Кондратьевна, как догадалась?!
-А ты думала, - умоешься на колонке, и всё шито-крыто? Зинаиде не скажу, но ходить туда не след. Не для детей место.
- Ты открытку обещала найти, чтобы по клеточкам рисовать. Нашла? – Хотела перевести разговор Луша.
-Хитрюшка какая! – Улыбнулась Кондратьевна. – Пойди в хату – на столе лежит.
Девочка думала, что открытка праздничная какая-нибудь, в честь Первомая или 7 ноября, но очень удивилась, увидев совсем другое.
  В центре картинки, на театральной сцене стояла в красивой позе балетная пара.
Даму в пуантах, изящно поднявшуюся на одной ножке, придерживал за талию кавалер, очень похожий на карточного валета.
На сияющих локонах балерины красовалась крошечная корона, а короткая пышная юбочка в зубчиках по краю напомнила Луше оставшийся дома цветок календулы.
Принц (кто же ещё это мог быть), стоявший сзади, в чёрном бархатном камзоле и такого же цвета шапочке с пером, словно тень, подчёркивал красоту и воздушность фигуры принцессы.
Декорации изображали старинный замок, окружённый дремучим лесом. Это придавало всей сцене атмосферу волшебной тайны.
Луша повернула открытку другой стороной и прочитала на обороте: сцена из балета П.И.Чайковского «Спящая красавица». Аврора – Г.Уланова, Дезире – С. Сергеев.
Она ещё раз внимательно рассмотрела картинку. Это была акварель, написанная лёгкими прозрачными красками, в тончайших переходах розоватых пастельных оттенков.
Акварельные картины Луша видела на уроках рисования, когда учительница Мария Александровна вывешивала на классной доске наглядные пособия.
Почему Кондратьевна выбрала эту сцену, да ещё из балета, она не думала.
Но чем дольше разглядывала округлый жест, изящно отставленную ножку танцовщицы, гордую позу и мужественный профиль героя-принца, стены замка, будто слегка очерченные пером, тем скорее ей хотелось начать рисовать.
-Что, нравится? – Заглянула ей через плечо бабушка. – Красиво, правда?!
-Ой, красиво! Я побегу рисовать!
-Да уж беги! Нарисуй, порадуй старуху!

***
  Ночью началась гроза, и ливнем обрушился долгожданный дождь. Он лил весь следующий день, и поэтому ничто не отвлекало Лушу от рисования.
Она, затаив дыхание, переносила очертания фигур на разлинованный в клетку лист бумаги, великодушно вырванный Ниной из школьной тетради.
Луша скрупулёзно сравнивала, кажется, каждый миллиметр своих усилий с образцом, что подтверждал кончик её высунутого языка. Шаг за шагом работа продвигалась.
Стараясь как можно точнее передать уже кем-то созданный образ, Луша,того нне замечая, начинала и сама преображаться.
Она представляла себя на месте балерины и уже чувствовала, как сжимает стопу твёрдый носок атласной туфельки, ощущала уверенные ладони партнёра, помогавшие удерживать равновесие, и даже слышала, как напрягаются мышцы, передавая округлый жест поднятой над головой руки.
Тогда начинающая художница отрывалась от карандаша и подходила к шкафу, чтобы выпрямить по-балетному спину, встать в ту же позу, повторить поворот головы.
Зеркало отражало её неумелые попытки, но воображение помогало уловить нечто, без чего механическое, даже очень старательное копирование рисунка, наверняка не привело бы к успеху.
Луша вникала во все детали. Важен казался каждый штрих, каждая полутень, каждый оттенок.
Тётя Зина не дождалась рисовальщицы ни на обед, ни к ужину. Поздно вечером, когда девочка, наконец, оставила работу, она подошла к столу.
Вместо ожидаемого неумело -  примитивного  детского подражательства с листа смотрели живые, будто только что остановившиеся в танце фигуры. В рисунке было много точности  и увлечённой восхищённости образцом.
Женщина поневоле задумалась, как мало ей известно о том, что скрывается в вечно растрёпанной головёнке и в душе худенькой, не по годам вытянувшейся племянницы.
Она искренне хвалила Лушу, в тайне надеясь, что та подарит ей свой «балет», но когда узнала, что он предназначен Кондратьевне, возражать не стала, а вытащила из глубин гардероба скрученный в трубку кусок ватмана.
-Давай сделаем рамку, - выйдет настоящая картина.
Луша с благодарностью приняла тётину помощь.
***
Августовское солнце  по-хозяйски осветило небо и принялось сушить изрядно промокшую округу. В течение пары часов ни на листьях, ни на крышах, ни на земле не осталось никаких следов вчерашнего дождя.
Девчонки и мальчишки, словно воробьи, шумной стайкой слетелись в центр двора. После долгого дождливого дня, им хотелось одного: бегать и играть!
Толкались, догоняли, уворачивались  друг от друга и незаметно отходили всё дальше в сторону шелковичной посадки. Потом, не сговариваясь, двинулись к Каменухе. Белоснежный подсохший карьер выглядел приветливо.
-Побежали! – Крикнул кто-то, и за ним бегом по тропинке с обрыва вниз посыпались остальные.
Луша бежала тоже, ловко и весело перепрыгивая с одного камня на другой.  Она уже предвкушала, как, разогнавшись, что есть духу, пересечёт дно оврага и взлетит туда, вверх, на другую сторону, откуда видно, как муравьями бегут по рельсам маленькие красные трамваи.
Но что это?! Ноги вдруг застряли, увязли, погрузившись по самые щиколотки, в густую, как бетонный раствор, белую грязь. Глина внизу, не успев просохнуть, превратилась в цепкую ловушку.
Что делать? Луша попробовала вытащить ногу, но почувствовала, что теряет тапочки. Кое-как нащупав руками их края, она с великим трудом освободилась, отступив на сухой камень, и вытянула превратившийся в бесформенный ком башмак. То же удалось повторить  и со второй ногой.
Игра оборвалась, едва начавшись. Радостное настроение померкло. Луша  повернула домой. Она понуро шла босиком, не чувствуя острых камешков,  держа в каждой рукой по тапочку, или, точнее то, что от них осталось. Нина сочувственно брела рядом.
На ближайшей колонке Луша долго отмывала начавшую подсыхать глину.
  Молочной рекой мел стекал по жёлобу, и сколько ни тёрла хозяйка испачканную материю, было ясно, - зелёный цвет никогда не проглянет сквозь липкую скользкую пелену.
Когда дошёл черёд до подошв, Луша с ужасом обнаружила, что набухший глиной и водой войлок начал неудержимо расползаться и обвисать рваными клочками.
Тапочки погибли! Луша поняла это отчётливо. Она закрыла кран и стояла в раздумье, нести их дальше или сразу бросить в «очко» уличного туалета.
Сомнение прервала тётя Зина, неизвестно откуда возникшая.
-Выброси, пока дядя Костя не увидел. Напьётся ещё, не дай бог!
Видя, что Луша стоит молча, она взяла тапки из её безвольных рук. 
-Ох, Луня, и что с тобой только делать! Как ты на Каменухе оказалась?! Почему, не спросясь?!
-Ты бы, тётя Зина, не пустила!
- А спросилась бы, - я объяснила б тогда, почему не пустила. Место это опасное.
-Из-за цыган, что ли? – Неожиданно подала голос племянница.
-Цыган? При чём тут цыгане!? Ты возмущалась, что железо кругом из земли торчит. А почему торчит? Потому, что это от войны осталось.
На Каменухе бои шли жестокие. Ямы видела? Воронки это от бомб да от снарядов. В сорок седьмом там двое хлопчиков на гранате подорвалось. Один умер, а  второму руку оторвало. Одноклассники моего старшего, Игоря, были.
- Не знала я, тётя Зина. Почему ты ничего не рассказывала? – Луша смотрела открыто и растерянно.
-Пойдём, что ли. Отец твой приезжает. Телеграмму получила.  И нечего ему про твои приключения знать. – Вместо ответа сказала тётя, взяв её за руку. 
***
Папа приехал к вечеру. Встречавшая вместе с тёткой дочка показалась ему сильно подросшей. Исчезла привычная бледность. На фоне загара русые волосы ещё больше посветлели.
Он обнял её и почувствовал, как ребёнок прижался к плечу. Соскучилась!
Дядя Костя с тётей Олей ждали с накрытым столом. Познакомившись, взрослые принялись за ужин, подняв по рюмке « за встречу».
Сосед, которому папа вручил в качестве гостинца вяленую тараньку, пришёл в совершенное умиление. Дефицитнейшее угощение к пиву он оценил сполна.
Всю неделю, которую папа провёл в Константиновке, до самого отъезда, каждый вечер дядя Костя приносил бидончик разливного пива и, не скрываясь от жены,  угощался вместе с гостем и дядей Яшей – отцом Веры Авериной.
Каждый глоток сопровождался посасыванием солёных «щепочек» сухой рыбки, отбитой об скамейку и очищенной от серебристо-чешуйчатой кожицы, и неспешными беседами.
***
День отъезда приближался. Уже были на руках билеты. Оставалось купить яблок, чтобы отправить их на Урал багажом.
Тётя Зина повезла папу на рынок. Луша увязалась за компанию. Никогда раньше она не видела такого роскошного фруктового изобилия.
 Сливы, груши, кукуруза, помидоры, уже готовая «сушка», молодая картошка были на прилавках. Сюда, на городской рынок свозили всё, чем одаривало людей горячее южное солнце и щедрая украинская земля.
Яблоки были повсюду.  Жёлтые, зелёные, краснобокие, в полосочку, с просвечивающими сквозь кожуру сахарными точечками, приплюснутые, круглые, вытянутые, даже гранёной формы - их продавали вёдрами.
Папа не слишком разбирался во фруктах, поэтому доверил дегустацию свояченице и дочке. Те пробовали, переходя от одного ряда к другому. Им часто стоило усилий, чтобы оторваться от назойливо расхваливающих товар продавцов.
Наконец, когда были выбраны самые вкусные, крупные и без червоточины яблоки, предстояло купить и доставить их домой.
Спросив цену, папа полез за бумажником, но был остановлен запрещающим жестом тёти Зины. Она начала торговаться.
В магазинах цены была написаны на специальных ценниках, и никогда никто их не обсуждал и не менял. Луша впервые столкнулась с тем, что покупатель мог требовать скидки, а продавец уступал.
Ей показалось занятным, с каким азартом  и умением тётя Зина выспоривала свои копеечки, а хозяин фруктов прижимисто, но, кажется, тоже с удовольствием, отступал до предела, известного обеим сторонам.
Яблок накупили много, так что пришлось взять такси, чтобы довезти до дома.
Папа со  своими новыми друзьями сколотил большой ящик, в который Луша с тётей сложили фрукты слоями, перестелив их старыми газетами.
Ящик поставили на грузовик, нанятый у магазина «за рублёвку», и папа поехал с ним на станцию.
 Он потом сказал, что там его оформили, указав адрес и фамилию, обили железом и, когда они сядут в поезд, ящик поедет в товарном вагоне.
  Тётя Зина оставалась внимательной и хлопотливой, но как-то погрустнела. В оставшиеся дни она решила сварить томат.
Луша помогала ей нести помидоры из киоска. Затем наблюдала, как та мешала густой «морс» в большом тазу, поставленном на железный трёхногий таганок возле дома.
Когда тётя Зина отлучалась, племянница бдительно следила за тем, чтобы помидоры не пригорели.
Под таганком огонь зажёгся вовсе не от дров, а от горки чёрных камней. Их почему-то называли углём.
Луша знала, что угольки бывают в печке от сгоревших дров. Их разбивали кочергой. Ими можно было рисовать. А этот был не дровяной, а каменный, и сам мог гореть.
Морс варился долго. Его солили, разливали по бутылкам, и пробки запечатывали расплавленным парафином от свечки. На зиму заготавливали.
Бутылки понесли в подвал. К нему вели каменные ступени в подъезде дома.
Свет почти не проникал через крошечное окошко чуть выше уровня земли.
От зажжённой керосиновой «летучай мыши» подвальный мрак поредел, обнаружив на одной из стен полки с какими-то банками, ящиками и корзинками. В них, должно быть, хранились какие-то припасы.
Тёмная гора в углу оказалась кучей каменного угля. Вот, оказывается, чем топили  в холодное время кухонную плиту и голландскую печь между комнатами!
***
Последний день был известен, но наступил всё равно неожиданно.
Тётя Зина что-то варила и без конца спохватывалась, боясь забыть положить очередную банку с вареньем или пакет с пирожками.
Луша сбегала к Нине попрощаться. Девочки обменялись адресами и обещали писать друг другу.
Завернув в газету нарисованную картинку, она отправилась к Кондратьевне. Та была в хате, на удивление прибранная и причёсанная.
Рисунок рассматривала долго, по-старушечьи держа его в далеко отставленной руке. Потом велела достать из железной банки кнопку и прижать ею картинку к стене над столом.
-А открытку, Стрекоза, себе от меня на память возьми. И я буду смотреть, вспоминать твои глазки и косыньки! Красиво нарисовала! Как живые стоят! Ой, гербалию-то как бы не забыть! Сложила я листья – довезёшь – не изломаются. – Кондратьевна указала рукой на выцветшую от времени конфетную коробку.
Посидели. Потом, сказав, что – пора, она обняла девочку здоровой рукой, поцеловала и перекрестила, отирая свои повлажневшие глаза.
-До свидания, бабушка Кондратьевна, - поцеловала её в щёку Луша, прижимая к груди коробку с гербарием и кулёк со сладкими грушами «на дорожку».
Девочка в последний раз возвращалась знакомым путём и плакала, сама не зная, почему. Может быть оттого, что сердцем чувствовала, - никогда больше ей не войти в кособокую калитку, не увидеть ни старенькой облезлой хатки, ни тенистого сада с одеялом под абрикосом, ни вислоухой собаки, и никогда больше добрый надтреснутый  голос не назовёт её Стрекозой.
***
В комнате у тёти Зины собрались соседи, пришла тётя Лёля и даже Надя, оказавшаяся милой улыбчивой женщиной. Ей почему-то понравилось, что Луша назвала ей по имени, опустив, раз она сестра, не смотря на большую разницу в возрасте, слово «тётя».
Надя вынула из сумочки бумажный свёрток и подала ей: - Пусть мама тебе платьице  пошьёт. – Она весело тряхнула светлыми волосами. В ухе красным огоньком блеснула серёжка.
- Нравится, сестрёнка? Золотые. – Спросив, указала на серьгу пальцем. – Вот подрастёшь,- я тебе подарю.
Луша засмеялась. Какая она всё-таки смешная, эта Надя! Зачем ей серьги?! Не носят их девочки! И уши из-за них протыкать она ни за что не станет!
Прощались все на трамвайной остановке. На станцию с Лушей и папой поехали только тётя Зина и Надя. Они очень волновались, хватит ли времени, чтобы успеть сесть в вагон, ведь поезд останавливался всего на одну минуту.
Успели. Махая провожающим из окна, Луша поймала мелькнувшую мысль о том, какой, оказывается, может быть долгой минута - всего лишь маленькая чёрточка на часах.
***
Обратный путь показался Луше почти привычным. Если бы не волнение, которое она испытывала за папу, когда он иногда выходил  на станциях купить лимонада или газету, пожалуй, ничего нового  не происходило.
Дорожная суета оттеснила на какое-то время из памяти недавних  знакомцев и события, ещё на днях пережитые.
Опять ночью проехали таинственный  Харьков. Впереди  - снова Москва.
Столица встретила Лушу, ничуть не изменившись. Она была всё та же, загромождённая гигантскими зданиями и похожая на бесконечный муравейник, в котором никому ни до кого не было дела, и каждый со своей заботой стремился к цели, известной только ему одному.
На этот раз в вагон не приходили кассиры и не компостировали билеты. Поэтому папа спешил. Он взял такси.
Машина с шашечками на дверцах уверенно пробиралась по лабиринтам улиц.
Луша смотрела в окно. Навстречу ей катился город, посверкивая стёклами витрин, напирая гранитными фасадами, мельтеша троллейбусами, трамваями и автомобилями всех мастей, а ещё людьми, людьми, людьми.
Расплатившись с таксистом, папа решил сразу оставить вещи в камере хранения, однако им пришлось постоять, пока освободилось место. Народа на этот раз на вокзале было несравнимо больше.
Повсюду: в залах, проходах, даже на лестницах стояли, сидели и спали люди. Среди них было очень много детей, должно быть, потому что август заканчивался, и все хотели поспеть к началу учебного года.
В кассовом зале яблоку негде было упасть. С трудом выяснив, кто последний в нужное окно, папа занял место за полной женщиной в зелёном платье в самом хвосте очереди.
Луша  очень удивилась, обнаружив, что уже через пару минут несколько человек пристроилось и за ними.
Минуты шли, а очередь не двигалась. Уставшие в дороге люди нервничали. Некоторые раздражённо возмущались.
В один момент папе пришла какая-то мысль в голову.
-Дочка, ты постой здесь, а я попробую в другом месте. Только не отходи никуда, что бы ни случилось. Я скоро приду. – Сказал он. Луша согласно кивнула, и папа, нырнув в толпу, исчез.
Сначала она ждала спокойно, но по мере того, как шло время, постепенно  становилось всё неуютнее.
Тревога скреблась в груди  и заставляла поглядывать в ту сторону, откуда должен был вернуться отец.
Неожиданно окошко кассы открылось, и очередь пришла в движение. Откуда-то подскакивали новые люди и, крича, что они стояли и что занимали, пытались прорваться в кассу без очереди.
И без того скопившееся напряжение прорвалось. Вместо очереди возникла толпа. Все стали толкаться, пытаясь оказаться впереди. Лушу кто-то больно ударил в плечо.
  Оттеснённая из очереди, затолканная в толпе, она упустила из вида зелёное платье и теперь не понимала, что ей делать. Паника охватила детскую душу. – Папа, папа! – Повторяла она и не слышала собственного голоса.
Сколько это продолжалось, Луша не знала. Но в тот момент, когда ей показалось, что она вот-вот утонет, поглощённая колышущимся, многоликим, одержимым соперничеством человеческим  морем, чья-то сильная рука легла ей на плечо.
Папа! Это был папа, как всегда, спокойный, уверенный, надёжный. Он вывел дочку из толпы и, успокаивая, присел перед ней на корточки:
-Всё, доченька, всё закончилось! Я с тобой! И билеты у нас в порядке! В воинской кассе удалось закомпостировать. Идём отсюда!
Луша пошла, крепко вцепившись в отцовскую руку. Только что пережитое, казалось ей страшным сном.
***
Папа  вёл себя в Москве совсем не так, как тётя Зина. Решив пообедать, он не стал искать магазин, а зашёл с дочкой первую попавшуюся на улице столовую.
Сидя за свободным столиком, Луша видела, как он двигается по линии раздачи и расставляет на подносе тарелки и стаканы, постепенно приближаясь к кассе.
За соседний столик женщина посадила девочку лет пяти и тоже пошла за едой. В это время к ней подсел со своим подносом вихрастный мальчишка.
Раньше, чем приняться за суп, он начал мазать кусок хлеба горчицей, стоявшей, как и на остальных столах, в небольшом судочке рядом с солонкой.
Деревянная лопаточка елозила по ломтю, а мальчик рассеянно водил глазами по сторонам и макал её снова в горчицу, сам того не замечая.
Малышка, видимо, была сильно голодна. Она, не отрываясь, следовала глазами за мальчишеской рукой.
В момент, когда сосед открыл рот, чтобы откусить, она, как зачарованная, открыла свой и, кажется, вслед за ним начала бы жевать. 
Но вдруг лицо едока неописуемо перекосилось, едва он почувствовал едкую жгучесть горчицы. Девочка, поглощённая процессом, повторила гримасу с точностью зеркала.
Обсуждая с папой подсмотренный забавный эпизод, Луша окончательно успокоилась.
На выходе из столовой он спросил, не хочет ли она сходить на Красную площадь?
Неужели это возможно? Красная площадь – самое сердце страны! Там Спасская башня! Там часы, с которыми по радио сверяют точное время. Там Мавзолей Ленина – самого главного человека. Его портрет - в каждом доме, на каждой октябрятской звёздочке.
Как её найти? Далеко ли ехать?!
Оказалось, что совсем близко, совсем чуть-чуть на метро. Площадь открылась серой брусчаткой,  ажурной крышей ГУМа, красноватым цветом кирпичной кладки зубчатой стены.
Будто сложенное из чёрно-красных полированных кубиков, выступало  на её фоне здание с большими буквами по фасаду, которые читались привычно: ЛЕНИН.
-Пап, а в мавзолей сходим? – Подняла Луша глаза на отца.
-Не получится, дочка. Это надо с утра. Очередь бывает вон, до самого исторического музея. Сейчас не пускают.
Прошлись, издалека глядя на таблички в Кремлёвской стене, дождались смены почётного караула.
Луша никак не могла взять в толк, как солдаты могли так надолго не просто замереть с карабином навытяжку, но, кажется, даже не дышать, и не моргать?
Она закинула голову и смотрела на знаменитые куранты, слушала, как невидимый механизм играет знакомые ноты, а затем низкими ударами отсчитывает время.
Рубиновое стекло кремлёвских звёзд просвечивало в вышине, как пропускают свет ладони, вытянутые  против солнца.
Пасхальными куличами горели витые маковки  Василия Блаженного.
Одни из ворот Кремля были открыты. В них свободно входили и выходили люди.
- Может быть, нам тоже можно? – Подумала Луша и потянула к воротам отца. Офицер охраны, мимо которого они прошли, замечания не сделал.
Кремль изнутри показался Луше уютным. Ворковали, расхаживая по брусчатке, голуби. Шелестел скверик берёзовым листом.
Она узнала круглый купол здания Дома союзов с красным флагом. Древние соборы на площади оказались чем-то схожи с церквями в её старинном  городке.
Девочка обошла кругом царь-пушку и царь-колокол, воображая богатырей, которые были им подстать.
Муром, Чернигов, Чигирин, Киев… Луша перебирала в памяти города, откуда родом были знакомые с детского сада былинные герои.
Но она видела перед собой размеры и мощь Московского Кремля. А раньше он был для неё всего лишь названием одеколона во флаконе – башенке.
Нет, богатыри жить должны были, конечно, здесь, среди белокаменных храмов, за высокой зубчатой стеной. И дружину было, где собрать, и стрелы из узких бойниц во врагов пускать удобно!
Луша размышляла, наступая на металлически поблёскивавшие бруски, которыми была выложена Красная площадь.
Она искала подтверждения своим рассуждениям и нашла их, когда стояла перед памятником Минину и Пожарскому. Папа не сумел объяснить про них, кто такие, но очевидно же – русские богатыри.
Она держала за руку отца и была благодарна, что привёл сюда, что не торопил, не мешал рассматривать и думать.
Заканчивая прогулку вдоль набережной Москвы-реки, девочка решила, что теперь они вернутся на вокзал. Но папа сказал, что надо зайти в ГУМ.
Оказалось, что похожее на русский терем здание со странным гулким названием не что иное, как главный универсальный магазин.
Он и в правду выглядел как главный. Со множеством входов с разных улиц,  со стеклянной крышей, с бесчисленными галереями и отделами на этажах, к которым вели собственные эскалаторы. Мало того, в самом центре бил роскошный, видный изо всех точек фонтан, а диктор по радио объявлял, где и что можно купить.
Это был целый город, в котором с непривычки запросто можно было и заблудиться.
Как же замечательно было услыхать, что тот же диктор объяснил: всем, кто потерялся, нужно идти к фонтану и там встречаться. Вот как умно придумано!
Папа привёл дочку в обувной отдел, где она долго примеряла всякие ботинки, сидя на мягкой табуреточке.
Он щупал обувную кожу, проводил пальцем по ранту, сгибал подошвы, заглядывал внутрь. Надев башмак дочке на ногу, нажимал на носок, чтобы убедиться, впору ли? Зашнуровывал и расшнуровывал очередной ботинок так основательно, как делал всякую работу.
  Наконец, папа выбрал пару. Продавщица  выписала чек, и в кассе им пробили покупку.
Держа перевязанную коробку за шпагатный хвостик, Луша прочитала: Китай, «Дружба». А напротив русских слов напечатаны были рядочком загадочные «кирпичики» из разных палочек и чёрточек.
Она догадалась, что написано по-китайски. Вот она какая – китайская грамота!
Это ж сколько надо учить, - посочувствовала Луша сверстникам из далёкой страны.
Вдруг её внимание привлёк небольшой отдельчик, приткнувшийся в углу у самой лестницы. - Смотри, папа! Капроновые банты!
Немыслимое везение! Таких не было ни у кого во всей школе! Только однажды Луша видела капроновые ленточки.
Посреди зимы в их класс пришла девочка. Звали её Альбина, и говорили, что она приехала из Закарпатья. Она ничего не понимала по-русски.
На новогоднем утреннике Луша, как и другие одноклассницы, наряженная  «снежинкой» в костюме из накрахмаленной марли, увидала, как на эту  девочку, обутую в лаковые белые туфельки, надевали кружевную юбочку и завязывали необыкновенной красоты белые банты.  Она выглядела, как принцесса из сказки.
После зимних каникул Альбина в школе не появилась. Учительница сказала, что её удочерила тётя, и семья уехала в другой город.
Заполучив теперь пару небесно-голубых, таких широких, блестящих, упругих, немнущихся лент, Луша сжимала в кармане тугой свёрточек, как величайшую драгоценность,  и уже представляла себя на линейке первого сентября в новой форме с двумя  бантами, которые, подобно огромным бабочкам  украсят её косы.
Папа шёл рядом, нёс коробку с ботинками, молча, но, кажется, радовался не меньше оттого, что видел счастливое лицо дочки.
Метро, вокзал, посадка на поезд, как, впрочем, и вся долгая дорога от Москвы  промелькнули, как один день.
Все мысли Луши были уже дома, где ждала мама, где были друзья.
И бревенчатый дом, и палисадник, и дровяник, и даже лужа перед окном кухни казались необыкновенно родными и желанными.
Возвращались с вокзала той же дорогой, мимо железнодорожной линии, через мост , солеотвал и подошли ко двору со стороны картофельных ям.
Они были открыты и слегка курились белым горьковатым дымком. Ямы сушили перед тем, как засыпать в них картошку. Значит, скоро будут копать.
У крыльца   стояла мама. Она ждала, держа в руках веточку осенних бархатцев.
Вот она обернулась и стала смотреть, прикрыв от  солнца глаза ребром ладони.
Увидев Лушу, мама широко распахнула, как крылья, для объятий руки.  Руки звали! Они были как финиш! Как заветная цель! Как единственное, к чему безотчётно стремилось детское сердце!
Мама!  Забыв обо всём на свете, дочка со всех ног кинулась, угловато, по-щенячьи, забрасывая длинные ноги и руки, с только одним желанием – коснуться её, прижаться к ней!
И мамины руки сомкнулись, обняли, прижали. Так нежно, так любяще, как никогда не сумели бы никакие другие!

24 февраля 2018 г.