В купе разместились четверо.
Чинно раскланявшись, уселись по своим местам. Выпили коньяку, закусив оливками и сардинами из жестяной банки.
Поезд набирал ход, и за окном потянулась унылая картина поздней слякотно-серой осени.
Неловкая Пауза уютно закачалась на дымных волнах под потолком.
Сизый дым исходил от папиросы господина с страдальчески нервным лицом и бледными длинными пальцами.
Тут один из попутчиков, молодой человек обезьянистой наружности, с кудрявой coiffure и бакенбардами, подвижным лицом и живыми глазами весело воскликнул:
- Милостивые государи, а не побеседовать ли нам на столь любезную нашему естеству тему? Про баб-с!
И в этот момент что-то дзынькнуло в его жилетном кармане, как раз между брегетом и запиской от N.
— Pardon, меня по сотовому, - и шустро выскочил из купе.
Неловкая Пауза встрепенулась и напряглась.
Господин с нервным лицом затушил недокуренную папиросу и, закурив очередную из коробки от Лаферма, волнуясь, начал:
- Женщина - это красота, страшная по силе своей и высшей духовности, а следовательно ею и будет спасен мир. Божественной сутью и природой её будет воздвигнут храм гармонии всего...
Его прервал язвительный господин в пенсне:
- Спасение, как же... Разве что содомом и закончатся все ваши криминальные истории с инфернальными Настасьями Филипповнами и инфантильными Неточками! А впрочем, все ваши идиотики с божественными теориями не смогут оправдать вами же созданные болезненную эротичность и похотливую распущенность!
Папироса со всего размаху вонзилась в жестянку из-под сардин так, что масляные брызги разлетелись во все стороны, и одна желтая капля повисла на пенсне язвительного господина.
- Да вы-то что понимаете в женщинах! - вскричало страдальческое Лицо, дрожащие пальцы которого всё не могли ухватить новую папиросу, - вы-то что изволите предложить? Либо недоразвитые душечки, либо стервы на шеях, либо сёстры неприкаянные, никчемные. Бездуховные атеистки! Одна может и была исключением - дама с собачкой... Да и та, не дама, а скорее овца со шпицем... Уж вы бы лучше лЕкарством по земству занимались..
Побагровевшее лицо уязвлённого господина затряслось так, что заляпанное пенсне слетело с носа и повисло на шнурке:
- Сами вы... больной... начадили тут божественной любовью, - прохрипело Лицо и закашлялось.
Неловкая Пауза в испуге притворилась мёртвой.
Наконец вступил четвёртый попутчик, пожилой степенный господин с паклистой бородой и волосами, всё то время гневного спора смотревший в окно на проносящиеся пашни и облезлые нивы:
— Пустое это всё, господа…Страсти плоти и больше ничего.
Проще надо жить. И к земле ближе. Я познал и любовь, и женщину, и...
Тут уж, перебивая друг друга, закричали сразу двое.
— Ах, святой старец!! Всё постигнув и поняв, с женщинами разобрался, одну под поезд бросил, другую непрерывно рожать заставил, словно кошку. А ещё одну...Так просто от ревности зарезал. Ах, святая простота!!
— Вам, граф, набаловАвшись, да навкушавшись от плоти безмерно, к старости учить захотелось, как Сократу, что всю жизнь морочил людей притворным самоуничижением!
В разгар полыхавшего спора дверь в купе внезапно распахнулась, и появился весёлый молодой господин с бакенбардами.
— Вы всё трындите? Милостивые государи, вынужден покинуть ваше общество. Сейчас будет станция, на ней и сойду.
- Как же, вы же с нами в Москву собирались...
- Увы, господа, меняю планы, у меня тут роман нарисовался... Пикап - дело серьёзное!
И под весёленький мотивчик напевая:
Она глядит на вас так нежно,
Она лепечет так небрежно,
Она так тонко весела,
Её глаза так полны чувством,
Вечор она с таким искусством
Из-под накрытого стола
Свою мне ножку подала! - скрылся из купе.
Под скрежет колес отходящего поезда трое обитателей купе приникли к вагонному стеклу.
Неловкая Пауза безудержно смеялась, зажимая рот воображаемой ручкой.
С перрона удалялась пара. Он - невысокий молодой господин и Она - восхитительная красавица, под длинным платьем коей угадывалась та самая пара чудных ножек, так изысканно и страстно воспетая поэтом.