Глава 7.
«Держаться за воздух,
За острые звёзды
Огромного неба
Коснуться рукой»
--БИ-2
Летов сидел в кабинете Горенштейна с довольно толстой папкой уголовного дела. Сам Горенштейн уехал на вызов, поэтому Летову никто не мешал листать тонкие листочки протоколов и рассматривать стопки фотографий.
«Глубина удара 6,3 см»… неплохо. Сильный мужик, значит. «Характер капель крови около кисти говорит о том, что они падали с высоты человеческого роста» - значит он ее поднял и убрал куда-то, раз дальше капель нет. «Отпечатков на клочке бумаги не обнаружено. Характер бумаги говорит о ее не маленьком возрасте – около двадцати лет» - может из библиотечной книги вырвал. Надо проработать эту версию» - думал про себя Летов. Он понял, что эти клочки бумаги хорошая зацепка – благодаря им можно и выйти на преступника.
«Левый марш… черт, его же читал тот парень, который задыхаться начал!» - вдруг вспомнил Летов. Он порылся в бумагах и начел написанный Горенштейном отчет. Написан он был от руки, химическим карандашом, но бумага потом была специально намочена, дабы эти загогулины напоминали чернила. Однако почерк все равно был ужасный – буквы огромные и сильно размытые - Веня писал его спеша.
«Возможно, есть связь этих четверостиший с инцидентом во время Праздничного мероприятия в честь Праздника Великой Октябрьской социалистической революции» - так Веня, молодцом, заметил. – «Следует побеседовать с юношей, у которого случился приступ во время чтения данного четверостишья. Возможно ему кто-то угрожал или следил за ним» - интересно, сделал это Веня, или нет. А, вот и протокол.
«ВОПРОС: Следил ли кто-то за вами или угрожал?
ОТВЕТ: Нет, ничего не было. После случая все было, как обычно». – Значит допросил таки» - продолжал Летов.
Он взял со стола помятую бумажку и, наслюнявив грифель карандаша, набросал небольшой план - это была у его давняя привычка – составлять какие-то схемы, дабы было легче представить картину преступления и собрать все факты воедино.
«Итак. Парень читает это стихотворение и у него случается приступ. На следующий день кто-то убивает человека и подкладывает это четверостишье. Может эта хрень с прекращением дыхания была кем-то подстроена, и батя этого парня узнал, что эти ребята причастны к этому и решил отомстить? Черт, в анкете этого парня написано, что про отца неизвестно, значит, отец тут ни при чем. Но как еще это может быть связано?» - продолжал свои размышления оперуполномоченный.
Летов решил отдохнуть и откинулся на спинку скрипучего стула. Перед глазами встал грязный потолок, знакомый еще с довоенных лет. И тут Летов неожиданно вспомнил один случай с войны.
…«Будь все проклято, надо было себе ногу отстрелить батиным ружьем, не оказался бы тогда в этом дерьме!» - злобно выл молодой солдат, еле тащивший ноги вслед за почерневшим от копоти Летовым.
Избитые сапоги стали коричневыми от пыли, окровавленные и прожженные гимнастерки колыхались от ветра, который обжигал своим приятным холодком грязное тело солдат.
Мыслей у Летова не было – он жутко устал. Они уже плелись по этой дороге часа три, а до этого еще был жуткий бой и чуть ли не полдня блужданий по лесу. Все тело выло – оно жаждало отдыха и сна. Были мысли даже упасть в канаву около дороги и уснуть там, однако было ясно, что вскоре по этой дороге пройдут части немцев в контрнаступлении, которые обязательно превратят обычный, пусть и настолько желаемый, сон советского солдата в вечный.
Летов сразу почуствовал что-то неладное: на пыльной дороге была куча следов - скорее всего, это были эвакуированные, но сам Летов об эвакуации ничего не слышал.
Однако это были следы не эвакуированных. Это стало ясно, когда сквозь лучи палящего солнца прорвалось изображение виселицы.
«Б…ь!» - из последних сил пробормотал солдат, взводя курок своей «Трёхлинейки». Летов же взвел пистолет и они, словно позабыв о жуткой усталости, побежали к виселице.
На тонких веревках, обжигаемых палящим солнцем, медленно покачиваясь, висело семь босых человек. Трое женщин, трое мужчин и еще один парень лет двенадцати. Все они были сильно избиты, измазаны кровью, одежда изорвана. Самое странное, что один из трупов, висевший посередине, был срезан. Его просто не было, лишь порезанная веревка одиноко болталась на ветру. Летов уж подумал, что его срезали местные, чтоб сожрать, но он видел в деревне немало скота, так что навряд ли бы они стали заниматься каннибализмом. Думал он не долго, ибо вскоре услышал какие-то странные звуки.
Рядовой окаменевши смотрел на эту колонну висевших трупов, а потом упал на землю и его начало рвать. Летов понял, что помощи от этого сопляка ждать незачем, поэтому, встав в боевую изготовку, пошел в обход виселицы.
Вскоре он увидел и источник звуков. На корточках, в изорванной, окровавленной нательной рубахе и проженных галифе, сидел солдат. Судя по зеленой пилотке, это был свой, советский. Однако Летов застыл в ужасе, при виде того, что делал этот солдат - он бил чье-то тело ножом. Судя по обилию крови вокруг и тому, что даже сапоги солдата были ей измазаны, бил он этот труп долго. Сначала Летов подумал, что он убивает немца, однако вскоре увидел босые женские ноги, измазанные кровавой пылью, и окровавленные полы изорванной юбки.
«Ах ты ж выродок!» - заорал Летов и, рванув к изуверу, пнул его ногой со всей силы.
Тот отлетел в сторону, обезумевши посмотрев на Летова. Зрелище действительно было жуткое: девушка, лет двадцати, с петлей на посиневшей шее, лежала в луже собственной крови, все ее тело было избито ножом, даже колени, лицо жутко изуродовано, глаз выколот, но сквозь пелену крови еще проглядывало ее прекрасное личико. Повсюду была кровь. Ее кровь.
Солдат сам был ею измазан. Половина лица была обожжена, черная пелена обуглившейся кожи заменила большую часть лысого черепа и правую щеку, а ухо было разворочено осколком. Вероятно, этого обоженного солдата, измазаного помимо всего прочего в крови, накрыло нехилой взрывной волной.
Солдат дико смотрел на Летова, сжимая в своей окровавленной руке длинный нож. Летов также дико смотрел на него, держа на прицеле словно сросшегося с рукой пистолета.
На крики прибежал рядовой, который сразу смекнул что к чему, и навел ствол винтовки на лежащего в крови солдата. Вся эта немая сцена продолжалась секунд сорок. Вдруг изувер вскочил и, крича что-то бессвязное, бросился к Летову, замахиваясь ножом.
Летов прострелил ему колено, как учили в милиции, а рядовой пальнул в живот. Обезумевший солдат упал в пыль и, харкаясь кровью, пополз к изуродованному им трупу. Он, сквозь льющуюся изо рта кровь, еще бормотал что-то, но, кажется, это был лишь набор букв. Дико глядя на это действо, Летов не выдержал и прицельно выстрелил солдату в голову: он лишь распластался на окровавленной земле и лежал, прижавшись к убитой девушке: вместе они образовали какую-то жуткую букву «Т» на красном фоне. Летов еще долго смотрел на все это, не понимая, что случилось. И только через несколько дней, когда он уже сумел хоть немного поспать, осознал, что это было то самое «боевое сумасшествие», про которое он так часто слышал от ветеранов Первой Германской.
…Летов и Горенштейн сидели в кабинете Ошкина, мрачно глядя куда-то вниз, а Летов выглядел сильно усталым: было видно, что все это время он занимался изучением материалов дела.
«Итак, Веня все правильно сделал, связав эти убийства с тем инцидентом во время концерта 7 ноября. Я подумал, какая может быть связь, однако… ничего связанного тут явно нет. Тот случай не был подстроен – врачи же сказали, что это чисто из-за нервов было. Тем более, что отца у парня нет, а мать его вряд ли пошла бы рубить кого-то топором, да и с такой силой еще, это чисто физически невозможно. Второе, часто поднимался вопрос, мол, зачем убийца отрубает кисти и подкладывает эти четверостишья. Тут весьма просто: он этим хочет что-то показать, продемонстрировать. То ли он хочет показать нам свою избранность, необычность, то ли он так подкидывает нам какие-то подсказки. Потом, нужно опираться на эти четверостишья: через них можно выйти на убийцу. Отпечатки на них можно не искать: там куча этих отпечатков, а убийца не дурак и оставлять там свои не будет. Насчет мотивов… придумать его действительно сложно. Корыстный – нет, не украдено ничего. Мстить,… но кому и за что – эти люди никак не связаны и ни в чем не замешаны. Вы правильно задавали вопросы родственникам: ревностью тут тоже не пахнет. Трупы он не насиловал, так что и не ради половых потребностей тоже. Я пытался связать эти убийства с инцидентом на концерте, но, повторюсь, это не реально – прямой связи нет. Однако косвенная связь есть несомненно – может убийца захотел убивать после того инцидента, или он хочет нам что-то сказать этим. Быть может он так насмехается над «левыми», то есть обижен на режим, уже политические мотивы. Но если он контра и этим подкладыванием хочет показать презрение строю и великому товарищу Сталину лично, то почему он убивает хрен знает кого? Людей, которые к партийной работе не причастны. Обычных работяг и забулдыг?» - долго и монотонно говорил Летов.
Ошкин докурил папиросу и ответил: «То, что он продемонстрировать что-то хочет – в этом ты прав. Но вот что и кому? На это даже у тебя ответа нет».
-Это пока – спокойно ответил Летов. – С развитием дела поймем уж поди.
-Узнаю твой оптимизм, черт побери.
Летов еще недолго помолчал, усмехнувшись тому, что кто-то «заподозрил» его в оптимизме, а потом вспомнил тот случай времен войны с изуродованным трупом, который он очень кстати вспомнил.
-Есть у меня одна идея по поводу мотива – начал Летов.
-Говори скорей – взволнованно пробормотал Горенштейн.
-У меня на фронте был случай такой: обезумевший солдат, ну после контузии видимо, снял с виселицы труп и изуродовал его ножом. Он просто разворотил его, словно кусок мяса. Никто так и не понял зачем – вероятно, у него просто заклинило в мозгах после того, как его взрывом накрыло. Может с нашим убийцей тоже самое? Может, он убивает чисто ради удовольствия, просто потому что жаждет этого, просто не может без этого жить, как без папирос.
Ошкин озадачился. Он даже не думал о таком, о том, что такое возможно – в его практике просто не было подобных случаев.
-Но это же… это же уже какое-то животное – запинаясь, пробормотал Ошкин. – Это же уже не человек, а тварь!
-А разве тот, кто уродует трупы топором и отрубает кисти не тварь?
-Если он убивает из-за корыстных побуждений, то он еще человек, просто малодушный и желающий чего-то – вступил в диалог Горенштейн. - А если он убивает ради удовольствия, то он уже не человек, а животное, с инстинктом. Как кот, который все равно убивает и жрет мышей, хотя его отлично кормят.
-Вот! Я именно про это – он убивает из-за каких-то побуждений его организма, из-за инстинктов.
-Версия хорошая, но сам понимаешь, в нашей стране такого быть не может. Откуда нелюди в стране социализма? – будто ради галочки сказал Ошкин.
-Война многое разрушила. И людей тоже.
Горенштейн озадачился: по его лицу было видно, что он пытался вникнуть в сказанное. Он немного поводил руками, а потом переспросил: «То есть он убивает без плана, без схемы и без какого-либо мотива? Просто для удовольствия?»
-Да, - ответил Летов, - именно так. Он убивает, потому что получает от этого животное удовлетворение. Это у него как инстинкт. По крайней мере, я так думаю.
Ошкин покачал головой. Было видно: он не мог поверить, что такое вообще существует. Как пожилой следак он не хотел менять своих взглядов, не хотел разрушать шаблоны, однако одновременно понимал, что в этом деле без этого никуда.
«Ты такие случаи в своей практике встречал?» - неотрывно смотря на какую-то точку стола, пробормотал Ошкин.
-Нет, - монотонно ответил Летов, - не было такого. Разве что вот, во время войны. Но там все непонятно довольно. Однако никаких мотивов, кроме как получения удовольствия, я не видел у того урода. Иначе зачем просто бить ножом уже убитого человека?
…Горенштейн шел по вечернему городу, подняв воротник шинели – ему было холодно и физически, и душевно. Бывало такое у бывалого капитана, когда с ним происходило что-то непонятное: словно вселялся в его голову какой-то чудик. У Горенштейна появлялась сначала жуткая тоска по семье, потом режущее душу чувство вины, потом боль от воспоминаний и ненависть к себе и жизни. Он чувствовал, что не хочет жить, но выгонял из своей головы эти странные мысли, чувствовал бессмысленность жизни, но мозг одновременно говорил о его пользе для общества и о Вале, которая может помочь и ему самому. Он любил ее, но эта любовь тонула в какой-то жуткой душевной тоске и ее было трудно почувствовать, получить от нее внутреннюю отдачу - он любил ее, но эта любовь сидела слишком глубоко в душе и не могла выйти оттуда из-за кучи корост и мозолей.
Вот и сейчас он шел, запинаясь о заледеневшую грязь, и хотел плакать. Жена, дети, мама с папой – они стояли перед его глазами, он видел их, хотел прямо сейчас обнять свою жену, своих детей, выпить с отцом, поцеловать мать… но все это было невозможно. Уже давно.
Самое странное - он чувствовал свое жуткое сходство с Летовым, особенно с недавних пор. Ибо с ним случилось нечто похожее…
…Горенштейн оторвал три листка с календаря и, наконец, выставил на нем правильную дату: «12 августа 1947 года». Летнее солнце било в окна отделения, горячий ветер задувал в кабинет, колыша какие-то бумаги, пока эту идиллию летнего утра не прервал телефонный звонок.
«Алло, капитан, из 199-го лагеря побег, вояки попросили наших помочь, бери свою группу и езжайте к их баракам быстрей» - сквозь треск прорвался голос Ошкина.
Горенштейн напялил фуражку, взвел курок пистолета и вместе со Скрябиным отправился к лагерю военнопленных №199. Несколько тысяч пленных обустраивали переехавший из Днепропетровска Стрелочный завод и один из них утром сбежал. В лагере старлей им объяснил ситуацию: пленник сбежал во время строительства, куда делся не известно, начальник лагеря попросил привлечь следаков из милиции.
Пока машина ехала, Горенштейн уже все для себя решил. В нем проснулась жуткая ненависть: он представлял, как один из этих пленных стрелял в затылок его жене, он вспоминал свою семью и то огромное пространство, под слоем земли которого лежат невинные люди, и Люся с детьми в том числе.
Суть в том, что Горенштейн знал, куда сбежал пленник. В лесу была небольшая коробка из досок, между которых была засыпана зола, а в ней прятались бандюганы и хранили свой скарб. Но говорить о своей догадке, в которой он был уверен, другим Горенштейн не стал. Скрябина он отправил с солдатами на проческу леса, а сам сказал, что поедет на место побега один.
Однако никуда он не поехал. Припарковав машину меж деревьев, Горенштейн, взяв с собой оружие, побежал в лес, давя ногами листья и выворачивая комья земли. Злость окутывала его тело, окутывала его душу, затмевая рассудок, словно Летова окутывало это нечто в Австрии.
Вот он, раздвинув ветки ели, выбежал на небольшой холм. Под ним, заваленная ветками, стояла небольшая коробочка, в которой и ютились бандиты. Сверху Горенштейн увидел развороченные листья у нее и понял, что немец там.
Капитан тихо спустился вниз и, сжав в руке рукоять «ТТ», подбежал к входу в это скудное жилище. Он отодрал висящий там заштопанный кусок плащ-палатки и увидел сидящего, скорченного, грязного и трясущегося от страха немца. Все его лицо было чем-то измазано, руки машинально подняты вверх, согнутые колени тряслись. Старая серая шинель, местами протертая и изорванная, была залита золотым солнечным светом.
Горенштейн долго смотрел на него своим диким, ненавистным взглядом. Ствол он не опускал. Когда перед его глазами вновь встало личико его дочери, Горенштейн нажал на курок, и пуля прошила грудь несчастного немца. Птицы подняли бедлам: жуткие и нескончаемые крики ворон сотрясли лес, а махи крыльев всколыхнули зеленую листву.
Немец, захлебываясь в крови, упал на спину. Горенштейн сделал еще два выстрела в шею, после чего, не меняя стеклянности глаз, опустил ствол пистолета. Так он простоял перед окровавленным трупом еще с минуту, пока не достал из дупла большой березы небольшой ножик без рукояти, который там всегда оставляли бандиты, и вложил его в руку немцу.
Однако вскоре пелена ненависти спала и проступило осознание случившегося. Горенштейн, держа в руке пистолет с раскаленным дулом, упал на листву и дико посмотрел на небо – он осознал свою ошибку и осознал, что убил, быть может, и невиновного человека.
Как оказалось потом, это был немецкий рядовой, которому было 20 лет. Он попал в плен в самом конце войны и, по сути, ничего и не сделал – просто не успел.
…Вот из-за этой истории Горенштейн и ощущал себя похожим на Летова. Но в нем не было столь жгучего чувства вины – то ли это организм так реагировал, не давая новому поводу для страданий добавляться к предыдущим, то ли где-то в подсозании его успокаивало, что это был, все таки враг, но, вспоминая, нутро Горенштейна окутывала порция тоски и, можно сказать, очень сильного стыда, заставляя весьма сильно терзаться. Бывало это редко, все чаще в часы самокопаний, просто потому что остальную часть того участка души, который отвечает за боль, занимала тоска по убитой родне. Само собой, случай с убитым немцем Горенштейн никому не рассказывал и от этого, пожалуй, было только хуже – словно кислота разъедала изнутри душу.
Горенштейн вошел в теплую комнату Вали. Она уже что-то приготовила и аккуратно, с ласковым лицом, раскладывала все по тарелкам.
«Ой, Венечка, привет, давай быстрей руки мой и иди кушать» - мило сказала Валя.
Горенштейн снял шинель, кинул на стул фуражку и упал на колени.
«Я так больше не могу. Я устал» - сдерживая слезы пробормотал Горенштейн, обнимая Валю за талию и вжимаясь лицом в ее укутанный в фартук и платье живот, а потом и вовсе заплакал, выливая слезы в столь близкое ему тело любимого человека…