8.
***
Последняя полуторка Алма-Аты, это… это былина! Знаком я был с последней полуторкой города. Мальчишкой даже, кажется, любил её, покряхтывающую, окрашенную в зелёный защитный цвет, слепоглазо пробиравшуюся по аллеям огромного, тенистого парка Горького. Да, и жалел, и любил её, такую свою, по-домашнему уютную, маленькую и беззащитную…
Конечно, она уже не могла бегать по шумным проспектам наравне с трёхтонками и пятитонками, мощными «Буйволами» и «Медведями». Она чихала и кашляла, она болела, дышала с одышкой, и всё же день за днём упорно, медленно пробиралась по длинным, узким аллеям парка. По ним вряд ли смогли бы пробраться большие машины, а ей они были как раз впору. И она каждое утро добросовестно выходила… нет, выезжала на работу! И шарила подслеповатыми фарами по всем закоулочкам огромного парка, собирая мусор, а ближе к вечеру отправлялась домой, в своё таинственное, неизвестное для меня обиталище, доверху заваленная срезанными ветками и листвой.
В городском начальстве нашлись люди, возможно фронтовики, которые поняли её непростую судьбу, и памятуя громадные заслуги перед страной, особенно во время войны, не списали по старости, не отправили на свалку, переплавку, а дали новую после военных троп, по-своему почётную, по силам, работу.
Она стала главной уборщицей парка!
До какой поры она кружила по его густым, тенистым аллеям, сказать в точности не могу, но где-то в 70-х сменила место приписки и стала… памятником. Самым настоящим памятником, взобравшимся на постамент у входа в дорожно-транспортный институт. Добрые люди привели её в порядок, покрасили заново, и теперь она приобрела ярко-салатный цвет, вместо родного тёмно-зелёного, защитного цвета. А на постаменте крупными буквами написали: «МАШИНЕ-ВЕТЕРАНУ».
Среди многих достойных памятников города – писателям, революционерам, политикам, фронтовикам, – к этому простому, скромному памятнику небольшой и слабосильной, но вынесшей на худеньких плечах, перепахавшей войну машине, у меня навсегда своё, особенноё отношение. Признаюсь, она даже снилась мне иногда, особенно в разлуке с городом. Снилась до той поры, пока сновидения не вылились в строки…
Ехала машина тёмным лесом,
Пpиседала, охала, ухала на лису, –
Лиса любопытствовалась её интеpесом,
Так и липла к тёплому колесу.
Колесо было кpуглое. Пахло pезиной.
Но ничего не знало, кpоме земли.
Молча откpучивалось от ласки лисиной,
Рылось в еловой пыли.
Больно было ехать по жёлтым иголкам,
Она была полутоpка, отдыхала от войны.
Стаpая машина со стаpым волком
Долго толковала у стаpой сосны.
Интеpесовалась домашним хозяйством,
Кашляла, спpашивала пpо житьё-бытьё,
Поpа, мол, пpиноpавливаться к пpиpодным яствам,
Начихать на кеpосиновое питьё.
За пеpвой обидой, конечно, – пpава.
Пpоколотые, оскоpблённые.
Баpанка её искpивлённая – два.
А самое главное всё-таки
Тpи –
Её летаpгические фонаpи,
Неглубокие, мутнозелёные...
Говоpи тут, не говоpи,
Ехала машина
По тpопам мышиным,
Ехала,
Охала,
Чёpт побеpи! –
Стаpая это была машина,
Въехала где-то под куст лопушиный,
Где-то осела,
Где-то уснула,
Где-то пустила свои пузыpи.
Только болото
Пpонюхало что-то,
Да утаило в себе до поpы:
Как ехала машина тёмным лесом
За каким-то интеpесом,
За какою-то звездой,
За какой-то новой долей...
Наглоталась дикой воли
И осталась под водой
Довоенной, молодой...
***
А ещё, если говорить об уникальных личностях города, – в предгорьях Алма-Аты жил почти затворником, в землянке, всемирно знаменитый скульптор, друг Есенина, Горького, многих выдающихся людей, а после тюрьмы почти безвестный человек необычного вида и ещё более необычной судьбы. Мохнато заросший, с вечно детской улыбкой миру, в который он ушёл из глубоко религиозной семьи, но, кажется, так и не уставший до глубокой старости удивляться ему, так и непознанному миру.
Художник, скульптор, резчик по дереву Иткинд негласно, кажется, так и остался в кругу своих выдающихся современников-скульпторов Коненкова и Эрьзя. Когда, на склоне лет, решивший его навестить родной брат увидел поразительные скульптуры брата, то лишь сказал: «И это то, ради чего стоило отрекаться от исконной отцовой веры?»
Родившийся в Белоруссии, в семье потомственных раввинов, с детства зубривший Талмуд, предназначенный стать иудейским священником, как и все его деды, отец, братья, он, как тот электрон в атоме, вдруг «зачудил», оторвался, и пошёл по совсем иной, противной семейной традиции орбите. В 1937 году был арестован, попал в «Кресты» «За шпионаж в пользу Японии», а после тюрьмы был выслан в Казахстан. Горы Алма-Аты стали ему вторым, уже до конца, домом. Здесь, в зарослях предгорий он находил, а потом обрабатывал резцами свои драгоценные корни. Все, видевшие его работы, понимали – перед ними работы гениального художника. А Валерий Антонов ещё в 60-х годах написал стихи, тогда же и опубликованные:
БИБЛЕЙСКИЙ МУДРЕЦ
(К скульптуре Иткинда)
Он что-то знает,
Многотрудный скульптор,
Неузнанный по сути до седин,
Служитель удивительного культа
Причудливости душ и древесин.
По жилам ли ощупанных деревьев
Его дрожащим пальцам донесло
Ту глубину,
Где, истине поверив,
В объятиях добра рыдает зло,
Открылась ли светлей и совершенней
Народа одинокого судьба,
От первого пророка до Эйнштейна
Одной лишь только мудрости раба?
Неужто прихотливости волокон
Да точности старинного резца
Обязана в молчанье волооком
Полночная усмешка мудреца:
Страданьем
Ум его слепит весёлый,
Покорный мрак значков
Могуч и тих…
И оторопь берёт: не всё ли
Он на земле до нас прошёл,
Постиг…
Но однажды, после персональной выставки, по чьему-то изуверскому приказу работы Иткинда были выставлены из зала в открытый двор галереи, где гибли под дождями, градом и солнцем. Алмаатинская интеллигенция была возмущена, но единственное, чем могла помочь художнику, это разобрать и пристроить – где кто смог – его скульптуры.
Уже в Москве, в квартире Юрия Домбровского я увидел несколько скульптур Иткинда, спасённых Юрием Осиповичем, перевезённых в столицу.
Домбровский был влюблён в Алма-Ату и её выдающихся художников Калмыкова, Иткинда, Махова. А ещё в его доме, вдоль стен стояли резные наличники, снятые с одного из приговорённых к сносу уникальных особняков великого алмаатинского архитектора Андрея Павловича Зенкова, автора Вознесенского Собора. Там же были и работы алмаатинца Михаила Махова, молодого, невероятно одарённого художника и флориста, которого даже очень высоко ценившие его рано открывшийся дар горожане звали с любовью, по молодости лет, просто Миша. В конце 60-х годов он закончил алмаатинское художественное училище, и почти сразу стал знаменитым. Более того, обещал стать культовой фигурой мирового значения. Точно подросток из романа Достоевского, он был одержим маниакальной фанаберией – во что бы то ни стало заработать миллион. Брался за любой заказ, работал без продыха, ведя при этом шальную, азартную жизнь, и погиб рано, в середине 70-х годов, погиб трагически, глупо, но романтически – перелезая ночью на высокий балкон возлюбленной.
Так случилось, что в именно в Москве, в одном из величайших городов мира, в квартире талантливейшего певца и фаната великого города Алма-Аты, в доме Юрия Домбровского сошлись одной компанией выдающиеся алмаатинцы… или – работы трёх знаменитых творцов-земляков: Зенкова, Иткинда, Махова. Даже четырёх – без нескольких картин любимого им Калмыкова Алма-Ата здесь, в Москве, была бы представлена, конечно, не так полно.
В такой компании довелось повидать мне работы их всех впервые…