На фото заключенные в каменоломнях концлагеря Дахау.
Фото из Интернета.
Воспоминания Можегова Василия Алексеевича.
Эбензее находится между гор, как в котле. Там есть озеро Эбензее. Выход из этого лагеря только через тоннель. Подняться же на гору невозможно – отвесная стена со всех сторон.
Работа в этом лагере была самая каторжная.
Гитлеровцы решили строить заводы в глубине горы. И нам пришлось рыть тоннели для этих заводов: бурить, взрывать, разбивать камни кувалдами, носить их, грузить на вагонетки, выгружать и т.д. Настоящая каторжная работа.
Наша команда состояла из тысячи человек (одна смена). На работу идем в полном составе, а с работы несем на руках около ста человек мертвыми. И так каждый день и все три смены. Некоторые сами умирают с голоду, а других убивают эсэсовцы.
Если эсэсовцы заметят, что человек стоит и не работает, сразу расстреливают на месте, или же бьют палками, пока не умрет. Или натравливают собак и собаки перегрызают горло.
Заболеть и не ходить на работу еще хуже. Когда в лагерной больнице набирается много больных, врачи-эсэсовцы (простые солдаты, разумеется) всем больным делают уколы. От этих уколов больные засыпают и никогда больше не просыпаются.
Наша бригада, состоящая из десяти человек, вначале работала в лесу у подножия гор. Строили узкоколейную железную дорогу. Место было подходящее для побега. Ждать было нечего. Тогда мы еще не знали, что стены гор отвесные и бежать невозможно.
Стали готовиться к побегу. Назначили день побега. Решено было убить конвой, их было два эсэсовца, забрать оружие и с оружием в руках подняться в горы и через горы. Но за два дня до побега нас арестовали.
Утром 26 апреля 1944 года, вместо того, чтобы отправить на работу, нас, 18 человек (были и из других команд), завели в пустой барак, возле дверей поставили часовых с овчарками и через несколько минут принесли веревки – петли. Концы веревок привязали к перекладинам и каждого повели к своей веревке-петле, а потом объявили, что «Вы хотели убить конвой и убежать. Сейчас все будете повешены на этих веревках».
Под первой веревкой стоял старший нашей команды. Его ничего не стали спрашивать. Возле его ног под петлей поставили табуретку и заставили подняться на нее. Когда он поднялся, набросили на его шею петлю и выбили табуретку из-под его ног…
Следующая очередь была моя. Принесли табуретку к моим ногам.
Каждый вечер после работы в лагере вешали заключенных, и я всегда думал, о чем же думают приговоренные к смертной казни? А вот настал и мой черед. В эти минуты так быстро работает мозг, что за несколько секунд я успел вспомнить всю пройденную жизнь, всех родных и хороших знакомых. Старался поглотить в себя свет дневной. Знал и вообразил, что через секунду–вторую для меня все исчезнет. А больше всего было обидно и страшно, что погибну такой дурацкой смертью, и никто из моих родных и знакомых не узнает, где и при каких обстоятельствах я погиб.
Сколько прошло секунд, пока был в мире прошлом и будущем, не знаю, только пришел в мир настоящий, когда почувствовал сильный удар по лицу.
Два эсэсовских офицера стояли передо мной и спрашивали на ломанном русском языке: «В какой команде работал? Куда собирался убегать? Кто хотел убить немецкого солдата?» и т.д.
Было много вопросов. Спрашивали, в каких командах работал. Я все точно отвечал. Надо было говорить правду, чтобы заслужить доверие. Им и без меня известно, в каких командах я работал. А на вопросы, что куда-то мы собирались убегать, или убить конвоира, я ответил, что об этом слышу впервые. Наверное, какая-то ошибка. Быть может, записали не мой номер»
Один из офицеров вынул из кармана блокнот, открыл одну из страниц и показал. Мой нагрудный номер и номер в блокноте были одинаковые. Я стал возмущаться, что это недоразумение. А они свое: «Скажи, кто хотел убить немецкий сольдат? Если не скажешь, повесим, как твоего товарища» Я спокойно открываю грудь и говорю: «Стреляйте, но я ничего не знаю» «Нет, - говорят они. – стрелять не будем. Будем вешать» - и показали на петлю, что весит над моей головой.
Видят, что толку мало от таких разговоров, решили применить более эффективный метод.
Один офицер взял в руки корень от какого-то дерева, толщиной, как черенок от лопаты, а другой офицер – кабель резиновый со свинцом внутри. Приказали лечь животом на табурет и начали по очереди бить. Нанесли сто ударов. Это их наивысшая норма.
Первые удары были очень существенные, а потом тело одеревенело, и болевых ощущений уже не было слышно. Только после каждого удара все тело содрогается и чувствуется, что удар доходит до самой кости.
Из носа и рта кровь пошла ручьями. Молча стал вытирать кровь рукавом рубашки, а сам незаметно поглядываю на петлю, висящую рядом со мной, или вернее, над моей головой. Вижу, что жизнь моя молниеносно приближается к концу.
Эсэсовцы о чем-то поговорили между собой, а потом всех нас выстроили в одну шеренгу.
Смотрим, приводят еще одного из нашей команды. Поставили его перед нами и стали спрашивать: «Кто хотел убить немецкого солдата и убежать?» Тот посмотрел на всех, взгляд его на мгновение остановился на повешенном. Он узнал, что повешен его друг. Они вместе были в партизанах в Югославии.
Мы стояли и не чувствовали под ногами земли. Перед нами стоял предатель. Стоило ему указать пальцем на нас, и сразу бы всем конец. Но он стоял и молчал. Тогда немцы схватили его, руки скрутили за спиной, привязали веревкой и за руки повесили к потолку.
Более часа висел на руках. Потом опять стали спрашивать. «Кто хотел убить немецких солдат? Или ты ложно записал их номера, чтобы тебя устроили работать на кухню? (а он был устроен уже на кухню). Скажи правду, и мы тебя отпустим»
О чем он думал, неизвестно никому, но только эсэсовцам ответил, что «никто не хотел убежать».
Эсэсовцы опустили его на пол, и давай бить чем попало, и палками, и ногами. Били долго. А потом вывели из барака и застрелили, а нас отпустили в лагерь.
Когда я вышел из барака, абсолютно никакой боли не чувствовал. Так было легко, радостно (еще бы, воскрес из мертвых), даже казалось, что солнце по-особому ласково светит. Вроде первый раз увидел дневной свет и все прелести окружающего мира: горы, деревья, кустарники и трава.
Мое восхищение окружающим миром было только до вечера. Вечером, когда успокоился, невозможно стало ни сесть, ни лечь на спину. Дней десять спал только на животе, а сидеть не мог более месяца. Вся спина была избитая, черная.
Время идет. Одни умирают с голоду, других убивают. На их место приводят новых. День ото дня ничем не отличается. Новости с фронта до нас не проникают. Эсэсовцы что хотят, то и делают с заключенными.
Однажды вечером, 20 октября 1944 года, комендант лагеря, финн по происхождению, зашел в лагерь с автоматом и стал стрелять по заключенным, которые были на улице. От его руки было убито и ранено более пятидесяти человек.
Позднее дошел до нас такой слух, что советские летчики разбомбили его семью, поэтому он и разбушевался в лагере.
В ночь с 1 на 2 марта 1945 года (Дата абсолютно точная. В книгах другая дата, неточная) из Маутхаузена убежало 600 заключенных-смертников. (До этого из старинной крепости Маутхаузен ни один человек не убежал. Невозможно было убегать)
Эти заключенные находились в особых бараках. Их постоянно уничтожали. Уничтожали как подопытных животных. И они об этом знали. Поэтому решили, лучше умереть на свободе, или на колючей проволоке, чем в лабораториях лагеря.
Под руководством заключенного-смертника, русского офицера, ночью все смертники выскочили из бараков и начали кидать в часовых камнями. Когда часовые были сняты с вышек, все кинулись на колючую проволоку. Много погибло на колючей проволоке, многим удалось убежать из лагеря. Некоторых поймали позднее и казнили, а кое-кому, видно, удалось спастись.
После такого неслыханного и дерзкого побега эсэсовцы так рассвирепели, что стали бить и расстреливать заключенных на каждом шагу.
Чем ближе приближался фронт к логову фашизма, тем больше они стали издеваться над заключенными. Кормить, поить перестали. Для шестисот эсэсовцев чистили и варили картошку (ну, и мясо, и т.д.), а для 20-30 тысяч заключенных давали одну шелуху от очищенной картошки. А когда приносят эту баланду в барак, более густую часть вываливают себе полицаи и разные прислужники. Для остальных заключенных остается одна мутная вода. А про хлеб и говорить нечего. Хлеб стали выпекать вместе с соломой. Больше соломы, чем хлеба.