Волчья стая
Малолетка
Почему в поездах всегда такой специфический запах? Этот запах и сейчас стоит у меня в подсознании и этот поезд — перед глазами. А может, слёзы матери по сыну — это травма, которая запомнилась с детских лет? Мы сами оставались голодными, а она везла своему непутёвому сыну последнее.
Странная штука — жизнь… Почему одни люди на свободе, другие — за решёткой? «Мама, а почему он в тюрьме? — она прижала меня к себе и стала баюкать, гладя своей грубой, мозолистой, рабочей рукой по лбу и волосам, со слезами на глазах покачала головой. — Ах, сынок, сынок!» Я не понимал: то ли она про меня говорит, то ли про Юру — старшего брата. Я чувствовал, как её слезы капали мне на волосы:«Мам! Мам! Не плачь!» — я сам заплакал и прижался ещё сильнее к матери. Она раскачивала меня то влево, то вправо и вдруг запела песню «По Дону гуляет казак молодой».
("Фото" Молодой Волчонок (справа) и Доллар (слева), малолетки)
Поезд Алексеевка—Харьков летел вперёд, но нашей конечной остановкой был Купянск, где находилась тюрьма для малолетних ребят. Мы сидели в плацкартном вагоне, даже сейчас помню его номер — тринадцатый. С тех пор я перестал бояться этого числа, трёх шестёркок, трёх девяток и, естественно, тринадцатого числа. Номер тринадцать стал даже каким-то родным. Играя в казино, я всегда ставил на это число и всегда выигрывал. Лишь только вагонный запах ещё вызывает тошноту и воспоминания. «Чух-чух», — пыхтит поезд, вместе с нами, живыми людьми, переживая свою личную боль и трагедию. Мы с мамой сидели у окна. Уже было холодно, прошёл праздник Покрова Святой Богородицы, утром ударил мороз и выпал мелкий первый снег. Мама утром заметила: «На Покров всегда мороз», — одела меня потеплей, и мы пошли на остановку, где нас ждал ГАЗ-53.
В машине сидел мужчина и шесть женщин. С нами поздоровались, мы с ними. В нашей деревне Глуховке знали всех селян, как правило, по кличкам, а главное — по роду. Идёт бабуля, вся в чёрном, сгорбилась до самой земли, правой рукой опершись на палку, сделанную из дуба. Только я, маленький, поравнялся с бабулей и сказал ей: «Здравствуйте!» — картавым голосом. Она выпрямилась: «Здравствуй, внучок!Молодец, что здороваешься!» — и посмотрела на меня своими чистыми, голубыми глазами. От её взгляда я даже задрожал и, как заколдованный, прирос к земле. «Так чей же ты будешь?» У меня онемел язык. «Клишинская порода, — определила она, пальцем указывая на меня. — Порода! А как тебя зовут — Юра, Виктор, Сергей, Толик?» — «А-а-а…» — от испуга я не мог говорить. «О! Порода!» — и пошла своей дорогой.
Когда я пришёл из магазина, отдал маме обгрызенную буханку чёрного хлеба, она принялась ругать меня: «Что ж ты весь хлеб обгрыз, не мог до дома дойти, по-нормальному поесть?» — «Да я, мама, встретил бабку — ведьму, она так на меня смотрела и сказала, что я из рода Клишиных…» — «Всё правильно она сказала! Угадала бабка, ты и есть из рода Клишиных!» — «Мам, а как она догадалась?» — «В деревнях так принято: род Клишиных, род Поздняковых…» Газон ехал и пыхтел через старое деревенское кладбище, где стояли дубовые крашеные кресты. Старожилы говорили, что так хоронили казаков и гроб укладывали дубовым накатом…
Я, маленький, боялся кладбищ и могил и, проезжая на ГАЗ-53 мимо кладбища, чтобы не смотреть на кресты, повернул голову в другую сторону. Мы сидели на полу бортовой машины, подложив под себя кто что мог. Моя мама постелила заранее приготовленный большой платок — серую женскую махровую шаль — и прижала меня к себе, чтобы теплей было. Но теплей от этого не стало: ветер обдувал со всех бортов. Газон с трудом набирал скорость, водитель при переключении скоростей выжимал сцепление, машина в это время притормаживала, коробка передач скрипела, трепала наши нервы. А мы, как дрова, падали то вперёд, то назад. Одна бабуля очень серьёзно ругала водилу: «Что же ты, чертяка, делаешь? — и била по крыше кузова. — Чего ты нас, чертяка, везёшь, как сено?» Уже проехали село Иловка и скоро Алексеевка. И вот — вокзал, мы уже в поезде.
Мама и я смотрели в окно поезда, потом она достала белый платок, завязанный в узелок, откинула столик, развязала узелок, достала вареные яйца, порезанное сало, хлеб. Тогда казалось — так вкусно! Мать ела медленно и всё подкармливала меня. Только сейчас я понимаю, что и она тогда была тоже голодная, но пыталась последнее отдать мне, накормить своего сынулю. Спасибо тебе, мама! И вдруг все стали шептать громче и громче: «Вот они, малолетки», — все стали смотреть в правое окно, взрослые и дети. Некоторые женщины заголосили: «О Боже, Боже, какие худые и измученные! Они же ещё дети!» Некоторые плакали, моя мама опять заплакала, и мы продолжили смотреть направо, где только что ушёл стоявший товарный поезд, и перед глазами открылась страшная картина: малолетние зэки разгружали мел из вагонов.
Они все были белые, как приведения, худые, в фуфайках и кирзовых сапогах. Одежда на них была большой, лица в мелу, только глаза и рот говорили, что это не зомби, а дети — худые, голодные, замёрзшие на холоде, — они лопатками и черпаками кидали из вагонов белый-белый мел. Около них стояло белое облако меловой пыли. И вдруг, как по команде, они стали оборачиваться к нашему пассажирскому поезду, бросив работу, начали, как дети, радоваться и махать нам руками, как будто чувствуя, что многие мамы едут к ним. Вертухаи стали на них орать, размахивая кулаками: «Работать, сучата, работать!» Кто-то из малолеток продолжил работу, глядя на поезд, как будто хотел найти своих родных. А те, кто посильнее духом не спешили работать, показывая советской власти и вертухаям-охранникам, мол, мы не сломаемся и перед матерями не будем работать, унижаться. Мне показалось, их было человек сто. Поезд тихонько идёт, тормозит, скоро уже Купянск.Мама шепчет дрожащим голосом: «Бедные дети! Какие же они грязные! За что им такое наказание, ведь они ещё дети — худенькие, голодные, на улице мороз, а они — в тоненьких зэковских штанах и холодных кирзовых сапогах…» Они стояли такие разные: одни маленькие, другие высокие, одни слабые, другие дерзкие, а сколько искалечено детских жизней! Кто-то выжил, стал крутым, кто-то сломался и остался на дне тюремного ада. Мама ещё сильней заплакала. Поезд всё удалялся. Лишь в памяти остались они, как неизгладимый след… Дети-зомби, да я бы сказал, зомби — все в белом мелу, лишь глаза живые выдают, что это дети — живые люди, живые существа! И этот специфический запах поезда, от которого всегда тошнит… И там, среди этих детей — мой брат. Какой он — сильный или слабый — никто не знал. Через много лет, со слов друзей-уголовников и архивных личных дел, можно описать жизнь этого человека и как ломаются молодые жизни. А колония — это не исправление, там ломаются люди, это институт для уголовников и они там рулят своими понятиями и правилами, начиная уже с малолеток.
("Фото" Малолетки и Витя Куколка (второй слева).Село Иловка. Лихие 70-е)
Тюремный жаргон, жигановские понятия, в карцере и в бараках вертухаев — «мусоров» нет, там рулят и преподают свои уроки воры и авторитеты. А суки пытаются всем навредить — и блатным жиганам, и мужикам, которые хотят сидеть спокойно и не вмешиваться ни в какие криминальные разборки. В тюрьмах и зонах, на пересылках убирают неугодных: то на лесоповале, как бы случайно, придавило деревом или бревном, то в мастерской машина упала с домкрата,то в душевой поскользнулся, а бывало и так — жёстко, конкретно — заточку на прогулке или на кухне! Нормальному человеку в наших зонах выжить и остаться человеком нереально тяжело, сохранить честь, достоинство и душу, не потерять себя, не пойти на поводу у этих чмырей и сук… Да просто жить и выживать ради жизни, здесь своя война — война блатных. Всё переплелось. Воровские зоны — красные зоны. Кум и его шайка, охранники тюрьмы, порой сами превращались в воров, теряли человеческое лицо, брали всё худшее у воров и авторитетов, выбивали показания у невиновных, бросали нормальных пацанов в пресс-хаты, да просто порой забивали или убивали в одиночках, списывая на убийство блатных.
Но щенок превращался в волчонка. Он огрызался пока ещё маленькими клыками, потом эти клыки подросли, и мёртвая хватка уже впивалась в горло любому врагу. Волчонок — зверь хитрый, коварный, он думает, прежде чем напасть на врага или добычу. Есть волки, которые мстят, могут и через красные флажки перепрыгнуть и увести свою стаю. Волк — это опасный зверь нельзя его недооценивать или загонять в угол, ему нужна свобода, и он будет любой ценой выбираться, драться до смерти, до последней капли крови, но он будет искать свободу, волк — он преданный, но и сам не любит предательства. В стае выживает сильнейший, слабым там места нет, это потом мы узнаем Чёрного Волка. Сроки: два года (Купянск), пять лет (Алексеевка). Через полтора года — уже волк, так как он алексеевскую зону перевернул с ног на голову. Администрация алексеевской зоны решила избавиться от лидера — Чёрного Волка — своими методами: карцером и голодом, не смогла сломить молодого, дерзкого, здорового лесного хищника. Он всегда огрызался, окружил себя подобными, и стая разрасталась, становясь неуправляемой. Потом — тринадцать лет (Соликамск) в самой страшной тюрьме Советского Союза «Белый лебедь» (строгий режим, где ломали авторитетов и воров). Или, как у них принято, полосатики, там все воры, авторитеты и убийцы, край света, попробуй выживи там — ночью можешь уснуть и больше не проснуться, а можешь проснуться и больше не уснуть. Там вперемешку шакалы и волки постоянно грызлись и дрались. Поножовщина, чахотка и другие болезни — смерть стояла на каждом шагу. И каждая стая сражалась за лидерство и свой авторитет, остальные суки просто целовали жиганов нож и блатные, видя силу, вступали в братство авторитетов — «Чёрных Волков». Но нельзя волка держать в загоне, он ищет момент и готов к прыжку и побегу. Он вырос в лесу, на свободе, и будет добывать эту свою свободу по-любому, даже если ему придётся отгрызть свою лапу, если он попался в капкан. Десять попыток бегства, побег с Иваном Лебёдкиным, побеги из тюрем и из зоны по этапу под чужим именем и уголовным делом, побег из посёлка Сим и Красного Берега. Да, духа Волку не занимать — с ним считались воры и авторитеты, даже в «Белом лебеде» он снискал себе уважение охранников как несломленный рецидивист.
("Фото" Тюрьма «Белый лебедь» в Соликамске Пермского края)
Самая страшная тюрьма «Белый лебедь», где сидели самые отъявленные воры и рецидивисты, жулики и авторитеты, волчары и волкодавы. Четыре года Юрка сидел в холодных, сырых одиночках, даже крысы там не выживали — замерзали от холода и умирали от голода… А потом наступал этап в тюрьму или на зону. В этих столыпинских вагонах — по этапу, битком набитыми арестантами, в туалет сходить по-нормальному не допросишься у охраны. Летом — духота, а зимой блатные замерзали от холода
Охота на Волка, ранение в голову, опять срок, больничка и опять одиночка… Всего Юрка Чёрный просидел шесть лет в одиночных камерах и в тюрьме «Белый лебедь». Туберкулёз — жизнь между небом и землёй, — но волчара и здесь выжил, превратившись в вожака, он объединил воровской общак, уже превратившись в волкодава. А будет ли он дьяволом, вором в законе — только ему решать. Вот — особый режим, выше нет, последний рубеж. Бараки, туалет — здесь же, бочка, не работаешь — сиди и умирай без света, без воздуха. Только нарды да карты, если проиграл деньги — ты должен отдать, если играешь не просто так.
Порой проигрывали в карты даже жизни, поэтому на зоне в азартные игры лучше не играть. Или кого-то придётся убить,потому что ты проиграл, или родители будут последнее снимать со сберегательной книжки и просить в долг у родственников и отсылать непутёвому сыну, потому что сын пишет страшные слова: «Я проиграл и если не отдам деньги, убьют меня или я убью кого-то из сук или администрации, а может, и блатного, как карта ляжет…» — как после этих слов мать, прочитав письмо, будет спать спокойно ночами? Да нет, последнее отдаст. Лучшее будет сама недоедать, голодать, но спасёт своего ребёнка, а сын опять через некоторое время сядет играть в карты. А блатные играть умеют, карточный долг — это свято и сын опять проигрывает, не думая, как мать там живёт, откуда у неё деньги. И опять ей пишет письмо: «Помоги,мама! Помоги!»
И мама опять занимает, мучаясь и посылая сыну последние копейки, устраивается на вторую работу. Спит всего три часа в сутки. Мать осунулась, морщинистая, ей всего-то сорок лет, а выглядит уже на шестьдесят. А будет ли благодарен ей волк, он же не видит страданий её, как она убивает себя ради него, ради его жизни и спасения, ведь для неё он остаётся ребёнком? А потом — свиданка или посылка раз в год, если, конечно, волк хорошо себя вёл, стучал администрации, ходил на работу, но таких волков не бывает, и поэтому он просит родных на чужую фамилию прислать посылку всякой вкуснятины. А мать и сама не видела уже давно сладостей, она может только своими руками связать из шерсти носки шерстяные да жилетку или свитер. А если и будет разрешена свиданка, допустим, то откуда у неё деньги на билет и гостиницу, опять-таки надо что-то сыну везти. И так без конца и края. Родители погружаются в долги всё глубже и глубже, в эту долговую яму, в которой не видна дна… А волк гудит, заводит зоновские интриги, воровские разборки — опять карцер, лишён свиданки и посылки, потом побег по подложным документам по этапу. Одним словом, тюремная жигановская жизнь.
+ + +
Столыпинский вагон,
Мы словно звери в клетке,
И с нами едет Дато — армянский вор,
Сидящий рядом вор-карманник,
Пять лет отсидки за спиной.
И два вора, в буру играя,
Этапом ехали на «Белый лебедь»
В город Соликамск.
Вагон, качаясь, словно карусель,
Нёс в уральский город заключённых.
А там в бараках — другая жизнь,
И сколько там останется в живых?
Воюют суки и воры,
И кум — мужик серьёзный.
И у параши петухи,
И без зубов, кому отсос
Между собой решают.
+ + +
Для книги Игоря Черных «Жиганъ».
Посвящается Васе Бриллианту и всем
прошедшим ад «Белого лебедя»
Лебедь белый летит в небе ясном,
Над домом проклятым под Соликамском.
И помнит рать вся арестантская:
«Бриллиант Вася! Бриллиант Вася!»
Когда солнца диск зайдёт над Соликамском,
Лебедь белый в небе ясном.
Добра лебедя песнь, но здесь не о прекрасном,
Здесь помнят стены, как при режиме красном
Сгоняли ломать воровскую касту,
Здесь срывали маски, блевали краской,
Во всю гнули масть, меняя хаты да окрас,
Но помнит рать арестантская:
«Бриллиант Вася, Бриллиант Вася…»
Тот, кто сиял чистым бриллиантом,
В горле кость ментам, во благо арестантам,
Годы и ходки, а он всё о каторжанском,
Опаска в сапоге, очки, да книг связка,
Так и доехал до Соликамска.
Зная прекрасно,
Что не будет, ни хлеба, ни соли, а только мясо,
Но ясно сиял кристалл,
Тверда порода из горного алмаза.
И помнит рать вся арестантская:
«Бриллиант Вася! Бриллиант Вася!»
Сколько сломанных судеб от этих лжесудей,
Сколько бьют, сколько путей и иллюзий,
Пруд лебедей белых, как всегда губят люди,
В этой грусти, здесь себя найти трудно,
Администрация не допустит,
Смерти проси и получишь её по сути,
Духом убитый во плоти своей найдёт лишь муки.
Да так есть по людской науке,
Жизнь — такая штука…
И пусть помянет вся рать арестантская
Бриллианта Васю! Бриллианта Васю!
Гио Пика Джиоев
+ + +
Для книги Игоря Черных «Жиганъ».
Посвящается всем порядочным арестантам
Я видел голод, смерть,
Поломанные судьбы,
И это не военный год,
А лагерные будни.
Система крутит жернова,
Пытаясь нас исправить,
И поглощает слабых духом,
Сильных убивает.
Кого убить не удалось —
Гнобит в сырых застенках,
Но тут же дух, а не душок,
Переживём и это…
Джони Баралей
+ + +
Я волк,
Пусть даже старый!
Порву я сучье племя
За землю русскую
И за малину,
За свой уклад, лес,
Где я волчонком вырос здесь!
Мама!
Мне не хватает тебя так!
Прости! Прости! Прости,
Что я не слушал тебя раньше!
Игорь Черных
Продолжение следует...
http://www.proza.ru/2018/04/24/1343