"Научи меня жизни. Дыханием. Научи меня жить..."
И мы жили, воскресным вечером в камерном зале королевского театра, всем немногочисленным составом бенелюксовских романтичных сердец, мы жили, забывали дышать, вспоминали и жили, два часа вместе с ним на сцене, мы жили, ворчали, плакали и смеялись...а кипяток его речи из песен, поэзии, шуток и даже просьб и упреков шквалом лился, размывал берега и границы, рушил барьеры и стены, пока мы, сидящие в зале, не превратились в одно сплошное, глазками мерцающее, внимание.
"Я" растворились. Женские мягкие и упругие, стройные и сочные, невинные и порочные, скромные и эпатажные, "Я" с большой буквы и невзрачные - все растворились, слушали, чувствовали, восхищались и возмущались, а он побывал в каждой клеточке, каждом закутке, в каждой извилинке и морщинке... Сосчитал все родинки, расцеловал по ресничке, обласкал каждый пальчик и ямочку и добавил "Я...Хочу...Тебя..." И из зала послышалось лишь невольное "Ой" и хорошо, всё же, что сидели мы в полном мраке, ведь румянец на лицо к каждой подкрался нежданно-негаданно.
А в первом ряду, у самой у сцены, у артиста прямо под носом, сидели две переспелые пероксидные дамы, решившие, видимо, что раз уж место блатное и стоило соответственно, то спектакль Аверин им лично дает, поэтому одна из подруг не отказывая себе ни в алкогольном напитке из сумочки, ни в звучных репликах где ни попадя, возымела королевский фурор- удостоилась его ответа прямо со сцены. Сорвала таки куж- своё выступление он должен был прервать, чтобы уделить ей внимание и не важно, что это было огорчение, негодование, ей было ни по чём.
И она добилась своего дважды, пока подруга силилась прикрыть ей рот своею ладонью, а зал уже хлопал и требовал, чтобы дама ушла, но саботаж ей всё же не удался. Актер, как и подобает профессионалу, успокоил и тех и других и продолжал.
Все выдохнули с облегчением, когда неугомонная дама, не досидев до конца, встала и гусыней пропорола ряд к выходу. Аверин со сцены дажевоскликнул "Слава Господи! Уходит! Сейчас я могу продолжать с ветерком!" или что-то в этом духе и включил пятую скорость, набрал шестой уровень восприятия, дожал седьмую степень посвящения в тайные ложи каждой женской души.
Какое это блаженство забывать про всё своё нажитое имущество в необъятном, но и в одну буковку ёмком реестре-кадастре "Я". Блаженство таять до какого-то вакуумно-невесомо- жидкообразного состояния - внимания, становясь всевидящим оком, которое лишь наблюдает и воспринимает, промокает или щурится: это смотря что исходит в ответ - слезный дождь или проблески радости, света.
А Максим, вот только, кажется, уже уходил, завершил и софиты погасли, но вырывался внезапно на сцену, под снегопад и отпускал на волю очередное стихотворение, очередные крылатые фразы, чтобы и мы могли чуточку каждая полетать.
Зашумит ли клеверное поле, заскрипят ли сосны на ветру,
я замру, прислушаюсь и вспомню, что и я когда-нибудь умру.
Но на крыше возле водостока встанет мальчик с голубем тугим,
и пойму, что умереть — жестоко и к себе, и, главное, к другим.
Чувства жизни нет без чувства смерти.
Мы уйдем не как в песок вода, но живые,
те, что мертвых сменят, не заменят мертвых никогда.
Кое-что я в жизни этой понял,— значит, я недаром битым был.
Я забыл, казалось, все, что помнил, но запомнил все, что я забыл.
Понял я, что в детстве снег пушистей, зеленее в юности холмы,
понял я, что в жизни столько жизней, сколько раз любили в жизни мы.
Понял я, что тайно был причастен к стольким людям сразу всех времен.
Понял я, что человек несчастен, потому что счастья ищет он.
В счастье есть порой такая тупость. Счастье смотрит пусто и легко.
Горе смотрит, горестно потупясь, потому и видит глубоко.
Счастье — словно взгляд из самолета. Горе видит землю без прикрас.
В счастье есть предательское что-то — горе человека не предаст.
Счастлив был и я неосторожно, слава богу — счастье не сбылось.
Я хотел того, что невозможно. Хорошо, что мне не удалось.
Я люблю вас, люди-человеки, и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки, потому что счастья не ищу.
Мне бы — только клевера сладинку на губах застывших уберечь.
Мне бы — только малую слабинку — все-таки совсем не умереть.
Е. Евтушенко
Темнота зала, шорохи вдоль рядов, шелест юбок, скрежет дверей и скрип кресел, приглушённое бормотание и глаза, брачующиеся пары глаз, моргающие и мигающие маячками, словно светлячки в ночи, тут и там, по поляне партера и с высоты насиженных балконов и лож для бдительно зрячих, круглооких пернатых, согласитесь, не таков ли театр для того, кто выходит на сцену?
Он выходит на прогулку в самую гущу ночного зубастого, когтистого, сопящего и копошащегося леса, нет, всё же не на прогулку, а на охоту, актёр выходит охотником, чтобы держать эти сотни притаившихся глаз под прицелом, в напряжении, чтобы умело лавируя меж расставленных силков и капканов в мизансценах, завлекать их в композицию, ловить их, впечатлительных, в сюжетные акты и меткими выстрелами реплик сражать наповал, так что всполошенные, эти глаза разлетаются кто куда в аплодисментах и так каждый раз, пробираясь всё глубже и глубже в сердца, чтобы выйти из лесу победителем и с добычей, великодушно оставив зрителей, о чудо, целыми и невредимыми, по началу бесцеремонно присвоив, а затем и щедро вернув им их же чуть более одухотворённую жизнь.
Моноспектакль "Всё начинается с любви" Максима Аверина