Глава первая
И снова Москва
А в Москве все опять стало на круги своя. Райский вернулся на прежнюю свою квартиру, поступил снова в ту же типографию на ту же корректорскую должность, и соработники были те же: Петров, Викентий Александрович и прочие; Владимир Федорович сперва, правда, воротил нос и отказывался брать его обратно, но в конце концов смилостивился: на безрыбье и рак рыба.
Да, и самое главное, Райский снова был автором романа «Семейство Снежиных»! Уверенность в этом пошатнулась после заверений Тушнова и Стасюлевича, что автор – Лачинова, но теперь у него на руках была самолично ею написанная расписка, где она сама говорила об обратном. И эту расписку необходимо было использовать для восстановления справедливости.
Направляясь в Шацкий уезд, к Лачиновой, Райский полагал, что она – шарлатанка, участница заговора и украла то, что плохо лежало, то бишь его роман. Но выяснилось, что она ни при чем, и, ей-богу, он был этому рад, и не только потому что таким образом самоустранилась претендентка на его роман, но и потому что это была вполне милая и приятная женщина, и не хотелось, чтобы она оказалась мошенницей. Значит, мошенники – это Тушнов и вступивший с ним в преступную ассоциацию Стасюлевич. И имея такой козырь, такой бесспорный документ, как лачиновская расписка, против них можно было действовать.
Но Райский ни с того ни с сего замешкал с этим. Он находил причины не начинать разбирательства, причем причины самого мелочного свойства. То ему надо было подзаняться обновлением гардероба, порядком поизносившегося в пыльной деревне (штаны новые, в частности, справил себе, такие же «шахматные»), то потребовалось вдруг составить каталог книг, что имелись в его личной библиотеке, или, бывало, он просто уставал на службе и нуждался в отдыхе. В общем, он отсрочивал дело.
Долго не признавался себе Райский, чем вызвана была такая задержка и нерешительность, но потом, однако, ему стало очевидно, в чем суть крылась. Одна простая вещь, которой он на первых порах, старательно не замечал, встала перед ним во всей своей безусловности. А именно: если не Лачинова автор «Семейства Снежиных», то из этого отнюдь не вытекает прямо, что автор – это он, Райский. Автором вполне могло быть и третье лицо. А указать на Лачинову мошенники могли всего лишь для отвода глаз. Так что уверенность в собственном авторстве не являлась такой уж основательной; единожды поставленная под сомнение, она, в воспаленном разуме Райского, должна была быть оберегаема. Посему и медлил.
Однажды он поделился своими треволнениями с Викентием Александровичем. Тот всей этой истории с выходом книги в издательстве Тушнова еще не знал. Он единственный из окружения Райского хорошо представлял, что Райский – никакой не писатель, а безумец. На его глазах он, под воздействием лихорадки или бог весть чего, объявил себя создателем романа, не имевшего к нему никакого отношения. Поэтому переживания Райского не вызвали у Викентия Александровича удивления; он понимал, что они – часть безумия и бреда наяву.
«Как знать, – подумал Викентий Александрович, – не приведут ли эти переживания и сомнения к его выздоровлению? Надо только помочь! Надо открыть ему правду; может быть, он готов ее принять!»
– Ваши сомнения справедливы, – заметил Викентий Александрович. – Я давно вам хотел сказать, да все не решался: полагал, что сделаю только хуже, ведь ваша убежденность в авторстве, в том, что Ближнев – это вы, была непоколебима и отторгла бы всякую попытку опровергнуть ту картину, что нарисовали вы в своем воображении. Но теперь я вижу, что она, убежденность ваша, пошатнулась и что вы допускаете, что созданная вами картина может и не соответствовать настоящей действительности…
– К чему вы клоните? – не вытерпел Райский и перебил это длинное вступление.
– А к тому, – повторю то, с чего начал, – к тому, что ваши сомнения справедливы. Не вы автор «Семейства Снежиных».
К такому прямому утверждению Райский, вопреки мысли Викентия Александровича, готов все же не был, а потому опешил.
– Что это такое вы говорите? – переспросил он. – Не я автор? А кто?
– Неважно, кто! – воскликнул Викентий Александрович. – Главное, что не вы. Попытайтесь вспомнить!
– Что я должен вспомнить? – продолжал недоумевать Райский.
– Вспомните, как вы хотели написать роман, но не знали, о чем. Вспомните, как для этого изучали все новинки литературы, что выходили в печати. И вспомните, наконец, как заинтересовал вас роман «Семейство Снежиных» в «Вестнике Европы».
– Конечно, он меня заинтересовал. Как бы он меня мог не заинтересовать? Это же мой роман.
– А почему в таком случае вы в разговорах со мной, обсуждая его, ни разу даже не обмолвились, что он ваш? Вы говорили о нем только как о чужом сочинении, еще, помнится, терзал вас вопрос, кто стоит за псевдонимом Ближнев.
Райский пожал плечами. Ничего такого он не помнил.
– Мне лихорадка память повредила, – сказал он. – Я несколько смутно помню прошлое. Но, возможно, все было именно так, как вы говорите. – Райский призадумался и добавил: – Тут у меня, однако, есть объяснение. Я не признавался, что это мое сочинение, из суеверия. То есть нет, не так: не из суеверия, а из-за некоторых опасений.
– Как это?
– Роман-то публиковался по частям, и пока он не был напечатан вплоть до завершения, я опасался, что, признавшись, дам почву для злокозненных действий своим завистникам: узнав, что автор – я, человек, связанный с подпольем, они могли посредством цензуры воспрепятствовать публикации романа на его половине. Поэтому и помалкивал.
«Что он несет? – с грустным удивлением подумал Викентий Александрович. – Зря я надеялся на его выздоровление. Безумие основательно пустило корни в его сознании». Все же он сделал еще одну попытку к вразумлению Райского.
– Да помните ли вы вообще, как писали этот треклятый роман?
– Говорю же вам, лихорадкой память отшибло! – раздраженно возразил Райский. – Помню уже написанный роман.
– В таком случае, может быть, у вас остались вещественные доказательства от процесса писания?
– Что-что, простите?
– Я имею в виду рукописи; извините, что коряво выражаю мысль.
– Рукописей тоже нет, – развел руками Райский. – Полагаю, я все отослал Стасюлевичу. В «Вестник Европы».
Викентий Александрович призадумался. После молчания он сказал:
– Вы навели меня на хорошую мысль. Могу предложить вам вот какой совет. Дайте знать Стасюлевичу о том, что у вас на руках расписка Лачиновой, где она опровергает его уверения, будто она – Ближнев и получила гонорар за «Семейство Снежиных». Напишите, что пока не желаете давать делу ход, а собираетесь решить все полюбовно. Но при одном условии. Пусть он пришлет вам одну любую страницу имеющейся у него рукописи романа – он же говорит, что она у него осталась. И вы поймете, вашим ли почерком она написана. И все ваши сомнения разрешатся! Здорово я придумал, а?
Райский был недоволен присоветованной ему схемой действия. Он поморщился.
– Опять мы пришли к тому, с чего начали. По-вашему, я не думал о том, что вы сейчас мне порекомендовали? Но именно этого я и боюсь. Того, что почерк будет не мой! Тогда сомнения, конечно, разрешатся, но в отрицательную сторону. Вот оно что, понимаете?!
Теперь уже Викентию Александровичу пришла очередь развести руками.
– Ну, я не знаю, – вымолвил он. – Вы никогда не сможете принять правду, вы ее боитесь; сами же в этом признаетесь. Вам удобнее жить в неопределенности. Вот и живите. Больше ничего вам не смогу сказать.
– Получается, напрасно я к вам обратился, – меланхолически усмехаясь, произнес Райский.
– Получается, напрасно, – подтвердил Викентий Александрович.
Ему было жаль своего друга, но он ничего не мог для него сделать. Единственное, что было в его силах, – это продолжать держать язык за зубами относительно «авторства» Райского и его помешательства на этой почве. Однажды Викентий Александрович уже почти проболтался Петрову, и это, слава богу, не возымело последствий, кроме упражнений последнего в остроумии. Но теперь, когда болезнь, как увидел Викентий Александрович, укоренилась до такой степени, что Райский отказывался расставаться с ней, теперь любое потрясение могло привести к плачевному концу. «Придется все оставить как есть», – сделал вывод Викентий Александрович.
Райский другие выводы вынес из этого разговора. «И этот тоже усомнился! – досадовал он. – Да не просто усомнился, а прямо сказал, что не я – Ближнев. Друг называется! Иуда, а не друг. Ну, ему и воздастся! Колобов вон высмеял, и я ему воздал. А этот, – презрительно думал он о Викентии Александровиче, – а этот тоже достоин воздаяния – за то, что не верит мне».
То обстоятельство, что он сам в себе сомневался и сам себе не верил, Райский оставил без внимания. Он замыслил убить Викентия Александровича. Первым делом он выяснил его адрес: прежде, несмотря на всю связывавшую их дружбу, бывать у него в гостях ему не доводилось.