Исторический роман «Нести свой крест».
Глава I.
Время что пуля: пролетело – не вернется. Бездождное лето 1735 года властвовало. Занимался день. Редкие облачка – лиловые перышки – прилепились к чистой голубизне неба. Вокруг ни деревца, ни кустика. Седые гривы хилого ковыля устало полегли от засухи.
Сержант Емельян Басов на жеребце по кличке Чубарый скакал по выжженной зноем степи. Он вез письмо от вице – губернатора Жолобова к Скорнякову – Писареву командиру Охотского порта и Камчатки из Иркутска в дальний Охотск.
День набирал силу. Из - под некованых копыт жеребца уже поднималась пыль. Лошадей якутской породы обычно не ковали: у них твердая кость. Ценились они также и за неприхотливость в корме: даже зимой добывали его сами, копытя неглубокий в здешних местах снег.
Емельян Басов – сибиряк. Среди денщиков вице – губернатора выделялся не только ростом и силушкой, но и смышлением. Потому – то Жолобов долго не отпускал его от себя, хотя командир Охотска и Камчатки все настоятельней просил надежных помощников на сбор ясака. Были у губернатора смышленые, находчивые и надежные, а вот, чтобы и то и другое в одном, таких лишних не было. Емельян – сын кухарки Авдотьи, которая почти десяток лет кухарит в семье Жолобова. На глазах вице – губернатора Емельян превратился из мальца в рослого широкоплечего парня. Пытливый ум да горячее сердце привели его на службу в ходовой полк экспедиции Афанасия Шестакова, который в 1728 году проходил через Иркутск к дикому Севера – Востоку на проведывание новых землиц. За проворность и смекалку казачий голова Шестаков назначил тогда Басова старшим над двумя десятками казаков. А когда через два года возмужавший Емельян вернулся из похода и определился сержантом в Охотскую канцелярию, то вскоре вице – губернатор Жoлобов забрал его к себе в денщики и не ошибся.
Конечно, и ныне не отпустил бы он от себя Емельку; исполнявшего самые трудные поручения, кабы не осведомился о том, что любимая дочь его Катенька души не чает в этом бравом красавце – денщике и что намеки своей маменьки о подборе другого жениха и слушать не желает. Тогда – то Жолобов и вспомнил о просьбе командира Охотско – Камчатского края Скорнякова и решил направить Басова, рассудив так: «Коли голова есть – разбогатеет. Коли нет – так хоть с глаз дочери долой».
Емельян снова окинул взглядом необъятную даль. Впереди показалась чуть заметная полоска леса. «Быстрей бы к тайге. Там не знойно – благодать. Так ведь Чубарка, - » и Емельян трепанул жеребца за загривок.
К полудню гонец въехал в прохладу сосняка и будто окунулся в настоянный смолянистый запах хвойного леса. Безмолвную тишину нарушало лишь гудение сразу же появившихся слепней, от которых Чубарый хлестко отмахивался хвостом. Проехав опушку леса, спустился с яра к ключу, незаметному в высокой траве, из которого, журча и побулькивая, выбегал быстрый ручей.
- Ну вот, хоть и велено спешно везти пакет, все же маненько отдохнем от пеклого жара, - проговорил сам себе Басов, соскакивая с коня.
Напоив жеребца и отдохнув в тени, гонец продолжил путь. Велика Сибирская тайга, не меряны ее просторы. Чем дальше углублялся в нее всадник, тем больше настораживали его дремучесть и присущие лесу звуки. То дятел на сухостоине выбивал дробный стук, то затевали скандал крикливые кедровки, а то, пронзительно свистнув, вдруг вышмыгивал из – под ног жеребца раскосый бурундук и, отбежав, замирал да таращился любопытными глазенками как на невидаль. Лишь торчащий вверх пушистый хвостик подрагивал, выдавая настороженность зверька.
Ночь застала Емельяна там, где уже окрепший ручей сливался с небольшой речкой, чтобы продолжить путь к могучей реке Лене. Расседлав Чубарого, Басов принялся устраивать ночлег. Он натаскал сушняка, разжег костер, подвесил над огнем котелок и стал натягивать полог.
В этих местах путники не часты. Основная дорога от Иркутска до Качуги через Верхне–Ленский острог проходила в стороне, а эту тропу, что спрямляла путь, знали немногие. Посему тут не стоило опасаться лихих людишек.
Емельян заварил чай смородиновым листом, которого здесь в изобилии, развязал котомку и вынул кусок вяленой говядины, да горсть сухарей. Изготовившись чаевать, подбросил в костер немного веток. Свет пламени выхватил из темноты часть ближних деревьев. Сразу же весь мир замкнулся в освященном кругу леса, а дальше стена кромешной тьмы. Потрескивали ветки на огне, журчала речушка, и неподалеку от костра хрумкал сочную траву Чубарый. Окончив трапезу, Басов положил под голову сумку с боеприпасами – лядунку, а рядом винтовую пищаль и улегся под пологом на мягкую подстилку из лапника, покрытую волчьей шкурой. Лежа задумался: «Все же отпустил меня Жолобов на Камчатку. Вот только бы Скорняков долго при себе не держал в Охотске. Помню я его: серебряным рублем одарил меня в прошлый раз, когда весть о его назначении ему из Иркутска доставил. Авось и он припомнит меня. Скорей бы в Камчатку попасть. Даст Бог – утолить жажду души о походе к незнаемым землицам удастся».
Утомленный долгой дорогой, Емельян начал засыпать. И стала выплывать будто из предрассветного тумана родная деревня. Ярково. Горбатые крыши изб, почерневшие стены бревенчатых амбаров, а вот и кладбище на яру у Иртыша, покосившийся крест на могиле деда. Облака купаются в синей воде, а дальше луга, луга, луга и осы увиваются вокруг цветущих улыбками жарков. Душа Емельяна наполнилась светлой радостью детства, и он полной грудью вдыхает, вдыхает до боли родной запах земли и травы, милый сердцу каждого крестьянского отрока. И вот он босой уже несется по прииртышской луговине к реке. Седой ковыль щекочет ему ноги, он перепрыгивает через синие сгустки васильков, белые шапки пахучих цветов вереска, через рыжие султаны конского щавеля. Перед ним из–под ног с трескотней, веером едва успевают разлететься зеленые, серые и рыжие кузнечики. Быстрей, быстрей к спасительной прохладе вод от июльского зноя. Почти на ходу он сбрасывает потрепанные порты и плюхается в светлую иртышскую воду. Набултыхавшись всласть, Емелька выходит из воды и уставший падает на копенку свежего лугового сена с духмяным ароматом трав и блаженствует под солнышком, не обращая внимания на подлетевший струнный оркестрик редких дневных комаров.
Емельян душою и всеми клеточками тела ощущал возращения к нему прошедшего счастья детства, и ему страстно захотелось растянуть это мгновение, подольше побыть в нем. Но уже другая картина уносит его в прошлое… Ватажка детворы вместе со взрослыми идет на луга к Иртышу за клубникой. Когда по ягоду шли всей дворней, то с ними под присмотром отпускали и барыньку. Единственная дочь барина Катенька куколкой смотрелась среди дворовой детворы. Емельян собирал ягоду споро, успевая поглядывать в сторону Катеньки. « Чего она все рассматривает жучков, кузнечиков да стрекоз, будто впервые видит, - дивился он. Надо же ягоду успевать брать, вон ведерко – то, каково: наполнить надо и успеть наесться вволю. Ишь любопытница, а если бы на нее змеюка с куста черемухи как на меня свалилась, обмерла бы». Перед взором так и стоит цветущая черемуха, на которую весною он хотел залезть, и - раскрытая пасть гадюки, висящей на ветках дерева средь цветов. Емелька опешил. Задрав голову и не спуская взора с бусинок глаз змеи, так и стоял под ней, боясь ее броска. Но вот, будто язык у гадюки стал вытягиваться больше и больше, Емелька зажмурился готовый к худшему. Что – то влажное, холодное скользнуло по его шее и груди, шлепнулось о землю, бойко зашуршало по траве. Он открыл глаза, и ринулся из – под черемухи прочь.
Сквозь дрему усилием разума Емельян прогнал неприятное воспоминание, желая более сердечных грез, - и сразу же недавно пережитое наполнило его, углубляя сон.
Вот он усаживает Катеньку на своего Чубарого, приговаривая:
- Как ты, в таком легком платье, долгий путь – то одолеешь?
- Чего подеешь, маменька все одно ничего не даст, коли не велит с тобою ехать.
- Я счас! – засуетился Емельян и вбежал в горенку к своей матери, чтоб попросить что – нибудь теплое для Катеньки.
- Сынок, не след ослушаться барина – то. Он к тебе всегда с добром, а ты дочь его увозом. Не про твою честь она. Окстись, сынок!
Пока мать вразумляла его, со двора донеслось беспокойное ржание коня. « Это Чубарый», - подумал Емельян и направился к выходу.
В это время громче повторилось тревожное ржание. Басов очнулся от дремоты. Вмиг вскочил – ружье наизготове. Рядом с пологом, настороженно перебирая копытами, стоял жеребец. Беспокойно озираясь, он фыркал, подрагивал напряженными ушами. «Однако, косолапый вблизи бродит», - подумал Емельян и бросил на затухающий костер охапку лапника. Пламя взметнулось, разбрасывая свет. Прислушался. За ручьем треснула ветка.
Емельян крикнул:
- Эй, отзовись, коль не леший. Не – то пальну! – и вновь напряг слух.
Зашелестели прибрежные кусты, и тяжелые шаги стали удаляться от ручья. Басов любезно похлопал Чубарого по шее, успокаивая его:
- Ушел лохматый. Почуял человечий дух. Теперь неча попусту тревожиться – то, хотя быть начеку надыть.
Он присел к костру, снова подвесил котелок над огнем, и только сейчас обратил внимание, что взошла луна, освещая верхушки лесин. Согревшись чаем и подсунув в костер толстые сучья, он направился было вновь под полог, как вдруг, совсем рядом, раздался душераздирающий вопль, переходящий из заливистого крика в раскатистый хохот. У Емельяна похолодело в груди. Сообразив, что это кричит филин, он громко выругался:
- Тьфу ты, проклятущий! Кыш, ирод!
Филин вновь завопил так, что даже у бывалого Емельяна зашевелились волосы. « Вот тварь поганая. Придется стрелить, не то спать не даст», - подумал он и выстрелил наугад.
Чубарый вздрогнул и покосившись на хозяина отошел поодаль. Басов услышал, как вспорхнул ночной гость, но бесшумный его полет так и не различил. « Да, тайга тут глухая, лешая.… Однако, всех пораспужал, теперь и прилечь можно», - подумал он и направился под полог.
Но уснуть теперь не удавалось. Думы одолевали. Перед ним будто приоткрылась от мрака глухая тропа памяти, по которой он бойко пошел вслед за мыслями. Да и как было ему не думать, ведь столь мечталось о проведывании неведомых землиц. И вот еще раз выпадает ему шанс: он едет на службу в Охотск, к которому уже перебрасываются клади через всю Россию для новой экспедиции под началом Витуса Беринга. «Поди, уговорю Скорнякова, отпустит он меня к Берингу в экспедицию: все же в походах я бывалый. Нелегкий путь с монахом Козыревским я свершил. Все помнится, да и как такое забыть…»
Тогда тоже по всей Сибири собирал «людишек» себе в экспедицию на Северо–Восток казачий голова Якутского полка Афанасий Федорович Шестаков. Каждый воевода отдавал ему в казаки либо с каторжных работ, либо собранный под караул гулящий люд. Но умудрялся как – то неутомимый казачий голова пополнять свой отряд и крепкими крестьянскими парнями. Ведал, видно, что крестьяне в тяжелом пути незаменимы. Они и нарты, и лыжи, и всякое для потребы отряда сделать могут, а также в охоте да рыбалке навык у них превеликий, особо к снесению всяких лишений.
Емельяну было десять лет, когда умер его отец. В тот же год барин забрал к себе в усадьбу кухаркой его мать, слывшую искусной стряпухой в округе, Емельку же определил в помощь к конюху. Вскоре барин переехал жить в Тобольск, а в новую усадьбу с ним и вся дворня. Тут матушка пристроила своих детей, Емельку да Василия, в церковную школу, где они познавали АБЕВЕГУ и учились писать. Ростом и силушкой Емелька был не обделен Богом. Однажды, когда они с конюхом исправляли поломку барского возка, хозяин увидел, как он семнадцатилетний отрок поднял возок и держал, пока конюх не надел колеса на заднюю ось. Барин подошел и, похлопав Емельяна по плечу, заметил:
- Не по годам верзилист и крепок вьюнош. Это не плохо: такие везде нужны.
Потом барина назначили вице – губернатором в Иркутск. При переезде он забрал с собою кухарку с двумя ее сыновьями Емелькой и Василием. Особо помнился 1727 год. Тогда в Иркутске пополнялся отряд Шестакова. Барин вызвал к себе Емельяна и, указывая на сурового коренастого бородача, молвил:
- Вот ныне твой голова. Послужи, попробуй свои крылья.
Так Басов попал в отряд Афанасия Шестакова. А дальше… Нудное обозное продвижение по бездорожью. Вытягивая жилы себе и лошадям, люди тащили по грязи телеги, рубили плоты для переправы, по ходу добывая себе пропитание. Скудная пища, надсадный труд делали свое дело. По пути экспедиции оставались свеженасыпанные холмики могил. Из - за погибших и беглых отряд все время худел. Оставшимся в отряде приходилось все тяжче и трудней добредать до следующего уезда, где они пополнялись людьми провизией и немного восстанавливали силы.
Очередной раз, вытаскивая завязшую в болоте телегу с кладью, по колено в липкой грязи Емельян вместе с пятью кандальниками, облепившими телегу, насаждаясь в такт усилиям, хрипло рявкали: « Наддай!…Наддай!» Взглянув на соседа, который делал вид что упирается, так как давно уже себя – то еле носил, едко подумал: « О каких же крыльях барин говаривал?.. Однако не дожить, пока они вырастут». Потом еще много раз парень отмечал себе, что прав был голова Шестаков, требуя в отряды людей крепких, смекалистых.
Сотоварищем Афанасия Шестакова в командование экспедицией назначен был капитан сибирского драгунского полка Дмитрий Иванович Павлуцкий со своим вооруженным отрядом солдат из Тобольска. Два командира экспедиции постоянно делили меж собою власть, стараясь распространить свое влияние над всей экспедицией. Отчего по дороге, а особенно в Якутске, когда собралась туда вся столь разношерстная публика, было много неурядиц, пока экспедиция не разбилась на два самостоятельных отряда. Однажды, Емельян сам был свидетелем, как во время отъезда Шестакова из Якутска в Ядринскую волость по делам, Павлуцкий, увидев, что на рубке судна для монаха Козыревского работают люди экспедиции, коих поставил туда Шестаков для ускорения дел, разъярился и разогнал всех работных людей, а судового мастера Плотникова отходил батогами, приговаривая:
- Знай меня и команду мою! Без моего повеленья судов не делай! Не кажи мастерства своего!
Приказал у Козыревского отобрать все железные поковки для судна, топоры и инструменты, кричал на монаха, угрожая побоями. Как ни горячился Павлуцкий, а тронуть Козыревского не посмел. Широкой кости сухопарый монах стоял перед ним молча, смотрел на расходившегося капитана, укоряя его лишь взором выцветших глаз. Потом отвел рукою со лба длинные желтоватые с проседью волосы, огладил клиновидную бородку, также молча повернулся и, зная себе цену, зашагал прочь.
Когда вернулся Шестаков, рубка судна пошла еще быстрее, правда, на деревянных гвоздях. Вскоре Емельяна призвал до себя Шестаков. Он внимательно оглядел казака, будто ощупал, и, медленно роняя слова, заговорил:
- Монах Игнатий, в миру Иван Петров сын Козыревский, что судно на своих просторах поставил, возжелал ради экспедиции нашей на том судне Ленским устьем выйти на Северное море, где будто и в летнее время лед от земли далеко не относит. Хочет оное осмотреть и уведомиться, а ежели – де от оного устья к восточному морю судами выйти будет возможно, то будет великая польза. Так вот тебе, Емелька, от меня наказная память: быть старшим среди двух десятков служилых, коих я посылаю с Козыревским. Слушать во всем монаха, делать, как велит, и чинить ему во всем обережку и всякое вспоможение. Справишься, вернешься – чином пожалую. Вижу, есть в тебе сила и упорство к делу нашему, оттого и доверяю. Вот тебе ордер, по нему получишь провизию и оборужение. Провианта не много, но в зверовые места идете, промышлять по пути станете. Козыревскому даю двух кормщиков, Турнаева да Беляева, ты им не во власть. Голова ваш Козыревский. Ступай к монаху, да сбирайтесь в путь.
Емельян вышел от Шестакова, все еще не веря случившемуся. Он был несказанно рад. «Не зря старался да лишения сносил. Оценил – таки казачий голова мое радение. Надо же, средь многих возвысил. Ну, Емелька, крылышки – то и впрямь прорезаются», - радостно подумал он и заспешил на пристань.
При сборе к отплытию Емельян сразу проявил свою расторопность, чем явно пришелся по душе Козыревскому. Служилых, назначенных в поход, Басов разбил на отряды. Одним поручил наловить и засолить в кадушки рыбы, а с другой половиной сам ушел на охоту.
Якутскую степь обрамляют лесистые горы, куда и отправились охотники. Вскоре они выследили лосей. Одного из них повалил из фузеи сам Емельян. Он до сих пор помнит красавца – рогача, который дремал в перелеске на солнцепеке, а пичуги ловко шныряли у него по голове, выклевывая что – то у него в ушах и загривке. На лесной поляне они наготовили дымленой лосятины и, нагрузившись спешно, стали выносить мясо к судну. А поторапливаться надо было. Из–за задержек с постройкой судна срок отплытия давно уже минул. Пролетало короткое якутское лето. Надвигался август.
Иван Козыревский был взвинчен до предела, да и понятно: иди – то не к югу, а в льдистое море, в места неведомые.
Наконец, наступил тот день, когда Козыревский с Шестаковым обнялись на берегу как братья, и под напутственным взглядом казачьего головы служилые в такт взмахнули шестью парами весел, выгоняя суденышко на стремнину реки Лены. Козыревский и Емельян стояли на кормовой палубе, поглядывая на удаляющуюся людную пристань Якутска, и, когда, расплылись уже очертания селения, они умостились тут же на юте суденышка неподалеку от кормщика, оглядывая окрест.
У берегов на мелководьях то там, то здесь покачивались лодчонки рыбарей. Лена убегала вперед извилистой небесной лентой. Потянулись дни плавания. Менялись чередою гребцы и кормщики. Путники дивились захватывающим видам приленских берегов. Хмурые сопки иногда просветлялись крутыми осыпями камней, то скальными выступами, торчащими из зелени леса, то желтыми песчаниками. От мощных притоков река Лена все набирала силу. При попутном ветре поднимали паруса на бизань мачте судна, тогда у гребцов отдыхали мозолистые руки, и они, разморясь на солнышке поглядывали на все суровеющую природу Ленских берегов. Движение вспять лета было все заметнее. Сопки становились каменистее с обрывами да торчащими зубьями – столбами скал, взметнувшимися идолами – охранителями темных лесов. Чаще стала кудлатиться низкая облачность, цепляясь за ершистые макушки сопок. Потянулись отвесные малопривлекательные берега, на которых просматривались наслоения предыдущих веков. Дни, бесцеремонно урезая темное время суток, вскоре довели ночь до нескольких минут бледных сумерек. А далее; слабогреющее солнце и вовсе стало на ночь лишь приседать к горизонту. Все говорило, что путешественники перевалили рубеж, за которым круглые сутки царствовал полярный день. Когда суденышко шло вдоль берега, оттуда и днем, и ясносолнечной ночью доносилось разноголосье зуйков, куликов, кукушек и сов, видимо, тоже сбившихся со светового режима, как и команда.
Стараясь нагнать упущенное время, Иван Козыревский установив вахты, гнал вперед суденышко без причаливания к берегу. Все неуемнее дул пронизывающий ветер, нагоняя крутые волны, которые беспрестанно трепали суденышко, били в борта, будто пробуя его на прочность. На судне часто меняли паруса, а то и садились за весла, уходя под благоприятный ветер. Козыревский все чаще стал осматривать борта и днище, укромные уголки судна, с беспокойством разглядывал места, где сочилась вода. Он недовольно хмурился, понося капитана Павлуцкого, который отобрал все поковки и потому не дал устроить прочного судна. Посокрушавшись вдоволь, он уходил под палубу юта в свой отсек, где предавался своим думам.
Отсутствие ночи действовало на Емельяна возбуждающе. Он, жаждал действий, частенько подменял казаков на веслах, то помогал им на установке парусов, все, пытаясь наработаться, чтобы перебороть действие низкого ночного солнца и уснуть, как прежде, крепким сном, а не легким чувствительным полузабытьем. Но наработаться вволю ему так и не удавалось, и он в большую часть ночи проводил в бессоннице. Однажды Козыревский, заглянув к нему в отсек, ухмыльнулся:
- Тоже маешься. Пойдем ко мне за разговором время коротать.
В отсеке у него на столе лежали бумаги. Из пороховницы, приспособленной под чернильницу, торчало перо.
Емельян посмотрел на чертеж, лежащий сверху бумаг, и спросил:
- Однако, Лену пером выводишь?
Монах вопросительно зыркнул на Емельяна.
Карты читать знаешь?
Письму – то учен, а вот карты разбирать не приходилось.
- Обучу, коль любопытен. Без этого в нашем деле никак, - и, помолчав, добавил,- В беспокойстве я за судно. Боюсь, что на деревянных гвоздях лишь до первой морской трепки, а ведь это суденышко не малое, строено под эверс, посчитай, что коч размером – то. Выдюжит ли без железных крепей?
- И я гляжу: поскрипывает на крутой волне, да и во многих местах уже сочится, - поддержал сомнение Емельян.
- Поглядим далее. Неужто и этот поход у меня не удастся, Господи! Столь годов шел к этому! Преломлял себя сколько?! Обходил все рогатки, коими уставляли мой путь нечестивцы. Старался выжить, дабы продолжить то, к чему стремится душа! Так и влечет продолжить начатое, Емельян! Ведь точно ужо знаю: Большая земля на Востоке, Апонское государство к югу, вот оно! Подходи лишь к нему, пути мною проведаны!.. Ан нет, судьбина отвернулась от мя, яко проклял кто. – Распаляя себя речью, Козыревкий ворохнул бумаги и вытянул свиток. Торопливо развязал тесьму и раскинул перед Басовым карту. – Вот своеручно составлена. Зри! Камчадалия сие, а это острова Курильской землицы. Вот их коликое число! И далее есть – дойти сил не хватило, суденышко истрепало. А в эту сторону и есть там Апонское государство. – Он трясущимися пальцами бегло водил по карте. – А тут зри! Людишки шелагского роду обретаются до самого льдистого моря. Сказывают что де земля большая, лесами да зверьем всяким обильна, в морях тех студеных лежит. Шелаги[1] там бывают, а мы никак не можем потому, как на приказе у нас сидят лишь ограбители подлые, коим свою суму токмо пополнить! И – эх, паря!.. – Козыревский будто осекся и начал сворачивать карту.
Ошеломленный такой откровенностью столь молчаливого и угрюмого на вид монаха, Емельян уже совсем по – новому смотрел на него. « Да, должно быть, накипело внутри: ишь как огнем через очи, так и выметывается», - подумал Басов и заговорил:
- Не ведал я, с кем в поход иду. Знать, уже в новых землицах бывалый. Как попал – то? Разжег ты во мне страсть – любопытство. Коли можно, поведай о себе. Бедами – заботами поделись, авось, тебе легче станет, а мне урок.
- А чего не можно! Слушай, тем паче, что не с каждым тянет выговорить душу. Не для единого своего прославления стремлюсь своими деяниями, а поелику душу нестерпимо влечет к чужедальним неведомым еще землицам. Так и прельщает. Вот и вышло, что ради этого у мя вся жизнь и обернулась. – Монах, зыркнув на Емельяна, который внимал в оба уха, продолжил. – Вижу в очах твоих жизнь еще в красном цвете, у мя же ныне черна, яко ночь. Мудрена жизнь, паря, - погрубей рогожи.… Не мало скорби да бед снесть надыть, поелику вразумешь.
Казачьим сыном попал я в Камчадалию, где с отцом да братом на усмирение строптивых инородцев ходил и для призыву их в ясашный платеж. Бывало, хаживал и не единожды туда, где наперед русские люди не бывали. Да в тех походах и смертные раны принимал, но все выживал. Ради правды сказать, что в оное время в казаках – то народец посуровше был. Не в обиду тебе молвлю: старый ворон не каркнет даром. Потому как ранее в Камчадалии не токмо за сбор ясака радеть приходилось, сколько за сохранение живота своего.
На Камчатском приказе тогда Володимир Атласов сидел. Лют и гневлив был атаман. За рухлядшко пушистое не токмо инородцев, но и своих казаков под кнут да палаш примерял. Единожды, когда казак Данило Беляев уличил его, что тот чернобурку, подлежащую в ясак, себе присвоил, атаман тут же изрубил его палашом. Таков был: знал, где клещить, где улещить – лишь бы прибыток себе. Я с мальства грамотен, и приходилось иногда указы ему перечитывать, оттого знал многое, чего он хотел бы в тайне от всех держать. Вот он больше других мя и недолюбливал. В Камчатку тогда кружным путем ходили с Якутска. Бывало и по году идешь, так как не мирные коряки зело домеху чинили по пути. Вышло так, что три года не было смены приказчику, а тут враз явились сразу два. Повели они себя так же, как и Атласов: вместо того, чтобы ласкою да приветом брать инородцев ясак единожды в год, заставляли нас боем ходить за пушниной повторно.
Прослышали мы, что поблиску от Камчадалии острова богатые зверьем есть, но приказчики идти туда не хотят: тут войною рухлядишко пушистое с инородцев вытрясать вознамерены. Тяжко пришлось казакам: одного – то еле терпели, а трех снести не смогли. Завели круг казаки и взбунтовались. И вот зимой, возвращаясь с Нижнекамчатского острога с указом Атласова в Верхний острог, повстречался я с отрядом казаков. Скрутили меня бунтари, а их предводитель Данила Анцыферов сказывает:
- Нужон ты нам, Ивашка. С нами приказчиков изводить пойдешь – есаулом сделаем как грамотея. Вместе острова те проведаем, где Курильские людишки самовластно, не в подданстве ничьем обретаются, а коли против – мотри…
Дружок Анцыферова Григорий Шабанов уже и палаш оголил.
Меня долго уговаривать не надо было. Развернул я свою нарту и с ними. Не дай Господь, чего творит в злобе доведенный до отчаяния человече. Новых приказчиков быстро скрутили, покололи да в прорубь реки и булькнули. А Атласов караул при себе держал: тихо его не взять. Чуял за собой грех, сторожкий был. Одолели его хитростью. Вошли трое, будто с указом для него доставленным. Вручили ему бумагу, в то же время убойцы и сделали свое дело. Расправившись с карыстолюбцами и сразу же замирились с инородцами, дабы нас на юг Камчатки пропустили острова те проведать. Летом 1711 году и поплыли мы на те острова, дабы перед государем за приказчиков свою вину загладить приисканием новых землиц да неясашных людишек. Два острова открыли, но ясаку в тот год не взяли.
Как вернулись, отписал я челобитную царю – батюшке, Петру – Алексеевичу, за подписью всех казаков. Просили пороху да снастей для снаряжения судна к островам плыть до самого Апонского царства. Об этом царстве известились мы от курильцев, у коих человек из Апона в плену обретался. На другой год прибыл в Камчатку приказчик Василий Колесов. Бывалый человек и зело хитер. Понял, что тут суровостью много не сделать. Навел сыск, за приказчиков, казнил лишь убойцев, а Анцыферова уже до него воинственные инородцы авачинцы порешили во время сбора ясака. Других повинных служилых, смотря по делу, отпотчевал батогами да собрал всех в новый поход на Курилы, требуя оказать за грех содеянный, крайнюю ревность в открытии новых землиц. Окрылились мы, что тяготеющая над нами вина за бунт снята и весной пустились в новый поход. На сей раз, в проводники взяли инородца именем Сана, коего лихой погодой к Камчадалии от Апона принесло. Всяко пришлось в том походе: кого ласкою и приветом, а иных и воинским порядком в ясашный платеж приводили. Но прошли десяток островов, пока напрочь суденышко не истрепалось противной да лихой погодою. Чуть не дойдя до Апонской землицы, принуждены были вернуться, дабы не сгинуть. Положил я все острова на бумагу с описью всех примет.
Рад был приказчик Колесов, предчувствуя уже царскую милость, когда получил сии чертежи да опись похода и не малый ясак с островов. Кроме того, ясак Атласова да других приказчиков, а також конфискованные меховые пожитки, и то, что сыском с казаков содрал. Все это – небывалая по тем временам казна. За доставку таковой – быть великой милости царской. Но не повезло Колесову. Когда шел с ясаком с Камчатки, его отряд побили Коряки да захватили всю пушистую рухлядь. Жаль, не дошел до царя богатый наш ясак да ему приятное известие об островах, приведенных под его державную руку. Простил бы царь нас окончательно своим указом. А коль этого не случилось, новый приказчик Петриловский вновь принялся вести сыск по убойству, вымучивая с нас последние пожитки. Сущий изверг был этот Петриловский. Жег огнем на дыбе, ломал пальцы казакам. И я у него в смыках насиделся, на дыбе чуть дух не испустил, не желая этому мздоимцу ничего отдать. Но вымучил он и меня. Понял я, что с таким бороться по – иному след. « Уйду в тень», - думаю. Как говориться; «живи тихо да избывай лихо».
Отдал я ему всю свою рухлядь и пожитки на продажу, а сам обязался постричься в монахи. Обида давила меня не за амбарушки, с мехами, что показал ему, а то, что он глумился над походами нашими к островам, что – де не надо это никому. Воры мы да разбойный люд. Досадил он мне, до лиха! Не желал Петриловский рядом иметь грамотея. Ясаком не занимался, лишь набивал свою мошну. У коряков за табак выменял отбитый ими у Колесова богатый ясак и присвоил. Со своих казаков драл за фунт табака по 60 соболей. Такого ограбителя Камчатка не знала.
Но тут случилось, что казачий пятидесятник Кузьма Соколов да мореход Никита Тряска открыли морской путь из Охотска по Ламскому морю в Камчатку, и прибыли туда. К тому времени я постригся в монахи и срубил скит на речке Ключевке, поблиску от Нижнекамчатского острога. Примкнули ко мне мои сотоварищи, казаки увечные да разоренные в конец Петриловским. Я узнал, что Соколов имеет мочь от якутского воеводы, да и написал все, что знал о присвоении ясака. Казачий пятидесятник конфисковал меха у Петриловского, а его в колодке и увез в Якутск на суд.
Прошло время, все же дошла моя карта до царя. В 1717 году на Камчатки начали лес готовить, да затеяли в Нижнем остроге судно рубить. Будто бы экспедицию на восток собирает бывший якутский казачий, полковник Яков Елчин. Я в Якутск добрался, чтобы богомазу иконы для своей `пустыни заказать да заодно и присланную в дар нашему монастырскому братству освященную Киевско – Печерской лаврой икону забрать в Якутском Спасском монастыре. Там в Якутске встретился с полковником. Ухватился он за мя, пол дня расспрашивал, записывал, обещал, что возьмет с собою.… Но зря радовалось мое сердце. Повздорил Елчин с новым воеводой Якутска. Заковал тот его в железа да в Тобольск под суд отправил. Сорвалась экспедиция, приуныл я. Чтобы забыться, занялся я со своей братией огородничать да хлеба сеять на Камчатке, дабы хоть этим пример добрый инородцам да нашим посадским людям подать. Уж больно скудна пища без овоща и хлеба.
Но в 1720 году прибыли в Якутск геодезисты Иван Евреинов да Федор Лужин. Долго расспрашивали меня о пути к островам и особо по Апонскому царству, что ведаю. Показали мне карту свою, вижу: срисована с моих чертежей. Я им по той карте, что смог растолковал. Надеялся, возьмут с собою. Ан нет, не взяли, отвернули меня и сами к Апонской земле уплыли.
В том же году приказчик Камчатки Лукашевский объявил на меня «слово и дело» и в колодках отправил в Якутск. Очень хотел от меня избавиться. Известно, власть завсегда с людьми ссорит, а коли еще у власти глуп и норовист, то вдвойне. Вот с обидами на него и зачастил ко мне в пустынь народец. Я – то в те времена уже клобук и рясу имел, в духовный сан возведен был якутским архимандритом. Забоялся Лукашевский, что отпишу я про его проказы, и упредил ложным наветом. Разобрались в Якутске с его ябедой. Дали награду мне 10 рублев да определили заказчиком строящегося Покровского монастыря под Якутском. Тут в Якутске я ежегодно выходил с прошением организовать экспедицию на Северо–Восток либо к Апонскому царству, но тщетно. Довелось мне руду железную под Якутском сыскать, но и это никому не нужно. Один человек лишь слушал меня да поддерживал во всем – казачий голова Афанасий Шестаков, заводной, крепкого характера человек. Уехал он в столицу с мыслями нами обдуманными. Жду его, а слышу ведет экспедицию некий Витязь Беринг. Про Шестакова и слуху нет. В 1726 году прибыл Беринг в Якутск, я к нему с картой да с мыслями о землицах, про кои наслышан за эти годы. Осмотрел карту Беринг и вызвал своего помощника. Тот тоже покрутил головой, нос поморщил, с тем меня и отослали. Даже простым матросом в поход не взяли. Совсем я пал духом. Всяко думал. Неужто боялись славу свою с другим делить. Почему никто не берет с собой? Расспросят, запишут и выпроводят. И вывел я тогда для себя, и ты запомни, паря, - свои мысли сам и соблюдай, не спеши их казать умным людям. Не знал куда, себя деть. Одно чую, что не страшусь уже никакой пагубы, готов был, и смерть принять от себя да одумался – стал судно строить, дабы самоохотно идти в поход с вольными людьми. А тут и Шестаков объявился. Убедил Сенат – дали ему мочь. Теперь и я при деле, к коему много лет стремился. Вот как оно, братец, жизнь оборачивается, - и Козыревский, переведя дух, ухмыльнулся. – А и впрямь полегчало, яко выпустошил пред тобою душу.
После этого доверительного разговора с Козвревским, Емельян душой и сердцем привязался к монаху, которого готов был уже боготворить. Столь целеустремленная, яркая натура Козыревского преклонила Басова пред собою. Хотя Емельян не мог еще понять: что толкало этого гиганта воли к проведыванию неведомого, и все же он всем сердцем желал быть похожим на него.
Река становилась все шире. Уже на десяток верст разбежались берега Лены, покрытые низкорослой черной – тайгой. Береговые сопки были усеяны древесной падалью чахлого леса. Набирающий силу холодный ветер к полудню усилился так, что идти под парусом стало невозможно. Спустили паруса, и гребцы взялись за весла. Грести было трудно. На крутой расходившейся сутолоке волн, суденышко подлетало, обсушивая весла то с одной, то с другой стороны. Ветер норовил развернуть судно лагом, и тогда очередная крутяга волны так наддавала в борт, что трещала обшивка бортов, за которыми отфыркивались залитые водою гребцы.
В мокрой от брызг одежде Иван Козыревский помогал свободным от вахты отчерпывать воду. После очередного удара волны, когда судно накренило так, что оно чуть не зачерпнуло другим бортом воду, монах крикнул кормщику Беляеву:
- Поди на ют в помощь Турнаеву. Одному не совладать с кормилом.
- Да .., сиверок силой необычной, - согласился Беляев и полез на полупалубу.
Емельян Басов, отчерпывая воду из - под пола в жилых отсеках, обнаружил в кормовой стенке сильную течь. Он вышел к Козыревскому и тихо сказал ему об этом.
Будто тень пробежала по обличию монаха.
- Это все! Обречено морскому вояжу. Чуть тряхнула волна – и яко в решете сидим. Пошто черная судьба мне, Господи! Не токмо там, в корме, позри, в бортах да днище тоже роднички объявились. Скоро и уливать воду не успеем! – ожесточился монах и полез к кормщикам. – Кабы не раздолбило напрочь наш ушат, правьте к берегу, авось, отмелое место найдем, дабы выброситься.Тургенев ответил:
- Туда и правим. Вон за этим огибнем погост должон быть: Сиктях по- ихнему. К нему дотянем, токмо на веслах чаще служилых менять след: ветер-то зело противен.
Много сил положила команда, прежде чем суденышко с ходу выползло на брюхе по глинистому берегу чуть ниже пристани селения Сиктях. Сразу же в мелководье высигнули несколько казаков, чтобы отшвартовать его. Ветер да волна накренили судно в сторону отмели, этим и закончили его мучительную трепку. Своею беспомощностью судно было похоже на обессиленного пловца, у которого не осталось сил выбраться на сушу.
На берегу стали появляться обыватели. В основном это были якуты. Они щурили глаза, щерились, разглядывали суденышко. От них отделился босоногий паренек. Он забрел в воду и ловко вскарабкался на судно. В потрепанных штанах, в душегрейке на голое тело, он перевалился через борт прямо под ноги к Козыревскому.
Сдернув с головы меховую якутскую шапку – бергес, поклонился и бойко заговорил:
- Куда путь – дорогу правите? Случаем не воры вы, не разбойный люд? Хотя на вид дядьки вы добрые, православные. Чай милосердны будете да чего доброго бедолагу мя деньгой одарите.
Постой–постой, - остановил его монах, вглядывались в монгольские черты лица. – Откуда таков отрепыш взялся?
Тутошний я, Колькой звать.
Якут, а по-русски ловко знаешь.
- Ни, я не соха1 – нюча2. По–якутски то могу говор водить: похвалы сказывать да и обложить если чего. Тута все схожи на якутов. Живем скудно, не лучше их – одной рыбой. Тятька – то мой до шейного креста пропился. Раньше лошадь имели, а теперь лишь вошей. А я вожем могу идти с лошадьми: все знаю, всяк их изладить могу. Вижу я, судно – то ваше на взводень сумнительно да ненадежно, а дале Лена, что море волнительна, - он вопрошающе посматривал то на Козыревского, то на Басова.
Монах ухмыльнулся:
- Ишь ты, знатливец каков. Скажи–ка, таратор, у кого лучше карбасами разжиться можно?
- Чую, что без подарка от вас мне не уйти. За это, как на духу, сказываю. Самые крепкие да поновее карбасы есть у священника нашего, отца Нила. Хромому деду Юргану сыном он доводится. Вон за теми хотонами1 его изба стоит, - и он рукою указал на пригорок, залепленный приземистыми, изъеденными ветрами да морозами избами и амбарами. – Дядь, вожем токмо меня бери. Легок я, все места знаю, завсегда далеко ходил. Неужто тут пропадать оставишь?
Козыревский лукаво стрельнул на мальца и, шаря в кармане, ответил:
- Дожей хитрости да лести и где выучился, кудлата голова. Возьми алтын да не очумей от радости, не то до избы Нила Юрганова провести забудешь, - и уже Басову добавил.- Смышлен малец. Пойдем к Нилу, толковать будем, как далее–то быть.
По сходной цене Нил Юрганов уступил Козыревскому один из своих карбасов. Лодка оказалась неплоха, поместительная на десять весел да еще в корме крытая казенка, где коротать да обогреться можно. Парус был поставлен совсем новый, так что довольны остались покупатели. Второй карбас поменьше приобрели у местного карбасника, грязного, пришибленного на вид, объякутившегося казака.
На третий день, перегрузившись на карбасы, не теряя времени, отряд двинулся к северу. Безлесные сопки удалились. Пошли низкие тундровые берега с торфяниками, подернутыми нынешней зеленью трав да обнажениями ископаемого мутного льда. Незаходящее солнце сверкало, но не грело. Чувствовалось, что не наступившее тутошнее лето уже ломалось на осень. Ближе к устью горные хребты стали сжимать Лену, и она из широкой вольготной реки превращалась в стремящуюся, с мощными водоворотами пучину, прорывающуюся меж гор к льдистому морю.
Стремительно понесла она карбасы, норовя прижать к береговым утесам, разбить в щепы. Но, вырвавшись на приморскую тундру, Лена сбавила норов, давая путникам и себе роздых, неспешно покатила свои воды, дробясь на устьевые протоки. Тут у берега, на холмистой тундре, приткнулось небольшое стойбище. Пяток юрт да несколько амбарушков на столбах, оживляли эти безжизненные на вид просторы. Зная, что здесь живут вольные люди из объякутившихся посадских, которые промышляют боем оленя на плаву, гусеванием да рыбной ловлей, решили остановиться и стать табором для пополнения запасов продовольствия.
Аборигены встретили путников гостеприимно; освободили для них одну из юрт. Узнав намерения гостей, они согласились помочь им наготовить провизии и меховой одежды взамен на порох к своим стареньким пищалям.
Отдохнув два дня, Козыревский решил на одном карбасе обследовать многочисленные рукава дельты Лены, а Басову поручил заготовить оленины и прочей дичи, чтобы хватило на осень и на обратный зимний путь. Для этого надо было заготовленную впрок провизию развести по скрадкам, кои нужно было устроить вплоть до Сиктяха. Кроме того, до рекостава сплыть с провизией по главной протоке к морю и воссоединиться с отрядом монаха, чтобы вместе обследовать залив и поискать морского хода к Востоку, сколько даст возможность.
Утром, когда в молочном тумане еще тонули лысые сопочки тундры, отряд Козыревского отчалил от берега. Вскоре Емельян с назначенными на промысел служилыми покинул дымную, пахнущую кислыми оленьими шкурами юрту. Проводником был низкорослый скуластый полуякут Итанка, который споро семенил по тундре, шаркая кожаными выступками. Емельян, поспевая за ним, думал:
- Чутошный, а ноги резвы.…Успеть бы напромыслить гусей не то скоро переход оленей пойдет, надо к переправам будет поспешить.
Перевалив очередную сопочку, вспугнули стаю гусей, которые всполо-шили весь, сразу не видимый мир перна-того царства. Гогот, хлопанье крыльев и белое облако гусей, плавно покачиваясь, потянуло за очередную сопку. Проводник остановился:
- Жируют, однако. Тут их дивно. Чуток сеток ставим тут, а другие дальше разбросим. Потом и гусей гонять будем, хотя можно и не гонять: песцы и так докучают им.
На следующий день половина казаков осталась пушить дичь да укладывать ее в яму, выкопанную до вечного льда.
Итанка подошел к Емельяну:
Айда на мох оленя стрелим.
- Чего же, дабы поденный корм разнообразить, можно. Пойдем, - и, прихватив фузею, направился за Итанкой. – Любо тебе так жить, зверобойничать?
- Э, парень! Шипко. Вольготно тут: вокруг еда ходит,- защурился тот.
Недолго прошли они по мшистым горбовинам тундры, как хваткий нюх Итанки уловил запах оленей.
- Идем сюда. Тут ждем: на нас идут,- потащил он за руку Емельяна. Укрылись в небольшую балочку, поросшую невысоким кудреватым березняком – ерником.
Оттуда вышмыгнул и неторопливо засеменил прочь недовылинявший песец, Емельян присел в заросли, изготовив фузею. Первым показался, будто подпаленный огнем, коричневый рогач. «И как токмо саженые рога не устает носить. Ишь, гордец, как вышагивает,- подумал Емельян, прицеливаясь. Небольшое стадо, подпирая вожака, сваливало в низину к притаившимся охотникам.
- Каков саджой, бей, не то учует, - зашептал сосед и – грохнул выстрел.
Самец ткнулся рогами в землю, а стадо бесшумно растеклось по тундре. Итанка подбежал к оленю, полоснул ножом шею и, подставляя пригоршню, заспешил пить теплую кровь. Когда Емельян подошел, тот, с окровавленными губами, спросил:
Желудок сам возьмешь или тоже мне отдашь?
- Бери, - махнул рукою Басов. Он знал, что тутошние аборигены наполовину сыроядцы. Содержимое желудка оленя ценят как лакомство великое. – Как потащим? Крупен самец, удался.
- Быстро потащим. Будь тут, счас нарту пригоню, - отвечал Итанка, вспарывая живот оленю.
-Закончив потрошить оленя он заспешил к селению и вскоре примчал на олене, запряженном в нарту, подбитую китовым усом. Завалив добычу на нарту, они ходко помчали к стойбищу по мшистой тундре, как по снегу.
* * *
Шел сентябрь. Воздух северной осени был на редкость свеж и терпок. Солнце уже заходило за горизонт. Ночи быстро прибавлялись. Студеные утренники стали серебрить редкую траву да курчавый беломошник тундры. Наконец, аборигены по только ведомым им приметам определили время боя оленей на плаву. В это время стада диких оленей откочевывают от тундры к лесам на зимовку. Обычно идут они своими наторенными веками дорогами да бродами. Вот к одному из бродов и направлялись промысловики вместе со служивыми Басова. Четыре оленьих упряжки тащили скользкие нарты, на которых поверх необходимого в походе скарба привязаны были легкие двухместные байдары из кож…
Разбили стан у речки, ниже оленьей переправы, выслали навстречу дозорных, а остальные принялись за дело. Вязали кустарник охапками, нанизывали их на веревку, переброшенную наискосок течению реки. Кустарник от течения съезжал по веревке друг на друга, получалась плотная наплавная перегородка реки. Костры не разводили. Через день дозорный Итанка примчал на нартах с радостной вестью. Гонимое инстинктом огромное стадо оленей шло к своей переправе. Разбившись по два человека на каждую лодчонку, вооруженные пищалями, фузеями и усиленными китовой пластиной луками добытчика перешли вверх по течению и, маскируясь, затаились, выжидая, пока первые ряды показавшегося оленьего стада не переплывут реку.
Подошедшие олени чуть остановились, обнюхали воду и, наполняя окрест шорохом, стуком рог, плюханьем, начали переправляться. Охотники, выждав, когда десятка четыре оленей выбрались уже на противоположный берег, двинулись на лодчонках к плотной живой ленте плывущих оленей. Засвистели стрелы, загрохотали выстрелы. Напуганные животные, очумело, выкатив глаза, в страхе лезли друг на друга, подминая и топя слабых. А с берега все напирало стадо, пытаясь быстрее переправиться и уйти от столь страшного места. Ни один олень не повернет назад; стремясь только туда, где уже вожак, куда гонит вековой инстинкт, который выше страха. Грохочут выстрелы, свистят стрелы, почти в упор, поражая животных. Туши убитых и раненных животных вдоль перегородки течением сносятся к берегу. А тут, несколько человек с крючьями и ножами, вытаскивают их на берег, добивают, и оттаскивают от воды. Надо поспеть всех вытащить: улов богатый. Поток кровоточащих туш плывет и плывет – знай поворачивайся. Последнему оленю байдарка с Емельяном перегородила путь. Олень, как – то с укором косясь на Басова, пытался оплыть лодчонку, но гребец тоже сдал в ту сторону. Тогда олень жалобно и призывно затрубил и, будто ища смерти, поплыл прямо на лодку.
- Стреляй же, потопит нас! – крикнул гребец и еле успел убрать байдарку с пути оленя
Басов опустил фузею.
- Чего медлишь, уйдет же! Пали! – в азарте кричал гребец, но Емельян лишь отмахнулся.
Олень выскочил на берег, отряхнулся и кинулся догонять умчавшееся стадо.
Во время стрельбы убитых оленей не было видно, а когда Емельян подошел к месту вытаски, его взяла оторопь. Груды мокрых кровавых оленьих туш были набросаны вдоль берега.
- Ай – Ай, хоросо! Есе так – и до весновки хватит, - радовался Итанка. Всю ночь Емельяну снился отпущенный им олень. Он то и дело пронзал его умным просящим взором и упрекал человечьим голосом:
- Зачем, Емелька душегубничаешь? Столь жизней загубил, пошто?
На вторую охоту он не поехал, а взялся перевозить туши к стойбищу. К середине сентября тундра совсем уже задышала холодом. Емельян уговорил Итанку забросить на оленях часть мяса в горы, где надо было устроить тайник. « Теперь уже можно: мясу мороз не в порчу», - подумал он и вдруг ясно представил себе, как холодные и голодные они находят в пути мясо. И тут будто озарило его: «А огонь! Дрова, где зимою взять? Коли сейчас ерника не наготовить, под снегом – то его не сыскать». Два дня они всей командой выискивали по распадкам ерник и готовили плотные вязанки дров.
Четырех человек Басов отправил с Итанкой устроить тайники да упрятать там продукты и дрова. Карбас загрузил дровами, олениной да подмороженной дичью и отправился в низовье, как условились с монахом. В дорогу Итанка дал Басову маленькую байдарку – с нее удобнее сети ставить.
На ночевку остановились, где среди Ленской протоки бычьим лбом торчит из воды камень. Утром карбас вмерз в тонкую полоску припая. «Студеные места тут, ишь как мороз не церемонится: сразу забирает», подумал Емельян. Взглянув очередной раз на камень – бык, он решил устроить тут на берегу скрадок с провизией, потому как место приметное. С осыпи сопки они натаскали к берегу плитняка, обросшего моховой шубой, выложили полусаженной высоты шайбу, заложили тушу оленя да с десяток гусей. Завалили тайник камнями так, чтобы песцы не смогли нашкодить. Хотели уже уходить, но Басов приметил до того уж удобную расщелину в скале, что не удержался и сунул туда одного гуся и, задвинув расщелину камнем, подумал: «Пусть на сверхсытку будет».
Через день сплава по реке, путникам открылся беспредельный простор синевы студеного моря и неба. Стали присматриваться к берегу и вскоре увидели стан Козыревского. Под скальным выступом у лысой горы стояли три полога из оленьих шкур. Выступ, сбивая морскую волну, образовывал небольшую бухточку, в которой чуть покачивался карбас. На берегу уже толпились, приметив долгожданных гостей.
Козыревский обнял Емельяна:
- Вовремя, спаси бог тебя, как вовремя. Второй день ужо лишь нерпу в пищу приемлем, - и, видя в карбасе вязанки дров, добавил. – О дровах – то я не сказал. Думаю, коль не догадаешься, быть нам сыроедцами, как тутошние инородцы.
После сытой еды Козыревский, согревшись у костра, клевал носом. Басов посмотрел на потемневшее, осунувшиеся лицо монаха. Емельяну показалось, что как – то резко постарел он за этот месяц. Монах вдруг закашлял, очнулся от дремы и еще больше залился свистящим, рвущим душу кашлем. Лицо его побагровело, глаза заслезились. Притушив в себе кашель, он мотнул головой;
- Все же протянуло сыростью. Без огня в тако время – беда, - Он поднялся от костерка и кивнул Басову. – Пойдем, разомнемся, - и направился на лысую гору. На ходу он говорил:
- Время грядет весьма студеное. Скоро река станет, а намеченные дела не все сделал. Надо еще три рукава Лены промерить, авось и где глубже ход есть. Пока наметил, что вот эта Быковская протока глубже иных и водою быстрее. На разлив морской ходили дважды. Глубины там 6 – 7 сажен, более не было. Даже единожды в погоду ушли далече в Сиверное это – море - окиян, и, что важно, льдов приносных не видно. О многом это говорит, Емельян. Знать, возможен водяной путь из Лены по сему морю и так до теплого моря к Камчадалии. Радуюсь я этому, но более скорблю, что столько ждал сего момента, а судно как след изготовить не привелось, да и припозднились мы. А на карбасах в дальний путь не сунешься. И – эх, жизнь злощастная, - скрипнул зубами монах.
За разговорами они поднялись на гору к свежей выкладки из камня высотою в сажень.
- Чего это? – указывал на кладку Емельян.
- Это гляди, вроде как маяки. На приметных местах завсегда ставим. Либо крест, либо такой вот глядень, дабы знали: был тут русский человек, проведал ужо. Вон и на том опупочке, что в море вдается, такой же глядень поставили. Позри, каково простору тут.
- Да гляжу, все глаза – то растерял. Господи! Вроде ничего красного нет, ан есть чего – то, так и полнит душу, а чем не высказать. Будто вдыхаешь сущей красою жизни без украс всяких.
Слепящее полярное солнце будто выпуталось из лохм кудели, обложившей море, и сразу преобразило окрест. Север заблистал чистотой воздуха. Ясно просматривались сопки, которые обрамляли залив. Землепроходцы стояли, вбирая в себя просторы Севера и торжество не потревоженной человеком природы.
Козыревский заговорил первым:
- Притягательно… Величье Божье в сих просторах. Тут вера вселяется, что душа вечная и не стареет она. Вот и ныне так и скулит, тянет в неведомое. Риск и лишения ей нипочем. И – эх! Вернуть бы мне резвое времечко да тако изобильно кипение сил, как у тебя, - удержу не было бы! Скажу тебе, паря, что нет другого счастья, кроме того времени, когда стремишься к цели и видишь приближение ее. Так уж человече устроен. Запалить лишь его надо, зажечь верой в дело либо в мечту, и он должен испытать счастье. Трудное, оттого и незабвенное, но счастье! А ныне вот мне грустно, вижу, свободен водяной путь от устья Лены на Восток, но возможности моей нет, дабы пойти им? – он сразу сник и, помолчав, добавил. – Запомни; не потеряв в жизни, ничего не найти. Пойдем ужо, не надышаться про запас.
Они спустились с горы. Козыревский вынес из-под своего полога сверток выделанной телячьей кожи. Подсел к костру.
- А – ну, подкорми огонь – то, - развернул кожу, на которой были нанесены обследованные уже протоки Лены да залив, и заговорил:
- Кожа не бумага, не размокнет. Смотри, Емелька: завтра подымайся вверх, до единого русла Лены, а там забирай к ее левому берегу. Вдоль него и спустишься крайним рукавом, а выйдешь в залив, приходи в лагерь. Собираемся тут. Как рукав поворачивает, так и рисуй на коже, которую я дам. Чего важного заметишь, тоже пометки делай, коли писать учен. Время от времени промеряй глубину, лот десятисаженный тож возьми. Думаю, ден десять погода нам еще дастся. Это тебе срок. Поспешай, коли река встанет, уходим пеше вверх до стойбища.
Так сидели они у костра, обговаривая свои действия, пока хладный пламень заката не оповестил, что надо забираться на ночлег в спасительные кукули да заворачиваться в оленьи шкуры, сваленные под пологом.
Емельян напоследок, разрешая свое сомнение, спросил:
- Надо ли эти протоки осматривать, коли главное сделано да просмотрено? Если тут скоро зима падет, то может уходить водою след, не рисковать?
- Неправ ты. Сколь мы снесли ужо, добираясь сюда. В проведывании нового особое тщание нужно. Было у меня: в первом походе не дописал как след один остров, Курильцев со слов обывателей отметил. Потом сколько снес я обид, упреков от приказных, когда это вскрылось. Весь поход под сумнительность поставили. Благо вторично походом пошли. А сюда из–за этого пойдем ли? Да и как карту писать, коли, часть не изведана. Знать, и поход не поход будет. Тут, паря, крепость духа и проявить след.
С утра, разделив провизию, отряды Басова и Козыревского вышли из бухточки от лагеря. Ветер с моря, натягивал туман с мокротою, - на карбасах распахнулись паруса, облегчающие движение встречь течению Лены. Следующий день встретил путников ясной морозной погодой. По реке потянула редкая шуга. Кончался сентябрь. Укорачивающиеся дни гасли все быстрее и быстрее. Басов начал понимать, что если ни прихватить темень, то за десять дней намеченный путь проделать не удастся.
Карбас Козыревского еще в третий день пути свернул в боковую протоку и исчез из виду. А Басову с отрядом предстояло еще два дня идти на веслах вверх по Лене, чтоб потом спуститься по левому руслу обратно в залив. Очередной раз, обходя плотный поток шуги, угодили на свальное течение. Карбас быстро понесло к береговой скале, под которой крутился темный водоворот.
Емельян с беспокойством присел к кормщику Беляеву:
Стремление воды кабы не опровергло карбас–то?
- Выправим, - стиснув зубы, ответил тот и, удерживая кормило, крикнул. – Суши правые весла!
В один из дней потемну они ткнулись в желанный левый берег Лены. Луна в радужном ореоле заливала светом, и мрачный край в первозданной дикости начинал показывать свой норов. «Однако хорошо, что в стойбище поменяли свои кафтаны на меховую справу, несладко сталось бы ныне», - подумал Емельян и распорядился, чтобы служилые, пока светло от луны, побродили в поисках кустарника для заготовки впрок.
- Михай, - обратился он к щуплому чернобородому казаку. – Сегоды можно и кашей побаловать. Уработались все в мочало. Давай–ка, костерок заживим.
Шуга плотная все силы отняла. После таких трудов без горячего никак, - поддакнул тот, - и полез в носовой отсек за котлом.
Утром, обдолбив карбас от намерзшей вокруг шуги, путники пустились вниз по левому рукаву Лены, выбирая чистую от шуги гладь протоки. Емельян развернул кусок телячьей кожи, обмакнув перо в чернила, в углу сделал пометку « октября осьмого дня 728 году». « Вот ныне и я своеручно чертеж чинить буду», - довольно подумал он и принялся выводить берега протоки. Время от времени бросали лот, измеряя глубину.
С каждым днем шуга густела, нарастала в льдины, мешая продвижению. Мороз крепчал, выжимая из воды последнее тепло, отчего река парила. Кормщик Беляев, отразив глазами фиолетовый закат, засомневался:
- Емельян, скует нас льдом. Пока не поздно, карбас к берегу да пеше вверх, а там к стойбищу по льду пойдем. Река–та вот–вот встанет. По всему видно: в верховьях тоже морозы жмут. Вишь, льдины-то каковы ужо несет.
- Козыревский со товарищи в стуже будут нас дожидать, теряя дни, а мы вверх, к теплу? Тако и не мысли. Держаться, что есть веры, друг за друга – вот в чем наша сила нынче.
- Мотри, не хочется мне живот свой ложить, - буркнул кормщик и зло крикнул гребцам. – Убрать весла! Нет толку ломать о лед. Готовь парус!
По наступлению темноты, пробились сквозь шугу и, причалив карбас за мерзлые глыбы обвалившегося берега, стали готовиться на ночлег. Беляев и трое служилых решили ночевать на суше. Они разметали угли прогоревшего костра и над этим местом поставили полог. Расстилая шкуры на землю, Беляев, высунувшись из полога, крикнул своим компанейщикам:
- Давай сюда оборужение, не – то зверь, какой ночью нагрянет, к примеру, ведьмедь сиверный. Лютый зверь, сказывают.
Казаки, захватив свои фузеи и кукули, пошли к пологу. Емельян и трое оставшихся казаков разместились в карбасе. Под шарканье льдин о борт Басов уснул.
Проснулся Емельян от тряски.
- Пробудись ты! Льдом реку запирает! – сотрясал его Михай. Басов подхватился с лежанки и, ударившись головой о потолок казенки карбаса, вышел. Вокруг темень, лишь на востоке она чуть разжижалась. Начинало зориться. Его поразила тишина. Он выглянул через борт: шуги нет - сплошной лед. Рядомстоящий Михай, скребя бороду, указал:
- Ты суды глянь, берег где?! Однако сорвало нас льдиной, да примерзли к ней, вот и несет нас.
- Фузею давай! Пали вверх! На берегу же остались. Сюда путь…, - осекся Басов, понимая нелепость своих команд. Он еще раз огляделся: сплошная белая масса льда двигалась по реке. Береговыми заторами лед уплотнялся к середине. На рассвете мороз крепчал, потрескивал смерзающийся лед. Емельян схватил весло и начал стучать по льду вокруг карбаса, но тщетно. Вокруг сковало прочно.
- Авось и нам на сушу выбираться? Я счас Ивашку со Степаном разбужу. Спят, не ведая.
- А как? По льдинам не пробраться, а окунешься - верная гибель. В залив снесет, там соленая вода; о воду лед покрушится, и мы своим ходом вынемся из плена, - рассудил Емельян и продолжил. – Вот токмо как они на берегу без провианта? – и покосился в сторону кожаных мешков с дымленкой и мороженым мясом. Ему показалось, что мешков недостает. Он подошел к провианту, оглядел и повернулся к Михею. – Смотри, еда ополовинена.
Михай пробрался к сумкам с провизией, шевельнул одну, другую и, сев на лавку гребцов, шлепнул себя в лоб ладонью.
- Так и есть. Я–то кумекал, пошто им всем оборужение спонадобилось на ночевку. То – то Беляев с длинновязым Харламом пошептывались. Ушли они к стойбищу, - сказал Михай и добавил. – вот гады.
Последнее он произнес так, что Басову стало ясно: ругает он их не за поступок, а за то, что не взяли его с собой.
Потянулся день нерадостный и беспокойный. Движение льда по реке замедлялось. Служилые зябли, не имея возможности размяться. Басов вышел с карбаса на лед, потопал, обошел вокруг, попытался вырвать вмороженную в лед чалку карбаса, но не смог… Видно было, что шуга спрессовалась в прочную льдину, и карбас находился в ледовом плену. « Яко узник в пленной колоде», - подумал Емельян и решил продолбить прорубь, чтобы через нее делать замеры глубины, да и воды черпать при нужде. По переменке палашами они скоро выдолбили лунку. Замерив, толщу льда, Басов успокоил служилых:
- Десяток дюймов льда. При морской волне, однако, обколется сам.
Но к вечеру путников совсем покинул оптимизм. Они заметили, что движение льда прекратилось. Вскоре по дну карбаса зашаркали, застучали льдины. Послышался треск ломающегося льда и тревожный гул нарастающего напора воды. Служилые обеспокоено посматривали на Басова.
- Затор где–то, набьется льда и прорвет, - успокаивал он их, да и себя.
Тянулась морозная ночь. Треск льда и подвижки его не прекращались. Настороженность отгоняла сон. «Хорошо, что крепко вмерзли, не то раздавило бы. Да, неведомо, как еще все обойдется. Провизии дня на три, сухарей – на пяток, а там лишь на авось. Промыслить нерпу бы на поденный корм, благо тут их довольно», - жевал мякину докучливых мыслей Басов.
Отпахнув шкуру, завешивающую дверь в казенку, он, скрипнув ей, вышел наружу. Холодный ветер со стороны моря наносил колючий снег. Что – то сопело и булькало за бортом. Он всмотрелся. Из проруби выпирала вода, растекаясь по льду. « Знать, крепок затор, вон как вода вздувает реку. Лишь бы карбас не разломило. Господи, сохрани! – взмолился Емельян.
Он долго еще стоял, тревожно вслушиваясь в гул и содрогания льда. К утру треск и гул ломающегося льда усилился. Звонко треснула льдина, в которую вмерз карбас. Служилые выскочили из–под шкурья и вывалили из казенки.
- Однако пошло, - вздохнул Михай.
- Да, вон позри, льдина торчком встала. Ишь, движет, - поддержал его сосед.
- Слава Богу! Поплыли! Однако метель разбирается: снег–то замельтешил.
Рассвело, но из–за густого снега берег был не видим. Заметно потеплело. Снег валил хлопьями, густо. Движение стало без особого гула и напряжения. Емельян переживал, что нельзя определить изгибы берегов и нанести их на карту.
Прошло еще два дня однообразного сплава, погода не менялась. Ночью Емельян почувствовал легкую качку. Он быстро выбрался. Вокруг темень да снег, определить ничего не смог.
Растолкав служилых, спросил:
- Чуете качку?
- Слабая, но есть, - определил один.
- Знать, в залив выносит, - радостно поддержал его Михай.
- Сильней качнет, учуем.
К утру волнение стало более ощутимо. Емельян торопил рассвет, надеясь определиться. От внезапной догадки он вздрогнул:
- Михай, подь сюды! Давай лот бросим. Монах сказывал, в заливе семь сажен глубина.
Вскоре Михай с напарником уже разматывали лот у проруби
- Ну, чего? – спросил Емельян.
- Сумнительно, почти весь смотали.
- Мотай, мотай! – торопил Басов.
- Нету! Дна нету! Все десять сажен смотали, а дно еще просит. Во как!? – Ответил Михай.
У Басова похолодело внутри. «…Десятисаженные глубины.… Знать, в пространное море несет. Волна малая, потому как ветер с суши. Еда, считай, кончилась. Коли далече унесет, лагерь Козыревского не найти, да и будет ли он долго ждать? Срок истек еще вчера. Как дале – то?…. Как? – задавили мысли.
Снег прекратился внезапно. Вселяющая надежду панорама обрадовала путников. С моря хорошо просматривался залив, из которого дугою в море тянулась белая полоса речного льда. Она пересекала залив и тянулась вдоль берега – суши на восток. Емельян различил и лысую сопку, под который должен быть лагерь Козыревского, и восточнее сопки выступающий мыс огибня, на котором по сказу монаха, тоже устроен глядень. «Вон оно все видно, но как освободиться от оков льда? Авось дать сигнал монаху, поди, ждет еще? Как? Как!?» - не находил себе места Емельян. Он вынес из казенки фузею и пальнул вверх раз, второй. Хотел зарядить еще, но Михай остановил:
- Попусту порох жечь. Можа парус поднять да со льдиной дрейфовать к берегу.
- Кабы ветер был. А то течением несет, не ветром, - осекся он, поражаясь своему открытию.- Знать, Лена – то вишь как воды свои в море выносит. Надо на карте пометку сделать. Нечо сиднем сидеть, давай–ка прорубать канавы да осекать лед от суденышка, не то невесть куда занесет нас, - скомандовал Басов.
- Палашами много не нарубишь: льдина – то наша два десятка сажень в ту да в другую… не менее, - засомневался Степан
- Топор же есть! – озарился Михай.
- Был. Беглецы прихватили, - буркнул Степан, глядя, как Басов взял с собою весло и осторожно пробирался на край льдины.
Разбившись по двое, с двух сторон карбаса они отчаянно принялись долбить палашами льдину, жмурясь от отлетающих крошек льда и брызг. Уже потемну уставшие, с измозоленными руками, они перевалились в карбас, чтобы разделить последние крохи еды. И тут Михай, ткнув Басова в бок, показал назад. Емельян оглянулся: на их льдину вылезли нерпы и, сбившись кучнее, умащивались на ней.
- Еда пришла, давай–ка фузею, зашептал Михай и сошел на льдину обратно.
Немного пройдя, он присел и, целясь с колена, выстрелил. Нерпы поплюхались в воду, а одна, трепыхнувшись несколько раз, осталась лежать. Михай, оставив фузею, побежал на край льдины к нерпе. Никто и не заметил, как по их зарубкам треснула льдина и стала отделяться. Михай чуть задержался над нерпой, ухватил ее за ласту, и тут идущий к нему на помощь Степан увидел, что льдины разошлись уже на полсажени. Он закричал:
- Михай, откололась льдина! Бросай нерпу, беги сюда!
Но голод притупил опасность, и Михай все еще пытался волочь ее, пока все служилые в три глотки не закричали:
- Спасайся! Быстрей!
Михай, бросив добычу, разбежался в надежде перескочить уже саженое пространство меж льдами и прыгнул. Меховая одежда и уходящая из-под ног льдина сделали свое дело – и он, лишь коснувшись желанной цели, плюхнулся в темную пучину воды. Распластавшийся на льдине Степан ухватил его за рукав одежды, и подоспевшие с веслом Емельян да казак Ивашка вытащили его на лед. Истекающий водою, он с трудом влез на карбас.
- Ивашка, помоги переодеться да в кукуль его, а мы со Степаном на байдаре нерпу со льдины заберем, - распорядился Емельян. – Дадим ему теплой крови да салом натрем.
Трясущееся худое тело Михая растирали теплым салом нерпы, а он все стучал зубами, выговаривая:
- Озябаю, мочи нет.
Емельян, нарубив с бортов и лавок карбаса щеп, развел на льду огонь и, насадив на палаш куски нерпичьего мяса, поджаривал их. Лишь к утру озноб у Михая прекратился, и он уснул. Еще не совсем рассвело, как путники заметили, что берег придвинулся. Они с жадностью принялись разглядывать скальный берег и хорошо видимый прибой.
- Пожалуй, можно на байдаре уже до берега перебираться. Чего тут ждать: принесет ближе или нет, - заговорил Степан.
- А дунет в другую сторону, и вовсе погибель в окияне, - поддержал его сотоварищ Ивашка.
- Три ходки байдарой сходить надо до берега, дабы всем перебраться. Больше двух нельзя на ней, - заметил Басов.
- Совладаем. Надо выбираться, пока близко, - заверил Степан.
- Собираемся, - согласился Басов и, войдя в казенку, спросил Михая. – Решили на берег выбираться. Как себя мнишь?
- Будто после бани, - осклабился тот.
- Я и гляжу: щеки алы, как у девы. Они сплывут, Степан вернется, тебя заберет. Потом меня снимете. Тако и бывать.
Емельян, глядя, как служилые садились с краю льдины в байдарку, посомневавшись, распорядился:
- Степан, кабы не запамятовал за нами вернуться, оставь-ка фузеи тут.
Тот сделал обиженный вид, но потом усмехнулся и, выложив ружья на лед, молвил:
- Ты как пуганая ворона стал, - и отчалил от льдины.
Плавно покачивалась байдара, размеренно взмахивали весла, Басов с завистью посмотрел им в след. И тут он заметил, что в сторону байдары что-то двигалось. Емельян до боли в глазах всмотрелся. «Эх, дальнозорну трубу бы, как у штюрманов», подумал он, вгляделся и различил три крупные переливающиеся белые спины, отблескивающие на солнце. – Не кит-рыба, но велик собою зверь», подумал Басов и продолжал смотреть, как выныривающие существа отфыркивались темной мордой и, подныривая друг под друга, шли прямо наперерез байдаре. И тут вспомнил Емельян, как Итанка говорил ему: «Рыбачить будешь у моря, бойся мохнатой рыбы – белухи: играть любит шибко. На малой лодке пропадай будешь». Емельян хотел взять фузею да пальнуть, предупредить гребцов, чтобы возвращались, но было поздно.
Он видел, как от трех белух одна отделилась и быстро пошла к байдаре. Казаки заметили зверь - рыбу и прекратили грести, надеясь, что она пройдет мимо. Но вот уже перед лодкой перевалилось ее мощное тело и, поддав лодчонку хвостом, она нырнула. Подлетели вверх гребцы, и вскоре бултыхающиеся, они ухватились за перевернутую байдарку. Но тут около них стремительно вылетела из воды огромная туша белухи, и страшный удар хвоста накрыл страдальцев и байдарку. Белуха еще поплескалась в том же месте и удалилась к своим сородичам.
Емельян стоял потрясенный увиденным, не зная, что предпринять. Он пошел на лед, забрал фузеи и побрел в казенку, где собирался Михай. Емельян молча сел на свой кукуль и тяжко вздохнул.
- Оставь сборы-то.
- Пошто?
- Нет байдары.
- И эти убегли? Гады!
- Уймись. Сгинули они. Сам видел: белуха – рыба игру с ними затеяла.
Михай, перекрестившись, опустился на постель. Емельян вышел из казенки и, перебравшись на льдину, принялся палашом долбить траншею. Когда устал, перевел дух и оглянулся. С другого конца льдины с отчаянным остервенением Михай рубил палашом лед. От не покрытой головы и спины его шел пар. Басов вновь взялся за работу, отмечая себе, что лед стал репистее. «Была бы волна круче как у берега, обломало бы», - размышлял он и, уловив, что стук палаша со стороны Михая затих, он обернулся. Михай лежал ничком на льдине. Басов заспешил к нему. Хотел было окликнуть, как тот встал на четвереньки и с трудом поднялся. Емельян подошел:
- Чего-то голова кругом, - как бы виновато ухмыльнулся Михай.
Видя его воспаленные глаза и пылающие щеки, Басов заключил:
- Э, брат, ты весь горишь. Пошли-ка в казенку, - и он, поддерживая шаткого на ходу товарища, повел его к карбасу. – Полежи немного. У нас еще пол нерпы есть, я по куску мяса зажарю, а там Бог даст, поди…
Пока Емельян поджаривал на палаше мясо, с берега задул ветер. Поток льда стал прореживаться и удаляться в море.
От мяса Михай отказался.
- Пить поднеси, горит все середке.
Басов наколол льда в медную кружку и поставил на тлеющие угли костерка. Оглядываясь на берег, отметил себе: «Вроде бы вспять к заливу льды погнало. Жаль, что мористее уносит. На все воля божья, инако тут не изречешь». Он не стал говорить об этом Михаю, напоил его и сам, закутавшись в шкуры, прилег на нары. Хотя казенка и была обшита оленьими шкурами, в ней было холодно, тем более что теперь ютились здесь не четверо, а двое.
- Неужто хворь привязалась? – рассудил вслух Михай.
Чтобы отвлечь от нерадостных мыслей, Емельян спросил:
- Как ты в казаки-то поверстался?
- Дак в Якутске. Голова Шестаков всех кандальщиков, кои радели его делу в походе, поверстал в казаки. А я в бега не пускался. Дело правил, как сказывали, - вот и с меня кандалы сбросили. Выдали пять рублев годовое жалование казака, а вскоре в этот поход определили.
- За что же ты в кандалах прозябал?
- А-а.., - помолчал Михай и надтреснутым голосом продолжил. Усадьбу барскую пожег. Как ворохну душу до сих пор больно. Тогда боялся грех на душу брать, а ныне бы порешил его клятого, барина своего. Я-то под его крепостью ходил, но невесту себе… Лукерьюшку из другого посада, вольного мельника дочерь, присмотрел. Венчаться решили в их посаде, так как наш барин, хоть и стар, но слыл дюже охочим до молодок. Кто у нас на погосте венчался, так барин право первой ночи не упускал. Хоть и таился я, но прознал он. Нагрянули они на мельницу. Меня повязали, разогнав гостей, а ее, горемычную, в конюшню на солому, на блудный грех потащили. У барина со стари уже немочи по мужскому делу пошли, дак он своему приказчику поручил, а сам, глядя, удовольствовался. Не знаю, как не лопнуло мое сердце от ее крика, как разума не лишился? Поздно ночью меня развязал тесть. Сам плачет, трясется. Сказывает, де Лукерьюшка моя с мельницы в омут бросилась. Уж плохо помню, как утром-то ее выловили, как захоронили и как в другую ночь обкладывал я барский дом соломой. Пламя помню. Хорошо помню. Потом били меня крепко, а дале-то считай, два года в кандалах. Мыкался, пока в экспедицию из Енисейска не взяли. Вот и весь сказ; прост как жизнь, - замолчал он и жадно допил остаток воды из кружки.
Емельян ничего больше не спрашивал. Слушая, как порывы ветра шумят в снастях мачты, он задумался. Перед глазами встало лицо Катеньки, и Емельяна понесли свои воспоминания.
Двое суток штормовой ветер, нес карбас со льдами в море. Лед вокруг карбаса обломался, лишь спереди вмерзший конец швартовой веревки держал небольшую льдину.
Михай, запрокинув заросшее лицо, то протяжно стонал, то бредил, выговаривая обрывистые фразы:
- Лукерья, Лукерья! Где ж ты! Не трожь, ироды! Порешу!
Басов отколол кусочек тот льдины и на крохотном костерке из лучин таял воду. Натаяв воды, вошел в казенку, поднес кружку к сухим губам метавшегося в беспамятстве, но тот стиснул зубы, и вода по щетинистой щеке стекла на мех кукуля.
- Огневица. Весь жаром пышет. Цепкая у него душа-то. Второй день с богом говаривает, но по всему сегоды отойдет, - заключил Басов и вышел прочь.
Он отрезал кусок оставшегося нерпичьего сала, нанизал его и, чуть поддержал над затухающими угольками костерка, чтобы обдать дымом, уже не морщась, как прежде, съел.
Пропали из вида берега, а ветер все нес редкие льдины и карбас в неведомое.
- Эх..! Была бы команда, можно было веслами да парусом лаверить супротив ветра, а одному-то… Господи! Изведи бесовью напасть! Смени ветер! – уже в который раз взмолился Емельян.
Вскоре он лежал в полной апатии, прислушиваясь к стонам и бреду Михая: «Однако укачало. Море-то не каждому дышит, иного вовсе в мочало деет», - размыслил он. К ночи Михай затих и быстро охолодел. Емельян вынес его прямо в кукуле, уложил в носовой части карбаса и, вернувшись в казенку, преодолевая слабость, голод да нелегкие мысли, заснул тяжелым сном.
Проснулся то стука в борт карбаса. Превозмогая себя, он вышел и удивился: волна, покачивала карбас и била его о лед, который белым полем застилал окрест. «К морским льдам прибило, ишь лед почти вровень с бортом», - определил Басов. Слабость давала о себе знать, и он подумал об оставшемся куске нерпичьего сала. Ему захотелось тут же, не экономя, его, съесть весь без остатка. Усилием воли он совладал с собой и побрел в казенку дожидаться утра, чтобы днем побродить по льду в поисках чего-либо на поденный корм. Сон больше не шел. « Неужто и я, хотя живой еще, но не жилец. Неужто назначено озябнуть тут студеной смертью? А мнилось-то, как Козыревскому побывать в чужедальних сторонушках. Спаси, Господи! Лишь на тебя и полагаюсь», - перекрестился Басов.
К утру ветер стих, карбас почти перестал колыхаться и еле потирался бортом о лед. Чуть зазорил рассвет, басов вышел из казенки, глядя на малиновое небо. Так и хотелось погреть об него руки. Емельян перевел взгляд на льды и обмер. Неподалеку стоял белый с желтоватым отливом медведь. Он ворочал темной точкой носа, будто любопытствовал. Емельян схватил фузею, потом подтащил вторую и поставил рядом, чтобы в случае промаха не терять время на перезарядку. Медведь не уходил, а наоборот: шагнет раз-два, остановится, будто раздумывая. «Ближе, иди ближе», - мысленно уговаривал его Емельян. От напряжения и нетерпения его начало трясти. «Запах нерпы!»- осенило Басова и он, завернув в шматок шкуры оставшийся кусок сала, что было сил, бросил в сторону медведя. Зверь реагировал медленно. Чуть постояв, он, не обращая внимания на человека, стал приближаться к подарку. «Ну вот, теперь-то наверняка», - решил Басов и стал целиться.
Медведь обнюхал сало и шкуру, но, к удивлению Басова, есть их не стал. Пофыркал носом и вновь принялся рассматривать карбас и Емельяна. Прицелившись в лопатки, Басов, с трудом унимая дрожь, выстрелил, оглушая себя. Схватил тут же вторую фузею, но медведь упал. Емельяна прошиб пот. Он высигнул на лед и, изготовив ружье, пошел добивать зверя. Было видно, что медведь делает усилия, чтобы встать, но не может совладать с телом. «Удачно: хребет перешиб», - отметил Басов и пошел уже смелее. Он, почти в упор, выстрелил медведю в ухо. Тот уронил голову с незлобными, а скорее удивленными глазами.
Уподобляясь аборигенам Якутии, Емельян принес кружку, резанув шею медведя, наполнил ее парящейся на морозе кровью и с жадностью выпил. «Вот и я сыроедцем стал», - подумал он и принялся разделывать тушу. Он перенес мясо в карбас и, взглянув на усопшего Михая, заговорил с ним:
- Эх, Михай, кабы не упокоился, погребли бы мы с тобой к берегу. Ветер-то стих, и еда теперь есть, а один как я теперь ныне?
Насытившись теплым мясом, Емельян согрелся и задремал.
Проснулся от качки. Небо заволокло лохмами туч, ветер порывами раскачивал карбас, который далеко уже отнесло ото льдов. Он вспомнил утреннюю зарю и сам себе молвил: «Небо красно по утру – моряку не по нутру. Знать, жди штурма. Господи! Токмо этого мне недостало! Хотя несет ото льдов – знать к берегу. – Он огляделся и, остановив взгляд на Михае, подумал. – С упокойником по морю…Можа, морским обычаем в воду опустить… Нет, одному совсем жутко. Ужо вместе: либо до берега, либо оба в море останемся», - решил он и принялся готовить карбас к ходу по ветру. Он обрезал чалку, на которой был еще обмылок льдины, с трудом перевалил льдину к себе в карбас, как запас пресной воды, и, распустив марселевый парус, умостился за кормило. Под попутным ветром карбас полетел к берегу. Стемнело. Ветер крепчал. Емельян, теряя силы, удерживал кормило, направляя поперек волн суденышко, которое то и дело взмывало, да, холодя душу, падало, будто в пропасть меж волн. Окончательно выбившись из сил, он привязал кормило и, еле совладая с собой, спустил парус. Добрался до мяса, отхватил ножом уже схваченное морозом и жадно принялся есть. Потом пробрался в казенку, сбросил обледеневшую шубу и влез в кукуль.
- Все! Нет сил, Господи! Верши, как хошь! Твоя воля! – произнес Басов и, осенив себя крестом, затих, согреваясь. Вскоре, готовый ко всему уснул.
Проснулся он то тишины. Карбас едва колыхало. «Жив еще, - была первая мысль и, выглянул из казенки удивился. – День ужо! Давненько так не спалось». Он надел тулуп Михая и вышел.
Вот он, Ленский залив, забитый речным льдом. Ясно видится та лысая гора, которую Емельян уже не чаял видеть. Береговая полоса, насколько просматривалась, была забита вся льдом, лишь тот мыс – огибень, на котором устроен глядень, чистым вдается в море. «Попутный ветер: лишь раскинь парус да правь к мысу, - рассудил Басов, все еще не веря увиденному. Он ущипнул себя, убеждаясь, что это не сон. – Нет, не сон!» - и, осознавая это, он вдруг заплакал.
- Спасибо, Господи! Но за что тако вымучил прежде?!
Слезы жгли Емельяну щеки, и ему было стыдно самого себя, но он не мог совладать с собою и, плача, принялся распутывать парус. Проскочив рифовую гряду, обрамляющую мыс, он, не снимая паруса, направил карбас меж двух прибрежных камней. С ходу суденышко влетело в расклин меж камней и с треском остановилось. «Так-то вернее, - сказал сам себе Басов и подумал. – Перво дело: схороню Михая, а там подумаю, яко дале-то быть-жить».
Теперь уже не жалея, он палашом насек с бортов щеп и развел за камнями костер. Плотно подкрепившись, влез на вершину скального выступа, где бал выложен глядень. Снегу тут не было, ветер сдул его до плитняка покрытого лишаями ягеля. Басов выложил из плитняка гробницу рядом с гляднем и спустился к карбасу. Из весла соорудил крест, на перекладине которого вырубил: «Казак Михай. Умре ради России 728 год». Прямо в кукуле принес его к гробнице, уложил, лицо казака укрыл отворотом спальника и принялся закладывать гробницу плитняком. Установил крест и, помолившись, обронил:
- Прощай, паря! – чуть постояв добавил: – теперь-то я совсем един.
Наступивший отлив оголил зависший на камнях карбас. Емельян решил обследовать берег. Ему не хотелось ночевать в карбасе. «А ночевать еще тут надобно. В путь далекий изготовиться след. Лыжи, нарточку утроить. Не тащить же спальник, еду да оружие на себе: путь-то не близок», - размышлял он, бредя по оголившейся отливом лайде.
Время от времени поднимался на высотки и осматривался. Береговой лед из-за отливов и приливов никак не мог устояться. Прибрежная волна колыхала, переворачивала крошево льда и, выбрасывая его на берег, вновь слизывала. Кое-где белыми зверями лежали на песке выброшенные крупные льдины. В распадке обрывистых сопок Басов заметил на белом склоне зияющее чернотой углубление. Он подошел ближе. «Никак бывшая землянка? Однако кто-то в сих местах бывал». Перед ним было жилище, рубленное из дерева, врытое в склон сопки. Часть крыши прогнила и, рухнула. «Из остатков судна рублено, - определил Басов, разглядывая сгнившие брусья. Сорванная сгнившая дверь лежала рядом. Басов просунулся в проем двери, и через завал крыши вгляделся в сумерки жилья. – А чего если казенку разломать, а тут подправить часть землянки, и можно перебыть день-два в спокое от моря», - подумал Басов и, решившись, заспешил к карбасу. Он торопливо отрывал доски, разбирая казенку да полупалубу карбаса, и перетаскивал их к землянке. Разбирая завал крыши, он нашел берестяной свиток, стиснутый брусьями. «С чего бы бересте тут взяться? – думал Емельян, бережно развертывая свиток. Увидев еще заметную вязь письма, сообразил. – Никак грамота? Разгладив ее на доске, он присел и принялся разбирать текст. «От царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси в Сибирь, в Тоболеск боярину нашему и воеводам Юрью Яншеевичю да Федору Кирилловичу Плещееву, да диакам нашим Герасиму Мартемьяновичю да Миките Левонтьеву. Велено вам отписать в Мангазею к воеводе, дабы он велел из Мангазеи торговым и промышленным людем ходите на Русь на сибирские городы Березов через Камень, дабы с их товаров нашей десятиной пошлине перед прежним было прибыльнее. Для чего со всяких товаров велели имати пошлину по прежнему нашему указу по проезжим грамотам. А старою дорогою из Мангазеи Тазом-рекою на Зеленую реку да на Карскую губу и Большим морем-окияном к Архангельскому городу и на Пусто-озеро торговым и промышленным людям ходити не велено, дабы на те места немецкие люди от Пуста-озера и от Архангельсково города в Магазею дороги не вызнали да туда не ездили. А в поморские во все городы посланы наши грамоты к воеводам и к приказчикам о том же да велено учинить заказ крепкой. И как к вам сия грамота наша придет, велели бы послати служилых людей с 50 на Канин нос и на Тресковую и на Моржевик и на Югорский шар и на Карскую губу и там поставили заставы. Да и ежегод посылали туда служилых людей и велели в тех осторожках быть до Семеня дни или до Покрова пречистые богородицы и что те наши сибирские служилые люди из острошков учнут вам про немецких людей писати и в расспросе сказывати, а вы о том писати б нам к Москве, а отписку велели отдати в Казанском Дворе боярину нашему князю Ивану Михайловичу Воротынскому да диаку Федору Опраксину.
Писан на Москве лета 131-го августа в 24 день. Посылан водяным путем через Мангазею во 131 году мая в 5 день со стрельцом Тараском Олексеевым. Також копия сей подлинной государевой грамоты за подписью диака Ивана Болотникова ушла в Таболеск сухим путем во 131 году декабря в 30 день с пешим казаком с Васькой Мокеевым».
Басов пожмурился раз-другой, снимая напряжение с глаз, и молвил:
- Ну и ну, с Московии сюда попала грамота. Знать, гонца не мало морюшко поносило, коли, аж сюда забросило. – Он осторожно свернул тонкую бересту, не переставая удивляться. – Почитай более ста лет прошло, как писана, а до сих почти все буковки разобрать можно. Добрая находка. Знать, отсюда по морю и до Московии ходить можно? Рад станет Козыревский, коли ему сие поднесу, - рассудил Басов и заторопился в работу.
К полной темноте он отгородил дальний угол землянки, устроил подпорки потолка, обвесил стены оленьими шкурами, принесенными с судна и, втащив три крупных камня, меж ними развел костер. «Все как в юрте у инородцев», - довольно подумал он. Наслаждаясь теплом огня и уютом, рассматривал нательный крестик, который обнаружил висящим на гарпуне, воткнутом в стену, когда расчищал угол. «Стрелец Тараска или его сотоварищ какой обретался тут. Давненько явно, коли корабельный лес так прогнить успел. Крест-то пригож. Пожалуй, возьму его себе, а свой тут оставлю. Посчитай, я ныне вновь народился, после того, что вынести пришлось. Так и стану крестовым братом тому, кто тут бедовал как я», - рассуждал Емельян.
Утром, когда он взобрался на карбас, чтобы выбрать доски для лыж и нарточки, его ждало огорчение: отмороженного медведя осталось совсем мало. «Песцы погрызли! Море-то разбаловало меня еду не прятать», - пожаловался Басов и принялся собирать остатки мяса. Вскоре он уже усердно мастерил нарточку.
Дни становились совсем короткими. Басов знал, что скоро тут наступит полярная ночь. Правда, он не представлял себе, как быть хотя и без куцего, но дня. Вот и сейчас: только что взошло солнце, как уже норовит скатиться вниз, сияя красноватыми лучами. Басов проголодался, но, боясь терять световое время, работал.
Неподалеку от карбаса пробежал песец. «Ага, прикормились за ночь, еще пришли. Это не плохо. Тут я вас и подкараулю, дайте срок», - думал Емельян. Уже засмеркалось, когда поодаль от него уселся пушистый песец и любопытно посматривал на незнакомца. «Ишь, каков приладный, любопытник. Мех-то голубой, зарный», - отметил Емельян и потянулся за фузеей, которая всегда была рядом. Песец не испугался и не думал убегать. Басов, почти не целясь, выстрелил. Зверек подскочил и, волоча зад, заспешил за береговой камень. Емельян взял палку, чтобы не тратить второй заряд на зверя пошел за ним. Песец юркнул в расщелину между камней. Емельян заглянул, это был вход в небольшой грот, а там меж камней была навалена куча моржовых клыков. «Э, да тут чей-то схорон рыбья1 зуба да эка штука и мамонтов рог есть», - удивился Басов, поднимая бивень.
Поискав взором песца, он увидел как тот, пряча голову меж камней, пытался схорониться, Басов заметил. – Уж не откуп ли мне предлагаешь? Все одно сгинешь: стреляный ведь, - и с силой ударил песца по голове палкой. Взял за хвост и, взвешивая, определил: «Невелика добавка к провизии, но все же. К стану Козыревского надо поспешить, авось там скрадок с едой оставлен».
Когда Басов ободрал песца и откинул голубой мех в сторону, с сожалением подумал: «Кабы сюда с промыслом пойти…Рыбий зуб по коргам, мамонтовый рог по ярам сбирать, да опять же тут у песцов мех отменный. Великие прибытки могли бы статься. Но не о том ныне печься след, а о своей утробе».
На третий день Басов упаковал на нарточку песцовое мясо, прикопченное на костре, спальник, две оленьи шкуры для полога, сверху приторочил охапку сухих дров от карбаса и фузею. Снял с судна веревки, блочки деревянные и паруса, занес в землянку. Туда же отнес фузеи погибших казаков, на воткнутый обратно в стену гарпун повесил свой крестик и пороховницу, где оставил пороху на два заряда и две пули. Внес туда же несколько сухих досок с карбаса, притворив новую дверь в землянку, привалил ее камнями. С мыслями: «Авось еще кого Бог занесет к сим местам», - надел лыжи и, перекрестившись, тронулся в путь. Пошел по распадку увалов, чтобы спрямить путь и выйти к устью Лены под лысую сопку.
От мороза по берегу залива стоял холодный своей непроницаемостью туман. Поначалу, Басов несколько раз останавливался, поправлял крепление на лыжах, то сбившуюся при ходьбе лядунку с боеприпасом и каждый раз оглядывался на удаляющийся скалистый огибень с гляднем Козыревского, да могилою казака Михая. Далее, втянувшись в ходьбу, пошел целеустремленней. Но вскоре кончился световой день. Зная, что часа через два-три появится луна, а за это время он далеко не собьется от намеченного пути, Басов решил за один переход дойти до Лысой горы…
До цели Емельян дошел, но обследовать место стоянки Козыревского в поисках скрадка у него не было сил. Он с трудом разобрал нарту, разбросил шкуры на снег, в изголовье уложил провизию и фузею, влез в кукуль и накрылся второй оленьей шкурой. Вымучивший себя столь дальним переходом, Емельян провалился в сон. Проснулся он оттого, что кто-то стягивал с него оленью шкуру. Он резко откинул ее: два песца, мелькнув хвостами, скрылись в камнях. «Неплохо, что разбудили: не то день бы проспал», - с удовлетворением подумал Басов, глядя на солнце, которое уже стояло в низком зените. Он с трудом вылез из кукуля: болели мышцы ног, рук и плечи, натертые лямкою за вчерашний переход. Чтобы размяться он начал расхаживать ноги, поднимать руки, превозмогая боль в плечах. «Крепко надсадил себя в первый день. Так далече не уйдешь. Покороче переходы делать след, дабы втянуться в ходьбу», - подумал он и принялся осматривать место, где стоял стан Козыревского.
Он быстро нашел кладку камней, которую можно было и не разбирать. Один камень сверху был сдвинут так, что песцам влезть внутрь кладки не составила труда. Басов все же разобрал верхние камни. Кроме обгрызков от оленьих шкур ничего там не было. Сбоку от кладки лежала вязанка ерника. Чтобы не трогать свой запас пищи, Басов решил промыслить песца, так-так далее от взморья их столько не будет.
Выложив приманку, сам затаился меж камней.… К концу дня он уже свежевал у костра. Так как луна освещала путь большую часть суток, решил двигаться при луне.
Трое суток, как Емельян брел по долгим ночам вдоль берега Лены. Спрямляя путь, выходил на лед реки, если не было торосов, в которых прозрачные речные льдинки будто приморозили к себе частички звездного неба…Чем дальше уходил казак от взморья, тем крепче ощущал морозы. Спать, лишь укутавшись шкурами, становилось невозможно, поэтому на отдых он в убродном снегу стал устраивать себе норы. За это время дичи никакой не попадалось, лишь раз из-под ног вспорхнули куропатки и растаяли в немой тишине заснеженной тундры… Запас пищи опасно таял. Добредя до места, где из протоки высился Бык-камень, он свернул к берегу, где осенью оставляли мясо для отряда, но тайник был раскрыт: «Однако в живых уже не числят», - подумал и тут же вспомнил о гусе, которого прятал отдельно на сверхсытку. Емельян определил то место. Разгреб снег и, отодвинув камень, обрадовался. Вытащив окаменевшего от морозов гуся, хотел было поджарить на костре, но погасил столь нелепое в данном положении желание ведь дров у него лишь на один костерок, а впереди еще путь неблизкий. Упаковав гуся к остаткам песцового мяса, путник побрел. Не тратя времени, трапезничая на ходу. Отгрызая понемногу гусиного мяса и согревая во рту, чтобы не ломило зубы, Емельян медленно, растягивая удовольствие, жевал.
Речные берега пошли совсем низкие и малоснежные, Басов отметил: «Тундра пошла, ден семь еще до стойбища». На ночевку забился под берег в снежный намет.
Проснувшись, он хотел отмахнуть неглубокий снег, но не тут-то было. Ему пришлось побарахтаться, прежде чем высунуться из снежного намета. Вокруг заметала пурга. Плотно лепил снег, закручивая в вихре. «Вот адова напасть: сидеть придется. Одно хорошо, что мразы спали», заключил Басов и откопав свои лыжи, принялся одной из них разгребать в снегу удобное убежище на время пурги. Выгреб подобие берлоге, расположился там вместе с нарточкой. Лыжами распер одну шкуру оленя, закрыл ею вход. Снегом быстро затянуло все щели, и сразу стало теплее. Сколько просидел Емельян под снегом, он не знал. Иногда, отлежав бока, менял позы, спал в темени снежного склепа, пережевывая тягостные мысли под унывное завывание и свист пурги. Раза два он не выдерживал и выбирался наружу, но лишь выстужал свое убежище, и снова валялся в своей берлоге, все труднее борясь с голодом.
За время долгой отсидки помалу, но доел остатки песцового мяса. Понимая, что пищи у него теперь на предстоящий путь может не хватить, его охватывала холодящая душу безвыходность. «Стихнет ли? А вдруг тут она всегда метет? Идти бы, пока силы есть!» - изводил себя мыслями Басов, вслушиваясь в рев и всхлесты ветра. Он еще раз прокопал отверстие наружу. «Не утихает. Да и небо темно-снежное. Ой, люто! А без луны, однако, не пойдешь. Дожду дня», - решил Емельян. Несколько раз он еще высовывался, пока не засерел день.
Вскоре он уже брел, стараясь придерживаться береговых наметов. Снег был рыхлый, лыжи тонули, видимости, почти, не было. Басов взмок, остановился отдышаться и сквозь непроглядную пляску пурги сначала услышал водоплеск, а потом лишь увидел перед собою отливающую сталью клинка полынью. От неожиданности вздрогнул: «Господи! Чуть в курью не угодил. Снег глаза забивает. Так можно и в другую сторону уйти. Как же я берег-то потерял?» – огорчился он и повернул назад. У первого намета снега остановился, принялся снова готовить себе логово. Умостившись в норе, подрагивая от голода, вопреки разуму уже развертывал остатки гуся. «Токмо одно крылышко. Токмо одно!» - приказывая себе, принялся грызть. Долго не мог уснуть, но все же вой пурги его убаюкал.
Резко наступившая тишина, будто обухом шибанула Емельяна. Он быстро выгребся из убежища – пурги, как и не было. Ясно-звездная ночь, и месяц, как ледышка, в холодном небе освещал окрест. «Слава Богу!» - взмолился Басов и, быстро снарядившись, двинулся в путь. Выбрался с реки на тундровый берег, где снегу было совсем мало, так как он был сдут ветром, и заспешил от столь надоевшего ему места. Под утро силы его иссякли, и он подвернул к речному берегу, чтобы упрятаться от холода. «Ядрен мороз. Протяжная зима якутская, еще токмо ноябрь, поди, а давит, - спасу нет», - размыслил он, разгребая сугроб.
Под снегом, отдышавшись от мороза, он догрызал положенную порцию гусятины, когда тишину рассек душевыматывающий волчий вой. Басов насторожился. Вой повторился. Емельян больше обрадовался, чем испугался. Захватив сумку лядунку и фузею, начал выбираться из снега. Встал во весь рост, огляделся и, ничего не заметив, хотел было обратно забраться под снег, как со стороны реки понесся вой, пробираясь в каждую клеточку тела. Емельян вгляделся и в торосах увидел вытянувшуюся к небу морду волка, из пасти которого вместе с воем, исходил пар. Волк был белым.
- Полярный зверь. Подойти след, дабы вернее стрелить, - решил Басов и осторожно двинулся в сторону волка. – А вдруг стая! – остерег сам себя, но страстное желание убить зверя и насытиться его теплым мясом толкало его вперед.
Волк насторожился и, озираясь на Емельяна, стал отходить. Охотник остановился, и зверь тоже. Емельян пошел назад, хищник придвинулся ближе. Тогда он бегом кинулся к волку, тот бросился назад, соблюдая безопасную дистанцию. «Сторожкий, так не дастся, - досадовал Басов и, убедившись, что вокруг нет других зверей, вернулся, но под снег не полез, размыслил: «Как спать-то ныне: крепко уснешь, загрызет…Да и наспался в пургу, отдохнул – топать надо».
Вскоре путник вновь брел по голодной, промороженной снежной округе. Совсем быстро сгорел день. В столь белом царстве снегов даже в сумерках до восхода луны ясно виделся окрест и различался берег реки, поэтому Емельян шел и шел, обросший морозной куржою. Он остановился, присел на нарточку, чтобы дать отдых еле послушным ногам. Протяжный вой резанул сердце. «Знать, по пятам идет. Будет ждать, пока меня силы покинут. Не-ет, зверюга, не дождешь», - озлился Басов и, оглянувшись, пытался рассмотреть преследователя. Но белошерстного волка в сумерках не так легко было различить.
Подгоняемый волком и голодом, боясь спать, Емельян брел уже вторые сутки. Он догрыз остатки гусятины, и его мучил голод, как и того волка, идущего следом. Басову уже давно хотелось самому преследовать этого зверя, чтобы иметь хотя бы надежду на предстоящую еду. Иногда ему тоже хотелось завыть зяблым волком в этом диком не уютном пространстве. Без сна и еды быстро таяли силы. Мертвящий якутский мороз скукожил меховую одежду, которая гнулась лишь в местах изгибов. Приходилось чаще моргать, мерзли даже глаза. Обросший льдом, Басов взбадривал себя: «Ништо, горячи души не остудит северный простор. По всему вижу, скоро, покажется стойбище». Иногда он призывал все свое упорство, чтобы подняться с нарточки и продолжить путь. Басов знал; если сейчас уснет, мороз либо волк поставят точку его жизни. Так и брели в безмолвии два живых существа, неимоверно желающие кончины друг друга. Емельяну уже казалось, что небо следит за ним тысячью волчьих глаз, а месяц оскалом зверя дышит в спину, приговаривая: «Не-ет, не дотянешь, скоче-не-е-шь!» От этого даже в животе стало холодно.
Если бы не волк, бредущий сзади, Басов давно бы бросил тянуть нарточку с теперь уже тяжелой фузеей, которая выматывала остатки сил. Он остановился, размышляя над этим, и вдруг озарился. Взял фузею и, оставив нарту, пошел от нее, делая вид совсем выбившегося из сил…Он то падал на четвереньки, то поднимался и, сильно шатаясь, шагал и снова падал. Очередной раз упал и, сделав попытку подняться, снова лег поудобнее для стрельбы и затаился. Похоже, хитрость его удалась. Волк подошел ближе и сел, выжидая. Емельян тоже выжидал, взывая к Богу; «Укрепи же Господня сила, не дай охладеть!» У Басова уже кончилось терпение, а волк все осторожничал. Но голод погнал зверя вперед. Он подошел к нарточке и с остервенение принялся рвать олений кукуль. Собирая по крупицам силы на борьбу за жизнь, Емельян прицелился и выстрелил. Серебристой тенью взметнулся волк раз, другой и, сделав последний бросок в сторону охотника, затих. Медленно поднявшись, Басов подошел сначала к нарточке, достал из мешочка кружку и, вынув нож, не торжествуя победу, направился к измучившему его зверю.
В снежной яме на волчьей шкуре, отсыпался сытый Емельян, все еще вздрагивая во сне от пережитого предчувствия погибели. Проснулся опять голодным. Из последних дров развел костерок, зажарил на огне несколько кусков мяса и. пока догорали угли, наслаждался теплом и пищей. Трое суток еще брел он под нещадными морозами, которых будто боялись проблески ноябрьских деньков-коротышек. Солнце лишь чуть высовывалось из-за горизонта подсмотреть, жив ли еще путник, и, убедившись, тут же скатывалось обратно на долгую леденящую ночь.
Наконец, выбиваясь из последних сил, он под жуткий лай собак ввалился в первую юрту стойбища. Большелиций, с поблекшими смятыми щеками хозяин юрты поднялся ему на встречу. Смахнув с лица морозную куржу, Емельян сквозь боль помороженных щек попытался улыбнуться и, трудно ворочая языком, проговорил:
- Догор1, позови Итанку.
Подшагнул к костру и рухнул. Когда хозяин привел Итанку, в тепле юрты Басовым уже овладела мертвая тяжесть забвения, он крепко спал.
Целую седмицу у Итанки поправлял свои силы Басов. Потом за пороховое зелье абориген на собачьей упряжке доставил его в Сиктях. Там в избе священника Нила Юрганова он нашел Козыревского. Велико же были удивление и радость монаха, когда перед ним объявился живой, лишь с избитым морозами лицом, Емельян. Козыревский привстал с постели. Хотя его синий взор источал боль он разулыбался.
- Слава господи! Жив! По тебе я больше всех убивался. Я же, вот, зело хворобой схвачен. Где запропали? Как выбрались? Садись-ка да сказывай.
Басов сбросил шубу, из-под одежки вынул кусок телячьей кожи, которою был обернут вдоль пояса и свиток бересты. Развернув перед монахом, принялся рассказывать. Козыревский лишь изредка понимающе покачивал головой и не прерывал Емельяна, пока тот не выговорился.
- Пришлось тебе, - значимо выговорил Козыревский. – В том жилище у огибня я тоже побывал, когда казаки глядень укладывали. Вот тогда-то я еще больше укрепился в мыслях, что берега оные и путь вдоль их на восход не погибельной. Ходят ведь, промысел ведут отчаяннее людишки. Ан служилых из Архангельска сюда занесло. Весть значима. Спаси Бог тебя, Емелька, за нее. А вот крест нательный – это мой. Я узрил в избушке крестик, забрал себе, а свой подвесил, дабы побрататься по обычаю с отчаянным, кой лихо там сносил. А вышло теперь и ты с нами в крестовом братстве, Емелька, давай расцелуемся.
И они трижды расцеловались, после чего монах снова заговорил:
- Нам тоже ноги помучить достало. Двоих в дороге цинга добила, а меня хвороба одолевала. Чудом выдержал путь. Вас мы ден пять ждали, пока провизия на исход пошла. Положили в скрадок мяса немного, да я на клочке кожи тебе запись оставил. Но по пути в замерзшем омуте Лены казаки обнаружили вмерзшего в лед казака Харлама, что с вами уплыл. Чисто в хрустальном гробу лежал, целехонек, лишь глаза разморожены. Вот и подумал тогда, что вы все сгинули, посему во втором скрадке у камня ничего и не оставили. Знать, твои беглецы в пропарину реки угодили, коли до сих никто не объявился.
Немного, молча, посидели два крестовых брата, и Емельян нарушил тишину.
- Как деле-то будем?
- Служилых всех под началом кормщика Турнаева я отправил в Якутск к Шестакову. Хворь переборю, да тоже добираться туда станем, а летом, думаю, проведанным путем на восток пробираться. Эверс весною тут в коч перестроят мне, с карбасниками о том уговорился, Юрганов присмотрит. Вот, Емелька, тебя с большим удовольствием с собою взял бы, коли возжелаешь.
- А чего не идти. Жизнь там теплится, сыроядствовать научен. Пойду.
- Ну вот, начало есть. Бескрайний Север-то измучит да погубит лишь того; с полсердцем кто в груди с полудушою. С таким как ты и мне нестрашно станет, - заулыбался монах.
- Да, полно, - засмущался Басов.
Лишь в конце января они попали в Якутск. Шестаков был явно доволен первыми результатами экспедиции, так как все другие отряды еще готовились к походам. Он пообещал монаху к лету подобрать ему в команду бывалый люд. Не забыл голова и о Басове. Призвал к себе в походную канцелярию и с добрым настроем заговорил:
- Наслышан о тебе, от монаха. Оправдал мои надежды, Емелька! Поступал, как и должно. И прежде також радей делу нашему. Отписку я пишу в Сенат о содеянном. Тебя в чин возвести прошу, как уговорено было. Казачьим десятком сам могу тебя произвести, а хочу тебя сразу сержантским чином жаловать, поскольку нравен ты мне, и монах вновь тебя в отряд свой просит. Летом пойдешь с ним, а ныне изготовься на сбор ясака с юкагиров. Путь не близкий крепких сборщиков тебе дам. Ступай
и покатила Емельяна жизнь, полная сурового казачьего бытия. Лишь к лету он снова объявился в Якутске и сразу заспешил к Козыревскому. Не ожидал Басов застать его таким. Монах был сер лицом, ссутулившийся, будто под неимоверным грузом, - старость одерживала победу над некогда крепким человеком.
Он невесело улыбнулся казаку:
- Опять черный рок, Емелька. Юрганов сообщил: эверс наш, в щепы раздавлен. Затор льда в Сиктяхе учинился. Знать, не судьба мне этот путь изведать. Новое судно рубить ни у меня, ни у Шестакова на то деньги нет, тем паче, голова сбирается скоро в Охотск перемещаться. Там судна для него строенные к походам изготовились. Зовет меня с собою, но уверен я, и без меня он Восточную землю найдет, так как одержимо туда стремится. Задумал я, Емелька, в столицу к царице объявиться да самому испросить повеление к островам до Апона сплыть. Афанасий Шестаков мне ужо и подорожную исправил и на первое время денег дал. Жду лишь возвращения сюда из Камчатки Витязя Беринга, а отсюда с его отрядом и добираться в столицу стану. Первые отряды его экспедиции тут же, в Якутске. Зря сходил в море этот Витязь. Вдоль уже знаемых берегов шел. Даже ту землицу, что с гор видится по устью реки Камчатки, не нашел. А меня с моею картой чванливо откинул. Мне бы столь казны на поход, Емелька, - многозначительно хмыкнул монах.
Вскоре Басов с отрядом Шестакова перебрался в Охотск. По пути на горном перевале Емельян, удерживая на тропе напуганную вьючную лошадь, упал с нею в обрыв. Легко отделался Басов. В ссадинах и с поломанной рукою, оставив мертвую лошадь, выбрался к отряду.
На поиски новых землиц из Охотска ушли без него. Он принял гарнизон Охотской канцелярии из таких же хворых да отставных казаков. В тихом и скучном, после ухода отрядов, Охотске Емельян не находил себе места. Давно уже срослась и не болела рука. Прошла осень и зима, а он все еще частенько выходил к морю, завидуя ушедшим в неведомое, кляня свою судьбу. «Ништо, возвернется Козыревский из столицы, с ним-то уж обязательно пойду», - успокаивал себя.
К лету следующего года стали появляться тревожные донесения от ушедших. В бою с чукчами погиб сам голова Шестаков. Судно, ушедшее на Камчатку, сожгли немирные коряки. В Камчадалии учинился великий бунт, сожжен Нижнекамчатский острог. С этими неприятными вестями приказчик Охотска отправил Басова в Иркутскую провинциальную канцелярию.
В Иркутске Басов вручил пакет донесений самому Жолобову. Вице-губернатор, увидя Емельяна, заговорил:
- Каков детина стал. Не признать сразу. Матка твоя тут меня извела. Прознай, где сын обретается, жив ли? А тут намедни представление на тебя из Тобольска: в сержанты пожалован за дальний поход. Рад за тебя. Иди к матке, потом договорим.
На следующий день, когда Басов явился за отпиской для Охотска, Жолобов заулыбался:
- А, молодец, - и, согнав улыбку добавил, – Отныне, сержант, забираю тебя к себе в наряд денщиков. Такие мне самому нужны, а то бывает, с указом в дальний край и послать некого. Боишься, что не дойдет, а дойдет, то не вернется. Так что ступай в приказ к дьяку, он знает, как распорядиться далее.
Так и стал Емельян гонцом вице-губернатора Иркутска, и с тех пор с пакетами изъездил он много дорог огромной Российской губернии от Тобольска до Якутска. Все эти годы он с нетерпением ждал какой-либо вести о Козыревском, который воспалил в нем неугасимое пламя страсти к неведомому. И вот недавно из Тобольска привезли указ Жолобову. Тот спешно писал свои распоряжения и рассылал по всем уездам к воеводам. Вызвал Басова и распорядился:
- Сей пакет в Якутск воеводе Новгородову. Опять экспедиция на Восток накатывается.
У Емельяна захватило дух, и он осмелился спросить:
- Неужто Козыревский ведет?
Жолобов из-под поднятой брови зыркнул на сержанта и хмыкнул:
- Монах Козыревский два года в ручных и ножных кандалах содержан был в каморе Преображенского приказа. А зимою там и умре. О том мне отписали из Тобольска. Так что опять Беринг ведет экспедицию. Видимо, то, что недоискал, смотреть отправили. Сколько вновь забот, - вздохнул губернатор.
Ошеломленный новостью Басов, вышел, размышляя: «И впрямь черная судьба у монаха…Как же так, столь содеял и смерть в каморе токмо и заслужил? Неужто тако возможно?…» - недоумевал и искренне сожалел Емельян. « Этот Витязь-то ныне явно на восход пойдет, коли в Сенате уже от Шестакова про восточные землицы известились…Эдак-то открывать землицы можно. Неужто в столице не мнят об истинных старателях дела сего?» - долго еще он не мог откинуть невеселые думки.
Почти год Емельян разъезжал с указами по просторам Иркутской губернии, и каждый раз с нетерпением спешил обратно. Кроме матери его ждала и Катенька, дочь вице-губернатора. Давно слюбились они, довольствуясь пока тайными свиданиями и выжидая удобного момента, чтобы объявить об этом родителям. Но не знал об этом один лишь Жолобов, который пророчил в зятья явно не Емельяна. И когда он узнал о влечении дочери к сержанту, тут же сделал свой выбор.
* * *
И вот теперь Басов в дороге с разъедающей сердце печалью по любимой и с пылающей страстью к неведомому. Это противоречие раздирало его душу. Неясное будущее заставляло Емельяна все чаще обращаться за советом к своей прожитой жизни, как случилось в эту таежную ночь. Лишь к утру накатившиеся воспоминания о былом оставили Емельяна, и он крепко уснул.
Проснулся, когда солнце уже путалось в вершинах деревьев. Недовольный собою, он, оседлав Чубарого, пустился в путь. Отпетляв по таежным тропам и дорогам три дня, на четвертые сутки Емельян Басов въехал в селение Качуга, что стоит на берегу Лены. Бревенчатые избы облепили кривую и пыльную улицу села. По малолюдному поселку бегали кольцехвостые собаки-лайки. У дворов на длинных веревках паслись телята. Проезжая мимо приказной избы, стоящей посреди села на небольшом пустыре, Басов хотел было остановиться, но раздумал: дел к приказчику у него не было, а попусту терять время не захотел. У приказной избы людно. В зеленых мундирах стояли вооруженные солдаты, охраняя с десяток обросших колодников. Тут же толпились селяне, с сочувствием посматривая на них. Емельян осадил жеребца. В это время рыжеватый мальчуган отделился от любопытных и шмыгнул мимо Басова на другую сторону улицы. Остановился у крыльца одной из покосившихся избенок. Он заправски свистнул, потом звонко прокричал появившемуся пацану:
- Гринька, айда беглецов-разбойников зрить. У Шаманского камня изловили.
А из приказной избы вышел капрал и приказчик с местным ярыжкой. Капрал зычно гаркнул:
- Пшел! – и махнул рукой.
Охраняемые караулом босоногие, в изодранных одежках плененные беглецы побрели, сгибаясь под колодками. Капрал и ярыжка умостились на телегу, загруженную поклажей и, озлив плеткой лошаденку, закачались в ней, обгоняя бредущих. Емельян тронул поводья, и Чубарый затрусил по пыльной улочке. Басов еще раз посмотрел вслед колодникам и задумался: «Кого токмо не привечала тайга-матушка. Бегут людишки от тягостей с экспедиции Беринга. Сколько их кроется в лесах-то?» Хоть и живота лишают через казнь за то, а все одно бегут. Вот и этим не миновать сосны.… За селением он увидел стадо коров, пасущихся на луговине с пожухлой от жары травою. За лугами пошли распаханные клочья земли с жалкими былинками хлебов. На пашнях копошились озабоченные засухой крестьяне.
Лена тут маловодна, и ему предстояло ехать верхом еще более ста верст до Усть-Кута, а там можно будет на лодке или попутном карбасе сплавиться вниз по угрюмой сибирской реке до Якутска. За мыслями Басов не заметил, как петляющая вдоль берега дорога вползла опять в тайгу. Ветерок из-за реки все больше и больше наносил дымом и гарью. «Опять тайга полыхат. Сухмень и лесам не в пользу», - подумал он и вскоре выехал к реке. Увидев, большие клубы темного дыма, будто краснеющую воду у противоположного берега и пляшущее по лесистой прибрежной сопке пламя пожара.
Вечером всадник въехал в Усть-Кут, где обычно переваливали грузы обозных повозок на суденышки для сплава к Якутску. Его удивила многолюдность селения. Вокруг съезжего двора многочисленные телеги, подводы, возки. Весь берег реки вокруг небольшого причала заставлен был шалашами и пологами. Множество костров, вокруг которых стоял и сидел разноликий люд. Тут же, неподалеку, строились речные карбасы. У пирса примостились лодки, барки, дощаники с небольшими мачтами для парусов. На съезжем дворе по разбросанным на земле разным подстилкам ютились кандальники. Они сгрудились кучками, жались друг к другу, прикрываясь ветхой лопотью. Охраняя их, у костров сидели солдаты караула. Хозяин съезжего двора встретил Басова не приветливо:
- Знашь, ниче нету! Вся ночлежка битком. Нонесь с самой весны така вот толкотня. Все прут да прут. На край света оная партия пойдет, куда-то в Камчатку и дале. Днесь туда сам Чириков, сотоварищ командира Беринга, с другими господами. Уж больно сердитуют, вплоть да лютости. Дак нет у меня ночлега, не обессудь.
- Ладно, не впервой под пологом коротать, - вошел в его положение Емельян и удалился выбирать место для ночевки.
Утром еще не рассеялся туман над Леной, а на берегу уже засуетились люди. Кандальники разгружали поклажу с подвод и телег, плотники и конопатчики застучали на шитье карбасов. В приказной избе купцы и разночинцы осаждали приказчика:
- До Якутска нечем, хоть до Киренска вывези. Тама, авось, сыщется, чем сплыть дале-то.
- Не задарма просим. Отблагодарим, как след. Три седмицы сидим ужо.
Приказчик Евсей Агапов развел руками и раздраженно произнес:
- Не понимат и все. Нету-ти! Ниче нету! Все под государевы клади забрали: и людей, и лодки, каки были. Нет боле!
На подходе к приказной избе Емельяна Басова остановил высокий человек. Его короткоподрезанные русые волосы, чуть курчавились, выбивались из-под меховой опушки казачьей шапки. Прямой взгляд придавал лицу решительность. Одет незнакомец в приталенный из плотного сукна кафтан, какие, какие носят купцы. Взглянув в глаза Емельяну, он заговорил, двигая небольшой, торчащей вперед бородкой:
- Куды путь держишь, служилый?
- В Охотск и далее.
- Неужто повезло? Знать, сердце-вещун, коль к тебе притянуло. Окажи услугу. Нам, купецким людям, завсегда отказывают. Либо посулы вымогают, либо еще чего. А вот, кто по службе, тому находят, на чем сплыть. Коль чего выбьешь, не забудь мя. Не то мне до Камчатки с такой проволокой нонесь не добраться. А за мной не станет, в обиде не будешь.
- Ты с Камчатки? – обрадовался Басов человеку, которого можно расспросить об этой землице.
- Как же, там заимка у мя своя. Никифор я, сын Трапезникова, - купец. В мелочниках пока состою: числюсь посадским при тамошних казаках. Вот ныне камчатские меха обменял в Иркутске на товар разный, а тута завяз. Не могу столковаться никак, - отвечал Трапезников, с надеждой смотря серыми глазами из-под крутых бровей, потом добавил. – Ну, по рукам?
- По рукам, - согласился Басов и подал свою ручищу.
Емельян пошел к приказчику Агапову, которого он знал ранее; частенько привозил ему указы и просто бывал у него проездом, делясь новостями.
- Как здоров, Евсей?
- А, опять гонцы во все концы, - узнал его Агапов и поинтересовался.– Куды тебя ноне-то понесло? Коли в низовья, дак дело худо: отправить не на чем.
- Даже с моей грамоткой? – и Емельян вынул подорожную, предписывающую не чинить задержек и выделять все, что потребует гонец.
Приказчик скривился в ухмылке:
- Э, паря, нонесь у меня тута и с грамотками из Тобольска ждут и даже с указом от Сената. Вишь, на берегу че деется. Видано ли тако. Не малый флот строить надыть, дабы оное все сплавить. Всей душой тебе бы рад помочь, да нечего дать. Одно скажу: ниже села чей-то дощаник ночью причалил. Купцы о том еще не ведают. Сходи, авось, столкуешься, хоть до Киренска, а там-то такого многолюдства еще нету.
Выходя из избы, Басов столкнулся с человеком в белом парике и мундире морского офицера, который энергично прошел к приказчику и с ходу заговорил:
- Извольте! Где ваши люди? Где обещанные мхи, чем конопатить лодки? – услышал Емельян волевой голос офицера.
Вскоре Басов с купцом, разыскав хозяина дощаника, договарились с ним о доставке их до Якутска. Пока команда дощаника загружала купеческую кладь, Трапезников наставлял Емельяна, как продать коня:
- Токмо за хлеб меняй, за хлеб, не инако. Ты иркутским купцам предложи, засиделись они тута со своим товаром. К Якутску им нынче, однако, и не выбраться. Сам зрил, сколь казенной клади-то на берегу для экспедиции. Посидят еще, на Лену поглазеют, да за бесценок свои товары скупщику партии Беринга и спустят, хотя не с руки им. Так что потолкуй, авось, пофартит.
- Можа, здешним обывателем кому? – спросил Басов, ласково поглаживая Чубарого.
Жеребец встряхнул гривой, фыркнул и, ткнувшись влажной мордой в шею хозяина затих, будто предчувствуя расставание.
- У местных хлеб ныне едва ли сыскать можно. Посчитай, до нового урожая не скоро, да и лето – сплошная сухмень. Жди недород. Кто рискнет днесь-то? Токмо купец. И то заломит копеек по семьдесят за пуд муки аржаной, о пшеничной и толковать не след, - рассудил купец.
- Бес с ней, с ценой, абы в добрые руки. Эх, Чубарка, - выдохнул Басов и повел жеребца в сторону пристани.
* * *
Мелководный горный ручей, как заблудившийся малец, бегущий в объятия величавой матушки Лены, шумливо петлял по россыпям камней. Ущелье, из которого он вытекал, постепенно расходилось, выпуская на волю торопливый поток, образуя небольшую долину, поросшую лесом.
С горной высоты долина смотрелась светло-зеленым бархатом лиственничного леса, а огромные темные верхушки елей будто проткнули этот бархат и торчат из него острыми пиками. На взлобье горы, ощетинившейся еловым лесом, зияет темное жерло пещеры. Из этой дыры постоянно тянет леденящим холодом. В исподе пещеры на каменьях разложена рыба, которая смерзлась, не смотря на летнюю жару.
Неподалеку от горы разбит стан ватаги попа расстриги Прокопия. Легкие шалаши полукольцом окружают костер, вокруг которого разбросаны колодины. В ватаге человек пятнадцать беглых: работные, служилые да пашенные люди. Разные пути привели их в эти глухие места Якутской тайги, но всех объединило непокорство.
В потрепанном мундире рыжеволосый с крупными грустными глазами служилый Игнашка со стариком, обутым в большие не по росту бродни и в наброшенном на плечи армячишке, сидели у пещеры, расколачивали камнем мерзлую рыбу. Размочалив очередной кусок, Игнашка положил его в рот.
- Скусс.… Так и тает. Ты попуще, попуще-то расколачивай, - поучает он старика, прозванного из-за непомерных обуток Скороходом.
Старик бросил кусочек рыбы в щербатый рот и, замотав головой, выплюнул:
- Не по мне твой харьюз в расколотку, последние зубья от хлада выламыват. Пойду, однако, свежей рыбки поднесу щербы наварить. Вдруг Прокопий с Лукой опять ни с чем из тайги выйдут.
- Ну иди, да Евтихия в помощь с собой возьми, - отмахнулся Игнашка, продолжая жевать мороженку.
Пошаркивая голенищами броден, Скороход вместе с русоголовым парнем Евтихием спустился к ручью. На перекате устроен аттол – загородь, плетенная из ивняка. Перегораживая мятежный поток, аттол направляет воду в лоток. Вода, устремляясь через него, сливается в большую рубленную из жердей клеть и вытекает из щелей этого сруба, оставляя в ловушке попавшуюся рыбу.
Евтихий подошел к клети и хотел было зачерпнуть туеском рыбы, но увидел, как крупный темноспинный хариус, идя по лотку, вдруг резко развернулся и, работая хвостом, сопротивляясь сильному течению, стал потихоньку спускаться вниз по лотку.
Евтихий удивился:
- Сторожкий, однако. Ишь, водоплеск зачуял.
Хариус плюхнулся в клеть, засуетился среди сородичей, взметнулся вверх раз, другой, потом заметался среди кишащей тут рыбы, ища выхода. «И ты попался: тоже клеть на пути, - с жалостью подумал Евтихий, которому сразу же припомнилась камора сыскного приказа, где ему приходилась обретаться; и вдруг ему захотелось разломать эту клеть-камору, но, покосившись на подошедшего старика, он нехотя погрузил туесок в плотную массу рыбы.
Вечерело. Беглецы собрались вокруг костра, над которым висел большой котел с водой. Ватажники поджидали с охоты своего атамана и гадали, запускать уху или подождать еще, может, что и поднесет.
В стороне от костра на камне сидел Евтихий и задумчиво смотрел на долину, спадающую к реке Лене. Ссутулив спину и облокотившись на колени, он с грустью наблюдал, как садилось солнце за дальние горы. Глубоко вздохнув, тихо запел:
«Ты воспой, воспой
жавороночек,
ты воспой, воспой
на проталинке.
Ты подай мне зов
через темный лес,
через бор сырой
в Москву-каменку,
в крепость крепкую!»
Его теплый, завораживающий голос затих. Старик первый нарушил молчание:
- Эх! Горя много, а веку-то чуть. От тягостей житейских уныват сердце человечье да и токмо.
К становищу подходили двое вооруженных фузеями. Впереди, тяжело стуча бахилами о камни, шел Прокопий: дремучебородый, хмурый, рослый поп-расстрига. Встречный ветер разметал по широкой груди бородищу. Чуть наклонив сивую голову, чтобы не слепило низкое солнце, Прокопий шел, поглядывая по сторонам из-под кустистых бровей. Рваные шрамы на месте ноздрей придавали лицу свирепость, а частая сеть морщин у глаз выдавала почтенный возраст. Следом за ним понуро брел мужик в мокрых лохмотьях. Это близкий товарищ атамана – Лука. Охотники возвращались без добычи.
Пройдя к своему шалашу, расстрига бросил в него фузею и низким голосом протрубил:
-Что, черти рваные? Заваривай щербу. И на сей раз, токмо ноги посбили, да Лука вот в ручей окунулся.
Скороход принялся хлопотать над ухой.
- Эх, долюшка, кабы хлеба в волюшку.
Прокопий подсел к костру, стянул бахилы, подставил их ближе к огню, протянул к теплу ноги с крючковатыми пальцами и, облегченно вздохнув, заговорил:
- Завтра к Лене спустимся. Шхипер должон быть. Он завсегда слово держит, - и, повернув голову к служилому, распорядился. – Игнашка, а ну-кось расколоти мне пару рыбин. Оголодал напрочь. Сколь верст впустую отмерил. Говорил я этому олуху; «Бери малость рыбин с собой. Тама бы на каменьях испекли да похарчились. Дак нет. «Скоро воротимся либо кого стрелим», - передразнивая молчаливого Луку, басил Прокопий.
- Так и живем. Един бог знат да ведат, где нонесь обедать, - вставил Скороход, суетившийся у костра.
Расстрига ответил:
- Не одне мы, все так-то ныне.
- Велика матушка-Русь, а простолюдину притулиться негде, что сироте. А коли людишки осиротели, то и Русь сама яко сирота ноне, - размыслил Скороход, глядя, как Лука развешивает мокрые портки на жердину у костра.
- Ишь хватил. Какова ж она сирота? Новгород-отец, Киев-мать, Петербурх-голова, так что не то сказываешь, - возразил ему Прокопий. – За два десятка годов побродил я по Руси-матке. Всяко бывало, и избивали меня до последнего издыхания, а все же глядел я на житье. Худо можется народу, а живет! И что важно: корни-то крепкие у Руси, аки у дуба могутного. А мы… Что листья под ветром, но, где не носит дубовый лист, его с другим листом не спутаешь. Так-то; не сиротские мы, коли корень наш – Русь единая. Верно; в иных местах у народа свои навыки. По ним, даже, людишек распознавать можно: кирилловцы – кашехлебы, псковичи – капустники, селигеры – ершееды. Вот так.
Старик, бросив помешивать уху, удивился:
- Потешно. Ты про всяк тако знашь сказывать?
- Можа и не о всех…
- А скажи, кто угличане?
- Угличане – толоконники.
- И впрямь – согласился рослый детина.
Прокопий взглянул на него, потом принял у Игната расколоченную рыбу и, проглотив несколько кусочков, продолжил:
И по занятью тож народ различать можно. Возьми: Рославцы–дегтяри, крещане - лапоники, а суздальцы – богомазы.
Совсем забыв про уху, Скороход заметил:
Горазд ты, Прокопий. Э вон сколь у тебя в башке-то держится.
Ты за щербой-то посматривай, - заметил ему чернобородый Лука и, потерев шею, хрипловато сказал:
- Чей-то горло ноет да першит.
Скороход тут же нашелся:
- Знать брагу пить, либо битым быть, - и принялся снимать навар с ухи.
* * *
Когда утренняя серость чуть подернулась светлой полоской восхода, дощаник, загруженный кладью купца Трапезникова, отвалил от берега и ходко пошел вниз по течению буйной Лены.
Емельян Басов и Никифор Трапезников сидели на кормовой полупалубе. Басов, с грустью повспоминав о проданном Чубарке, решил отвлечься от печальных дум. Скользнув взглядом по бортам, по мачте с опущенным парусом, перевел взор на хозяина. По чертам лица и фигуре Басов определил; «Так и есть – Гуран1, однако, коль в жилах его не токмо русская, но и бурятская кровь». Его левую щеку коверкал пунцовый шрам. Софрон – так назвался хозяин – сидел на приступке у кормы и рычагом управлял кормилом. Он время от времени по-бурятски подавал команды. Двенадцать крепких скуластых бурят мощно гребли. Их черные головы и мускулистые спины покачивались в такт взмахов весел.
- Давно по Лене ходишь? – поинтересовался Емельян.
- Ш детштва, - ответил немногословный Софрон, не поворачивая головы к собеседнику.
Видя его нежелание к разговору, Емельян обратился к Трапезникову:
- Никифор, а кроме служилых-то в Камчатке народишко нашенский обретается ныне?
- Нашего брата, русского мужика, везде немало. Особо в последние лета в каждом остроге посадский люд объявился. Промышляют кто чем. Право, живут хуже нельзя, вроде и не человеки. Иные в земляных ямах обретаются, где от хлада да дымного угару несвычному человеку дня не снесть.
- А каково там тебе?
- Семья моя в Иркуцке, а в Камчатке зимовье токмо. Изба светлая да амбары. Приеду, товар в Камчатке расторгую, а меха оттуда до Иркутска повезу. Так вот и кочую, - сказывал Никифор.
Дощаник шел вдоль крутого гористого берега. Многочисленные осыпи камней подступали прямо к воде. Восходящее солнце высветило гребни светлых скал и уступов, торчащих из осыпи, подчеркивая причудливость их форм. Солнечные лучи еще не касались речной глади и она синела чистым небом.
- Иноверцы тама доверчивы и просты, коль по чести с ними. И женки липовидны имеются. Прибудешь, сам позришь все, - закончил рассказ Никифор.
После полудня июньская жара давала о себе знать. Легкий ветерок, гуляющий по реке, почти не освежал. Смуглые гребцы поблескивали потными телами и лицами. Раздевшись до нательного белья, Трапезников распластался на досках полупалубы, сунув голову под тень полога, устроенного из своего кафтана.
- Шкоро Каменшкий острог, - сообщил Софрон.
- Как скоро? – удивился Басов, очнувшись от навалившейся на него дремоты.
- Пошле этих вишелиц два кривунка и будет, - уточнил хозяин.
Басов и Трапезников приподнялись и, посмотрев на берег, увидели повешенных. Ветерок чуть колыхал лохмотья их одежд. Вороны как черные плоды смерти облепили близстоящее дерево и перекладины виселиц. Никифор и Емельян закрестились, нашептывая:
- Ныне отпущат, ныне отпущат.
Купец Трапезников спросил Софрона:
- Весной кажись не было?
- Бегут невольники, а грузы для заморшкой партии некому шплавлять да ташкать. Вот, штраха ради, по Лене у каждого оштрога понаштавили перекладин, - пояснил тот.
Трапезников сразу озаботился: «Знать беглых бродяг нонесь тут немало», - и помолчав, сказал Софрону:
- Ты в Каменске не причаливай. Дел тама у нас нет, а на ночевку токмо к островам приставай.
- Да, береженье лучше вороженья, - поддержал его Емельян.
Хозяин покосился в сторону обеспокоенного купца, и еле заметная ухмылка тронула его губы.
Басов, обнажив грудь навстречу теплому ветерку, смотрел на все раздвигающиеся берега мощной реки. С одной стороны ее пологие зеленые холмы местами краснели от цветущих лилий сараны, а с другого берега вдаль уходили синие тени гор. И он невольно улыбнулся, вспомнив вдруг свой зимний поход в низовья Лены, тогда отчаявшийся, он уже и не чаял дожить до счастья когда-нибудь подставить себя под солнечное пекло.
Только на третьем дне хода подняли парус, а когда ветер резко менялся, парус убирали и вновь в полную силу работали, скрипя уключинами весел, поднаторевшие в своем деле гребцы. Вечернее солнце, растекаясь по воде, слепило Софрона, который, сощурив и без того узковатые глаза, всматривался вперед, искоса поглядывая на скалистый берег реки, вдоль которого шел дощаник. Его лицо не выдавало беспокойства, хотя он сам был внутренне напряжен. И вот на одиноком дереве он заметил холстину, которая колыхалась на ветру. Софрон спокойно вздохнул и, оглядев гребцов, прикрикнул на них. Потом обратился кНикифору и Емельяну, игравшим от скуки в зернь:
- Гребцы-то приуштали. Тама у речушки штанем да ходули-то ражомнем. А то до оштрова не шкоро ишо.
- Валяй, - махнул Трапезников, увлекшись игрой.
Дощаник ткнулся в галечный берег ниже ручья. Выбросив на берег пеньковый канат, гребцы ловко причалили суденышко за береговые заросли ивняка и вскоре скрылись в лесу. Увидев, что все гребцы покинули судно, а Софрон, проверив прочность чалки, тоже спрыгнул с дощаника, Трапезников обратился к Басову:
- Пожалуй, и нам не грех на травку сойти.
Оставив игру, они выбрались на берег и углубились в лесок.
Резкий свист - и ватага людей в оборванных одеждах кинулась со всех сторон, повалила их наземь. Басов попытался вывернуться, но, ловко орудуя веревками, ватажники уже спутали его ноги, а один из них, захлестнув его шею петлей, туго перетянул горло и прохрипел над ухом;
- Не трепешись, хужа будет! Ненароком преставишься ишо.
Вскоре Емельян вместе с купцом сидели, прихваченные веревками к стволу смолистой ели, росшей недалеко от берега. Им видно было, как вся ватага устремилась к дощанику и выгружала из него муку, бочонки с вином, крупы, запасы сухарей и чай. Они принялись было тормошить узлы с тканями и прочим товаром, но лохматобородый атаман рявкнул:
- Холсты да утварь не трожь! За собой тыскать не будешь. Шхипер все это продаст да на еду обменяет. Бери токмо что потребно да одежонку, коли сыщется. Спрыгнув с дощаника, он подошел к усевшимся на бережку бурятам, и, облапив поднявшегося на встречу хозяина, промолвил:
- Не подвел, шхипер. Теперь мы поживем еще, не помрем в одночасье,- и, поглядев на дощаник, продолжил, - Подфартило. Эно товару-то: одной муки десятков шесть берковец1 будет. И вино, кстати, а то приуныли мои Лены-матушки старатели. Повеселимся, а завтра иди а Киренск да продай товары. Не забывай: нам бы фузеи да зелье к ним раздобыть. Народец-то к нам подходит, но без этого мы не сила. С тобой Луку под купца срядим. А днесь всей командой пировать будем. Удача – брага, а неудача – квас!
Софрон тут же распорядился, обернувшись к бурятам:
- Готовьте добры заедки2: гулям сегоды3 вволю.
Те повскакивали с травы и смешались с суетившимися ватажниками.
После того, как провизию и вино стащили на полянку, вокруг которой росли огромные ели, атаман и несколько ватажников подошли к пленным. Чернобородый Лука держал в руке фузею. Оглядев пленников, он заметил:
- Вот и кафтанишко, а в лохмотьях-то каков из меня купец будет.
Атаман обратился к Трапезникову:
- Все, что сказывать буду, сполняй, коли не хочешь кончину мира узрить, - и, вытащив нож из-за голенища, разрезал веревки, связывающие купца. Лука взял фузею наизготовку.
Атаман приказал:
- Раздевайсь до исподнего, живо. Кафтан тебе ноне ни к чему.
Никифор Трапезников не поднимался, а смотрел на угрюмое лицо атамана, на розовые шрамы и подумал: «Ноздри рваные – видно, беглый с галер, каторжник. Далеко занесло». И сказал вслух:
- Не боитесь вы Бога, а там все будем.
К купцу подскочил слу-жилый Игнашка и, размахивая палкой, крикнул:
- А ну, вставай, пока не ожег!
- Не доводи до принуж-дения, - нахмурившись, пре-дупредил Расстрига Прокопий.
Трапезников снял кафтан и сапоги, и его связали вновь. Игнашка, не теряя времени, тут же стянул сапоги с Емельяна. Надев их, встал и потряс ногой, проверяя, сильно ли хлябают.
Емельян Басов, криво усмехнувшись, заметил:
- Нешто, на вырост пойдут.
- Замолчь, - огрызнулся тот.
Лука уже вырядился в купеческий кафтан Трапезникова, вызвав смех у окружающих:
- Ты рукава подзакатай, не-то окромя бороды тебя в нем не видно, - зубоскалил старик Скороход.
- В карманах-то пошарь, авось деньжата тама, кафтан купецкий, - посоветовал ему Игнашка. Лука запустил руки в карманы.
- Ниче кроме вшей порточных.
- У купцов деньги в товарах, а не в карманах, - заметил Прокопий.
- Тьфу ты! Вот тати! Ободрали аки липку, еще и деньгу им подавай! А зачем? Вору хоть золоту гору и ту промотает – возмутился Басов.
Лука насупился и, указав на лежащую фузею, предупредил:
- Мотри…и, скупу человеку поубавит Бог веку-то.
- А чей-то мы его не потрясли. Куды это он едет и кому служит. А-то вовсе и не служилый он, в фискал или ярыжка в другу одежку выряжен, - встрял Игнашка.
- Да ты-то тать уже потряс, - упрекнул его Басов и пошевелил босыми ногами.
Игнашка подскочил к Басову, нащупав у него пакет, раздвинул веревки, освобождая грудь Емельяна, и запустил руку.
- Ишь ты гумаги, - удивился он и крикнул атаману. – Прокопий! Гляди-тко.
Расстрига взял пакет и из-под приподнятых бровей блеснул белками больших глаз на Емельяна:
- Стало быть гонец?
- Читай, там писано, - ответил тот.
Знать при сытой службе состоишь, - нахмурился атаман и протянул первый листок чернобородому Луке.
На, подорожную грамоту. Авось вам со шхипером где и сгодится.
Заинтересовавшиеся ватажники сошлись вокруг Прокопия, а он с важностью развернул письмо Жолобова и начал читать: « Высокоблагородному господину начальнику Охотского порта и Камчатки Григорию Григорьевичу Скорнякову – Писареву…»
Ишь ты! сколь про одного сказано, - встрял Скороход.
Тиха ты, старый мерин, - оборвал его Лука.
Расстрига продолжал: «Спешу сообщить, что доволен вашей расторопностью и радением по устройству тракта Якуцк-Охотский порт. Токмо огорчает медление ваше по части заселений в Камчатку пашенных крестьян, дабы хлеб с Лены не завозить. Помня твои просьбы посылаю тебе иметь в полной твоей власти сержанта Емельяна Басова, дабы использовать его по камчатским делам. Июня 12 дни 1735 году вице – губернатор Жолобов».
За что ж это тебя от титьки-то отняли да в таку даль, - уже подобревшим голосом поинтересовался Прокопий.
- После всего этого каков с тобой разговор, - отвернулся Басов.
- Ершисся, так посиди тут! – осердился расстрига и направился прочь.
- Дубина! Падай в ноги, лобзай персты, проси, авось к себе возьмет в ватагу. Грамотку ту – в костер да с нами свою страну вольщиков будем делать, жить без баринов, - поучал его Скороход.
- Добрых людей грабить? – прервал его Емельян.
- Есть-пить тоже надобно – вот и добываем себе чрез грех. А ты коль ретив, и впрямь, посиди, охлынь тут. Как бог на душу положит атаману, так с вами и будет, - вставил Игнашка и пошкрябал в великоватых Емельяновых сапогах вслед за отошедшими ватажниками.
Расстрига посмотрел, как Евтихий с усердием раздувал тлеющий мох для костра, и бросил ему письмо Жолобова.
- На, авось быстрей разгорится, - и отошел.
Евтихий скомкал листок для вида, но в костер не сунул а содрав с сухих еловых веток мох, снова высек искру и раздул пламя. Заметно вечерело. Ватажники, взбодренные удачей, быстро готовились к пиру. Они стаскивали колодины и сушняк, носили хвойный лапник для ночлега; на двух разведенных кострах варилась пища.
Емельян Басов, мотая головой отгонял наседавшее комарье и, поглядев на удрученного Никифора, заметил:
- От беды не упасешься, от греха не схоронишся.
Трапезников грустно взглянул на Басова:
- Вот тебе и Софрон – шхипер. Ловко он нас одурачил, прохвост, - и добавил. – Невмоготу руки ноют. Повязали насовесть.
- Нешто поживем еще, коли гнусье не загрызет. Быстрей бы темень: во тьме-то они не так жрут, - успокаивал больше себя, чем Трапезникова, Емельян.
- Днесь темени-то самая малость, время такое: скоро вечерняя заря с утренней встречаться почнут, - ответил Трапезников и посмотрел, как ватажники, рассевшись меж костров, наливали в разные черпаки и туески вино, подумав: «Однако, избалованные судьбой, ишь не сторожкие, без дозора сидят, а вдруг нагрянут да повяжут всех и поволокут в приказ».
От выпитого заколобродило кровь ватажников, закраснелись их лица. Заговорили даже молчаливые. До пленников доносились голоса:
- Была у меня тама иноземная женка да убежала безвестно, - рассказывал кому-то Игнашка.
- Брешешь ты все, прображничал, - засомневался тот.
- Сами налагают на крестьян подати: сколько с кого взяти, даже детей берут в зажив долгов на годы.
Детина в драном полушубке налил себе из бочонка вина в большую деревянную миску и выпил до дна. Потом, приподняв бочонок обошел всех, наполняя посудины.
- Лука! Глотка-то першить перестала? Я те говорил, что к выпивки? То-то, приметам верить след, - выкрикнул взбодрившийся старик Скороход.
Разговоры все усиливаясь, переходили в общий гвалт:
- А помнишь, тебя за Аксинью, что у боярина в Усть-Куте отняли, как я отходил. Забыл? Опять неймется?
- Все одно, она была не про тя, клятого, - донесся раздраженный голос.
- Коль нашу кровь пьют то че их жалеть: потрошить дворян надыть, - пьяно вторил другой голос.
- Коли я таков, ты – нищехлебина?
- Не горлопань, надоел.
- Огнем, огнем надыть. Топор рубит, а огонь напрочь палит!
Шатаясь, привстал с колодины старик Скороход и срывающимся голосом взвизгнул:
- Эх-ма! Гулевань, робяты, - и тонко заголосил, притоптывая в такт: - «Эх, времечко, торопко катиться: кто не пьет, жен не мнет, потом спохватиться».
Ватажники захохотали, а Скороход пошатнулся и пьяно грохнулся на замшелую колодину.
Гребцы пили молча, подливая друг другу. В сторонке ото всех сидел, уставившись на костер, Евтихий. Он не участвовал в общем веселье: думы одолевали его. Служилый Игнашка, нацедив в ковш вина, подсел к нему:
- Пригуби, грусть- тоска и отпустит.
- Нет, я не пьянственный и не тоска меня донимает, а совесть.
- Чего? Совесть? Хм. Когда сыт, тогда и ведай стыд. Гутаришь, будто живешь богом приласкан.
К ним подошел, пошатываясь, Лука и, хлопнув Евтихия по плечу, хрипловато заговорил:
- Ты, паря, вот что; с каким народом обретаешься, такого обычая и держись. Пить не хошь, так песню спой, когда народ гулеванит.
Евтихий мотнул головой в знак согласия и, не обращая внимания на многоголосый шум, запел:
« Высоко-высоко небо синее,
широко-широко акиян-море,
а мхи-ботота и конца не видать
от речки Двины от Архангельской…»
Его крепкий с грустью голос приглушил разговоры пьяных, и они, поутихнув, стали подходить к поющему.
- Э…невесела песня. Душа другую просит, - прервал пение атаман.
- Не всяк весел, кто поет, - ответил Евтихий.
- А пошто это ты так? – Прокопий вопросительно уставил на него глазищи, подернутые краснотой.
Взглянув на лицо атамана, окаймленное растрепанной бородой да взлохмаченной шевелюрой, Евтихий подумал: «Ишь как раскудлатился. Разговорами-то за правду-матку, а на деле сущий тать», - а потом ответил:
- Потому как обреченные мы людишки и живым отсюда нам не вывернуться. Солдаты опричь рыщут, все одно изловят. Петли не избежать. Какие же мы вольщики, пошто злобные обиды чиним да худые поступки? Чужой бедой сыт не будешь, - выговаривал он атаману.
- Я тебя, паря, упреждал: попал в волчью стаю, вой по-волчьи. Ты что не зрил к кому пристал? – заслоняя Прокопия выступил вперед Лука.
- Теперь-то узрил, с кем связался.
- Так с кем же?! - завопил Лука.
- С ворами! С ограбителями! Да с питухами, по коим и впрямь петля плачет, - взорвался Евтихий и поднялся с колоды.
- Ах ты, пес! – взъярился Лука и, выхватив нож, заорал, - Порешу!
Евтихий размахнулся и наотмашь ударил Луку, сбив его с ног. Несколько ватажников кинулись на него, но опрокинув еще двух пьяных наземь, Евтихий бросился в темень тайги. Опомнившись, расстрига рявкнул:
- Будя! Поделом вам, черти! Олухи, ужели меж собой лада нет, остервенели, знать. Веселись, пока бог подает, - и пошел вновь к боченку с вином.
В костер подбросили сучьев, и веселье снова продолжилось. Буряты, не принимавшие участие в скандале, сидели, покачиваясь в такт и напевали:
« Чернее черной ночи было платье
из тафты
Что шила ты всю ночь
Я-хо, хо!
Эх, Хантарма……»
Щупленький Скороход свернулся у колодины и похрапывал, уткнувшись в траву. Пьяный шхипер поучал Прокопия:
- Ватагу держи в великой штрогости, токмо в штрогости, не-то от ярма да петли не уйти.
Расстрига сидел с потухшим взглядом, нахмурившись и не слышал Софрона. Он перебирал в памяти свои прожитые годы. Ему вспомнилось, как за « неприятие новин» царя Петра-I, которые касались устоев православия, его, бывшего служителя приходской церкви, как и многих «ревнителей древлего благочестия», объявили раскольником. И когда убрали из нижегородской епархии митрополита Сильвестра, вновь поставленный епископ Питирим стал искоренять приверженцев старого. До сих пор в ушах стоит резкий голос: «Властью, данной нам от бога, анафемствуем тебя, отец Прокопий!» Потом застенок духовного Приказа. Пытка с клеймением ноздрей и галеры Петровского флота. Многих тогда повывели божьих служников. На каждой галере десятка по два расстриг невольничали. Кабы бог не спас когда в море тонули, так бы за веслами либо во время баталий дух и испустил. Прокопий припомнил обидные слова Евтихия и подумал: «Был и я когда-то мудролюбец. Думал: очиститься земля от иуды. На народишко надежду таил, ан нет. Не вышло народ-то царелюбивый. Беглые холопы пашенные да служилые люди не за веру лишения себе приемлют. Лишь обидой едины, а духом-то врозь… Потому-то и не борцы оне, чуть что, вновь бьют лбами пред властителями. Побродил я по свету, позрил…, надежды все угасли. Видно тут-то бес и попутал, что днесь и впрямь татьбой занят. Однако, верно: все мы по пояс люди, а там…Как поразмыслишь о жизни, хоть сам в петлю лезь».
Прокопий обвел взглядом упившихся ватажников, посмотрел на рядом сидящего шкипера, который разговаривал сам с собою.
- Я никогда швою башку вновь под ярмо не шуну. Не…ет, попомните.
Расстрига подумал: «Готов ужо. Однако спать пойду. Вчера ночью-то духота была, вроде и блохи не жрали, а уснуть не мог.
Занимался мутный час рассвета. В стане ватажников стихли голоса, тлели угли костров. Над поляной разносился густой забористый храп.
- Ироды, хоть бы кто лохмотьями поделился. Ты-то как дюжишь? – стуча зубами от холода, спросил Трапезников.
- Затекло все. Тела не чую, одна душа, - ответил Басов и вдруг уловил поступь осторожных шагов.
- Слышь, Никифор, кто-то таиться, - заметил Емельян, и до них донесся приглушенный шепот:
- Тише вы.
Из предутренней мглы появился светловолосый парень, который был причастен к драке у костра. Он приблизился и, чиркнув ножом по веревкам освободил пленников.
- Айда, пока спят. В дощанике-то никого нет все на берегу в повалку сморились, - прошептал он.
Тяжело распрямив занемевшие тела, Емельян и Никифор осторожно пошли следом.
Втроем они с трудом оттолкнули дощаник, и течение бесшумно подхватило их, унося в непроглядную серость. Когда суденышко немного отнесло от злополучного ручья Никифор Трапезников выругался:
- Будь неладны, лиходеи, - потом, засомневавшись спросил:
- Сами-то мы сладим с этим корытом?
- Да вот токмо мглу бы пережить, дабы куда не нанесло, а засвело мало-помалу совладали бы, - ответил Басов.
- Не боитесь, сплывем. Посчитай, два лета тут я на сплавке кладей заморской партии Беринга ходил. Все худые места Лены так в башке и сидят, а тут Лена ровная, можно наугад итить. Токмо вы все же за весла присядьте для обережки, кой-где надыть от берега грести, - сказал светловолосый, подходя к кормилу.
- Чьих ты будешь-то? – поинтересовался Басов
- Евтихий меня кличут, Санников. Архангельские мы. Рыбу да морского зверя промышляли, так бы горя и не знали, да по указу воеводы всех посогнали на казенный железоделательный завод Тырпицкий, у Белозера что. В великой нужде и скорби прибывали мы там, варили ядра да бомбы пушечные. Мер народишко, а дабы не утекли, на ночь всех приковывали. Однажды днем случился пожар. Всех посогнали дабы воду черпали с озера и таскали заливать. А в то озерцо вдается помост, чуть поднятый над водой. В суете оно всегда надзору меньше. Поднырнул я под тот помост, притаился, сижу. Как волна нахлынет под помост, воздуху негде хватнуть, отойдет я вздохну. Кончилась суета, увели всех. Дождался я темноты, и бродяжничать пустился. К скитникам прибился, два года в лесах Поволжья прятался-хоронился, но и там житья не стало. Подался я в Сибирь: наслышан о ней за годы скитаний. Но на Иртыше под Тобольском повязали меня вновь. В кандалы одели и определили в партию для доставки кладей из Иркутска в Охотск. Многие скорби да беды видывал, а как тут с нашим братом… со скотиной много лучше обходятся. Не снес я этого. Весной, когда задремали надзиратели, направил я карбас на подводный бык-камень и Лена-матушка рассудила нас
- Невесело пожил ты, паря, - заметил Емельян.
- От Бел-озера путь прошел, а, чтоб народ, где весело жил, не видел. Посмотришь, как маются, одно сокрушение. Со многими меня жизнь сводила в бегах-то, а как жизнь устроить, чтоб по совести было, никто не разумеет. Токмо обозлятся да в разбой, как и эти от коих ушли, - добавил Евтихий и, всматриваясь вперед, скомандовал, - Ну-кась погребите малость, вроде нас к берегу прижимает. Заодно и погреетесь.
Рассвело. Подул ветерок, и быстро разогнал утреннюю дымку тумана.
- Сейчас веселей пойдем, - сказал Евтихий и принялся налаживать парус.
Вскоре парус наполнился, и дощаник побежал заметно быстрее.
- Возьми вот, совсем забыл, - и Евтихий подал Басову скомканное письмо к Скорнякову Писареву.
- Каков молодец, а! – отныне ты мне вовсе друг-приятель, - обрадовался бумаге Емельян, - а я-то уже не знал, как без нее быть.
Оживился и Трапезников:
- Да, отрадно. Кстати бумага эта, а то я тоже без письменного вида остался. Он там, в кафтане упрятан под подкладом. Дак думаю, на проверке документов враз повяжут. Днесь много не разбираются, скоро в работу определяют.
- Вот дойдем до Киренска. Тамошний приказчик меня гораздо знает. Там-то дела свои и поправим. И бумаги, кои след, напишет и кафтанишко да обутки поищем и провизию в дорогу. А-то эти лесные лешаки все под чистую выгребли. Хорошо хоть товар-то не тронули, не-то бы, Никифор, тебя совсем в разор ввели, - рассудил Емельян.
- А мне-то утеклецу как Дале? – вздохнул Евтихий.
Басов и Трапезников переглянулись.
- Коли не прочь, айда со мной в Камчатку! И на тебя поручительную бумагу у приказчика сладим, - предложил Трапезников.
- Спаси вас бог, братцы. Век не забуду услуги. Согласен с вами хоть куда. Дале моря авось меньше горя.
В Киренске Трапезников на шелк выменял три пары сапог, два кафтана и съестных припасов. Емельян Басов получив у приказчика требуемые бумаги, выпросил у него еще четырех гребцов, за что пообещал дощаник. С хорошим настроением они отчалили от берега и вскоре уже шли под парусом. Берега реки делались все круче и круче, и вот уже обрывистые теснины гор сжимали русло реки. Течение усиливалось. Убрали парус. Река яростно мчало суденышко мимо желто-белых береговых утесов. В этом ущелье вода казалась черною. Она вспенивалась, налетая на подводные скалы-быки, и закручивала огромные воронки.
- Вот они, дикие ворота Лены-щеки, - крикнул Евтихий, с трудом управляя кормилом.
Течение реки прижимало дощаник к скалистой стене с торчащими из воды глыбами камней.
- Теперь не зевай, братки. Дружно налегай, дружно: давай, музоль! Не-то затянет под камень. Раз…и, раз…и, - командовал Евтихий гребцам – новым своим товарищам.
Когда течение стало успокаиваться, а Лена вновь приобретать ширину, Евтихий заговорил:
- Вот проплывали одинокий опрядыш, что из воды высился; так зовется он «Иван-богатырь». Слышал я сказ, будто бродил в этих местах богатырь один. Крепко любил он красавицу Лену. И как увидит, что по ней плывут да ею любуются, ярился тогда и суденышки те враз переворачивал. Многих христиан загубил сей богатырь. Вот господь бог в заступы православных и оборотил того Ивана в камень. Так и стоит до сих пор тут преградой плывущим. Знай – не зевай.
- Вона как: ты и сказы говорить мастак, не токмо петь. Ладно у тебя получается, слушали мы, когда ты у костра-то пел. Спой, коль не лень, все путь короче, - попросил Емельян.
- Отчего ж не спеть, спою, - согласился Евтихий и, подумав, запел:
«Ой за речкой, за водой
стоит бурлак молодой
Держит дуду
С нею беседует:
- Заиграй ты мне, дуда,
что в чужбине мне беда!…»
[1] Шелаги - чукчи
1 Соха - якут
2 Нюча - русский
1 Хотон - сарай
1 Рыбий зуб – моржовый клык
1 Догор – приятель (Якутский)
1 Гуран – метис от смешения кровей
1 Берковец – 10 пудов.
2 Заедки – закуски.
3 Сегоды – сегодня.
продолжение http://www.proza.ru/2018/09/26/1246