Магон не то спал, не то потерял сознание. Я перелил воду в чан и наполнил чайник. Пришлось сделать ещё одну вылазку за растопкой, но набранного должно было хватить на всю ночь. Я разжёг огонь и поставил воду греться. Все навыки бивачной жизни, которые казались мне прочно забытыми, снова воскресли во мне, и я чувствовал себя вполне органично, разводя в воде хлорную известь, стаскивая в сторону загаженные шкуры и тряпки, сметая в угол мусор импровизированным веником из травяных жёстких стеблей. Всё это следовало сжечь, но не сейчас и не здесь, поэтому я просто завернул всё в один узел и оставил у входа. Заканчивая с уборкой, я увидел, что Магон очнулся и следит за мной взглядом, ничего не говоря и не пытаясь двигаться. Это меня нервировало – я старался избегать поворачиваться к нему спиной. Но я никак не ждал тех слов, которые он, в конце концов, произнесёт, и меня они, надо признаться, тяжело шокировали.
-Я вас прошу, - проговорил он, усмехнувшись, - извинить мне беспорядок в жилище – последнее время моё здоровье оставляло желать лучшего, и попросту не было сил прибраться.
Веник выпал у меня из рук, а ноги ослабели, и я опять сам не мог до конца понять, в чём дело. Магон не проявлял ко мне враждебности, но не проявлял и сердечности, и я оказался совсем не готов к тому, как всё обернулось буквально через час с небольшим. За этот час я решил вымыть его и переодеть – разило в логове просто ужасно, потому что, как я уже сказал выше, все свои физиологические отправления ослабевший Магон вынужден был совершать тут же, к тому же, его, как минимум, разок вырвало. Дождавшись, пока вода согреется, я развёл в ней немного карболки из свих запасов и принялся аккуратно обмывать снова почти потерявшего сознание моего новоявленного пациента. Он весь горел, и кашель его не оставлял сомнений в том, что дело серьёзное. Больше всего возни оказалось с его волосами, превратившимися в настоящий колтун, и я побоялся даже, что мне не хватит воды. Вот, кстати, странность, я ожидал, что волосы его на ощупь окажутся жёсткими, как щётка, но оказалось, что они тонкие и лёгкие, и никакой живности среди густых прядей я не встретил. Обмыв, я, как смог, переодел его и занялся осмотром его ноги. Перелома, к счастью, действительно, не было, но под кожей скопилось много крови, а повреждённая кожа позволила проникнуть к этой кормушке инфекции, и началось тяжёлое воспаление. Следовало широко вскрыть рану, но я, понятно, робел без объяснений подступать к этому человеку с ножом – ну, как очнётся, да и вообразит себе, что я на него напал. Поэтому я просто обработал рану, как смог, так же поступил и с другими –на его теле оказалось немало повреждений - и занялся приготовлением бульона из сухого концентрата – не бог весть, что, но более тяжёлую пищу мой пациент сейчас едва ли осилил бы.
Пока я возился с кухонной утварью, он снова пришёл в себя и на этот раз, кажется, прочно. Молча, следил за мной глазами, переводя взгляд то на мои руки, то на лицо. Странный был у него взгляд – и недоверчивый, и словно бы с оттенком ужаса и, вместе с тем, какой-то странно удовлетворённый, словно он сам себе предсказывал каждый мой шаг и не ошибался.
- Если вам захочется в туалет, - сказал я, – вот, смотрите: я приспособил под это дело специальную посуду. Вы сходите – я вынесу, не то здесь мы задохнёмся в ваших миазмах. Не сможете сами встать – окликнете меня. Я помогу. Потом, вам на ноге нужно будет сделать разрез, чтобы гангрена не началась. Вы должны будете мне это позволить, не то умрёте от горячки, она и так к вам вплотную подобралась. А как только я дам свободу воспалению, вам сразу станет лучше – обещаю. А теперь давайте-ка, я вас покормлю – вы истощены. Бульон не ахти, конечно, но вам , я так понимаю, и не до деликатесов… Ну, что?
Теперь он смотрел на меня во все глаза, и даже в темноте пещеры я уловил, что глаза его не просто серые, а отливают едва заметно сиреневым и словно бы даже слегка фосфоресцируют. Это снова тряхнуло меня острым, как укол в сердце, воспоминанием и резким, удушающим беспокойством, но тут Магон перестал на меня смотреть и сам схватился обеими руками за горло.
Сначала мне показалось, что он снова закашлялся. Но нет, просто он заплакал – мучительно и неумело, давясь, почти задыхаясь, содрогаясь всем телом, оскалив перекошенный рот и крепко, до судороги, зажмуриваясь.
Я, честно говоря, растерялся, не зная, что с этим делать и только пробормотал что-то вроде: «Ну, ладно, ладно, полно вам…», тут же ощутив всю ненужность и неуместность этих слов. Тогда я замолчал, только налил в жестяную кружку кипятка и, разбавив холодной водой, поднёс к губам Магона, свободной рукой обхватив его за плечи и удерживая так, чтобы ему было удобно пить.
Сделав несколько судорожных, захлёбывающихся глотков, он начал успокаиваться - перевёл дыхание, открыл глаза. Я всё ещё удерживал его, и его тело было сухим, лёгким и горячим. И меня самого била безостановочная дрожь просто от прикосновения к нему. А он – весь во власти слабости – обессилено привалился ко мне, и было в этом подсознательном движении дикого человека столько доверия и внезапной покорности, что я испугался ответственности, взваливаемой сейчас на свои плечи, но я хотел этой ответственности, меня словно щекотало изнутри желание, подобное тому, которое щекочет мальчика, курочащего старинные часы: докопаться до самого сердца истины, понять…
- Почему? – тихо, почти шёпотом, спросил он.
- Что «почему»?
- Почему вы так неприлично добры ко мне? Вас не пустят обратно в стаю, когда на ваших руках будет мой запах.
В не знал, что ему ответить, поэтому пожал плечами и просто подал ему бульон с накрошенными в него кусками хлеба. Он был очень голоден, не смотря на дурноту и сильный жар, поэтому есть начал с жадностью, но очень скоро я увидел, что его глаза закрываются: встряска во время мытья и обработки ран, сытость и слабость сделали своё дело.
- Теперь вам нужно спать, - сказал я. – Набираться сил и выздоравливать во сне.
- А вы? – спросил он, оглядывая своё негостеприимное жилище. – Для вас ночлег на голой земле не подойдёт.
- Ничего, я имею навык походной жизни, спал и на голой земле. А на ваших шкурах будет почти комфортно.
- Почему? – снова повторил он.
- Я не знаю, что вам ответить, - честно сказал я. – Я не альтруист, кидающийся спасать любого. То есть, я бы стал. Но не своими руками. Полиция. Те же егери. Не в этом случае. Не с вами. Я… правда, не могу объяснить… даже себе. Вы лучше просто поспите.
- Постойте, - беспокойно приподнялся со своего места он. – Вы же не пешком пришли. Где ваша лошадь? По ней нас могут…
- Мою лошадь увёл за собой ваш конь, - сказал я. – Вороной с белой гривой – ведь это ваш конь?
Кажется, это его успокоило. Во всяком случае, он снова откинулся на свою шкуру и прикрыл глаза. Я тоже улёгся поближе к огню, но заснуть попросту опасался – нужно было и следить за очагом, и присматривать за Магоном, и непривычные уху звуки леса тревожили меня: то вскрикивала какая-то ночная птица, то словно бы сучья потрескивали под чьими-то осторожными шагами, один раз вдалеке заржала лошадь, но была то моя кобыла, вороной Магона или, скажем, егерский конь, я сказать не мог.
Сам Магон спал, как зверь, то и дело приподнимая голову и быстро осматриваясь. Свой керосиновый фонарь, принесённый в саквояже, я погасил ради экономии керосина, но даже мои глаза уже привыкли к темноте логова, да и огонь горел. Магон же, судя по всему, видел в темноте не хуже кошки. Приподымаясь со своей шкуры, он беглым взглядом отмечал, где его нож, и где нахожусь я, и снова обессилено валился. По временам он бредил – то тихо и невнятно бормоча что-то, то почти выкрикивая. Я стал невольно прислушиваться к его бреду, и мне сделалось совсем не по себе: он говорил о пыточных камерах и насилии, о своём безволии справиться с чем-то, о переселении душ и Будде, звал кого-то, прогонял кого-то, называя того и другого «профессор», бормотал какие-то сложные химические названия. Его мучили странные кошмары, никак не вяжущиеся с мировоззрением и образом жизни ни дикаря, ни деревенского плотника, но были ли они плодом воображения или воспоминаний, я не знал. И ещё он, как заклинание, повторял собственное имя: «О`Брайан, Джек Одли О`Брайан», - словно боялся забыть, как его зовут. А в какой-то момент вдруг окликнул меня по имени с интонацией совершенно другой - с интонацией, от которой я содрогнулся всем телом, тем более, что я вспомнить не мог, чтобы называл ему своё имя. Но потом я подумал, что, может быть, сам задремал, и мне показалось.
К утру он заснул спокойнее – похоже, что температура немного спала от моих лекарств. Однако, я понимал, что хирургического вмешательства всё равно не избежать. Конечно, не полостная операция, но я боялся, хватит ли мне света керосиновой лампы и моего скудного набора инструментов и перевязочных материалов.
С рассветом, однако, в логове сделалось намного светлее – рассеянный свет поступал словно прямо из стен и, заинтересовавшись, я нашёл грубо, но хитро устроенную целую систему вентиляции и освещения – в прорытых узких ходах, определённым образом развёрнутые, помещались зеркала, создающие таким образом световоды.
И снова я покосился на спящего Магона с чувством, близким к восторженному ужасу – этот дикий человек, судя по всему, обладал инженерными знаниями и навыками, да и речь его никак не подходила угрюмому плотнику из дома на окраине поселения. Он говорил как джентльмен, с почти чистым, лишь чуть замутнённым местным диалектом, лондонским выговором. Я боялся задумываться об этом – меня тут же начинало трясти так, что зубы принимались постукивать друг о друга.
Проснулся он тоже примечательно – глубоко вздохнул, приоткрыв глаза, а в следующий миг уже сидел, сгорбившись и пригнувшись, ощерив зубы и с ножом, нацеленным мне в лицо – бог знает, как и когда успел до него дотянуться.
Я испуганно вскрикнул от неожиданности и отшатнулся. Тут же он бросил на шкуру нож и расслабился:
- Я не хотел вас напугать - просто ещё не совсем проснулся, - в его сипловатом спросонок голосе звучала виноватость.
- Мистер о`Брайан… - начал я, но он тут же перебил меня:
- Всего святого ради, не зовите меня так!
- Но почему? Ведь если верить тому, что говорят о вас люди, это –ваше настоящее имя?
- А вы верите тому, что говорят обо мне люди? – спросил он и вытянул вперёд свои худые гибкие кисти с тонкими пальцами. – Это – руки, привыкшие держать плотницкий инструмент? Моя речь сильно напоминает вам речь здешних крестьян? Я держу нож так же. как держит его, скажем, Клуни или любой из его молодчиков?
- Я не видел, как держит нож Клуни, - пробормотал я.
- Я не умею строгать доски с той виртуозностью, которая положена потомственному гробовщику, - сказал он, и его голос задрожал от возбуждения. – Мне трудов стоило устроить это гнездо – я не приучен к ручному труду, но как его сделать я видел с самого начала, и как провести сюда воздух и свет, и как вывести дымоход. Я знаю породы коней и собак, я могу представить в мыслях карту мира и японские иероглифы, я мог рассчитать это всё на бумаге, пользуясь цифрами и чертежами. Я умею читать, умею писать, я могу записать мотив, который вы мне насвистите, при помощи нот, а потом воспроизвести его без единой ошибки – можете попробовать. И после всего этого я – плотник о`Брайан?
- Но… так кто же вы?! – вскричал я, чувствуя такое напряжение в душе, что готов был вот-вот лишиться чувств.
- Я этого не знаю, - разом стушевавшись , сказал Магон. – Я помню себя с того мига, как очнулся на голой земле без единой нитки на теле, озябший и голодный, с головой, темнее полуночи. Я увидел сарай, забрался в него – там было какое-то живое животное. Я разорвал его и стал пить кровь, потому что умирал. Это было невкусно , но необходимо мне в тот миг, чтобы выжить. Меня увидел какой-то человек и сначала испугался, а потом попытался убить и стал звать других людей – очевидно, чтобы они помогли ему меня убивать. Я убежал. Вот всё, что я могу вам поведать из анналов своей биографии, доктор. Остального, предшествующего этому дню, я просто не знаю. Возможно, я не с того начал, это уже ретроспективно я вошёл в положение человека, увидевшего такую голую тварь, как я, со свежим трупом у губ. Его правдивый рассказ просто не мог не породить суеверий и страшных сказок, из-за которых добрые люди готовы теперь растерзать меня. Но не егеря. У тех, я думаю, есть совсем другие на меня виды, и суеверными их никак не назовёшь, - он на миг задумался, потирая середину лба кулаком, потом продолжал:
- В первый же год мне приходилось очень туго, и я болел тяжелее, чем теперь. Смутно помню какой-то сарай, и какие-то люди кормили меня и оказывали помощь. Не из местных и не из егерей, и одеты они были необычно. Но едва я стал выздоравливать, они опять исчезли. Я не хотел умирать, поэтому стал выживать. Зимой тяжелее, много уходит дров. Один из местных жителей предупреждает меня об опасности, приносит вещи и еду на условленное место. Не то жалеет меня, не то хочет заручиться знакомством, опасаясь за своих кур и овец. Мне не важны его мотивы – он очень помогает мне, зимой без него я бы, точно, не выжил. Но это – рутина, которая занимает мысли и время, а главное остаётся, как соринка в глазу: я не знаю, кто я, и не знаю, как об этом узнать. Я не знаю, что было со мной до последних пяти лет. Мне снятся сны с какими-то туманными намёками, но едва я пытаюсь задержать хоть что-то в памяти, меня схватывает жесточайший приступ, во время которого голова раскалывается, меня рвёт, я теряю сознание, а прихожу в себя разбитый и измученный, словно много миль мчался по лесу от конных. Вы – первый, с кем я поделился всем этим, потому что вы и первый, кто принял во мне участие по зову сердца и из собственной порядочности, а не в страхе за кур или овец. Но даже и теперь, от одного рассказа, голова у меня разболелась так, словно вот-вот расколется пополам. Да и вы выслушали его не безразлично.
«Не безразлично» это было слабо сказано. У меня в груди, словно сердце остановилось. Я не мог вдохнуть, и руки тряслись, как с самого жесточайшего похмелья. Я старался справиться с собой и уговорить себя, что объяснений может найтись тысяча, стоит лишь позволить своей фантазии зайти достаточно далеко, но это не помогало, и все события последнего времени в моём мозгу сплетались и расплетались, строя причудливые мозаики, эмоциональная составляющая которых заставила меня застонать и закрыть лицо руками. Я больше не мог видеть и слышать Магона. А он это почувствовал, потому что сказал – мягко, не смотря на грубый и сиплый голос:
- Вам необходимо уйти сейчас. Не насилуйте себя. Уходите, находиться рядом со мной, я вижу, тягостно для вас. Не берусь гадать, почему, но думаю, вы знаете это лучше меня. Уходите, вы и так помогли мне больше, чем я мог вымолить. Я позову Чёрта, и он приведёт вашу лошадь. Садитесь и поезжайте. Вам может быть, станет легче. Как и мне, может быть, станет легче, когда вы уйдёте.
Я двумя глотками загнал обратно в грудь подкатившую к горлу панику и покачал головой:
- Вам не стканет легче. У вас хрипы в бронхах и нагнаивающаяся гематома на ноге. Временное облегчение пройдёт, когда лекарство кончит действовать, и вы снова будете валяться здесь в жару и бреду, беспомощный, пока не умрёте. Извольте, я стану вас звать Магоном, если вам так больше нравится, но нарыв надо вскрыть и дренировать, а бронхит лечить. И лучше, если это будет делать врач, пусть даже он – горький пьяница, выгнанный за это с работы.