Вся ушедшая жизнь представлялась ему только в виде ассоциаций, реальных и фатальных, чаще понятных только ему самому, не подвластных разумному и простому объяснению. Ну, какая может быть связь между происшествием, когда его, опирающегося ногой на фальшборт во время перегруза в море, скинуло гаком в воду и он, умело лавируя между кранцами, держался в минусовой воде 13 минут, пока его не вытащили корзиной, и – холодными пальцами пейзажей Куинджи, каждый раз ясно всплывавших перед его глазами, когда он кому-то рассказывал об этом случае? Или: что общего у арлевских «подсолнухов» Ван Гога и чувственной любви на песке, на берегу моря, среди раздавленной телами и рассыпанной, как кровавые пятна на пляжной подстилке, клубники? А красненькое, пахнущее молоком, и кокетливо улыбающееся личико своей младшей дочки, завёрнутой в тугой конверт, когда он принимал её из роддома и – тут же промелькнувшее видение этих маленьких пальчиков с острыми коготочками, натягивавших колок то ли на скрипке, то ли на альте под мелодию скрипичного концерта Мендельсона? Сие было неведомо никому, кто мог когда-либо услышать от него об этих аллюзиях. Причём, как правило, подобные откровения вызывали отчуждение и душевную отстранённость. «Ты – чужой… твоя сакраментальность излишня и чужда!» - ему как бы пытались дать понять эту безжалостную мысль даже близкие и друзья. Но он продолжал видеть музыку в цвете, как когда-то в детстве, - Бетховен обязательно чёрный с белыми точками, Моцарт – розовый, Шуберт – бледно-голубой, Чайковский – красный, Рахманинов – вообще врубелевская лилово-синяя палитра, - а события своей жизни трактовал вербально, как что-то уже написанное, воплощённое в музыке или живописи, и до сих пор с самой юности был убеждён, что искусство – это проявление полового инстинкта. Не оттого ли почти все его встречи любовного порядка заканчивались довольно быстро и романтично: он изыскивал момент для того, чтобы оставить краткую записку «Всё было очень здорово! Прощай…», и сверху оставлял шоколадную конфетку, как правило, «Белочку» или «Мишку на севере». Ему казалось, что так будет честнее, нежели оправдываться, что-то придумывать, лгать и изворачиваться. А теперь он сам был опутан бродящим страхом получить такую же конфетку на прощание…
«Пусть будет так, как предопределено…» - спасительная мысль и маленький бутерброд с тресковой печенью и привезённым литовским чёрным хлебом под рюмку в одиночестве. В этот его приезд с одиночеством вечером и ночью придётся смириться.
Было ещё не поздно и он, ободрённый внезапно пришедшей мыслью, быстро оделся, вызвал такси и поехал на «Пески» - к ней! Просто посмотреть на её окна со двора, уловить её тень за шторами на 4-м этаже, побыть хоть немножко рядом и, если повезёт, увидеть её, курящую на лоджии за стёклами окон. Жара уже спала. По асфальтовому тротуару чернели то тут, то там пятна раздавленной шелковицы, плотный воздух как бы вбирал в себя все запахи вокруг. Нега и лень! На сером расчерченном на классики участке кто-то оставил голубой мелок. Он подобрал его, обошёл дом и как раз напротив её окон и лоджии начал писать крупными буквами детские глупости на асфальте: «Веточка! Обожаю тебя!» - поймав себя на мысли, что из-за неё стал на 20 лет моложе и намного глупее. День второй.