Помню, в одном старом советском фильме главная героиня, совсем еще молодая девушка, мечтающая стать актрисой, задалась вопросом - «Отчего люди не летают так, как птицы? Мне иногда кажется, что я птица. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела». Сейчас, с высоты прожитых лет мне совсем не кажется эта мечта наивной и банальной. Лет 15 назад я не воспринял бы эти слова серьезно, отдав должное автору этих строк, его переживаниям и мыслям, подивившись про себя, как человек не утратил какой-то детской наивности и мечтательности. А сейчас... Знаете, если бы сейчас меня попросили в двух словах охарактеризовать процесс взросления человека, я не стал бы пускаться в пространные рассуждения о человеческом бытии и о житейской мудрости. Я бы задал вопрос о том, не что мы приобрели вместе с жизненным опытом, а что мы утратили, позабыли, похоронили под грузом будней и забот. О ком или о чем мы позабыли. Почему мы больше не летаем как птицы? Может, мы просто позабыли, как это делается? Или так по-настоящему никогда и не умели?
В детстве мы жили в коммуналке на окраине Москвы, в большой светлой комнате, втроем — я, мама и папа. Отец, по профессии военный, был очень строгим человеком, любящим порядок и не позволяющим никаких поблажек. Я ужасно боялся его, боялся его строгого как раскаты грома голоса и постоянно прятался за мать, которая меня любила, пожалуй, больше, чем я того заслуживал.
По характеру я всегда был очень замкнут и стеснителен. Мне всегда не хватало какой-то выдержки, терпения, общаясь со сверстниками, я ужасно стеснялся, потому, что мне всегда казалось, что они умнее, сильнее, общительнее, вообще, лучше меня во всем. Оттого я большую часть времени проводил дома, много читал, а иногда просто мечтал. Даже можно сказать, что жил мечтами. Наша комната мне представлялась не комнатой в коммуналке, а светелкой в небольшой заброшенной избушке где-нибудь посреди темного дремучего леса или маленьким помещением на вершине огромной башни, с которой можно обозревать казавшиеся бескрайними леса, горы и моря, которые окружали башню со всех сторон. Когда на улице шел дождь, я часто забирался на подоконник и прижав ладони к стеклу, смотрел на то, как крупные капли дождя капают на асфальт, превращаясь постепенно в полноводные ручьи и реки. В такие минуты мне казалось, что наш небольшой дом плывет куда-то вдаль, а я плыву вместе в ним. Воображение рисовало всякие интересные картины, о том, что наш дом уплыл в неведомые теплые края, где жарко и где никогда не бывает дождливо. Где живут другие люди, где всегда светит солнце и все счастливы. Где никто и никогда не будет надо мной смеяться, унижать, обижать. Где вообще никто не над кем не смеется, не унижает, не ставит себя, свои интересы выше других. И где никогда никто не плачет и где не бывает горя, бед, болезней и невзгод.
Друзей у меня не было, были приятели, с которыми можно побеситься во дворе, поиграть в прятки, салки или еще во что. Но, возвращаясь домой, я чувствовал себя опустошенным и полным какого-то непонятного внутреннего разочарования. В себе ли, в людях ли, в играх, в которые мы играем? Я никогда не был способен к самоанализу, равно как и не мог себе позволить анализировать поступки других — строгое воспитание отца отложилось во мне так, как откладываются первые в жизни каждого человека простые категорические истины - «нельзя», «можно», «хорошо, «плохо». Я всегда верил, что рядом, когда-нибудь, будет друг, который будет похож на меня во всем. Друг, которому я буду верить, и который будет верить мне. Даже без слов. Но такого человека я так и не нашел. Но одинок я не был. Я всегда верил. И потому умел летать, возносясь в мечтах над нашим миром. Туда, где я был по-настоящему свободен, и где мне было так хорошо, как нигде иначе. Взлетая вверх, я глядел сверху на наш дом, на окружающие его дома, утопающие в зелени, на парк неподалеку с многочисленными кажущимися крохотными с высоты полета зеркалами прудов и озер. И летел прочь, вдаль от города, туда, где существует настоящее волшебство, где я сам себе казался сильным, смелым, решительным, готовым к любым невзгодам и бедам. Летел, зная, что обязательно вернусь домой, потому что родители будут скучать без меня. Потому я не мог там остаться навсегда. Возвращаясь, я верил и знал, что обязательно прилечу еще раз. А когда шел сильный дождь и по дорогам текли мутные дождевые реки, напоминающие горные потоки из старых советских фильмов о приключениях, я мечтал, что когда-нибудь мутный поток прибьет к нашему дому старый обветшалый плот с куском старой тряпки на мачте. И я, встав на плот, вооружившись длинным шестом, бесстрашно направлю его вниз по реке. И что рядом со мной будет стоять лучший друг, на которого я смогу положиться в трудную минуту и которому сам всегда буду готов подать руку помощи. И что вместе мы всегда сможем преодолеть все преграды и напасти.
Когда мне было 10 лет, я попал с бронхитом в больницу. Практически сразу после новогодних праздников. Еще накануне я бегал с парк кататься с горки. А вечером поднялась температура до 38 градусов, стало тяжело дышать. Компресс и какие-то таблетки, которые меня заставляли глотать, не помогали. Прошло несколько дней, а лучше мне не становилось, наоборот становилось только хуже, ночами я практически не спал — дышать становилось просто невыносимо, как будто тяжелый мешок с песком лежал на груди и мешал вздохнуть немного воздуха. Вызвали врача — врач меня послушал и сообщил, что требуется госпитализация. Предварительный диагноз «бронхит» я услышал уже лишь в больнице. Меня привезли в больницу, положили в палату (в палате кроме меня никого не было), поставили капельницу. К вечеру уже стало получше. На следующий день пришел врач и, осмотрев, назначил целый комплекс ежедневных процедур.
Началась ежедневная рутина — с 8 утра осмотр врача, прием лекарств, затем — завтрак, после завтрака процедуры и так до обеда. После обеда — отдых, а потом до 6 вечера снова процедуры. Выматывался я ужасно. Но самое страшное наступало после ужина — это одиночество. Я возвращался в палату и лежал там до отбоя, пока не выключали свет. Любимая книжка «Волшебник Изумрудного города», переданная мне родителями вместе с прочими вещами, уже была перечитана вдоль и поперек за 3 дня. Других книг у меня не было, да и посещения были запрещены. Других детей в отделении было совсем мало — да и те были постарше, кучковались где-то в отдалении, и я даже боялся к ним подойти. Ощущение, что ты совсем один здесь, не покидало ни на минуту. Целыми вечерами я лежал на кровати и рассматривал узоры на потолке — кое-где штукатурка уже начинала отслаиваться, обнажая темные пятна, похожие на участки воды посреди затянутого льдами Ледовитого океана. Закрывая глаза, я мечтал. Мечтал о далеких волшебных странах. Мечтал выйти на балкон и, развернув руки подобно крыльям, слегка задевая за ветви росших вокруг дома тополей, взмывал над крышей вверх, и потом, купаясь в теплых лучах летнего солнца, подгоняемый озорным ветерком, устремлялся ввысь, навстречу мечтам. Навстречу темным дремучим лесам, в которых водятся дикие звери и где стоит избушка на курьих ножках с Бабой-Ягой на печке, мимо быстроводных говорливых рек, где водятся русалки и водяные, прямо через высокие горы с таинственными пещерами, полными неведомых лабиринтов и бесценных сокровищ. А потом, там в конце, обязательно встретится кто-нибудь хороший, какой-нибудь добрый волшебник или волшебница, которая сможет выполнить.... Да нет, просто хороший человек, может, такой же мальчишка, как и я, а может, и простая девчонка. И мы возьмемся за руки и тогда вместе вернемся туда, где нас ждут. Но в палате были ужасно толстые стены и высокие потолки, нависающие надо мной, как страшные великаны. А на окнах — решетки. Я слышал, что несколько лет какой-то мальчишка, как я, летом, залез на подоконник, чтобы открыть окно и сорвался вниз. Насмерть. С тех пор на окна поставили решетки.
Так было и в тот день. Я лежал на кровати, листал книжку и вдруг — в приоткрытый дверной проем просунулась взъерошенная мальчишеская голова:
- Ой... Прости, я подумал… Все уже спят, а я уснуть не могу...
Почему-то я совсем не удивился, скорее даже обрадовался визиту незнакомца.
- Да заходи, не бойся, чего ты?
- А.... Ага.
Мальчишка вошел в палату, и я его смог рассмотреть поближе. На вид ему было примерно как мне, ну, может, чуть помладше. Светловолосый, невысокий, одетый в простую больничную пижаму он робко вошел в палату и присел на расположенную напротив обтянутую белым дермантином кушетку. В воздухе повисло небольшое напряжение — примерно такое, какое бывает в летнем небе перед грозой. Я почувствовал себя невероятно глупо — наверное, так всегда бывает, когда знакомишься с незнакомым человеком, которого ты видишь впервые в жизни:
- Просто... Я в палате совсем один. А со старшими неинтересно.... Я подумал... Ну я увидел тебя тут рядом и решил, что... - запинаясь, произнес мальчик
- Знаешь, хорошо что ты зашел, - не зная почему, вдруг вырвалось у меня, - я думал, что совсем с ума тут сойду один.
- Да? - Вопросительно взглянул на меня мальчик и на улице у него показалась улыбка.
В один миг напряжение исчезло, как будто его и не было. То ли от улыбки моего нового знакомого, то ли от моих же слов. Я тоже улыбнулся и присел на кушетке.
- Тебя как звать? - спросил меня гость, с какой-то непонятной надеждой глядя на меня.
- Меня... Меня... Алеша, хотя некоторые зовут Леша, но мне не нравится, лучше Алеша или Алексей.... - ответил я, протягивая руку.
- Ой...а я Павел. Меня иногда зовут Паша или Павлик. Паша мне очень не нравится, ну, похоже на «каша». А я кашу терпеть не могу, особенно манную с комочками, фу.
- Ну, будем знакомы, - ответил я.
Мы пожали друг другу руки. Рука у Павлика оказалась совсем худая, даже еще более худая, чем у меня, рукопожатия я его почти не почувствовал. Но, вообще он меня сразу заинтересовал. То ли своим непонятным взглядом, излучающим то ли радость, то ли смущение. Огромные непонятного цвета глаза, то ли серые, то ли светло-голубые как - будто просили меня «не прогоняй меня, пожалуйста». Глаза прозрачные словно вода в ручейке, пришло мне тогда на ум. И волосы такие же, светлые-светлые, почти белые .... А эта странная фраза - «Как тебя звать?». Слово «звать» я часто слышал от своей бабушки, которая была родом из деревни и на всю свою жизнь унаследовала специфический деревенский говорок. Но слышать это слово от мальчишки, своего ровесника.
- Знаешь, - признался я, - я тоже кашу терпеть не могу, ну разве что гречневую, с маслом, но только без сахара, - признался я.
- Я тоже, - обрадовался Павлик, - я в том году был в пионерском лагере и там нас каждый день кашей кормили на завтраки. Я ее не мог есть совершенно, сначала отдавал тарелку соседу, Ваське Орлову, он кашу любит, а он мне взамен свой бутерброд с сыром. Но на четвертый или пятый день и он мне тоже говорит, так, что видеть уже эту кашу не может.
- Пионерский лагерь... А ты разве пионер уже?
- Конечно, мне уже 11 лет в прошлом году исполнилось, 15 декабря.
- А мне показалось, что... В общем, мне еще 10 только, 11 исполнится только в июле.
Павлик как будто слегка смутился. Я понял, что сморозил глупость:
- Слушай, прости, я подумал, что ты помладше меня.... Вот и вырвалось ненароком.
- Да, я и сам понимаю, - ответил Павлик, слегка улыбаясь, - я уже привык. Многие не верят, когда я им говорю о своем возрасте. Наверное, очень худой и невысокий, поэтому. Я ведь самый невысокий в классе, меня на физре всегда в конец шеренги ставят. Учитель говорит, что каких-то витаминов не хватает.
- Да я и сам то не такой уж высокий, - ответил я, - ну да рост тут совсем ни причем, знаешь как ребята растут? До лет 12 - ти так, понемногу, а потом.... У нас во дворе мальчишка есть один, Борька, он лет до 13 - ти был совсем невысокий, ну, может, чуть повыше меня. А в 14 так вымахал, почти ростом с отца. Его бабки во дворе кличут «Достань воробушка».
Мы посмеялись оба. Последняя стена сомнений и недопониманий рушилась на глазах. Я никогда бы не поверил, что смогу вот так запросто общаться со своим сверстником, просто так, запросто обо всем, и одновременно ни о чем. Мне даже показалось, буквально на миг, что мы знаем друг друга уже очень давно, а сейчас просто встретились после долгого расставания.
За разговором мы и не заметили, что подошло уже время отбоя.
- Ребята, отбой, отбой, - прогрохотал в коридоре голос Маргариты Тимофеевны, дежурной медсестры, - выключаю свет, все в постели немедленно.
Свет погас. Только небольшой дежурный ночник тускло светил над дверью, озаряя темную палату серым полумраком.
- Леш, ой, прости... Алеш, я, наверное, пойду, а то мне попадет, - ответил Павлик. В полумраке палаты я видел только его тень и светлые белки глаз.
- А ты придешь еще? - спросил я, чувствуя, что от моих слов сердце чаще забилось...
- Да... Конечно, если ….
- Приходи обязательно. Только обязательно.
Мы пожали друг другу руки и Павлик, тихо выскользнул из палаты. Я услышал едва слышный шорох его больничных тапочек из коридора, а затем все стихло. Я накрылся одеялом и, прикрыв глаза, мгновенно уснул.
*******
Наутро, когда я проснулся, первое, о чем я вспомнил, это было наше вечернее знакомство с Павликом. Спонтанное, совершенно случайное… Мне даже подумалось – а может быть и не было никакого знакомства? И мне все приснилось? От таких мыслей сделалось немного грустно.
Во время утренних процедур и завтрака я все думал – хорошо бы улучить минутку и выйти в коридор. Может, Павлик уже ждет меня. А ведь вчера я даже не спросил его, в какой палате он лежит. И вообще, что с ним случилось, чем он болен и как попал в больницу? А все-таки странно… Почему я его раньше тут не видел? Ни одного, ни среди других ребят. Хотя… Он же сам сказал мне, что со старшими ему неинтересно. Как и мне самому, подумалось мне. Не то, что неинтересно, а просто… Немного неловко, что ли.
После завтрака меня повели на процедуры и в палату я вернулся только около половины первого дня. До обеда был еще целых полчаса. Я вышел в коридор и прошел в общий холл. В холле, немного в сторонке, несколько ребят играли в шашки, один мальчик лет четырнадцати, кажется, звали его Сергей, читал толстенную книгу, на обложке которой было выведено незнакомое мне имя «Р. Хайнлайн». Я подошел в столу, за которым дремала дежурная медсестра Маргарита Тимофеевна, уже немолодая женщина с седыми волосами. Маргариту Тимофеевну все ребята любили, она была хоть и строгая на вид, но кричать ни на кого не кричала и со всеми ребятами была очень ласковая.
- Простите, Маргарита Тимофеевна, - негромко позвал я медсестру.
- А, - подняла голову Маргарита Тимофеевна и, сонно взглянув на меня, улыбнулась, - а, Леша… Что, на обед не зовут еще?
- А, да нет, - улыбнулся я, - а вы… вы почему сегодня дежурите? Вы же вчера были, в ночь…
- А, да Татьяна Ивановна попросила подменить ее, у нее сегодня… Дела, стало быть…
Медсестра Татьяна Ивановна была очень странной женщиной. Еще молодая, но молчаливая и какая-то нелюдимая. При разговоре никогда не смотрит прямо в глаза. И еще походка… По походке ее можно было принять за старушку – походка тяжелая, семенящая, неторопливая. От ребят я слышал, что ее считают слегка ненормальной. Хотя… Я и сам не знал, какая она. Добрая ли, злая ли…
- Скажите, Маргарита Тимофеевна, - вырвалось у меня, - а почему Татьяна Ивановна… Ну, такая, как старушка что ли?
- Ну… Есть причины, стало быть, - как – будто недовольно проговорила медсестра и, с какой-то непонятной поспешностью спросила, - а ты что с ребятами не играешь? Вон, пошел бы в шашки с Максимом сыграл…
- Не, не хочу, - признался я, - он старше меня и играет хорошо, обставит меня в два счета. С ним неинтересно… А скажите, вы тут… Ну... Мальчика одного не видели?
- Я тут всех вижу, - улыбнулась Маргарита Тимофеевна.
- Нет, я про другого... Его Павел... Павлик звать.
- Какой Павлик? Сидоренко, что ли? Он на физиотерапии сейчас. Он тебя обидел чем?
Павел Сидоренко был долговязым здоровым парнем лет 15. Он занимался легкой атлетикой и на одной из тренировок сломал ногу. С переломом и попал в больницу.
- Нет, не обидел. Да я и не о нем, - ответил я, путаясь в мыслях, я про другого Павлика. Ему 11, он примерно моего возраста. Такой, светловолосый… Вчера познакомились, а я даже не спросил, в какой он палате лежит.
- Да нет у нас в отделении других ребят с таким именем, - уверенно ответила Маргарита Тимофеевна. Вернее, был еще Павлик Колчин, но его выписали уже недели две как… Ему лет 12, но он темноволосый… Помню его хорошо очень. На выписку мне букет из гвоздик подарил…
- Может, в соседнем отделении? – неуверенно начал я.
- Может… Только мимо меня вчера вроде никто из соседнего отделения не пробегал… Да и запрещено это…
- Странно, - подумал я, - но не приснилось ли мне все это.
Но не приснилось же мне все это, твердил я самому себе, направляясь в палату… А, может, и правда приснилось?
Весь остаток дня прошел как в каком-то полусне. Даже врач, пожилая добродушная Вера Сергеевна заметила:
- Что-то ты, Леша, сегодня сонный весь какой-то. Давай-ка, после ужина сразу спать… Сон лечит, не зря еще наш профессор на кафедре говорил нам в свое время.
После ужина я прошел в палату и улегся на кровать. От нечего делать достал «Волшебник Изумрудного города», но смысл строчек ускользал от моего восприятия. Все мои мысли были о моем вчерашнем знакомом.
Наконец, я уже было решил лечь спать, раздался стук в дверь.
- Да, входите, - ответил я, чувствуя, что краснею от подобного обращения со своей стороны.
Открылась дверь и на пороге оказался мой вчерашний знакомый. Он был одет в ту же светлую больничную пижаму, а его светлые волосы были так же взъерошены.
- Привет – робко улыбнулся Павлик.
- Привет, - воскликнул я, не помня себя от радости, - а я думал, что…
- Что? – спросил Павлик, присаживаясь на соседнюю кушетку.
Мне почему-то стало стыдно своих мыслей… Что ему сказать? То, что я думал, что он мне только приснился?
- А мне ребята сказали… Ну, что ты меня искал, - просто ответил Павлик, заглядывая мне в глаза.
Какие все-таки странные у него глаза. Немного испуганные какие-то… И как - будто печальные.
- А, ну да… - ответил я, чувствуя, что краснею, - просто я думал тебя найти днем…
- А я в соседнем отделении лежу, вход туда в самом конце коридора, - ответил Павлик, - туда никого днем не пускают.
- И не выпускают? – спросил я.
- Не разрешают никуда выходить, - ответил Павлик, улыбаясь – только… Ну… Ты же не против? Что я пришел?
- Да нет, что ты? – воскликнул я, улыбаясь и хватая Павлика за руки, - я очень, очень рад, что ты пришел…
- И я… - ответил Павлик, смущенно - ой, а что это за книжка у тебя?
- А это, - я бросил взгляд на лежащий возле подушки том Александра Волкова, - это «Волшебник Изумрудного города».
- Такая толстенная, - восхищенно пробормотал Павлик, - а посмотреть можно?
- Конечно, держи, - ответил я, протягивая ему книжку.
Павлик протянул руки и подхватил меня из рук книжку.
- Ух ты, и тяжелая же, - ответил Павлик, и, раскрыв книжку на первой же странице, воскликнул, - картинки здоровские… А она, эта книжка, она о чем?
- А ты что, ни разу не читал «Волшебник Изумрудного города»? – удивился я.
- Нет, - искренне ответил Павлик.
- Ну ты даешь? – невольно вырвалось у меня, - а у нас все мальчишки и девчонки ее читали и не по одному разу. Ты что, в библиотеку не записан?
- Нет, записан… Просто… Просто не читал, никогда - голос Павлика дрогнул и он отвернулся.
Мне снова стало неловко... Зачем я так с Павликом? Ведь мои слова, наверняка, обидели его… А сам бы ты не обиделся, подумалось мне, если бы тебе сказали, пусть даже Павлик, что, мол, другие мальчишки и девчонки читали эту книжку, а ты - нет. Намекая тем самым, что ты, получается, хуже других, что ли? А ведь он доверяет тебе… Ведь именно к тебе он пришел вчера поздним вечером. А для чего? Может, для того, чтобы найти в тебе друга. Или хотя бы попытаться найти…
- Слушай, прости меня, а? – ответил я, - я не подумав ерунду какую-то ляпнул.
- А, да ничего, - взглянул на меня Павлик и снова, как – будто робко улыбнулся. Я привык уже…
- К чему? – спросил я, не понимая.
- Что меня никто не замечает, - ответил Павлик, снова отводя взгляд.
Снова повисла пауза. Слышно было только, как гудит метель за окнами больницы и как скрипят оконные рамы от сильного ветра.
- А хочешь, - вырвалось невольно у меня, - хочешь, я тебе ее почитаю?
- А ты сможешь? – вдруг с какой-то надеждой и в то же время испугом в голосе спросил Павлик, - а ты можешь просто рассказать?
- Могу, - обрадовался я, - так даже интересней будет, я ведь ее от корки до корки знаю.
- А расскажи, пожалуйста.
Сколько непонятной надежды было в этом голосе, что мне стало не по себе.
- Ну, тогда слушай, - ответил я.
Я начал свой рассказ с того момента, как в далекой степи жила маленькая девочка Элли со своими родителями, о том, как злая волшебница Гингема из далекой Волшебной страны наслала на мир страшный ураган, который принес в Волшебную страну Элли вместе с ее верным псом Тотошкой. Я не спешил, стараясь следовать во всех подробностях. Павлик как - будто удивленно смотрел на меня и, казалось, даже не дышал. Иногда он брал в руки книгу, раскрывал ее и слушая меня, с интересом рассматривал картинки. Потом откладывал книжку в сторону и все так же заворожено смотрел на меня. Иногда о чем–то переспрашивал, а я охотно отвечал, пытаясь объяснить, что и как.. Мы так увлеклись, что не заметили, как из коридора раздался голос дежурной сестры.
- Все, ребята, отбой. Я выключаю свет.
Сразу в палате стало темно. Только над дверью светил желтым глазом дежурный ночник
- Ой, - испуганно ответил Павлик.
- Ты чего, испугался? – спросил я.
- А, да нет, просто увлекся, - ответил он.
В темноте палаты его глаз совсем не было видно.
- Ну… Я, наверное, пойду, а то меня заругают, - ответил Павлик.
- А ты… Ты в палате один?
- Да, один.
- Слушай, - вдруг родилась у меня идея, - а что, если… Что, если попросить тебя ко мне перевести?
- Не выйдет, - ответил Павлик грустно, - я в другом отделении лежу, а там лечат от другого...
- От чего?
- Ну… Название сложное, эн-кри-но-ло-гия, кажется….
- А это что?
- Это…
В коридоре снова раздался голос медсестры:
- Отбой, отбой. Всем спать, без разговоров.
- Ну, я пойду… - схватил Павлик меня за руку.
Пальцы у него были холодные - прехолодные.
- А завтра… Завтра ты придешь? – спросил я и почувствовал, как сердце тревожно забилось в груди.
А вдруг… Вдруг не придет?
- Приду, - шепнул от самой двери Павлик и выскользнул за дверь.
*******
Утром, сразу после завтрака и еще до начала процедур, пришла медсестра, Татьяна Ивановна, и, не глядя на меня, поставила на стол странный ящик с какими-то непонятными мне гибкими трубками, торчащими из него.
- Что это такое? – спросил я.
- Ингалятор, - обрывисто ответила она. Будешь делать 2 раза в день по 5 минут.
Она мне рассказала в двух словах, как им пользоваться и положила на стол секундомер.
- А это еще зачем?
- Будешь время засекать, ровно 5 минут.
- А, хорошо, - ответил я.
Странная она какая то, подумал я.
Приноровиться к ингалятору было несложно, но уж больно скучная была сама процедура. Я чуть не заснул, пока дышал через трубку. Глаза у меня уже слипались, когда я услышал шум – это в палату вошла уборщица, Серафима Николаевна, пожилая женщина лет 65-70, вечно ворчащая что-то себе под нос.
- Что, еще на процедуры свои не ушел, что-ли? – спросила она недовольно.
- Я ингаляцию делал, сейчас пойду, - ответил я.
- Аааа…. А то топчите тут, стало быть, убраться нормально не даете… - заворчала уборщица и принялась тряпкой протирать подоконник.
- Скажите, - вдруг вырвалось у меня ни с того ни с сего, - а Татьяна Ивановна… Ну... почему она такая? Она сердится на нас что - ли на всех?
- Сердится, - огрызнулась в тон мне уборщица, - о чем ты хоть?
- Ну, на ребят… - ответил я, чувствуя всю нелепость своего вопроса. Я уже жалел, что задал этот вопрос.
- Такая она, - вдруг выдохнула Серафима Николаевна, - отворачиваясь от меня к окну, - после того, что 4 года назад случилось…
- А что случилось? – не отставал я.
- Сын у нее погиб, - приглушенно, чуть ли не шепотом проговорила уборщица, - ты что, не слыхал про того мальчишку, что из окна выпал?
- Слышал, - ответил я, чувствуя, как по всему телу бегут мурашки, - после этого тут везде решетки поставили.
- Поставили… - выдавила сквозь зубы уборщица и вдруг выкрикнула с какой-то непонятной мне злобой, - все из-за озорства вашего. Игрались мальчишки, игрались, вот один и вылез на карниз, мол, гляньте, как я могу. Вот и тебе пожалуйста. Упал вниз и насмерть.
Я слушал Серафиму Николаевну, находясь в каком-то исступлении, не в силах что-либо возразить.
- А у Танечки, у нее, - вдруг в отчаянии всхлипнула Серафима Николаевна, - у нее, после этого, стало быть… Ну, когда похоронили то… Ну, стало быть, это… Ноги у нее отнялись. Год почти не ходила. А потом ничего, пошла. Пришла к нам снова. Она до того, стало быть, врачом была. А пришла, ей в месте отказали, так она попросилась нянечкой, ну, медсестрой дежурной хотя б. Ее отговаривали все, а она, все свое талдычит, возьмите и все. Взяли, жалко ее стало. Вот и ходит теперь. Ни с кем ни полслова. А ночами, порой, в дежурку забьется, в подушку уткнется и воет, в голос. Только в подушку сильнее утыкается, чтобы голоса не слышно было…
Я молчал, не в силах что-либо возразить. В один миг мне стало ужасно жаль эту странную женщину. Хотелось чем то помочь ей, как то поддержать… Но как…
- А ты что это, стало быть, сидишь тут? Доктор, стало быть, ждать не будет, - вдруг снова с какой-то злобой кинулась ко мне Серафима Николаевна, - давай, бегом ко врачу, а мне убираться нужно.
То ли процедур в этот день было особенно много, то ли еще что, но к вечеру, когда все ребята из нашего отделения отправились на ужин, я вдруг, как – будто даже неожиданно для себя обнаружил, что совершенно не хочу ни есть, ни пить, ничего. Хочу просто немного побыть один. Не знаю, но… Может, все дело в этой истории с тем мальчишкой? Интересно, а что об этом думает Павлик? Может, спросить у него при встрече?
Чувство неясной тревоги весь вечер не покидало меня. И когда около 8 часов чуть слышно приоткрылась дверь и ко мне вошел Павлик, все в той же своей больничной пижаме, я почувствовал, что мне стало немного легче. Все-таки хорошо, когда ты не один и когда рядом есть… Друг? Как мне захотелось, хотя бы на миг, на мгновение назвать Павлика своим другом…
- А ты расскажешь сегодня, что там случилось дальше с Элли? – спросил Павлик, пристраиваясь на кушетке напротив.
- А…Да… А на чем мы остановились?
- Ну, там, где Элли познакомилась со Страшилой…
- А, да, вспомнил…
Я начал свой рассказ, но прежнего воодушевления не чувствовал. Меня все время отвлекали мысли о том мальчишке на карнизе и о его матери. Зачем он оказался на этом злосчастном карнизе? Что вынудило его ступить туда? Неужели простая ребяческая гордость, желание показать себя перед сверстниками? Или другое? Неужели он такой дурак, что решился на такой поступок? А может, никто не знает истинных мотивов того мальчишки? На миг я представил мальчишку, стоящего в простой больничной пижаме на высоте около 100 метров. Дует сильный ветер, стараясь оторвать безумца от спасительной стены здания. И вот рука срывается и, мальчишка, еще не понимая, что произошло, падает вниз…
- Леша, ты чего? Ты чего замолчал? – спросил Павлик, наклоняясь надо мной и с тревогой поглядывая на меня своими светло – голубо - серыми глазами.
- Паша, я не могу, - выдавил я из себя.
- Чего не можешь? – не понял Павлик.
- Скажи, а тебе…бывает страшно? Ну, настолько, что ты не можешь сдержать слез? А почему, из-за чего, сам иногда не понимаешь?
Павлик как-то странно посмотрел на меня. Присел на кушетку. И отвернулся.
- А тебе? – вдруг спросил он.
- Бывает. Особенно когда один и когда рядом никого нет. Когда не можешь чего-то понять в жизни, и когда помочь понять это никто не может, кроме тебя самого. А ты боишься принять какое-то решение, потому что не знаешь, прав ты окажешься или нет.
- А родители как же? - спросил Павлик, поворачиваясь ко мне.
- Родители… Они заботятся обо мне, но порой не могут понять меня. Или просто не хотят, потому, что всегда заняты. Они все простое объясняют очень сложными вещами и я тоже сам не понимаю их поэтому.
- А друзья?
- У меня нет друзей, - решился я, чувствуя, что к горлу подкатывает ком.
- А что такое по-твоему дружить? - спросил Павлик.
- Не знаю… Наверное, доверять друг другу во всем, заступаться друг за друга всегда. Чтобы никогда не оскорблять друг друга, быть внимательным друг к другу. Быть как три мушкетера… А для тебя?
Мы помолчали. Павлик отрешенно смотрел куда-то вдаль мимо меня.
- А мне кажется…. – вдруг признался Павлик, - что друзья, это… Ну, как… Как Элли и Страшила. Когда вместе готовы идти по дороге из желтого кирпича до самого конца. И только вместе…
До конца… От этих слов мне стало страшно… Может, тот мальчишка на карнизе…
- Скажи, а ты слышал про того мальчишку? Ну, который 4 года назад упал с карниза…
Павлик странно и немного испуганно посмотрел на меня.
- А ты что думаешь? – спросил он.
- Ну, кто-то говорит, что он просто дурак, решил выпендриться перед другими ребятами.
- Ну а ты? Ты что думаешь?
- Я не знаю. Мне кажется, он пытался что-то сделать, может, кому-то помочь. Потому что… Потому что глупо вот так и вниз впустую. А мама его плачет по ночам тут, места не находит себе…
Павлик снова отвернулся.
- Ты ничего не знаешь и не понимаешь. И никто не знает, - выдавил он.
- А если бы у тебя была возможность узнать, почему это произошло?
- Зачем? Это разве кому-нибудь поможет? – с непонятной горечью возразил Павлик
- Да, поможет, - горячо ответил я, - потому что… потому что только правда может помочь маме этого мальчишки. Ей и так непросто осознавать, что ее сына больше нет. Тем более, что за ее спиной и так люди шепчутся – «вон, смотрите, женщина идет, у которой сын погиб из-за своей глупости». Только правда даст понять всем тем, кто считает этого мальчишку дураком и озорником, как говорит Серафима Николаевна, что это не так.
- А может, этот мальчишка и правда дурак? И все твои мысли это просто твоя фантазия, – тихо спросил меня Павлик.
- Нет. Я не знаю, почему, но нет… А как это выяснить, я не знаю…
- Странный ты все-таки, - как - будто озадаченно ответил Павлик.
- Почему?
- Потому что… Потому что другие меня бы уже давно засмеяли за такие вопросы. Обозвали бы дурачком. А ты – нет. Почему так?
- Потому… - ответил я, не решаясь вслух произнести то, что хотел уже давно, - потому что я хотел бы… Я хотел бы, чтобы ты… Чтобы мы…
Эта фраза никак не могла вырваться на свет, я никак не решался ее произнести. Потому что не знал, как эти слова можно сказать. Павлик все так же недоверчиво смотрел на меня.
Просто, - наконец выдавил я, чувствуя, что все лицо горит как после километровой пробежки, - просто я думал, что мы могли бы дружить. Стать друзьями, настоящими…
И сразу стало легко. И кажущаяся глупость и нелепость этих слов отошла куда-то вдаль, в небытие. А ни лице Павлика появилось какое-то странное выражение – не то улыбка, не то удивление.
- А разве.. Разве это так просто? Ну, дружить? - нерешительно выдавил он.
- Я не знаю, - признался я, - и никогда не знал. Может быть…. Но…
Лицо Павлика озарилось какой-то небывалой, невиданной доселе радостью.
- Давай… Только мы вдвоем и все, - ответил он и протянул руку.
- Да, только мы вдвоем, - повторил я, и, не в силах удержаться от улыбки, протянул Павлику руку.
Рука у Павлика была совсем не холодная, а теплая-теплая, прямо горячая.
- А у тебя руки совсем не холодные, - ответил я, глядя на Павлика.
Он немного смутился и отвел взгляд:
- Зато у тебя холодные как лед.
Мы оба засмеялись…
В этот вечер мы болтали обо все на свете, даже не пытаясь найти какой-то смысл в наших разговорах. Нам было так свободно и легко, как бывает только в полете. На миг я закрыл глаза и вспомнил то чувство, когда в мечтах ты взлетаешь вверх и паришь над облаками, глядя сверху на такой знакомый, и в то же время, такой незнакомый город. Потому что вся жизнь в этот момент показалось легкой и простой, и все беды и невзгоды казались чем-то вроде старых пятен от чернил на старой школьной парте. Положи на парту альбом для рисования или простую тетрадку и нарисуй что-то хорошее, доброе… Выведи просто милое и такое простое слово «мама»… И на сердце станет немного теплее и легче… А старая парта, помнящая сотни, тысячи таких же учеников, сидящих за ней, не сможет ничего возразить тебе, разве только своим скрипом напомнит, что не нужно слишком сильно на нее облокачиваться. Потому что только хорошее остается в наших сердцах, а плохое рано или поздно забывается или просто стирается из памяти навсегда…
Когда медсестра объявила отбой, нам так не хотелось расходиться, что словами не передать... Но иначе нам обоим попадет…
- Ты завтра придешь? – спросил я.
- Конечно, приду, - ответил Павлик.
- А хочешь, приходи днем.
- Нет, днем у меня процедуры. Как и у тебя. Да и взрослые увидят… Тогда обоим достанется.
Павлик приоткрыл дверь и, уже на выходе, повернул свою вечно растрепанную голову ко мне и с какой-то надеждой и в то же время непонятным мне отчаянием в голосе спросил:
- А мы… Ну, правда, мы теперь друзья?
- Да, - ответил я, смущаясь непонятно от чего.
*******
- … И тогда Элли щелкнула каблуком о каблук, затем сильный порыв ветра подхватил ее и, прежде чем она смогла что-либо сообразить, Волшебная страна исчезла с горизонта, а сама Элли, живая и невредимая, очутилась в старой Канзасской степи перед домиком, где жили ее родители, - закончил я рассказ, - вот и вся история.
Павлик обернулся ко мне. Его глаза горели от восхищения:
- Потрясающе… Жалко, что уже конец…
- Это еще не конец. Есть еще продолжение этой книжки, называется, кажется, «Урфин Джюс и его деревянные солдаты»… Или «оловянные», не помню. Но у нас в библиотеке ее нет. Папа обещал посмотреть в своей библиотеке, на работе, но не успел пока.
- И что, Элли снова отправится в Волшебную страну?
- Да, наверно…
Мы помолчали. Стало почему-то немного грустно. То ли оттого, что книжка закончилась, то ли от чего - то еще.
- Слушай, Лешка, а ты мечтал когда-нибудь? – спросил меня Павлик как - будто задумавшись о чем-то.
- О чем?
- Ну… о чем-нибудь?
- Да, мечтал, - признался я, - знаешь, ну… Только не смейся, пожалуйста. Я мечтал научиться летать. Только не как пилоты в самолетах, или вертолетах, а по-другому…
И я рассказал Павлику о своих мечтах. Что когда я остаюсь совсем один, я закрываю глаза и в мечтах взлетаю высоко-высоко, как птица. Взлетал высоко-высоко и уносился в разные волшебные страны, о которых часто читал в книжках, но где никогда-никогда еще никто не бывал. Я рассказывал совершенно не стесняясь и не боясь, что он рассмеется надо мной или назовет мои мечты «простой детской фантазией». Потому что настоящие друзья всегда могут понять друг друга и принять их мечты как что то такое, что существует на самом деле, но сокрыто от взглядов и помыслов чужих и недобрых людей.
- А разве человек может так летать? Ну, без крыльев? Может, нужно сделать настоящие крылья, как у птиц? – спросил меня Павлик, когда я закончил свой рассказ.
- Я не знаю. Но я где-то читал в книжках, что жил один человек на свете, давным-давно, много сотен лет назад. Который умел летать именно так. И он летал не потому, что был волшебник. Он был такой же, как и мы с тобой.
- А как же он летал тогда? У него, может, моторчик был?
- Какой еще моторчик? – обиделся я, - это же очень давно было… Нет, все было по другому. Тогда люди другие были совсем. Они верили друг другу, так как все-все дружили между собой. И тогда не было ни войн, ни болезней, ни голода. Тогда даже язык у всех был один. А когда веришь друг другу, без лжи и притворства всякого, только тогда человек способен творить чудеса. Так вот, этот человек умел летать потому, что знал, что рано или поздно он взлетит, оттолкнется от земли и полетит высоко-высоко. А другие верили ему. И он научился летать, так, как птицы. И всем это очень нравилось, нравилось смотреть, как этот человек летает. А человек этот, он использовал свой дар во имя добра. Доставлял срочную почту. Распространял важные новости. И делал это совершенно бескорыстно. Не то, что некоторые теперь…
- И что… что с ним стало? – прошептал Павлик.
- Нашелся один человек, который ему позавидовал. Он тоже захотел научиться летать, но летать быстрее, чем он, выше, чем он, чтобы все им восторгались. А еще он подумал, что за все надо платить, например – за срочную доставку какого-то письма или новостей. А когда отбой движет небескорыстное желание делать людям добро, то тогда… Тогда чудесам места нет. И тогда, когда тот злой человек так и не научился летать, то он во всем обвинил того, хорошего человека. Он всем рассказывать стал, что тот, хороший человек, всех людей обманывает, что он страшный колдун и у него на уме что-то злое и нехорошее. И, в результате, люди перестали ему доверять, начали сомневаться в нем. И тогда... Тогда чудеса закончились. И этот человек ушел далеко-далеко и сказал, что только тогда в мир снова вернутся настоящие добрые чудеса, когда люди будут верить друг другу. А люди со временем все меньше доверяли друг другу, потом начали открыто враждовать, обособляться друг от друга.
- Что делать?
- Ну, жить отдельно, чем дальше, тем лучше. А потом даже языки их поменялись, каждый на своем языке разговаривать стал. Так и исчезло настоящее добро, а вместе с ним и настоящие чудеса.
- И что? Это никак.. никак нельзя вернуть? Чтобы чудеса снова вернулись в наш мир?
- Не знаю… Мне кажется, что люди должны верить и доверять друг другу. Только тогда можно будет их вернуть. И я думаю, что если мы с тобой будем верить друг другу, будем искренними и честными друг к другу, как самые настоящие друзья, то мы рано или поздно обязательно научимся летать. Обязательно…
- А куда бы мы полетели?
- А ты куда бы хотел?
- Я… - признался Павлик, - в Волшебную страну, где всегда светит солнце и где всегда хорошо. Где есть дорога из желтого кирпича, по которой так хорошо идти вдвоем с настоящим…
Павлик осекся и каким-то будто умоляющим взглядом взглянул на меня, словно говоря «мы же настоящие, правда?».
- Мы настоящие, - улыбнулся я, сжав руку Павлика.
*******
В эту ночь мне не спалось. Осознание того, что у меня теперь есть друг, такой же мальчишка, как я, не давало мне покоя. Я и сам не верил этому. Мне казалось, что найти друга, настоящего друга, невозможно. А Павлик. Он мне казался настоящим… Самым настоящим. А почему? Я и сам не знал… А может, он первый, кто отнесся и воспринял меня серьезно? Может… А я? Может, он увидел во мне то же самое? Как это получается, что люди становятся друзьями? Что людей тянет друг к дружке? Может, нас объединяют какие-то общие интересы? А может, нас объединяет то, что мы не врем друг другу? А пытаемся быть такими, какие мы есть, а там – будь что будет?
Я встал с постели, подошел к широкому подоконнику, и сел на него, поджав колени. За покрытыми причудливыми морозными узорами окнами мела метель. Миллионы, миллиарды снежинок неслись во тьме, и только свет от одинокого уличного фонаря прерывал их полет во тьме, как - будто пытаясь отпугнуть их от себя. Беззаботные снежинки, казалось, несутся в какую-то неведомую им даль, не ведая, что всем им суждено завершить свой путь в этом городе, на земле, на деревьях, на фонарных столбах, на крышах домов. Куда же они держат свой путь? Может, снежинки – они чем-то похожи на людей? Может, каждой снежинке заключено маленькое сердце, маленькая душа, ведущая своего хозяина по пусти судьбы, вытканном холодными зимними ветрами? А может, часть из них все-таки долетает до своей цели? В какой то другой, только им изведанный мир? Где нет ни горя, ни бед? А может, снежинки похожи на нас? Может, в душе каждой снежинки живет душа такого же мальчишки или девчонки? Ведомые ветрами снежинки летят в никуда, в надежде найти друг друга. Но остаются у нас под ногами, и тают в наших руках, превращаясь в слезы несбывшихся наших надежд. Я снова вспомнил о том мальчишке, сорвавшемся с карниза. И мне почему-то стало больно и как - будто даже совестно. Хотя я и сам не знал, почему.
Я прижался к стеклу лбом. Из окна был виден только небольшой участок улицы, большую часть которой закрывала от меня боковая больничная пристройка, заброшенная несколько лет назад. Фасад здания обветшал, кирпичная кладка местами пообвалилась. И только окна, черные, неживые, таращились в морозную пустоту, давая о себе знать лишь отблесками уличных фонарей, отражающихся в стеклах. Мальчишки постарше из нашего отделения пугали меня, что в этой пристройке водятся не то приведения, не то призраки. Но я никогда не был суеверным. Я уже собирался спрыгнуть с подоконника и лечь спать, как вдруг… А может, мне это только показалось, но в одном из окон пристройки показалась чья-то фигура, как - будто чья-то тень… Я присмотрелся. Но сквозь заиндевевшие окна было практически ничего не видно. Только светлое пятно… Я протер слипающиеся от сна глаза. Когда я снова взглянул в окно, там уже никого не было. А может, мне это все показалось?
Вдруг в коридоре послышались чьи-то шаги. Я спрыгнул с подоконника, открыл дверь, вышел в коридор и тут же, нос к носу, столкнулся с медсестрой Татьяной Ивановной.
- Ты почему не спишь? - удивленно спросила она.
- Простите, мне просто показалось, что… – начал я, понимая всю абсурдность вопроса, - в той пристройке, заброшенной... Там кто - то есть… Я видел в окне…
Татьяна Ивановна подняла на меня глаза. Странный у нее взгляд. И как – будто знакомый. Может, именно такой взгляд у моей мамы, когда она чем-то недовольна.
- Соседнее отделение закрыто… Там никого не может быть. Ну разве что сторож… Скорее всего тебе просто показалось.
Я почувствовал, что начинаю краснеть от смущения. Еще бы – выбежал среди ночи, перепугал медсестру. А ради чего? Чтобы сообщить, что мне что-то там показалось?
- Ладно… Иди в постель, - ответила Татьяна Ивановна и мельком взглянув на меня, пошла прочь.
*******
Утром я проснулся совершенно разбитым. Сказалась бессонная ночь. На завтрак я почти ничего не съел, на занятиях по физиотерапии ничего не соображал и врач сказала мне отправляться в палату и поспать. Так как до следующих процедур было время я пошел в палату. Улегся на кровать, но сон как рукой сняло. Вот так всегда – когда есть возможность поспать, сон ни в одном глазу. Я полежал с полчаса и он нечего делать вышел в холл. В холле несколько ребят во главе все с тем же мальчиком лет четырнадцати (Сергеем, кажется, его звали, подумал я) сидели в уголке и о чем то подозрительно шептались. Сергей о чем-то увлеченно рассказывал, а остальные, затаив дыхание, его слушали.
- А, «Лешка-Картошка» вышел, - завидев меня, сострил Андрей, рыжеволосый паренек лет двенадцати.
- Да ладно тебе, Дрон, чего к нему пристал. Садись, Лешка с нами, - примирительно ответил Сергей, улыбаясь.
Я присел на краешек обитой дермантином скамейки.
- Слушай, я тут спросить тебя хотел… - начал Сергей, - ты же в одиннадцатой палате лежишь? Она рядом с двенадцатой, возле ординаторской, сразу за углом?
- Ну да,- ответил я, не понимая, к чему он ведет.
- Слушай, а из твоего окна заброшенное отделение хорошо видно?
- То, что в пристройке? Ну да…
Остальные ребята притихли и слушали нас, как - будто ждали, что мы поведаем им что-то особенно интересное.
- А ты, случайно, Пашку Колчина не помнишь? Он лежал в одиннадцатой палате, а две недели назад его выписали…
- Нет, мы не общались. А что?
- Пашка мне рассказывал, что в этой пристройке приведения живут, самые настоящие. Я сначала просто посмеялся над ним, а он все то же твердит, говорит, по ночам в окнах той пристройки видна какая-то тень. Он сам видел.
- Выдумывает наверное, - ответил я, чувствуя, что все внутри похолодело.
- Да нет, он клялся и божился, что честно. И говорит мне, что это приведение того мальчишки, что тут погиб 4 года назад. Ты же знаешь, что ЭТО в том отделении произошло?
- Что произошло? Он в том отделении лежал?
- Ну да. Я только что другим ребятам это рассказывал… Говорят, после того, что случилось, туда проверка нагрянула, нашла там кучу нарушений каких-то. Впрочем, не удивительно, здание старое. Наверное, и батареи подтекают, и стены все в трещинах, и окна старые. В общем, на ремонт денег не нашли и отделение закрыли. Ограничились только тем, что на окна решетки поставили… Как в тюрьме…
Я почувствовал, что все тело как - будто бьет ознобом.
- А ты откуда про это знаешь? – спросил я.
- От Пашки Колчина. А ему про это рассказывал какой-то другой парень постарше, до него тут лежал.
Все ребята молчали, только посматривали на меня и на Сергея недоверчиво.
- Почему же оно тут появилось?
- А ты не знаешь? Я в книжке читал одной, что если человек умирает не своей смертью, то он возвращается на то место, где погиб и там живет. Он может жить там годами, даже столетиями никому не мешать. А может и убить, если ночью к тебе проникнет в палату.
- Как… это… убить? – в ужасе от услышанного выдавил я.
- Ну как… ночью к тебе прокрадется в палату и разбудит. А ты от страха и умрешь…
- А зачем ему это? Зачем убивать?
- А кто его знает? Такова их природа…
- А, может, и нет никакого приведения? – цепляясь за все еще теплящуюся где-то внутри себя надежду, как за соломинку, ответил я.
- Я Пашке верю, не знаю, как ты…
Весь день опять прошел как на каком-то автопилоте. Мысли о каком-то приведении казались бредовыми, сказками для маленьких. Но осознание того, что буквально в нескольких метрах от моего окна, когда-то произошла трагедия, унесшая жизнь того мальчишки, снова беспокоила меня. Нужно поделиться с Павликом, когда он придет вечером. А может… Может, сходить к нему самому, сейчас , Если попросить врача. Ведь я же хожу на соседние этажи на профилактические процедуры. Почему бы не попытаться найти вход в то самое отделение «энкринологии». А если врач не разрешит? Все равно. Если что, скажу, что я заблудился…
Однако, моим планам не суждено было сбыться. После обеда меня позвали к заведующему врачу на осмотр. Врач долго меня осматривала, слушал легкие, сердце с помощью стетоскопа и, наконец, отложив их в сторону, заявила:
- Ну-с, молодой человек, думаю, через пару дней можно будет вас выписывать. Конечно, в школу еще рано ходить, придется недельку посидеть дома. Вот так то. Ну а пока, марш в приемное отделение. Там к тебе мама приехала.
В палату я вернулся уже к ужину. На сердце было неспокойно. Даже встреча с мамой не развеселила меня. С одной стороны, я был рад выписке. А с другой – мне было жаль расставаться с Павликом. Нет, я конечно понимал, что стены больницы – ни в коем случае не помеха дружбе, но почему то сердце каждый раз сжималось от мысли, что некоторое время я его не увижу.
Вечером, после ужина, около 8 часов вечера пришел Павлик. Как всегда, улыбаясь, он уселся рядом.
- Ну, как день прошел? – просто спросил он.
- Да, ничего… Если бы не утреннее происшествие…
- А что такое? – спросил Павлик.
- Да, ничего особенного. Наверное, просто ребята решили попугать.
Я рассказал о сережкиной истории с приведением Павлику. Он выслушал спокойно, только как то странно усмехнулся:
- Да ерунда это все, - ответил он, - тебя просто попугать решили, нет никаких приведений и все тут. Не обращая внимания.
- Да дело не в этом, - ответил я, собираясь с мыслями, - понимаешь, ну… ты смеяться не будешь?
- Ну, мы же друзья, - ответил Павлик и улыбнулся мне, - а над друзьями никогда не смеются, правда?
Странно, подумал я про себя. Иногда он мне кажется совсем еще маленьким, а иногда, из-за своей рассудительности, – совсем взрослым.
- Я сегодня ночью не спал совершенно, полночи сидел на подоконнике и смотрел в окно. И понимаешь… Я том окне, напротив…
Павлик как-то странно посмотрел на меня:
- Что там?
- Там. Какая-то тень… Что-то мелькнуло…
- Может, дворник, - прошептал Павлик, - наверное…
- Нет, оно белое было, я помню точно…
- Ты… ты испугался? – с какой-то непонятной мне заботой спросил Павлик.
Я смутился… В его голосе, в самой интонации, слышалось что-то такое… Что я слышал только от отца или от матери. И ни от кого другого…
- Я…нет, просто, немного жутко…
- Не переживай только. Я тебе обещаю, что… - Павлик сжал мою руку, - и… и не слушай тех козлов… Наверное, это они тебя разыграть решили и ночью они же и пугали какой-нибудь простыней… Пробрались в ту пристройку и давай там куролесить…
Сразу с души как - будто свалился камень. Стало легче. Все-таки какой я остолоп, слушал каких-то идиотов… И поверил же почти… Но тут же на сердце свалилось другое… Упоминание о выписке.
- Слушай, Павлик. Тут дело такое… Тебя выписывают скоро?
- Я не знаю, - с какой-то печалью в голосе ответил он, - я не знаю… А ты… почему спрашиваешь?
- Понимаешь… Меня сегодня врач осматривала и сказал, что меня через пару дней выпишут…
Павлик снова каким-то странным взглядом посмотрел на меня и отвернулся.
- Уже… через пару дней, - выдохнул он…
- Правда, нужно будет еще дома посидеть с недельку. А потом… Я к тебе прибегать буду каждый день. Ведь посещения тут каждый день разрешены. А когда тебя выпишут, мы вместе в парк наш поедем, на коньках кататься, там каток залили новый, мне мама говорила. И еще папа обещал меня в секцию записать лыжную. Я попрошу, нас обоих запишут. Здорово, правда. А хочешь… Хочешь…
Я говорил, стараясь придать веселости своим словам. Но на душе было грустно. Я понимал, что Павлику сейчас нелегко. А ведь я даже не знаю, чем он болен.
Павлик по-прежнему сидел на кушетке, отвернувшись к окну, и никак не реагировал на мои слова. Я встал с кушетки, присел возле окна и взглянув на него, хотел сказать что-то, чтобы как-то ободрить его, но слова застряли у меня в горле. Павлик плакал. Слезы, подобно маленьким бусинкам, неслышно скатывались по его бледным щекам. Он слегка вздрагивал, а его взгляд, направленный куда-то в сторону окна, казался отрешенным и как - будто неживым.
- Ты… Ну ты чего? – пролепетал я, - я же обещал… Я же обязательно приду. Мы же друзья…
- Ты… не придешь… никогда, - вдруг прошептал Павлик и, не глядя на меня, встал и направился к двери.
Я как идиот сидел перед кушеткой не в силах подняться. И только скрип закрываемой за Павликом двери заставил меня очнуться. Я бросился за ним. Открыл дверь и выбежал в коридор. Поразительно. Коридор был пуст. Только медсестра Татьяна Ивановна сидела на своем привычном месте дежурной медсестры и что-то писала. Я подбежал к ней:
- Простите… Вы мальчика тут не видели? Из моей палаты вышел только что…
Татьяна Ивановна, мельком взглянула на меня и отвела взгляд:
- Нет, не видела. А на твоем бы месте я бы шла спать, через 10 минут отбой.
- Нет, подождите…
- Ну чего ты раскричался, - услышал я голос.
Повернулся – рядом стояла Маргарита Тимофеевна и с укором смотрела на меня.
- Таня, все, моя смена… Езжай домой.
- Да, да, я сейчас, - заторопилась Татьяна Ивановна, - только допишу...
- Подождите… Понимаете… Он мой друг… Он… мой лучший друг, - в отчаянии чуть ли не кричал я, - я ему сказал про свою выписку, а он обиделся и ушел. Он подумал, что я его брошу тут, а я не брошу… Я же обещал, понимаете…
- Ну что ты кричишь то, Леша? – подошла ко мне Маргарита Тимофеевна, - ну, ничего страшного, помиретесь еще…
- Да, понимаете, он из другого отделения. Эн-кри… Кри-логии. Я даже его фамилии не знаю. Его Павлик зовут, ему 11 лет, 15 декабря исполнилось. Как его найти? Он… понимаете? Он самый лучший друг…
Вдруг… Все, что произошло дальше, мне казалось каким то фильмом ужасов замедленного действия. Татьяна Ивановна вдруг резко вскрикнула и, с ужасом глядя на меня, начала оседать на пол. Я до сих пор помню ее остекленевший, полный ужаса взгляд, буквально пронзающий меня насквозь. Маргарита Тимофеевна бросилась к ней. Не в силах понять что происходит, я стоял, непонимающе поглядывая то на Татьяну Ивановну, то на Маргарите Тимофеевну.
- Таня. Таня, что ты… Господи… Леша… Ну чего встал? Беги на этаж за дежурным врачом. У Тани обморок… Пусть санитаров приведет. И нашатырь… Господи, где же он?
- Я… не… Я не виноват, - выдавил я, не осознавая в полное мере происходящее.
- Леша, быстрее…
*******
Я лежал в палате и не мог уснуть. Татьяна Ивановна пришла в себя и дежурный врач по больнице, Александр Николаевич, повез ее домой на машине. Я лежал, не в силах понять то, что произошло. Нет, Татьяну Ивановну можно понять, у нее горе, а когда у тебя умирает кто-то родной, близкий… Я не знал, не мог представить каково это – когда у тебя умирает сестра, брат, мама… Наверное… Наверное, справиться с этим очень сложно… Просто принять в глубине души, в глубине своего сердца сложно…
А Павлик? Почему он так расстроился? Почему сказал, что я больше никогда не приду? Почему? Иной бы обиделся на моем месте, но я… Я чувствовал какую-то свою вину… Неужели я поступил не по товарищески? Ведь я не мог же утаивать это от своего друга. Не мог… Или лучше было ничего не говорить? А как тогда быть, если Павлик через пару дней придет ко мне, а в моей палате уже лежит другой мальчишка. Что он подумает? Что я предал его? Что я предатель? Ведь друзья должны быть во всем честны друг с другом? Или я еще настолько мал, что многого не понимаю?
Так прошло 2 дня. Каждый вечер я с затаением сердца ждал прихода Павлика, ждал, что он придет и все будет по-прежнему, по-старому. Мы снова сядем рядом и будем шептаться до самой ночи, рассказывать друг другу что-нибудь, мечтать вместе… Но он больше не пришел. Я чувствовал свою вину перед ним, но не мог понять, в чем она.
Через 2 дня, в пятницу, меня утром осмотрела врач и сказала, что я могу собираться. Мои вещи принесут мне прямо сейчас, а внизу меня уже ждет мама. Я на каком-то автоматизме собрал вещи в старую спортивную сумку, оделся и только когда взял за корешок старого томика «Волшебник Изумрудного города» меня как током тряхнуло. Нет… Я не могу уйти не попрощавшись. Не мог уйти, позорно без оглядки, не попросив у него прощения. И с этими словами, крепко сжимая книжку, я бросился к дежурной медсестре. К счастью, сегодня дежурила Маргарита Тимофеевна. Она с каким-то странным выражением встретила меня, как - будто настороженно:
- Ну что? Собрался уже? – спросила она с улыбкой.
- Я… Да, я… - в спешке начал я, - понимаете, ну… Я не могу уйти, не попрощавшись с ним. Понимаете, не могу?
- Ты о ком? – снова настороженно спросила Маргарита Тимофеевна.
- О своем друге, о Павлике. Я говорил о нем… Я понимаю, что мне нельзя туда, в другое отделение, но… Понимаете, я обидел его, ну… понимаете? Он заплакал и убежал, а я не смог остановить его. И я хочу, ну… Чтобы он знал, что я не…Что я не предатель…
- Леша, подойди сюда, - вдруг тихо сказала Маргарита Тимофеевна, указывая на скамейку возле ординаторской...
- Зачем? – растерялся я.
- Присядь, пожалуйста…
Я присел. Маргарита Тимофеевна присела рядом.
- Леша… Я не знаю и не понимаю, кто тебе про это рассказал. Возможно, Сережка Новиков, с которым вы на днях шушукались тут… Но с твоей стороны… Словом, если бы я не знала, что ты честный и порядочный мальчик, то…
- Я не понимаю, - растерянно ответил я.
- Понимаешь, - ответила Маргарита Тимофеевна, на всякий случай осмотревшись, как - будто желая убедиться, что больше в холле никого нет, кроме нас - несколько лет назад в нашей больнице произошел несчастный случай. Сын нашей медсестры, Татьяны Ивановны, Павлик Семенов, который лечился в соседнем отделении эндокринологии, балуясь с ребятами по палате, выбрался на карниз здания и, сорвавшись вниз, погиб. Вернее, умер спустя несколько часов в реанимации. Самое страшное, что это произошло на глазах его мамы, она это все видела, как он упал, понимаешь?
- Его тоже Павлик звали? – переспросил я.
- Слушай меня. Тогда Татьяна Ивановна это как-то пережила, я не знаю как, но… Позавчера, когда ты начал рассказывать всякие фантазии, о нем, как о своем друге, у нее случился приступ… Я готова была тебя… Не знаю, я не имею на это права. Но как ты мог?
- Я не… не понимаю, - выдавил я , чувствуя, что все тело немеет и голова начинает кружиться.
Маргарита Тимофеевна встала, открыла шкаф в ординаторской и вытащила оттуда небольшую книжку. Затем присела рядом и открыла ее. Это оказался самый обычный фотоальбом. На первой же странице была изображена молодая красивая женщина, в которой я без труда узнал Татьяну Ивановну. Она выглядела намного моложе и на ее лице сияла искренняя улыбка. Но на нее я внимание обратил меньше всего, мои глаза видел и одновременно не готовы были принять того, кто был изображен рядом с ней.
Это был Павлик. Мой самый лучший друг. Вернее тот, кого я считал таковым.
*******
Он был таким же, как и всегда. Как в первую нашу встречу. Взъерошенные светлые волосы. Огромные, задорно блестящие серо-голубые глаза. И эта улыбка. Простая и в то же время до боли знакомая. Небольшие ямочки на щеках. Только одет он был не в старую пижаму, а в простые мальчишеские шорты и вытертую желтую футболку с изображением футбольного мяча.
Маргарита Тимофеевна что-то говорила, но ее голос понемногу отдалялся от меня, становился все тише, а в голове послышалась музыка. Странная, но усиливающаяся, заполняющая все пространство внутри меня. А перед глазами все поплыло, воздух, казалось, окрасился в темно-серый цвет. Нет. Это не он. Это просто похожий мальчишка. Не Павлик. Не живой… А выдуманный. А мой друг, он рядом… Наверняка, сейчас он придет сюда и все объяснит. Что они, взрослые, во всем этом понимают?
Когда я открыл глаза, все было по-прежнему. Только у меня над головой виднелся белый больничный потолок, а носом я чувствовал какой-то неприятный запах, то ли касторки, то ли какого-то одеколона. Я лежал на больничной кушетке, а рядом со мной сидела моя мама и держала меня за руку. На глазах у нее были слезы.
- Лешенька, как ты, сынок? Ты в порядке?
- Где… где он? – выдавил я, не узнавая своего голоса, но чувствуя, что слезы подбираются к самым глазам, - пожалуйста, попросите, чтобы он пришел… Я не могу… Понимаете. Я не могу…
- Леша, успокойся, - послушался голос Маргариты Тимофеевны, и вы, (это к маме), успокойтесь. Это все Сережка Новиков, запудрил мальчишке глаза какими - то историями, а мальчик ваш впечатлительный оказался, вот он и…
*******
В тот день я понял, впервые в жизни понял, что такое самое страшное в этой жизни. Нет, не смерть наших близких, не наша собственная смерть, не моральное и психологическое угасание. А невозможность что-либо изменить в этой жизни, что –то поменять, совсем чуть-чуть, самую малость. Чтобы никто не видел наших слез, слез от бессилия что-либо сделать в этой жизни, чтобы принять нашу действительность и как-то повлиять на нее, чтобы сделать ее хоть немного лучше. Чтобы больше не чувствовать своей или чужой вины, чтобы переступить ту грань категорий «хорошо-плохо», «горячо-холодно». Потому что любовь и дружба не может измеряться категориями.
Я не помню, как добрались мы домой в тот день. Помню только слова «Леша, тот мальчик давно умер, тебе все померещилось, приснилось». Помню, что слышал свой смех, ненормальный, дикий, закладывающий уши, потому что глупее фраз я ничего никогда не слышал от взрослых. Помню, что меня силой запихнули в верхнюю одежду и вывели на улицу, где холод, жуткий, пронзительный холод резко, как в каком-то непонятном взрослом кино, заморозили все мои эмоции и чувства. Родители мне что-то рассказывали в этот день, звонила бабушка из Северодвинска, обещала приехать на следующие выходные. Я не понимал ничего, только смотрел в их какие-то ненастоящие, как - будто неродные лица и молчал.
И только ночью, когда все стихло и за окном снова завыла метель, я уткнулся в подушку и заплакал. От своего собственного бессилия принять это… Он признаться самому себе в том, что…
Но нет… Это все не так… И Павлик… Он ведь жив… Я помню его рукопожатие. Его холодные как лед руки. А потом. Когда мы… Когда он сказал, что теперь мы друзья… У него руки было горячее огня… А у меня? «Холодные, как ледышка».
Я вспомнил ту тень за окном. Наверняка, это был он. Но почему? Почему он… Ведь он же живой. Я же чувствовал его… Чувствовал.
А он? Чувствовал ли он все это? Понимал ли? Да, наверняка понимал… Но не мог объяснить. А я… Ушел и бросил его… Он оберегал меня от страшной правды. А я… Как я проявил себя по отношению к своему другу? Заслуживаю ли я Все тот же. И какой-то совсем другой.. Не тот. Не живой… А выдуманный права называться другом.
Мы с Павликом стали друзьями. Настоящими друзьями. Ведь иногда достаточно мгновения, чтобы найти друга на всю оставшуюся жизнь, а порой достаточно и мгновения, чтобы заслужить недоверие и презрение со стороны даже самого близкого тебе человека. Потому что друзья должны доверять друг другу. И не должны друг друга предавать. А я ушел и предал нашу дружбу.
В ужасе я вскочил с постели. Тихо спустил ноги на холодный паркет. Включил ночник. На часах было 2 часа ночи. Тихо, чтобы никто не услышал, я оделся, вынул из ящика стола свой фонарь, подарок отца на десятилетие. Тихонько выскользнул в коридор, одел брюки, ботинки, пальто и, сунув в карман фонарик, открыл замок. Замок предательски лязгнул в ночи и у меня внутри все похолодело. Я подумал, что сейчас проснуться родители и тогда… Но в комнате родителей было тихо. Я осторожно вышел на лестничную площадку и аккуратно закрыл ключом дверь снаружи. И уже тогда, что есть духу, помчался в больницу.
Больница, к счастью, находилась совсем неподалеку от дома, на троллейбусе всего пара остановок. Но ночью троллейбусы не ходят. А пешком туда – минут 20. Но все это ерунда, если бы не ужасный мороз, градусов под 20, не меньше. Да и мой бронхит все еще давал о себе знать. Через пару сотен шагов я остановился, тяжело дыша. Внутри что-то больно покалывало. Немного переведя дух я побежал дальше.
Через полчаса я был возле больницы. Старое здание встретило меня темными мрачными окнами. Только яркая луна светила в ту ночь, как - будто своим светом пытаясь помочь мне в моем рискованном предприятии. Цепляясь пальцами в старых шерстяных варежках за решетку забора, рискуя каждую секунду напороться на острые шпили ограды, я перелез на другую сторону и оказался на территории больницы. И тут только я понял, что допустил ошибку. Как я мог необдуманно решиться на такой поступок, если все двери в больницу были заперты. Что же делать? Однако, какая-то непонятная надежда все еще теплилась внутри меня. Я обошел здание сбоку и уперся в нужную мне старую пристройку. Да, тут был вход, но дверь была заперта, а на двери висел огромный амбарный замок. Что делать? В отчаянии я начал осматривать окна. К счастью, рама одного и окон совсем рассохлась на стыке оконных створок – это было видно даже невооруженным глазом. Сняв варежки, я уцепился стынущими на морозе пальцами за косяк окна и потянул на себя. Окно с треском распахнулось. Натянув варежки, я уцепился за подоконник и влез на подоконник, а с подоконника спрыгнул на пол.
Гул от моих шагов эхом отозвался в пустом коридоре пристройки. Внутри меня все замерло. Мне показалось, что сейчас, из-за угла выйдет сторож с фонарем и обнаружит меня. Но никто мне навстречу не вышел и я потихоньку успокоился. Поплотнее прикрыв за собой окно, я зажег фонарь и на цыпочках побрел по коридору вперед, туда, где по моим расчетам, должна располагаться лестница.
Эту жуткую ночь я не забуду никогда. Скрип старых пыльных половиц мне казался просто оглушающим, а своды темного, пустого коридора казались мне зловещими великанами, спящими в тревожной ночной тишине. Стены коридора были все в трещинах, местами краска на стенах облупилась, обнажая серую штукатурку. Справа и слева располагались больничные палаты, в некоторых из них стояли старые железные кровати. Мысли о том, что здесь могут водиться самые настоящие приведения из старых сказок Уальда и Гофмана заставляли мое сердце сильнее биться от ужаса. Но я не должен был сдаваться. И хотя я понимал, что, возможно, совершаю глупость, я не должен был... Не мг повернуть назад… Ради Павлика.
Поразительно, но, несмотря на то, что пристройка давно не функционировала, отопление в ней было включено, пусть и не на полную мощность. Тем не менее, в пальто было очень жарко. Я снял пальто, и шапку и варежки запихнул в карман. Стало полегче…
Добравшись по лестнице я начал подниматься на пятый этаж. Мои расчеты должны быть верны. Если моя палата в основном здании находилась на пятом этаже, то и окно в пристройке, где я видел тень, тоже должно было находиться на пятом этаже. Вот и пятый этаж. Выключив на всякий случай фонарь я аккуратно, на цыпочках пошел по коридору. Вот первая палата, третья, пятая… Окна во всех этиъ палатах выходят на сторону основного здания. Все палаты были пусты, даже кроватей в них уже не было, вероятно, их все перенесли на первый этаж или отнесли на склад. Где-то тут, в одном из этих окон я видел его… Где-то здесь, я не мог ошибаться.
Вот и последняя палата. Осторожно подойдя на цыпочках ко входу я заглянул внутрь. Перед моими глаза открылась удивительная и странная картина, казалось, вырезанная из какого-то фильма или книжки.
Палата ничем не отличалась от остальных. В углу стояло несколько старых тумб. Окно было ярко освещено лунным светом. А на подоконнике сидел, поджав ноги к подбородку, уронив голову на колени… Павлик. Мой Павлик. Он был все в той же своей белой больничной пижаме. Но не это потрясло меня больше. А то, что его тело буквально сотрясалось от плача, от тихого, но проникающего болью в самое сердце плача. И скорее почувствовав его слезы, нежели услышав их, я понял, что больше сил идти нет. Ноги подкашивались и больше не держали. А на глаза, ни с того, ни с сего вдруг навернулись слезы.
- Пав… лик. Ты здесь, - услышал я как - будто со стороны свой голос, не желая верить своим же словам.
Павлик поднял голову и обернулся ко мне. Я не видел его глаз, но я знал, я почувствовал, что он испытывает. Наверное, то же, что испытывал я – радость, удивление и какое-то непонятное облегчение на душе, как – будто огромный камень сняли с моих плеч. А что будет дальше, мне было все равно. Ведь со мной рядом мой Павлик, Пашка, мой самый... лучший... друг.
- Лешкааа, - с плачем бросился ко мне Павлик и, подбежав ко мне, обнял меня обеими руками и прижался ко мне, как маленький малыш.
И у меня из глаз снова полились слезы. Господи. Он весь дрожит… И он… Он рядом… Он настоящий... Настоящий…
- Ты… правда? Ты… пришел? Ты пришел ко мне?
- Конечно, ведь я… Я же обещал… Обещал, что приду, - ответил я, чувствуя, что слезы мешают говорить, а слова застревают на губах
- Я знал. Я знал и не верил. Но я знал… Я знал, что ты настоящий. Настоящий друг.
- Я же говорил тебе, помнишь? Много раз? Ты же помнишь?
- Помню… Я помню, - шептал Павлик, смотря на меня своими огромными глазами, в которых отражались отблески лунного сияния.
*******
Мы сидели рядом на подоконнике и держались за руки. Руки у Павлика были такими же теплыми, как тогда. А у меня… Да, наверное, как «ледышки».
- Ага, как ледышки, - угадал мои мысли Павлик и улыбнулся.
Я улыбнулся в ответ. Господи... Как много я хотел сказать ему, как много спросить. Но слова сами застревали у меня в горле. И оттого мне было так больно, что снова хотелось плакать.
- Это случилось в конце мая. Меня по назначению врача положили сюда на обследование. А мальчишки в палате... Словом, среди них было пара моих одноклассников. Они меня дразнить начали и унижать при всех. Говорили, что трус, что даже сдачи дать не могу, что «маменькин сынок». А ведь я и правда не могу. Я не могу дать сдачи в школе никому… Ведь… Это, больно, когда бьют тебя, даже если ты самый злой хулиган… Сначала другие ребята их не слушали, а потом и они меня начали звать трусом. А я не трус. Знаешь, когда после первого класса я в деревне отдыхал, мой котенок Тобик в пруд упал, а я за ним бросился, прямо в одежде. Потом меня ругали так, даже всыпали ремня… Я не трус, понимаешь?
- Я знаю, что ты не трус, - ответил я и улыбнулся.
- Потом один, Петька Чернявский и говорит, мол, хочешь доказать, что не трус? А я и говорю, что да, хочу. А он мне, мол, вылези на карниз снаружи и тогда все увидят, что ты не трус. Я спросил еще, правда, что тогда они не будут обзывать меня трусом? Они сказали, что да. И я открыл окно и вылез на карниз.
- Страшно было?
- Неа, даже интересно. Я стою на карнизе, держусь на подоконник и вниз смотрю. А там…. А там… Понимаешь, - Павлик повернулся ко мне и я увидел в глазах его слезы, - понимаешь, там мама шла на дежурство… красивая такая, в светло-голубом платье. И она увидела меня. И я… Я испугался, понимаешь. Нет, не за себя, а за нее, что она увидела. И потом… Все перевернулось у меня в голове. А потом… ничего не помню… Помню, что очнулся здесь, на чердаке. Вниз в палату спустился по лестнице - кругом никого, тишина. И только больно внутри. Так, знаешь, сильно больно, вот тут. До слез…
С этими словами Павлик положил руку на сердце.
- А дальше… Самое страшное… Я кричать стал, плакать даже, но меня не слышал никто. А потом… Я дверь нашел, ну ту, что в основной корпус ведет. Там людей столько, а на меня ноль внимания. Понимаешь, никто меня не видит даже. Я в палаты заходить стал. Там ребята сидели, я их даже потрогать мог, а они… Как – будто меня и нет совсем. А я ведь. Я ведь есть, я живой, понимаешь? – вдруг крикнул Павлик…
- И что тогда?
- Я выйти захотел из здания, но не мог. Не мог открыть ни одной двери. Они все оказались как – будто заперты. А тем, что были открыты, обжигали, как огнем, до волдырей. Так больно…
Мы помолчали. Я был настолько подавлен рассказом Павлика, что не мог ничего ответить.
- Тогда я вернулся сюда. Первые дни я плакал, места себе не находил. А потом… Потом… Потом стало все равно.
- А что же ты ел?
- Я не хочу есть. Совсем… Совсем не хочу.
- А что же ты делал все это время?
- Днем сплю, ложусь вот на этом подоконнике и засыпаю. А вечером встаю и иду гулять по больнице. Я привык…
Мне стало так жаль Павлика, жаль от того, что я был бессилен ему помочь, что я сильнее сжал его руку.
- Я даже внешне не меняюсь совсем, даже не взрослею. Хоть и времени прошло уже много. Просто… Иногда… Иногда так сильно становится плохо, что хочется плакать, чтобы хоть кто-нибудь… Понимаешь, хоть кто-нибудь услышал. А потом… Однажды. Появился ты.
- Но как ты меня нашел? – поразился я.
- Я не знаю. Я просто увидел тебя в окне, сидящим на подоконнике и подумал, что вот было бы здорово познакомиться с тем мальчишкой... Правда, был еще один, кто меня заметил… Еще до тебя. В соседней палате. Он увидел меня ночью… Впрочем, ты рассказывал про него.
- А, ты про Пашку Колчина.
- Ну да. Но он меня только мельком увидел через окно. Перепугался он здорово, я до сих пор его испуганное лицо помню. Правда, и я перепугался тоже. А вдруг сюда милиция приедет, искать меня будут.
Я невольно улыбнулся.
- А разве это было бы плохо?
- Не знаю… - признался Павлик.
- Но как же ты решился… ну... понимаешь?
- А ты не помнишь? В столовой, через несколько дней, после того, как ты появился? Ты шел с кашей по коридору, а я стоял в углу и не заметил тебя, а ты на меня налетел и сказал «Прости».
- А, точно, - вдруг вспомнил я, - я тогда кашей обжегся еще. Но я на тебя даже внимания не обратил, даже лица не заметил.
- А я… Представь, как я удивился. Сначала я подумал, что показалось. А потом, когда вечером к тебе пришел. Тогда, я… Я думал… Я боялся, что ты…
Я повернулся к Павлику и дотронулся до его щеки. Теплая… Со следами недавно выплаканных слез… Господи… Я, наверное, схожу с ума.
- Вот и я не поверил сразу, - снова, как - будто читая мои мысли, ответил Павлик, - а потом и сам поверил, что ты взаправду, ну, понимаешь…
- Но почему ты мне сразу не признался?
- Ты меня бы принял за сумасшедшего. Разве не так?
- Нет, - признался я, - не принял бы. Потому что настоящие друзья все готовы принять и все простить друг другу. Потому что иначе – это не дружба, а самое настоящее предательство.
Январская ночь потихоньку и незаметно отступала. Еще горели на улицах редкие ночные фонари, а на дорогах уже начали появляться первые машины. Пронеслась на полной скорости скорая. По дороге прошел дворник с лопатой. А мы сидели на подоконнике, о чем-то говорили, но оба ждали и одновременно боялись наступления утра. Потому что с наступлением утра выглянет солнце, и, кажется, мы оба перестанем верить в эту сказку, что произошла с нами. Я не знал, что думает Павлик, но верил, что он думает о том же, о чем и я. Павлик рассказывал мне о чем то, я слушал, и к глазам снова подступили слезы. Почему мир наш так жесток? Почему все сложилось так, что мы, находясь рядом, в то же самое время отделены невидимой стеной, разрушить которую мы не сможем. Почему мы, доверяя друг другу самые важные в нашей жизни мысли, мечты, эмоции, не можем вынести за пределы этой клетки, вырваться с ними наружу, чтобы протянуть свои руки другим, таким же мальчишкам и девчонкам, как и мы? Или, все-таки можем?
- Скоро утро, - задумчиво протянул Павлик, - очень хочется спать… А тебе?
Я промолчал.
- Лешка, ты что? Леш…
- Вставай, - ответил я, собравшись с силами, - пойдем…
- Куда? – ошарашено спросил Павлик.
- Отсюда… Я не могу оставить тебя здесь одного. Не могу…
- Но я не смогу уйти, - с какой-то непонятно болью в голосе ответил Павлик, - я пробовал открыть, входную дверь, там, внизу… Но я не смог… Я не могу…
- А я не смогу жить, чувствуя, что ты тут один, понимаешь, - в отчаянии крикнул я Павлику в самое лицо, - я не смогу… Пойдем вместе за руку и у нас все получится. Мы пойдем домой и вместе придумаем что-нибудь. В мире знаешь сколько хороших и добрых людей? Они помогут тебе, обязательно помогут… Ты снова станешь таким, как был, снова…
- Я не… не… - со слезами на глазах прошептал Павлик.
- Ты мне веришь? Скажи, веришь? – я схватил Павлика за плечи, - если нет, скажи, и я уйду один. Но… Тогда ты будешь… Ты…
- Я верю тебе, Алеша. Просто мне так страшно, что… Мне никогда не было так страшно… Никогда в жизни…
- Мне тоже страшно… Просто… Понимаешь, - вдруг вырвалось у меня, - я просто не хочу видеть у тебя на глазах слезы. Никогда… Понимаешь меня…
- Да, - ответил Павлик и улыбнулся.
Держась за руки, мы пошли по коридору. Павлик совсем ослаб и я его взял под руку. Мы дошли до лестницы и двинулись вниз. Только сейчас я вспомнил, что оставил свой фонарик там, в дальней комнате, но возвращаться уже не хотелось. Поддерживая Павлика я осторожно ступал по ступенькам, боясь оступиться. Под ногами предательски хрустела старая штукатурка и осколки стекла. Стоило оступиться и… Господи, сколько же здесь этажей…
Наконец, первый этаж. Можно перевести дух… Впереди пугающим пятном чернел вход в коридор. А в конце его спасительное окно. Каким же долгим показался этот путь. Ежесекундно казалось, что сейчас потолок впереди нас обвалится и преградит нам путь дальше. Сердце буквально выскакивало из груди. Я не видел лицо Павлика, но по его холодным как лед ладоням я чувствовал, что и ему сейчас так же страшно, как и мне. И вдруг… Впереди, по полу коридора, скользнул луч света. И раздались чьи-то шаги и бормотание…
- Это сторож, Иван Иванович, и у него фонарик, - шепнул Павлик, сжав мою руку с такой силой, что я сжал зубы, - дальше нельзя…
Путь к спасительному окну был закрыт… Что же делать?
- Идем, - прошептал Павлик и потянул меня в обратную сторону, в небольшой ход под самой лестницей. Тут должна быть дверь… Та дверь... Может, ты сможешь ее открыть?
Мы скользнули в небольшой коридор. Звуки наших шагов, казалось, отдавались сильным эхом и нам казалось, что сторож нас услышит. Но нам повезло. Мы медленно, наощупь, пробирались по темному коридору, пока не уперлись в металлическую дверь. Я нащупал ручку и дернул ее. Дверь не поддалась. Может, заржавела? Павлик стоял позади меня и хоть в темноте я не видел его глаз, я чувствовал, что он волнуется не меньше меня.
- Заржавела, наверное… - прошептал я, - давай, попробуем толкнуть вместе.
- Я… не могу… мне запрещено это делать, - прошептал обреченно Павлик.
- Почему? – растерянно ответил я.
- Смотри, - ответил он и протянул руку к двери.
Яркая вспышка и грохот, заложивший уши. От боли я сжал зубы и обеими ладонями закрыл уши, сильно зажмурившись, как - будто ожидая еще одного удара. Но удара не посдедовало… Тем не менее, прошла, казалось, целая вечность, когда я, наконец, решил убрать ладони от ушей. Было тихо. Только где-то рядом, немного в стороне от меня, раздавался стон.
- Павлик, - бросился я в ту сторону.
Он сидел возле стены. Его всего трясло.
- Что с тобой?
- Я не могу касаться ни дверей, ни окон, которые ведут наружу. Я пробовал уже не раз.
- Очень больно? – наклонился я над ним.
- Я привык уже… Ничего…
- Тогда… Я сам…
Я сделал несколько шагов назад, разбежался и ударил плечом в дверь. Удар отозвался тупой болью в плече и грудной клетке. Но дверь даже не поддалась. Не обращая внимания на боль я разбежался и ударил в дверь еще раз, потом уже… плевать на сторожа, плевать на шум. Мы должны выйти отсюда. Любой ценой.
Не надо, Леша… - Прошептал Павлик, - оставь меня тут, а сам беги. Один ты убежишь от него.
- А ты?
- А я останусь… И буду ждать, когда ты снова придешь.
- Да… Как ты не понимаешь? Если меня обнаружат, они заделают все входы в эту пристройку, а на окна могут решетки поставить. И тогда я никогда не смогу сюда пробраться… Нет, подожди…
Я в отчаянии бросился к двери и начал ощупывать ее, сантиметр за сантиметром. И вдруг – в самом конце коридора, с той стороны, по стене скользнул свет фонаря…
- Он идет, - прошептал Павлик.
Я в каком-то исступлении продолжал ощупывать дверь и… Я сначала даже не поверил. Пальцы нащупали какую-то металлическую планку, еще какой-то выступ… Нет. Не может быть… Это был обычный металлический засов, примерно такой же, как в деревне у бабушки на воротах. Нужно просто сдвинуть его в сторону. Я уперся из всех сил в выступ и потянул на себя. Засов медленно, как - будто нехотя, поддался. Еще сантиметр, еще…
- Кто здесь? – вдруг раздался громкий, пугающий до исступления, окрик из противоположного конца коридора.
- Лешка, не надо, - шептал Павлик.
Еще чуть-чуть и все.
- Дай руку, - ответил я Павлику, протягивая свою.
Он сжал мою руку. Пальцы у него дрожали. Держись, думал я . Еще чуть и все. Лязг замка и…
- Сейчас мы откроем дверь и выйдем отсюда, - ответил я, не узнавая своего дрожащего от волнения голоса, - держи меня крепко-крепко…
Я распахнул дверь. В лицо мне ударил сильный - сильный свет, такой яркий, что и не описать словами. Я чувствовал лишь прикосновение руки Павлика и все. Я пытался что-то сказать, но не смог. Что-то сдавило мое горло, дыхание участилось, а сам воздух сделался нестерпимо горячим. А потом как - будто сильный порыв ветра подхватил меня и наши с Павликом пальцы разжались.
*******
Когда я пришел в себя, то сначала не понял, где нахожусь. Я лежал на чем-то мягком, а над головой у меня было синее-синее небо. Маленькие, похожие на барашков облачка бежали по небу. Дул ласковый, свежий ветерок. Светило яркое, летнее солнце. Что это? Сон?
Я приподнялся и сел. Оглянулся перед собой. Я сидел на большой лужайке, покрытой яркой изумрудно-зеленой травой, такой мягкой на ощупь, что не передать словами. Повсюду росли диковинные цветы, такие красивые и яркие, что даже всех красок на свете не хватило бы, чтобы описать их красоту и многообразие. Над травой летали разноцветные бабочки. Рядом весело журчал ручеек, в котором резвились маленькие золотые рыбки. Неподалеку, метрах в пятистах от меня зеленой стеной стоял лес. Я оглянулся. Справа от меня была какая-то деревня с маленькими, похожими на игрушечные, домики ярко-голубого цвета с остроконечными крышами. Возле домиков были разбиты сады, в которых росли разные плодовые деревья с огромными, спелыми ярко-красными плодами на ветках. А впереди меня желтой полосой проходила дорога, уводя свой извилистый путь далеко в сторону леса. Дорога была вымощена…
- Желтым кирпичом, - прошептал я и протер глаза. Затем сильно-сильно зажмурился и открыл их.
Нет, это был не сон. Все так же, как в книжке… Я почувствовал, что у меня кружится голова. Чтобы не упасть я попытался ухватиться за что-нибудь, но почувствовал лишь, как кто-то схватил меня за руку. Я обернулся. Прямо рядом со мной стоял, улыбаясь мне своей чуть виноватой улыбкой, Павлик. Странно, но на нем не было прежней больничной пижамы. Одет он был почему то в те самые шорты и вытертую футболку, в которых я его видел на той злосчастной фотокарточке. На ногах у Павлика были стоптанные старые сандалии.
- Ну, ты проснулся? – как ни в чем не бывало спросил он, - а то я думал, что ты так и будешь спать до вечера.
Я сделал к нему шаг и тут же обнаружил, что на мне нет ни пальто, ни ватных брюк, ни пальто. На мне были такие же шорты и вытертая футболка, как и на Павлике, а на ногах сандалии. Я схватил его за руку:
- Я, я не знаю, как, но… - выдавил я, пытаясь собраться с мыслями.
Но прежде чем я смог собраться с мыслями, Павлик вдруг бросился ко мне и, обняв меня, крепко прижался ко мне и сбивчиво залепетал, прямо как маленький ребенок:
- Я думал… Я думал, ты умер. Я тебя звал, звал… В самое ухо шептал. А ты не шелохнулся даже. Я просил, умолял. А ты.. Ты..
Я попытался что-то сказать в ответ, но слова застряли у меня в горле, а в глазах стало мутно от слез. Господи, какой же он еще маленький… А может… Может, это я стал немного старше за сегодняшнюю ночь…
Потом мы сидели вместе на лужайке, возле ручейка… Солнце было уже высоко, но было по прежнему не очень жарко.
- Лешка, - вдруг начал Павлик, - а мы находимся в той самой… Ну… Той самой стране?
- Я не знаю, наверное, - улыбнулся я, - хотя я и сам не знаю, как мы тут оказались и куда нам теперь нужно идти…
- Наверное, по той дороге, что вымощена желтым кирпичом? – улыбнулся в ответ Павлик.
- Почему именно по той?
- Ну, другой дороги тут нет. А эта дорога хоть куда-то да приведет. Правда?
- Наверное…
- Тогда… - как-то грустно проговорил Павлик, - нужно идти.
В его голосе мне послышалась такая невыносимая, просто дикая тоска, граничащая с какой-то обреченностью, что мне стало больно. И хотя он ничего мне не говорил, я уже понимал без слов, что дальше нам предстоит. Наверное, именно так самые близкие друг другу люди понимают друг друга без слов, даже без намеков на слова. И оттого на душе стало еще больнее. Павлик вдруг повернулся ко мне:
- Помнишь, я спросил тебя, что такое дружба? Ты сказал, что это когда доверяешь друг другу, во всем. Когда, заступаешься друг за друга всегда. Когда несмотря ни на что готов протянуть другу руку помощи. Когда во всем готов идти до конца.
- Да, конечно помню, - ответил я и почувствовал, что сердце в груди тревожно забилось.
- Знаешь, я думаю, что самое главное…, - тут голос Павлика стал каким-то другим, как - будто более повзрослевшим, - самое главное в том, что рано или поздно, когда настанет час выбрать свой собственный путь… Когда придется идти одному… Самое главное – это сохранить дружбу в наших сердцах, чтобы когда-нибудь, когда настанет время, мы смогли бы вернуться друг в другу. Вернуться и снова быть вместе, невзирая ни на что. Что бы нам ни говорили взрослые, как бы на нас не смотрели завистники, как бы нас не проклинали дураки… Потому что забыть – это значит предать друг друга. А предательству прощения нет.
С этими словами Павлик встал и я встал вместе с ним. Мне все было понятно без слов, но в то же время я не был готов принять это в своем сердце.
- Но… почему, - в отчаянии пытался я возразить ему, - почему…
- Потому что тебя ждут дома, твои родители… А мой путь… Он закончился тогда, там, но благодаря тебе я смог... Смог понять, что есть по настоящему хорошие люди. Смог понять, что есть настоящая дружба и настоящие друзья. Понял, что если мы с тобой научились верить и доверять друг другу, то и все люди обязательно научатся, и тогда на земле не будет ни войн, ни бед, а кругом, каждый день, будут случаться самые настоящие чудеса. И я должен идти вперед, чтобы найти тех, кто еще не верит в чудеса и помочь им… И ты тоже должен…
- А как же я? Я же не смогу… - упавшим голосом проговорил я.
- Ради нашей дружбы, ради нас с тобой ты сможешь… Потому что я верю тебе. А ты? Ты веришь мне?
- Верю…
Мы обнялись. И тут я почувствовал, что больше не могу сдерживать слез. И Павлик тоже заплакал. Так мы и стояли рядом… Не в силах проститься…
- Значит, мы больше никогда… не? – начал я.
- Обязательно встретимся, - сквозь слезы улыбнулся Павлик. Стоит тебе просто подумать обо мне и я приду. Обязательно приду. А по ночам, когда все спят… Мы сможем приходить друг к другу во снах. И тогда мы будем всегда вместе.
- Ты… ты мне обещаешь? Обещаешь, что придешь?
- Обещаю…
- Тогда не будем прощаться…
- Не будем…
Павлик еще раз взглянул на меня, повернулся и быстрым шагом пошел в сторону дороги, вымощенной желтым кирпичом. Через несколько минут его фигурка стала совсем маленькой, едва различимой, а я все стоял и смотрел ему вслед. И только когда его желтая футболка исчезла за деревьями, я повернулся и пошел в обратную сторону. Я не знал, куда я иду, равно как и не знал, как сложится моя жизнь. Но я знал, что не предам друга. Никогда.
И снова. Снова эта вспышка. Боль. И жуткий холод…
*******
Я открыл глаза. Я лежал на занесенной снегом лавочке. Рядом со мной стояла какая - то женщина.
- Ой, господи, жив что ли, - запричитала женщина, - а я иду, вижу, малец лежит и не дышит. Я уж, о господи, скорую звать хотела, милицию. Ну ты как? Как себя чувствуешь?
Я присел и осмотрелся. Сидел я возле здания больницы. На мне было мое старое пальто, ватные штаны и ботинки. Шапка валялась рядом. Рука как - будто неосознанно что-то сжимала. Я разжал ладонь – на ней лежал небольшой гладкий камешек… Вроде тех, что лежали на дне того ручейка… И я вспомнил все…
- Ой, может скорую вызвать? Ты же замерз, наверное? - суетилась женщина.
- Нет, ничего, - ответил я, посильнее укутавшись в пальто, - просто не выспался ночью и…
- Ох, ох, - снова запричитала женщина, - в школах этих совсем детям вздохнуть не дадут…
- Да нет, все хорошо, - улыбнулся я, - и… спасибо вам…
- Да за что же? – удивилась женщина.
- Да… так, просто, за все…
Я встал и, сунув камешек в карман, побрел в сторону дома. На улице было раннее утро. Стайки ребят бежали в школу. Взрослые неторопливо шли на работу. Мимо проезжали машины. Прозвенел, сверкнув искрой, трамвай. А я шел домой и думал о своем. О чем, я и сам не знаю. Плакать уже не хотелось… В тот момент я лишь чувствовал, что потерял что-то очень ценное в этой жизни, что-то очень важное. А может? А может и правда я стал немного взрослее за эту ночь.
- Ой, прости пожалуйста, - вдруг окликнул меня чей-то голос.
Я обернулся – в двух шагах от меня стоял мальчишка лет 9-ти, в темно-сером пальтишке, такой же серой спортивной шапке и с ранцем в руке. Он робко и как - то настороженно посматривал на меня.
- Ты чего? – улыбнулся я.
- Слушай, - начал осторожно мальчишка, - Ромка Ташков с пацанами мою сменку на дерево забросили, я сам достать не могу. А без сменки в школу не пустят. Ты не мог бы? Ну… Понимаешь, помочь достать?
Я взглянул наверх. На ветке старой яблони, метрах в трех от земли, висел небольшой серый мешочек для сменки. Прямо как у меня, подумал я. Я прикинул расстояние. Залезть будет ой как непросто. Да еще и по обледенелому стволу.
- Может, надо позвать…, - начал я, но взглянув в полные отчаяния глаза мальчишки, передумал, - сейчас, попробуем.
Я снял варежки и, цепляясь стынущими на морозе пальцами за тоненькие ветки, начал подниматься вверх. Еще шаг, еще… И тут мне стало страшно… Я вспомнил про Павлика, стоящего на карнизе, с ужасом глядящего вниз… И голова у меня закружилась. Где же ты сейчас? Где?
- Ничего не бойся, - услышал я тихий, хорошо знакомый мне голос.
- Но… Мне страшно… Я никогда не залезал так высоко по обледенелому стволу дерева.
- Я тоже. Ну, давай тогда вместе? Ставь эту ногу сюда…. Теперь сюда… Хватайся за ту ветку и потом вон за ту. Давай…
Так мы и добрались до ветки, на которой висел мешок со сменной обувью. Мне было легко, как никогда. Я чувствовал, что Павлик рядом, чувствовал его дыхание и как - будто чувствовал его руку, поддерживающую меня.
- Спасибо, спасибо тебе, - шептал я.
- За что? Ведь для этого и существуют друзья, разве нет?
Я спустился, отдал ошалевшему от радости мальчишке мешок со сменкой и махнув ему рукой, пошел прочь. И, лишь пройдя пару шагов, я услышал за своей спиной робкий голос:
- Мальчик, а давай с тобой дружить?
(с) Алексей Никитин (сентябрь 2017 г. - апрель 2018 г.)