… Для меня война началась с писем. Да… эти письма. Мы ждали их, как в засуху ждут дождя. Ждали и боялись.
Мы, дети, еще засветло начинали выслеживать нашу почтальонку Зинку. Зинка… Бедняга наша… Какая страшная доля выпала на ее щуплые плечики. За какой-то год она из бойкой пятнадцатилетней девчушки превратилась в сухую седеющую старушонку. Ужас и боль каждой семьи впечатались вокруг ее глаз ранними морщинами и заложили выбеленные дорожки от слез на впалых щеках.
Уже совсем скоро мы научились узнавать по походке о том, какие новости несет наша почтальонка в своей сумке.
Если Зинка легко выскакивала на крыльцо сельсовета и резво шагала по дороге слегка подпрыгивая на длинных как у цапли ножках, значит ее сумка была полна одними только треуголками. Это значило, что на этот день все наши земляки живы. Тогда мы гурьбой высыпали на дорогу навстречу Зинке и она находу выкрикивала нам имена счастливчиков, которым сейчас принесет заветный треугольничек. Мы разбегались по деревне как глашатаи и кричали: - «тетя Паша, тетя Дуся, письмо!» Оглашенные нами соседки выбегали навстречу Зинке, бросались ей на шею, целовали ее впалые щеки. Зинка вручала женщинам письма, жала им руки, шептала что-то бессвязное, жадно вглядывалась в их лица и начинала светиться так, будто ключевой водой умылась.
Но если в сумке появлялся хоть один квадратик, Зинка старела на глазах. Как только она выходила на крыльцо нервно теребя пальцами свой платок, мы с ужасом выдыхали: - «похоронка». Несчастная девчушка шла по улице сгорбившись под своей тяжкой ношей и суетливо отводила от встречных глаза, будто это была только ее вина. Будто это она недоглядела, не уберегла, не заслонила.
В такие дни мы боялись подходить к Зинке. Боялись услышать от нее родное имя. Мы молча выходили на дорогу и шли следом за почтальонкой. Шли и боялись. Когда Зинка проходила мимо очередной калитки, кто-нибудь из нас облегченно вздыхал: - «Не к нам».
Мы шли за Зинкой как похоронная процессия, а бабы разбегались от нас по домам и запирались на засов, как будто это могло спасти их от страшной участи. Зинка останавливалась у дома, вынимала страшную свою ношу из сумки и заходила внутрь одна. Губы ее дрожали, по щекам ручьем бежали слезы. Мы оставались за калиткой и ждали.
Я знал, что дальше в доме начнется страшный вой. Но еще страшнее было сознавать, что я стал привыкать к этому вою, к этому горю, к смерти.
Эти «похоронные процессии» становились все чаще, и очень скоро они нашли дорогу к моему дому, забрав по одному отца и всех моих братьев.