Борис Зайцев пишет: «Записки охотника – это поэзия, а не политика» [4, с.193]. Леонид Гроссман полемически заостряет вопрос: «значение темы крепостничества в «Записках» было чисто композиционным» [Цит. по: 1, с.12]. Однако это не так, или не совсем так. Сам Тургенев говорил о воздействии «главной мысли, владевшей тогда автором» [7, с.604] на определение характера и состава рассказов, включенных им в первое собрание «Записок охотника» (издания 1852 года). Здесь имеется в виду антикрепостническая направленность книги, из-за отсутствия которой не был закончен ряд уже начатых рассказов. Об этом Тургенев пишет в предисловии к изданию «Записок» 1874 года, а также в письме к Я.П. Полонскому от 26 ноября/8 декабря 1873 года, указывая на то, что заготовлено было около тридцати рассказов, из которых было закончено и опубликовано только 22.[7, с. 603].
Как известно, в начале 70-х годов Тургенев дополняет цикл рассказов «Записки охотника» тремя новыми произведениями: «Конец Чертопханова» (сентябрь 1871), «Живые мощи» (январь 1874), «Стучит» (июнь 1874. Последние рассказы «Записок» объединяет тема духа человека, его пограничных состояний, присутствие явственного дыхания вечности. Страсть Чертопханова, которая приводит его к гибели, имеет безмерный, беспредельный характер, что, как это ни парадоксально, – признак ее духовного происхождения. Здесь мы имеем дело с бунтом стремящегося к совершенству, жаждущего бесконечности духа, который не находит удовлетворения в земном, ограниченном, тленном. По поводу рассказа «Живые мощи» (до того еще, как стала известна реакция читателей в России и за границей), Тургенев как бы оправдывается в письме к Полонскому, извиняясь за отсутствие в нем «значительной» (т.е. социально-обличительной) идеи и говоря, что, все-таки, рассказ содержит «указание на «долготерпение нашего народа». Вместе с тем, этот рассказ – не столько о страдании и долготерпении, сколько о победе духа над плотью, о сохранении благодарного отношения к жизни, способности петь и любить окружающий мир – вопреки темноте, тесноте и прискорбности существования у «последнего предела» [5, с.276].
Нотки оправдания содержатся и в письме к П. В. Аненкову от 12/24 июня1874, посвященном рассказу «Стучит»: «Это – анекдот из моей охотничьей жизни – особенного значения он не имеет» [8, с.609]. Несмотря на сию самоуничижительную оценку, есть все основания утверждать, что данный рассказ является одним из выдающихся художественных творений писателя, обладая богатством и разнообразием интертекстуальных связей (прежде всего с произведениями самого Тургенева), а также глубиной подтекста.
Фабула рассказа, действительно, анекдотически проста.
Барин-охотник, от лица которого ведется повествование, в середине очень жаркого лета едет прохладной ночью за покупками из глухой деревни в Тулу с крестьянином Филофеем, чьи лошади были наняты для поездки. По дороге на быстрой тройке, стук колес которой был слышен уже издалека, их обгоняет буйная полупьяная ватага мужиков, очень похожих на разбойников. Путников заставляют остановиться, но главарь мужиков со смиренным видом под смех своих товарищей всего лишь просит у барина на водку. Барин и Филофей продолжают путь, совершают все необходимые покупки и благополучно возвращаются в деревню, но вскоре узнают, что в ту же самую ночь, на той же самой дороге «какого-то купца ограбили и убили».
При всей незамысловатости фабулы, эта новелла Тургенева отличается достаточно сложной организацией сюжета, или «события рассказывания» (Ю.Н. Тынянов). Значительную роль в сюжете новеллы играют описания природы, в которых чисто живописное, изобразительное начало сочетается с выразительностью и символичностью. В начале своей ночной дороги путники переживают небольшое приключение: при переправе Филофей ошибается и сбивается с брода, экипаж останавливается посредине реки, заснувший было барин-рассказчик просыпается от странного хлюпанья:
«Что за чудеса? Лежу я в тарантасе по-прежнему, а вокруг тарантаса – и на пол-аршина, не более, от его края – водная гладь, освещенная луною, дробится и дрожит мелкой, четкой рябью. Я – глядь вперед: на козлах, понурив голову, согнув спину, сидит, как истукан, Филофей, а еще подальше – над журчащею водою – кривая линия дуги и лошадиные головы и спины. И всё так неподвижно, так бесшумно – словно в заколдованном царстве, во сне, в сказочном сне... Что за притча? Я – глядь назад из-под балчука тарантаса... Да мы на самой середине реки... берег от нас шагов за тридцать!» .
Фрагмент этот, сочетающий в себе черты повествования и описания, обладает необыкновенной выразительностью и динамикой. Изображаемое предстает в той форме, в какой оно воспринимается включенным в действие барином-рассказчиком, его слухом и зрением; мы как бы смотрим его глазами, находясь в четко обозначенной точке пространства. Это впечатление непосредственного участия, соприсутствия создается при помощи разговорной частицы глядь, а также средств пространственного дейксиса: вокруг, вперед, назад и пр. При этом наряду с внешней физической перспективой повествования возникает некоторая внутренняя духовная перспектива: рассказчик как бы продолжает находиться внутри своего сна, границы между реальностью и грезой размываются, происходит переход в иное измерение, иные точки отсчета: "...водная гладь, освещенная луною, дробится и дрожит мелкой, четкой рябью; И всё так неподвижно, так бесшумно – словно в заколдованном царстве, во сне, в сказочном сне... Что за притча?"
Переправа через реку словно сопряжена с переправой в другой мир, мерцающий, загадочный, в котором может произойти все…
Здесь могут быть проведены интертекстуальные параллели с рядом других произведений И.С. Тургенева, где «подстерегающие человека тайные силы, враждебные ему и обладающие роковой властью над ним… воплощаются в образе водного пространства» [2, с.4-5].
Так, в рассказе «Бежин луг», действие которого происходит на берегу реки, все страшное и таинственное в сознании крестьянских детей тоже оказываться каким-то образом связанным с водой.
Герой рассказа «Сон» находит труп барона, своего отца на берегу утихающего после ночной бури моря.
Описание предсмертных дней Инсарова в «Накануне» насыщено морскими образами, окрашенными в печальные, зловещие тона. Ср.: «Адриатика катила перед ними свои мутно-синие волны; они пенились, шипели, набегали и скатывались назад, оставляя на песке мелкие раковины и обрывки морских трав. - Какое унылое место! – заметила Елена»…[9, с.149]. Недобрым предзнаменованием возникает в сумерках над венецианской лагуной чайка, которая складывает крылья и, «как подстреленная, с жалобным криком падает куда-то за темный корабль» [9, с.157].
В стихотворении в прозе «Конец света» все «погребены, потоплены, унесены, как чернила черной, льдистой, грохочущей волной» [12, с.153].
Однако первоначально иной мир, в который переправляются по воде герои рассказа «Стучит», оборачивается к путникам своей прелестной красотой. Они едут по дивным «Святоегорьевским» лугам (имя Святого Георгия, победителя адского дракона, здесь несомненно, имеет символическое значение):
«То были раздольные, пространные, поемные, травянистые луга, со множеством небольших лужаек, озёрец, ручейков, заводей, заросших по концам ивняком и лозами, прямо русские, русским людом любимые места, подобные тем, куда езживали богатыри наших древних былин стрелять белых лебедей и серых утиц. Желтоватой лентой вилась наезженная дорога, лошади бежали легко, и я не мог сомкнуть глаза – любовался! И всё это так мягко и стройно плыло мимо, под дружелюбной луной».
Мирная сказка как будто продолжается, но уж очень идиллический характер она приобретает… Заключительная деталь этого описания - «дружелюбной луной»- имеет косвенное проспективное значение, содержит в себе (по принципу контраста) некое подспудное предупреждение для читателя о грядущем, об ином, лишенном идиллии раскладе событий.
Мирные картины и мерные потряхивания тарантаса снова наводят на барина-рассказчика сон. Однако повторное его пробуждение носит совершенно другой характер. Его будит Филофей сообщением о догоняющей их телеге, на которой, как уверен кучер, едут «недобрые люди». Примечательно описание природы, возникающее на страницах рассказа:
«Пока я спал, тонкий туман набежал – не на землю, на; небо; он стоял высоко, месяц в нем повис беловатым пятном, как бы в дыме. Всё потускнело и смешалось, хотя книзу было виднее. Кругом – плоские, унылые места: поля, всё поля, кое-где кустики, овраги – и опять поля, и больше всё пар, с редкой сорной травою. Пусто... мертво! Хоть бы перепел где крикнул».
Приведенный отрывок отличается исключительной музыкальностью и словесной изощренностью. Реальные детали окружающего пейзажа здесь приобретают выразительный и проспективный смысл, выстраивается цепь эпитетов с нарастающей отрицательной оценочной экспрессией (плоские, унылые, сорной, пусто, мертво), используется фигура перечисления, усиливающая эффект градации («поля, всё поля, кое-где кустики, овраги – и опять поля, и больше всё пар»).
Заметим, что взгляд рассказчика обращается к небу, спускается вниз и затем движется по горизонтали, как бы подспудно являя образ креста. В данном случае, в соответствии с мифопоэтической картиной мира, небо выступает истоком и причиной всего, что делается на земле. Туман, который в произведениях Тургенева выступает в роли предвестника смерти, ее непроницаемости, непостижимости [3; 13], здесь «набежал – не на землю, на небо». «Месяц», сменяющий «дружелюбную луну» повисает в тумане «белесым пятном». Возникает подспудный образ тенет, нависших над землею, неотвратимой власти иного. Вслед за рассказчиком мы вновь ощущаем дыхание тайны, приближение неизбежного. Приведенные примеры из рассказа «Стучит» текстуально соотносятся с рядом фрагментов из рассказа «Стук…стук…стук», написанном Тургеневым тремя годами раньше.
Ср.: «Вместе с ночью спускался на землю тонкий сырой пар, который, всё более и более разрастаясь, превратился, наконец, в густой туман. На небо взошел месяц: весь туман проникнулся насквозь и как бы позлатился его сиянем…Мы словно перенеслись в сказочное царство, в царство бело-золотистой мглы, тишины глубокой, чуткого сна». [11, с.272]
И далее: «На небе бледным пятном стоял месяц - но свет его не в силах был, как в прошлую ночь, одолеть дымную плотность тумана и висел наверху широким матовым пологом…Туман, казалось, пробрался в самую мою голову - и я бродил как отуманенный». [11, с.285,289]
Сходство между рассказами заключается не только в аналогичной символике тумана, не только в образе луны-месяца, предстающего у Тургенева в духе мифопоэтической традиции в роли «солнца» царства мертвых, но и в развитии романтического мотива сна-сказки, передающего идею параллельного существования с земным миром мира иного, загадочного, непостижимого. И наконец, главное – перекличка самих названий рассказов, не случайность которой была отмечена В.Н. Топоровым [7, с.135], выдвинувшего при этом весьма обоснованное, на наш взгляд, предположение о глубинной связи образа стука у Тургенева с поиском смысла, тайны собственного существования.
Можно усмотреть внутреннюю перекличку между рассказом «Стучит» и тургеневским стихотворением в прозе «Старуха» (1878), где судьба предстает в образе преследующей лирического героя старухи, которую он принимает сначала за слепую нищенку:
«Я шел по широкому полю, один. И вдруг мне почудились легкие, осторожные шаги за моей спиною... Кто-то шел по моему следу. …И вот опять слышу я за собою те же легкие, мерные, словно крадущиеся шаги… Я круто поворачиваю назад... Старуха опять передо мною... но она видит! Она смотрит на меня большими, злыми, зловещими глазами... глазами хищной птицы... Я надвигаюсь к ее лицу, к ее глазам... Опять та же тусклая плева, тот же слепой и тупой облик... "Ах! – думаю я... – эта старуха – моя судьба. Та судьба, от которой не уйти человеку!" - "Не уйти! не уйти!..... Я иду проворно... Но легкие шаги по-прежнему шелестят за мною, близко, близко... И впереди опять темнеет яма…
Я опять поворачиваю в другую сторону... И опять тот же шелест сзади и то же грозное пятно впереди.
И куда я ни мечусь, как заяц на угонках... всё то же, то же!»[12, с.146-148]
Примечательно, что сравнение с охотой на зайца появляется и в рассказе «Стучит», когда барин-рассказчик представляет свою смерть от рук догоняющих разбойников: «А не то – горло сдавят грязной веревкой... да в канаву... хрипи там да бейся, как заяц в силке...»
В подтексте возникает связь с темой охоты: праздное времяпровождение, развлечение оборачивается источником смертельной опасности: охотник сам становится объектом охоты. Сравнение с хищной птицей из «Старухи» также имеет свою параллель в тексте новеллы:
«Стали мы приближаться к мостику, к той неподвижной, грозной телеге... На ней, как нарочно, всё затихло. Ни гу-гу! Так затихает щука, ястреб, всякий хищный зверь, когда приближается добыча».
Предводитель разбойников, чувствуя себя полным хозяином жизни и смерти барина разыгрывает жутковатую комедию с просьбой «пожаловать деньжонок самую чуточку» - «опохмелиться»:
«Великан продолжал стоять, понурив голову. В самый этот миг месяц выбрался из тумана и осветил ему лицо. Оно ухмылялось, это лицо – и глазами и губами. А угрозы на нем не видать... только словно всё оно насторожилось... и зубы такие белые да большие...»
Образы месяца и тумана, как и во всех предыдущих случаях, носят здесь символический, «потусторонний» смысл, переводя повествование в иное, надмирное измерение. Мы как бы вновь погружаемся в атмосферу сказки. Страшной сказки. Оживают и стучатся наружу из подсознания древние мифы и страхи. Великан-людоед с лицом, которое отделяется от него и живет само по себе: «ухмыляется – и глазами и губами»; И зубы… «Бабушка, бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?».
Несомненный символический подтекст присутствует в описании исчезновения телеги с разбойниками: «Лошади подхватили, телега загремела в гору, – вот еще раз мелькнула она на темной черте, отделявшей землю от неба, завалилась и пропала».
Здесь вновь, звучит мотив небесной границы, разбойники же, подобно сказочной нечистой силе, словно проваливаются сквозь землю. Любопытная деталь: подвыпивший в Туле Филофей на обратном пути рассказывает барину сказки.
Значительную роль для понимания идеи и пафоса новеллы играет ее интертекстуальная связь с повестью Тургенева «Призраки» (1863).
Описание слуховых впечатлений путников от приближения разбойников, исполненное напряженной динамики и драматизма , перекликается по своему тону, экспрессии и окраске, а также по ряду словесных деталей со звуковой картиной убийства и грабежа помещиков восставшими крестьянами (герой «Призраков» оказывается свидетелем этой картины во время одного из своих ночных фантастических полетов с инфернальной Эллис).
Ср.: «Стучит»: «Я опять высунулся из тарантаса; но я бы мог остаться под навесом балчука, до того теперь явственно, хотя еще издалека, доносился до слуха моего стук тележных колес, людской посвист, бряцанье бубенчиков и даже топот конских ног; даже пенье и смех почудились мне… Ничего нового не услыхал я: те же бубенцы, тот же стук ненагруженной телеги, то же посвистывание, тот же смутный гам... Батюшки! бубенцы просто ревут за самой нашей спиною, телега гремит с дребезгом, люди свистят, кричат и поют, лошади фыркают и бьют копытами землю...»;
«Призраки»:«Я оглянулся: никого нигде не было видно, но с берега отпрянуло эхо - и разом и отовсюду поднялся оглушительный гам Чего только не было в этом хаосе звуков крики и визги, яростная ругань и хохот, хохот пуще всего, удары весел и топоров, треск как от взлома дверей и сундуков, скрип снастей и колес, и лошадиное скакание, звон набата и лязг цепей, гул и рев пожара, пьяные песни и скрежещущая скороговорка, неутешный плач, моление жалобное, отчаянное, и повелительные восклицанья, предсмертное хрипенье, и удалой посвист, гарканье и топот пляски... "Бей! вешай! топи! режь! любо! любо! так! не жалей!" - слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей».[10, с.95].
Можно также провести параллели между обликом Степана Разина в «Призраках» и внешностью главаря разбойников в «Стучит».
«Степан Тимофеич! Степан Тимофеич идет! - зашумело вокруг, - идет наш батюшка, атаман наш, наш кормилец! - Я по-прежнему ничего не видел, но мне
внезапно почудилось, как будто громадное тело надвигается прямо на меня...
- Фролка! где ты, пес? - загремел страшный голос. - Зажигай со всех
концов - да в топоры их, белоручек!».
В рассказе «Стучит» неоднократно подчеркиваются размеры тела главаря, который четырежды называется великаном. В «Призраках» герой теряет сознание от страха, а затем корит себя:
«Чего я испугался? … я замер от страха, я запищал, я отвернулся, как ребенок от розги. Ну, Разин - это дело другое. В качестве дворянина и землевладельца... Впрочем, и тут, чего же я, собственно, испугался?» .
В данном случае очень важно сравнение: «как ребенок от розги», а также слова героя о своем статусе дворянина и землевладельца. Подспудно здесь присутствует мотив особых патерналистских отношений, существующих между крепостными крестьянами и их хозяевами («дети»-«родители» ). Однако роли родителя и ребенка, согласно теории Эго-состояний Эрика Берна, являются взаимообратимыми. Барин-рассказчик в новелле «Стучит», с самого начала выступающий в роли «родителя», диктующий свою волю окружающим крестьянам, в какой-то момент так же, как и герой повести «Призраки» перед Степаном Разиным, чувствует себя беспомощным ребенком перед страшным великаном – атаманом разбойников. При этом происходит примечательная игра с использованием невербальных и вербальных сигналов подчинения. Атаман, обращаясь к барином, наклоняет голову в знак смирения, его речь насыщена этикетными оборотами, подчеркивающими покорность барской воле, звучит с оттенком самоуничижения:
"Господин почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как есть, уложили; ребята у нас всё молодые, головы удалые – выпито было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли ваша такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, – так, чтобы по косушке на брата? Выпили бы мы за ваше здоровье, помянули бы ваше степенство; а не будет вашей к нам милости – ну, просим не осерчать!"
Характерна реакция барина, который явно заискивает пред великаном, как подчиненный: "Я с удовольствием... возьмите... – поспешно проговорил я и, достав кошелек из кармана, вынул оттуда два целковых… Вот, коли этого довольно".
Диалог этот имеет продолжение. Подъезжая к Туле, путники видят телегу разбойников, стоящую у кабака:
"На пороге питейного заведения внезапно показался знакомый великан в полушубке.
– Господин! – воскликнул он, помахивая шапкой, – ваши денежки пропиваем! А что, кучер, – прибавил он, качнув головой на Филофея, – чай, заробел этта-ась?
– Превеселый человек, – заметил Филофей, отъехавши сажен на двадцать от кабака".
В конце рассказа происходит еще одно возвращение к этой речевой ситуации:
Я в деревне Филофея оставался еще дней пять. Бывало, как только встречу его, всякий раз говорю ему: «А? стучит?»
– Веселый человек, – ответит он мне всякий раз и сам засмеется».
Ситуация подчинения, «сверху вниз», в рамках которой происходит общение между барином и крестьянами на протяжении всего рассказа, в данном случае, как будто бы, сменяется диалогом на равных. Но при внимательном прочтении обращает на себя внимание одна деталь: Филофей отвечает барину репликой: «Веселый человек». То есть, характеризует его так же, как разбойника. Равенство, таким образом, оказывается иллюзорным. Мы здесь возвращаемся «к главной мысли, руководившей автором» при первоначальном создании цикла «Записки охотника» – к идее неравноправных отношений между помещиками и крепостными крестьянами. При этом данная идея оборачивается совершенно другой своей стороной.
Филофей, в итоге, оказывается далеко не «простым»: за его репликой и смехом скрывается подспудное ироническое отношение к праздному барству, источник существования которого – ограбление крестьян. И смех Филофея, в чем-то, сродни веселью атамана; сквозь него так и слышится: «в топоры их, белоручек!»
. Литература
1. Антонов С.П. От первого лица./ Рассказы о писателях, книгах и словах. – М, Советский писатель, 1975.
2. Барсукова О.М. Образ водного пространства в произведениях И.С.Тургенева//Русская речь, 2002, №5.
3. Барсукова О.М. Мотив тумана в прозе И.С. Тургенева//Русская речь, 2002, №3.
4. Зайцев Б. Далекое. – М.-СПб, 1991.
5. Ребель Галина Голос из темноты. «Живые мощи» И.С.Тургенева // Вопросы литературы, 2008, № 6.
6. Соллогуб В.А. Воспоминания. – М., 1998.
7. Топоров В.Н. Странный Тургенев (Четыре главы) (Вып. 20). 1998.
8. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Т.4. – М.-Л., 1963.
9. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Т.8. – М.-Л., 1964.