Главный герой романа – Сергей Румянцев. Он, находясь в тюрьме, вёл дневники (передал автору после освобождения). На волю выпустили Румянцева досрочно, учитывая указание «сверху» и его примерное поведение, но не сняв с него вины. На свободе он узнал об убийстве знакомой женщины, которая, по сути, и «подставила» его: на Румянцева «повесили» убийство чиновника-коррупционера – преступление, им не совершённое.
В предлагаемом отрывке – размышления главного героя о первых днях пребывания в СИЗО.
Тюрьма – страшное чудовище. Незримое и по-своему совершенное. Здесь человек дополняет здание, и я, как и другие обитатели – его жертва. Оно схватило меня, обвило всеми своими щупальцами. Оно держит меня в своих каменных стенах, под своими железными замками. И сторожит зоркими глазами всех надзирателей, множеством камер видеонаблюдения, развешанных повсюду.
Когда я шёл по коридорам и лестницам к своей камере, мне казалось, что очутился в лабиринте Ада, из которого нет обратного пути.
Мне было грустно и тоскливо. Мысли и думы были чёрными-пречёрными. Жизнь, казалось, замирала.
Первые ночи не мог заснуть. Одолевала более всего тревожная мысль о том, что я уже не такой человек, как все; что знающие меня – знакомые и малознакомые люди – думают обо мне бог знает что и, пожалуй, удивляются: как же раньше они не заметили во мне оборотня, связавшегося с коррупционером-чиновником… Однако в душе моей пробивались искорки надежды – что меня вскоре освободят. Иного быть не может! Произошла страшная ошибка! Я – не преступник. К тому преступлению не имею никакого отношения! Ни к убийству чиновника, ни к большим деньгам, обнаруженным в машине в моей спортивной сумке.
Я желал одного: во время следствия доказать свою невиновность. И надеялся, что в тех же СМИ передо мной извинятся за допущенный на меня навет. Не убивал я Юрия Сергеевича!
Самым страшным для меня было то, что моя «история» бросала грязную тень на всех частных охранников и телохранителей; абсолютное большинство из них честно и безупречно выполняют свои обязанности. Что они думают обо мне, узнав о трагедии из СМИ? Наверняка меня презирают. И уж точно (если и выйду на волю) не поздороваются со мной и не протянут мне для рукопожатия руку.
Эти размышления были тягостными и зловещими. В безделье я ходил из угла в угол в вонючей одиночной камере, не зная, что предпринять. Бежать? Бессмысленно. Если не удастся, то за попытку к бегству наживёшь ещё больше проблем. Тогда доказывать свою невиновность станет ещё труднее.
Мне нужен был телефон. С ним, с его помощью, я, пожалуй, смог бы разобраться в произошедшем, докопаться в своём «деле» до истины. И улучив как-то момент, когда мне в камеру принесли еду, я обратился к надзирателю, который за прошедшие дни показался более располагающим, чем другие:
– Помогите с телефоном… Хотя бы на часок в день, в вашу смену.
Он, коренастый, лысый, с быстрыми, но всё же умными глазами, среагировал спокойно:
– Знаешь… иметь телефоны категорически запрещено?
– Да!
– Помогу – прошептал он, оглядываясь на невдалеке стоящего коллегу-надзирателя. – Но стоить это будет… – И он показал пятерню (означало пятьсот долларов).
Я в ответ кивнул головой и протянул заранее приготовленную мною записку с номером телефона жены.
Не знаю, как уж мой новый друг (надзиратель) связался с моей Анной, где они встретились, но через пару дней он передал мне телефон. И свой первый звонок я сделал Анне. Сказал, что жив, здоров и надеюсь на скорую встречу; чтобы она не переживала за меня, а берегла себя и дочь; чтобы позвонила моим родителям (они, учёные-физики, работали по контракту в Аргентине) и объяснила, мол, меня отправили в секретную загранкомандировку.
Пребывание в жуткой одиночной камере скрашивали ежедневные прогулки, проходившие в тюремном дворике. В камере ведь сидишь одиноко как в большом ящике, разговаривать можно лишь со стенами. Иное дело на прогулке: тут дышишь свежим воздухом, видишь небо над головой, имеешь радость созерцать людей и наблюдать за ними, с кем-то, при желании, можешь переброситься отдельными словами или фразами – то есть ощущаешь жизнь.
Но прогулки не всегда приносили удовольствие. На первой же ко мне не смело, а скорее робко и стеснительно подошёл мужчина лет до сорока, высокий, как и я, крепковатый на вид, но, видимо, не совсем здоровый – периодически покашливал, прикрывая ладонью рот. Он поздоровался и заговорил:
– Вы из новеньких… Говорят, на вас убийство висит…
– Кто говорит? – я едва сдержал гнев.
– В любой тюрьме уши повсюду… А убийцы – всё-таки редкость… Вы правда… кого-то убили?
Я опешил: говорить мне «да» или «нет»? Внутренний голос меня насторожил: «Скажу «да» – это неправда, а скажу «нет» – не поверит (весь следственный изолятор, оказывается, уже знает, кто я). Да и с какой стати обязан давать объяснения первому встречному? Никому я ничего не обязан!». И ответил уклончиво, вопросом:
– А вы можете показать мне границу между правдой и неправдой?
Незнакомец кашлянул:
– Ну, да… Вы правы. Аристотель говорил: «Известное известно немногим». – Он поднял на меня хитроватые глаза: – Вы историю любите?
«Почему я опять должен отвечать? Раскрываться: что люблю, а что не люблю? – Во мне заговорила моя профессиональная привычка: видеть недоброжелателя в каждом человеке, тем более в незнакомом. – Что у него на уме? Для чего он меня заговаривает?». И ответил опять-таки уклончиво:
– Постольку-поскольку. Как все образованные люди.
– Слышали про судьбу писателя Михаила Кольцова? У Сталина был в любимчиках… Сталин ему ордена и даже звание члена-корреспондента Академии наук пожаловал…
Я только кивнул одобрительно головой, а мой незнакомец продолжал:
– Популярность Кольцова, как журналиста и писателя, была сравнима с популярностью челюскинцев или папанинцев. Кольцов себя здорово показал в Испании; о бушевавшей там войне в Советском Союзе узнавали в основном из его очерков. Сталин сам однажды слушал Кольцова три часа… у себя в кабинете… так сказать, из первых уст. Но!.. На Кольцова состряпали обыкновенный, я бы сказал, примитивный донос, и любимчик «вождя народов» оказался в тюрьме на Лубянке. Кольцова допрашивали, он написал на себя целый том признаний в антисоветской деятельности; допрашивал его следователь НКВД некто сержант Кузьминов, его вскоре повысили до лейтенанта… Но!.. Кольцова всё же расстреляли… 2 февраля 1940 года. Печально, печально… Гёте говорил: «Гораздо легче найти ошибку, чем истину». – Незнакомец откашлялся, небрежно высморкался прямо на пол и вновь поднял на меня хитрющие глаза: – Кольцова, кстати, допрашивали год… Вы-то на что надеетесь? Что быстро с вами разберутся? Что найдётся веское и значимое для смягчения вашей участи? Как считаете, что ожидает вас в ближайшем будущем?
Я молчал. Ни на один вопрос отвечать не собирался. Какое-то седьмое чувство внутри меня подсказывало: «Молчи! У тюрьмы есть уши. Не говори ничего, что связано с твоим арестом! Иначе может родиться целый том, как у Кольцова. Если и возникает желание высказаться и выговориться, говори о чём угодно, но только не о себе». И на вопросы незнакомца (назвал его про себя «Историком») ответил просто:
– Благодарю за компанию. Извините, но… стоять на месте вредно, побегаю чуток, разомну кости… – с этими словами я побежал трусцой по кругу прогулочного дворика, стараясь держаться поодаль от всех здесь находившихся арестантов.
Позднее, вспоминая «Историка», меня поглотили определённые размышления. Я не снимал со счетов мысль о том, что кто-то пытается меня «прощупать», проверить моё настроение, влезть в мою душу и так далее. Но, повторяю, на все такие факты и явления я смотрел философски… Во-первых, понимал: неприятности имеют свойство лезть в жизнь чередой, назойливо и как будто нарочно; чем чаще от них отмахиваешься, тем больше они, как мухи, липнут. Во-вторых, ясно: просто плохих или хороших людей не бывает; любая оценка относительна, поскольку рождается в сравнении и противопоставлении; проблема одна: в различных коллективах всегда найдётся хоть один человек, который будет чем-то досаждать; зловредные соседи – неотъемлемое условие всякого сожительства; меньше обращай внимания на неугодных – меньше будешь страдать, легче будет жить. Если удаётся разорвать отношения зависимости, то может произойти нечто непостижимое: скверные типы станут лучшими друзьями.
Жизнь есть жизнь. Чем больше в ней сопротивляешься, тем чаще на тебя «наезжают». И не сопротивляться нельзя – задолбят… Надо уметь давать отпор и прежде всего словом.
Да, первые дни были для меня самыми тяжёлыми и трагичными: я негодовал от несправедливости, постигшей меня, кипел и возмущался условиями, в которые попал, готов был кулаками разбивать стены камеры, не мог спать… Мысли мои были мрачными, тупыми, беспросветными.
В один из дней, когда отоспался и мозги просветлели, моё нутро взорвалось. «Стоп! – сказал сам себе. – Ты что делаешь?! Раскис, как мокрая курица? Негодуешь, возмущаешься, бросаешься с кулаками на стены… А где твоя воля? Почему в твоей голове крутятся какие-то вздорные и тяжёлые мысли? Всё тебя пугает, тревожит, беспокоит, гнетёт – одно недовольство у тебя. Не пора ли сменить пластинку? Не пора ли настраиваться на позитив?».
Что наша жизнь? Это постоянное движение и преодоление препятствий, это череда успехов и неудач, это радостное и горестное, желаемое и не желаемое… Если впускать в себя негативную энергию – неприятности так и будут преследовать; если же излучать негативную энергию – она вернётся в виде новых проблем как бумеранг. Лучше смириться и отказаться от недовольства и неприязни. Всегда и во всём легко найти хорошие стороны и поводы для маленьких радостей. Хватайся за любую соломинку радости! Ищи во всём добрые знаки! И заведи привычку обращать внимание на всё хорошее, позитивное. Чем хуже думаешь об окружающем нас мире, тем хуже этот мир становится. Ну а каждая неудача, по крайней мере, служит полезным уроком, делает нас сильнее, опытнее.