Одно из ярких воспоминаний моего детства – это баня. Не деревенская, нет. Городская. Мы жили в современном по тем временам девятиэтажном панельном доме в двухкомнатной квартире с телефоном и со всеми удобствами. Но раз в год, летом, главное достоинство цивилизации – горячая вода – отключалась на целый месяц якобы для каких-то профилактических работ. Я не могла понять, что это за работы такие и зачем они вообще нужны, потому что холодная вода в кране с синей точечкой на вентиле была великолепна. Ею невозможно было напиться – такая она была вкусная, прямо ключевая. Мы знали, что наш город стоит на ста артезианских скважинах, и вода добывается из самой глубины. Мы пили ее из-под крана. Мы сравнивали ее с водой из колонок на окраинах города и ближайших деревень, и городская вода по вкусу ничем не уступала пригородной.
А вот с горячей водой были сомнения. Среди школьников упорно ходили слухи, что горячую воду, то есть воду, открываемую вентилем с красной точкой, ни в коем случае пить нельзя, ибо эта вода – техническая, и в ней якобы растворено расплавленное стекло. Вот так – ни больше не меньше. Но у нас тогда было много всяких пугающих секретов и суеверных запретов. Например, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы фары машины осветили тебя в темноте, потому что во многих машинах якобы спрятана «красная пленка», которая фотографирует тебя совершенно без одежды, то есть голой, а потом твои фотографии окажутся во всех почтовых ящиках. Нельзя было наступать на еловые ветки, разбрасываемые за похоронной процессией, иначе в твоей семье непременно кто-то умрет. И, конечно, ни в коем случае нельзя было пить горячую воду из-под крана. А умываться, чистить зубы и мыться ею – это пожалуйста!
И вот когда население фабричного города вставало перед суровой правдой отключения горячей воды, что оставалось делать бедным горожанам? На неделе греть ведро с водой на газовой плите и пользоваться ковшиком, а в воскресенье идти в баню.
Мы шли туда всей семьей – мама, бабушка, дедушка и я. Иногда с нами шел мой двоюродный братишка Виталька с отцом, и тогда он потом рассказывал мне, что происходило в мужской половине, а я ему - про женскую. И вот с сумками, в которых были уложены полотенца, мочалки, шампунь «Яблоневый цвет», банное мыло в мыльнице и чистое белье, мы приходили на Красноармейкую улицу в это странное здание с местами осыпавшейся лепниной и до половины закрашенными белой краской окнами, построенное еще фабрикантом Морозовым для своих рабочих. Покупали билетики, получали железные бирки с выбитыми номерами и болтающимся ключиком, и заходили каждый в свой предбанник: мужчины налево, женщины направо. В предбаннике стояли обтянутые рыжим дермантином скамьи и белые шкафчики. Мы полностью раздевались, укладывали вещи в шкафчики и открывали страшную дверь.
Страшную - потому, что каждый раз из недр бани, словно из преисподни, вырывались клубы горячего пара. Оттуда были слышны женские вопли, хохот, стоны, лязг, грохот и шипение. Входящие туда, исчезали бесследно, а выходящие светились красными безумными лицами. Я совсем-совсем не хотела туда идти и даже пару раз плакала и упиралась, но бабушка была медиком, а для медика гигиена превыше всего.
И вот, прячась за маму или бабушку, я входила в чистилище. Там было сумрачно и в первый момент плохо видно. Было очень жарко, влажно и томно. Пар плыл повсюду, поднимался к покрашенному масляной краской потолку, повисал там тяжелыми каплями, которые периодически срывались вниз прямо мне на голову. Когда клочья пара таяли, я видела освещенное тусклыми плафонами большое помещение, уставленное рядами серых гранитных широченных скамей. На них стояли жестяные серые тазы с ручками. Особо брезгливые приносили с собой собственные эмалированные тазы, с которыми гордо шествовали через весь город, держа подмышкой. Такие тазы обычно брали для малышей, в них усаживали деток, делая им маленькую ванночку с резиновым утёнком пока намыливали головку. Не помню, был ли у нас такой специальный таз для бани. Но вот эти казенные тусклые шайки помню хорошо.
В торце каждой скамьи была установлена вертикальная плита, из которой торчали два железных крана. Один с холодной водой – он всегда был покрыт капельками. А второй с горячей – и к нему часто было не прикоснуться. Поэтому там обычно лежала какая-то тряпка, которой можно было прихватить кран. Повернуть и успеть отскочить. Потому что из крана бешенной кривой струей вырвался самый настоящий кипяток, ударялся о дно шайки и брызгами норовил обжечь ничем не защищенное худенькое детское тельце. Бабушка старалась не подпускать меня к кранам, но мне было интересно следить за водоворотами воды в тазу. И вот с этими шайками мы располагались на свободном месте какой-нибудь длинной скамьи.
Об этих скамьях надо сказать особо. Представьте себе серые, выщербленные от времени гранитные плиты, которые на протяжении десятилетий пребывают во влажной среде, политые грязной мыльной пеной с человеческого тела и горячей водой. Они были скользкие по щербатым бокам, словно покрыты какой-то слизью. А под низ заглядывать и вовсе было страшно. Первое что делала моя бабушка, это терла специальной щеткой и хозяйственным мылом эту каменную скамью, окатывала ее кипятком, а потом застилала чистой, принесенной из дома простыней. Та же участь ждала и жестяные тазы. И только потом мы выкладывали свои принадлежности и могли присесть на эти скамьи. Фабричные тетки, пихая друг друга локтями и тыкая в нашу сторону подбородками, смотрели на эти манипуляции с недоумением и откровенным презрением, а то и высказывались в наш адрес в свойственной рабочему люду откровенной манере.
А теперь об обществе. Весь зал был наполнен гулкими женскими голосами. Кругом были голые женские тела. Женщины казались мне огромными, громогласными и страшными, как великанши. Увесистые зады, тяжелые груди, круглые животы с черными и рыжими кудрявыми треугольниками, полные руки и ноги – все красное, распаренное, мокрое. Все это выплывало из тумана и туда же уплывало. Страшнее всего были выплывающие из парной тетки с мокрыми березовыми вениками. Там, в самом пекле, происходило что-то ужасное. Оттуда слышались шлепки, крики, вопли и стоны. Там был настоящий ад, где живых людей поджаривали на сковородах и заживо варили в котлах. Иногда оттуда появлялось малиновое лицо с белесыми бровями и поблескивающими голубыми глазками, заявляло «ух, бабы, хорошо-то как!» и окатывало себя тазом холодной воды, смывая с тела налипшие листочки. И ледяные брызги от покатых плеч летели на меня и жгли мне кожу.
А после парной у теток начинался ритуал натирания тел мыльной пеной. Страшные мочала из каких-то стеблей, свернутых в моток, ходили по мыльным спинам, мощным задам и грудям, пока те не становились красно-полосатыми. «Нюрк,а Нюрк! Потри спинку, а!», «Зинка, твою мать, окати-ка меня из шайки» - то и дело слышалась эта перекличка. А потом эта Нюрка или Зинка поднимала над собой здоровенный таз и, по-буйволиному фыркая, переворачивал его себе на голову. И пена с ее разгоряченного монументального тела с остатками ее кожи, сала и трудового пота сползала на пол и плыла по моим ногам в сторону слива. От отвращения у меня кружилась голова, мне было плохо в этой влажной духоте, среди этих едких запахов и вида обнаженных тел. Я совершенно не помню маму и бабушку в бане, но я помню этот круговорот задов, грудей, подмышек и мокрых волос горластых ореховских баб.
Из бани мы выходили со скрипящими от чистоты легкими телами. Такого эффекта невозможно, конечно, добиться в собственной ванне. Это был единственный приятный момент за весь этот мучительный день. Но впереди меня ждало последнее испытание – самое жестокое и унизительное. Еще там, в предбаннике, мне заплетали две длинные тугие черные косички, покрывали белым платочком и туго завязывали его позади на двойной узел. Чтобы не простыла. Хотя на дворе было жаркое лето, избежать ненавистного платочка не удавалось ни разу. Так же как и ужасных хлопчатобумажных колготок в рубчик. И вот я шла домой через весь город, повесив нос, в этом позорном платочке и таких же позорных детсадовских колготках.
И всем сердцем, всем сердцем ненавидела этот ужасный банный день – воскресенье.
(Иллюстрация взята из интернета)