предыдущая глава - http://proza.ru/2018/07/31/1065
«...Он дал поселенцам новую жизнь в новом их Отечестве...»
Слова болгарских колонистов о генерал-губернаторе И.Н. Инзове
… Хлопнула входная дверь, вошла промокшая до нитки Марийка, обняла мать и поцеловала её. Люба, заметив слезы в глазах дочери, спросила:
— Дочка, почему ты плачешь? Неужели Давид тебя обидел?
— Что ты, мама? Разве он способен кого-нибудь обидеть? Он всего лишь встретил меня и проводил домой, как всегда, а на моих ресницах не слезы, а капельки дождя.
— Марийка, не морочь парню голову, он хоть и нашей веры, православной, но другой национальности! И помни, что мы бедны. А его мать наверняка хочет женить сына на грузинке из богатой семьи.
— Я вовсе не морочу ему голову. Он идёт следом за мной, как тень, и всегда молчит. Но он не герой моей мечты!
— А кто же тогда герой? — с доброй и насмешливой улыбкой спросила мать.
Девушка загадочно улыбнулась, вспомнив пленного немца, но промолчала. Она не делилась с матерью своими сокровенными тайнами и была благодарна ей за то, что та никогда не лезла ей в душу. Вот отцу она могла бы поведать свою маленькую девичью тайну, как тогда, в детстве, но он был так далеко…
Марийка уже плохо его помнила, ей было всего лишь девять лет, когда отца арестовали. Но в памяти её он остался добрым, любящим, общительным и отлично её понимающим татко. Она очень скучала по нему все эти годы, пока не отвыкла. Но не перестала его любить и с нетерпением ждала, как и мать, его освобождения и возвращения домой.
Накормив дочь, Люба принялась за своё вязание, а девушка легла спать.
Перед сном Марийка снова вспомнила недавнее происшествие и мысленно возмутилась грубостью часового, так незаслуженно оскорбившего её и доведшего до слёз.
Уже засыпая, девушка подумала о том, как ей хорошо, тепло и уютно дома рядом с матерью и как же плохо немцу, которого увидела сегодня на дороге,- скорее всего её ровеснику, - вдали от дома, в чужой стране, да ещё и в плену.
«Кто он, этот парень?» — спрашивала она у себя.
Марийка знала, что среди пленных были другие народы, воюющие на стороне Германии.
«Но нет, он точно не итальянец и не венгр, не хорват и не румын, скорее он всё-таки немец, австриец или скандинав, ведь такая внешность может быть только у этих народов», - размышляла она, не подозревая, что была недалека от истины.
Марийка вспомнила серо-голубые глаза и светлые волосы пленного, с удивлением отметив, что ей, считавшей, что красивый мужчина должен быть непременно брюнетом, как её отец, к примеру, понравилась внешность парня. Ей очень не хотелось думать о том, что он немец, она была наслышана о зверствах фашистов и отказывалась верить, что этот совсем молодой ещё пленный солдат мог быть одним из них.
«Не может этот юноша быть жестоким, — рассуждала девушка, — в его глазах я увидела не только мужество и ум, благородство и романтизм, великодушие и доброту, но и многое другое, — то, что хотела бы видеть в глазах своего избранника в будущем...»
С этими мыслями Марийка уснула и не слышала как мать, отложив вязание, осторожно укрыла одеялом её плечи и полюбовалась на повзрослевшую и так похожую на своего отца дочь, кому-то нежно улыбающуюся во сне.
— Что ждёт её в этой чужой для нас стороне в наше жестокое время, какая жизнь уготована ей судьбой? — прошептала мать, глядя на спящую дочь.
Она чувствовала себя виноватой перед ней за то, что при всей своей материнской любви, невольно наказывала её за малейшие провинности.
Люба вспомнила, как они стояли на полустанке несколько часов в толпе женщин и детей в надежде на то, что хоть на мгновение удастся увидеть родные лица отцов, мужей и сыновей, увозимых в тюрьму, может быть, навсегда. Но так и не увидели их, потому что поезд промчался мимо без обещанной остановки.
Чтобы хоть как-то утешить и порадовать дочь, страдающую от разлуки с отцом, она вскоре купила ей пару красных атласных лент, так шедших к чёрным кудрявым волосам девочки. Через некоторое время Марийка решила постирать их в речке, и не заметила, как одна из лент выскользнула из её рук и моментально уплыла, подхваченная быстрым течением.
Девочка побежала за ней, сбивая в кровь босые ноги о прибрежные острые камни. Потом вошла в воду и поплыла за лентой, не обращая внимания на речных змей, извивающихся в глубине омута. Но так и не догнав её, вернулась домой с опухшими от слез глазами.
Или как они искупали маленькую Ниночку, и пока мать выносила из комнаты таз с водой, девочка закутала сестрёнку в полотенце и поставила на вроде бы остывшую, а на самом деле, все ещё горячую печь. Малышка зашлась в крике от боли прежде, чем ошеломлённая своей неосторожностью, Марийка быстро не схватила её на руки.
Или как дочка потеряла хлебные карточки, скорее всего, их у неё украли в очереди за хлебом. Они целый месяц голодали, потому что, обменяв хлеб на кукурузу, можно было хоть как-то прожить месяц, питаясь мамалыгой и кукурузными лепёшками, не очень страдая от голода...
Каждый раз, наказывая дочь за эти провинности, Люба поднимала свою тяжёлую крестьянскую руку и начинала бить её прежде, чем понимала, что она делает! А осознав, бросалась к иконам и просила всевышнего наставить её на путь истинный, дать ей терпения, мудрости и силы жить дальше. Но самой большой её мольбой было вернуть из ссылки мужа! Как потом она казнила себя за то, что пыталась таким образом дать выход своему отчаянию и безысходности, — всему тому, что копилось в ней годы одиночества, горя и лишений! Она жалела дочь, но не умела выразить словами своего запоздалого раскаяния. Никогда впоследствии Люба не смогла простить себе этих приступов неоправданной жестокости.
Марийка прощала мать, потому что любила её особой любовью, больше похожей на жалость, так отличавшейся от её любви к отцу, и понимала, как матери тяжело все эти годы! Она слышала, как мать не спит ночами, ворочается и тяжело вздыхает. Видела, как дрожат её руки, когда она держит в руках редкие и скупые письма отца. Как прижимает к груди связанный ею свитер, прежде чем положить его в посылку для него.
Девушка понимала, что мать не может не только смеяться, но и плакать, а пережить горе без слез, говорят, очень тяжело. Мама никогда не обнимала её, не целовала, не говорила ласковых слов. Но Марийка чувствовала, как она её любит,
потому что видела эту невысказанную любовь в материнских глазах, слышала в голосе, чувствовала в прикосновениях к себе. Самый вкусный кусочек всегда доставался Марийке. А как часто Любомира уходила на работу голодной, оставив дочери свою порцию еды на столе! Или отказывалась ужинать, говоря, что у неё так болит голова, что кушать не хочется.
Марийка удивлялась этим странным симптомам непонятной ей болезни, потому что её быстро растущему организму даже во сне хотелось есть, и она съедала все, что подкладывала ей в тарелку мать. А та в это время почему-то всегда шла во двор и колола дрова для печки, снимала с верёвки высохшее белье или подметала и без того чистый двор перед их домиком. И только потом, когда Марийка подросла, поняла, как хитрила мать, чтобы дочь вдоволь наедалась в голодные годы.
Всю работу по дому Люба всегда старалась делать сама, позволяя дочери отдохнуть и вволю выспаться в выходные дни и на каникулах. На всю жизнь Марийка запомнила теплоту материнских рук, когда она ей, спящей, примеряла шерстяные носки, которые вязала к зиме.
В полудрёме, Марийка чувствовала, как жаркая волна приятно окутывает ступни ног. И удивлялась: почему она не ощущает такого жара, когда сама примеряет носки? Почему руки матери так согревают её ноги, едва прикасаясь к ним?
Женщина старалась хорошо одевать быстро подрастающую красавицу-дочь.
Как пригодились ей навыки мастерицы-рукодельницы, привитые матерью и бабушкой с детства! Она перелицовывала и перешивала дочери старую одежду. Глухими зимними ночами, недосыпая, вязала ей кофточки и свитера, стараясь следовать моде. В дело шли и нитки из старых шерстяных вещей. Умело сочетая цвета, орудуя спицами и крючком, она достигла в своём мастерстве совершенства. Эти красивые, со вкусом, а главное — с любовью связанные свитера, юбки, платья вызывали восторг у студенток училища, а самым близким подружкам в общежитии Марийка позволяла иногда и одеть их в кинотеатр или на танцы.
Люба вспомнила, как дочь плакала, когда дети дразнили её дочерью предателя, как она страдала, когда её не приняли сначала в пионеры, потом в комсомол. Как директор школы, а впоследствии и директор училища, принуждали её отречься от отца, чтобы не быть дочерью врага народа. Но Марийка не предала его, потому что никогда не верила в «контрреволюционную деятельность» отца. Даже если бы это было правдой, она, как и её мать, все равно никогда бы от него не отреклась, потому что верила ему и очень любила.
…Подойдя к иконам для вечерней молитвы, Люба смотрела на лики святых и шёпотом спрашивала их:
— Господи, за что же так сурово ты нас наказываешь? Неужели так сильно любишь, что посылаешь моей семье самые жестокие испытания?
В младенчестве Любомира лишилась своего отца, умершего от болезни, в изгнании —совсем ещё молодую мать, сгоревшую в дороге за неделю от брюшного тифа, затем забрали в ссылку её ни в чем не повинного мужа.
Но самым большим горем и не утихающей с годами болью была смерть её младшей дочери. Синие глаза малышки часто снились ей и с укором спрашивали:
— Мамочка, почему не уберегла меня от смерти? Ты же Мама, все можешь, все умеешь! Я выросла бы такой красивой, послушной, трудолюбивой, ты бы гордилась мною. Я так хотела жить!
— За что? — шептала Любомира, вместо молитвы.
Но на неё строго и, как казалось женщине, равнодушно смотрела Богородица с младенцем. Эту маленькую и древнюю иконку в потемневшем от времени деревянном окладе, намоленную веками, её предки вывезли ещё из родной Болгарии.
Думали ли они тогда, что их внукам и правнукам выпадет такая тяжёлая судьба в чужом краю, и бог не защитит их?
Люба посмотрела на икону Николая - чудотворца и мысленно задала ему тот же вопрос. Но святой смотрел на неё так же отрешённо и безразлично.
Она помолилась:
— Обращаюсь к тебе, Святой Николай Чудотворец за помощью я, раба Божья Любомира. Заступись и защити мою дочь Марию от неприятностей и нечисти, вразуми её и не дай поддаться греховным искушениям. Молю за благополучие дочери... Аминь.
Женщина перевела взгляд на генерал-губернатора Ивана Никитича Инзова, чей портрет, как и портрет царя - освободителя Александра Второго, всегда стоял у болгар рядом с иконами святых. Генерал, их защитник и покровитель, был строгим, но мудрым и справедливым наставником, бескорыстно радел за болгар-колонистов и помогал им всю свою жизнь. Так же, как колонистам других национальностей, что проживали на юге России. И не только им.
По рассказам мужа Люба помнила о том, что Иван Никитич был покровителем Пушкина во время его ссылки в Бессарабию . Ей вдруг вспомнились строки стихотворения поэта «Кирджали», где он рассказал о народном мстителе, болгарине, боровшемся с единомышленниками против турецкого ига в бессарабском Буджаке.
Она зажгла восковую свечу и с чувством глубокого благоговения поставила её перед портретом Инзова. Думая о том, какую роль сыграл генерал не только в судьбе её народа, но и в судьбе великого поэта, сохранив его, озорника и дуэлянта, для России.
Генерал Инзов пользовался таким огромным авторитетом и уважением у болгар, что они молились на него, как на святого и передавали рассказы о всех его благодеяниях из поколения в поколение. И верили в то, что когда-нибудь этого человека причислят к лику святых.
...История не знает случаев, когда люди выражали бы чувства глубочайшего уважения и искренней любви к государственному деятелю так, как к генерал-губернатору Инзову. До глубины души трогает история перезахоронения останков этого человека. Весть о его смерти потрясла всех болгар юга России. Они обратились к царю с просьбой разрешить перезахоронить останки генерала в городе Болграде, — столице болгарских колонистов, им основанной. Для этого на кладбище была построена церковь, ставшая мавзолеем. Средства на её строительство собирались от дома к дому, от села к селу.
Иван Никитич Инзов помогал болгарам строить дома на новой земле, а они, его дети, как он их называл, соорудили ему церковь-гробницу, — вечный дом своего «крестного отца». В ноябре 1846 года двести вёрст из Одессы, где был изначально похоронен генерал, до Болграда на плечах несли колонисты гроб с прахом своего попечителя.
Благодарные болгары стояли на коленях вдоль улиц поселений, по которым проносили бренные останки Инзова. Траурный катафалк следовал за процессией. Последний отрезок пути, от кладбищенских ворот до усыпальницы, болгарские юноши несли гроб также на плечах, но передвигаясь на коленях. При погребении простой крестьянин сказал:
— Нет на земле такого болгарина, который бы сделал столько добра своим соплеменникам, сколько сделал для нас русский Бай Иван Инзов. Пока мы живы, будем помнить его благодеяния.
В честь любимого генерала болгары называли своих детей, его именем были увековечены улицы и площади в болгарских сёлах. Мавзолей Инзова изображён на гербе Болграда.
Помимо бессарабских болгар, назвавших своё село в его честь «Инзовкой», в самой Болгарии село Ак-Бунар (Ямбольского округа) было в 1938 году переименовано в Генерал-Инзово.
...Люба тяжело вздохнула и помолилась генералу. Ему одному теперь она искренне верила и просила защитить свою семью, его одного умоляла помочь мужу выжить и вернуться к ним! Дочь свободолюбивого народа, который покинул Родину ради того, чтобы сохранить свободу и свою христианскую веру, и под страхом смерти не принять мусульманство, отказывалась верить своему Богу!
Сколько же нужно было пережить горя и лишений, как нужно было отчаяться, чтобы истинно верующему человеку дойти до этого?
продолжение следует - http://proza.ru/2018/07/31/1072