ГЛАВА 1
Зловонная жижа вначале перестала вонять, а потом и охотно расступилась перед ним. Однако не успел Федор Иванович Караваев ступить и трех шагов по покрытой густой короткой травой дорожке, как из жижи резко выплеснулся огромный, рыжий, с черными подпалинами язык и, смачно чавкнув, нахально слизал половину дорожки и жидкой лепешкой расплескался вокруг растерянного Караваева.
Хилым Караваева трудно было назвать. Не такой он, как казалось поначалу. Просто Караваев был несколько худ, но неплохо «накачан». Да и не посадила мама ему при рождении, слава Богу, «мышиных», или «навыкате» глаз. Обыкновенный, неполный, молодой, пока еще неженатый, симпатичный мужчина. Таких в его возрасте на Земле сотни тысяч, миллионы...
— Ну вот, — недовольно пробормотал Караваев. — Опять, значится, балуешь? Чего напрасно так разволновалась? Чего снова смрадом несешь? Мне тяжело все это держать в руках! Не понимаешь, что ли? Я же тебя не трогаю. Живи здесь, как хочешь, сама по себе, я совершенно не возражаю...
Жижа только громко несколько раз, словно живая, чавкнула в ответ. Что именно она «прочавкала», Караваев не понял, поэтому сказал:
— Ну вот, чавкаешь, как свинья во время обеда, но я ведь тебе не обед... Я сам по себе, а ты...
Жижа снова, как показалось Караваеву, на этот раз обиженно чавкнула погромче, и «язык» свой огромный, неприятно-рыжий вновь нахально выбросила в сторону Караваева. Если бы Федор Иванович не отпрыгнул в конец кочки, как пить дать, жижа шустро смела бы его в свое огромное болото. И такая вонь на Федора Ивановича пошла, что не продохнуть. Его едва не вырвало.
— Ты это чего? Так, ненароком мне можно и в ящик, который у нас гробом называют, со страха, да от вони сыграть... Хотя, какой здесь ящик? Я у тебя спрашиваю, чего так распоясалась, развонялась? Ни продыху! Я могу даже от твоего зловония окочуриться. Не говоря уже о страхе, который ты на меня, поганая, нагнала… Ты подумала об этом? — обиженно спросил Караваев, словно перед ним была не непонятная, снова невесть откуда взявшаяся, пенящаяся жижа, а живой человек, под дулом пистолета требующий от Федора Ивановича практически невозможного.
Сначала жижа, булькая и словно «вздыхая», обдавала Караваева отнюдь не приятными запахами. Спустя минуту, или того менее, как по чей-то команде, вдруг пенясь и шипя, жижа снова начала упрямо и целеустремленно наступать на пока еще существующий пятачок зеленой травы. На нем с немалой связкой книг и двумя картинами подмышкой, нерешительно топтался взмыленный Караваев. Он отходил по еще оставшемуся тонюсенькому перешейку нетронутой травы назад, к халупке, испуганный за свою жизнь. Еще бы! Рядом — никого, да и отступать уже некуда. Разве что, спрятаться в халупку, из которой он вышел с книгами и картинами...
На этот раз жижа не отпрянула после очередного недовольного вопроса Федора Ивановича, не забилась под замшевелый камень со стыда, что, дескать, опрометчиво, поступила. Наоборот, жижа нагло и с не присущей ей жадностью, продолжала накатываться на Федора Ивановича, уже слизав и последний путь к отступлению. Он взобрался на кочку. Не помогло. Жижа принялась жадно «лизать» быстро мелеющий зеленый островок травы, превращая все в вонючую, непролазную топь.
— Да сгинь ты, бесово отродье! — уже зло прикрикнул на жижу, не совладая с собой Караваев. — Я тебе не подопытный кролик!
Федор Иванович растерянно озирался по сторонам, пытаясь среди заводей с темными окнами найти хоть какую-то дорожку к отступлению, но вокруг кочки, которую он «облюбовал» минут тридцать назад, лишь колыхалась неприятно чавкающая, угрожающая его жизни донельзя вонючая жижа.
— Ишь, словно на беду какую раскочегарилась! Я уже устал... Мне зябко... И откуда ты взялась на мою голову? Ты ведь раньше была более-менее послушной, можно сказать, посговорчивее, а теперь чего гоноришься, «языки» свои вонючие распускаешь? Сгинь, и забудь, что я здесь был. Поняла?
...Жижа впервые ослушалась Федора Ивановича и совсем не обращала на него внимания. Напротив, несколько пенистых рукавов ее, оставив траву, упрямо потянулись к измазанным грязью ботинкам Караваева.
— Ну, ну, полегче ты там, — с трудом увернувшись от пенистой массы, Федор Иванович снова испуганно осмотрелся. Опять же, вокруг ни души. Лишь слева, за сосенкой, перед заводями, у запрещающего знака, там, где он во второй раз оставил свой синий «жигуленок», мелькнула какая-то неопределенная тень. Или, может, это Караваеву с перепугу так показалось?
— И чего я, спрашивается, снова поперся сюда? Видно неспроста двойной «кирпич» на этой дороге повесили... Да, водитель бензовоза меня предупреждал, чтобы я на ту дорогу не совал свой нос... А зачем тогда эта дорога, как зеркало, дальше в лес ведет? Кому она нужна? Да и кто ее среди кромешных лесов и жути болотной проложил? Шофер бензовоза говорил, что дорогу на сваях в свое время проложили, убухав кучущу денег, и она прямехонько до самого Лесногорска ведет...
...Жижа снова забесновалась, неприятно, словно смачно жующая свинья, зачавкала, затем, видимо, «нажравшись» травы и всего, что попадало ей по дороге, зычно «отрыгнула», снова обдав Караваева таким спертым зловонием, что ему на миг стало плохо. Когда оклемался, Федор Иванович увидел, что жижа, несколько успокоившись, мирно колеблясь у наполовину обглоданного ствола березы, о который он оперся спиной, и аккуратно, своими грязными «языками» словно нехотя, слизывает древесину.
«У, ненажерливая ты скотина!» — подумал Караваев, искоса поглядывая за деяниями жижи.
Было тихо, и жижа уже не воняла, как прежде, но как только Караваев еще раз взглянув не ее, тянущиеся к нему многочисленные хищные языки размером с лопату, пошевелился, беснующаяся жижа тут же встрепенулась, забеспокоилась. Спустя несколько секунд она как-то враз выдернула со своего неприятно-рыжего нутра громадный, вытянутый, почти двухметровый «язык», которым, по-видимому, и хотела «спеленать» Федора Ивановича словно младенца и утянуть в свое, видимо, безразмерное, страшно вонючее нутро.
Снова вонь резко ударила по ноздрям. Спертое тепло жадно накинулось на него.
— Да что же ты это делаешь, подлая? — снова с трудом увернувшись от огромнейшего языка, выдавил из себя Караваев. — Да знай я, что ты так с гостем поступишь негостеприимно, по-хамски, больше бы никогда сюда и не сунулся бы. Интересно, ты сторож здесь новообразованный, что ли?
Понятное дело, жижа не ответила Караваеву. Только снова пахнула в него таким смрадом, что Федору Ивановичу тут же, уже в который раз, захотелось вывернуть свой полупустой желудок наизнанку. Он с трудом справился с позывами рвоты и продолжил:
— Вот ты, жижа, молчишь, беснуешься тут. А я-то при чем? Понятное дело, хатенка, пусть и развалюха неописуемая, но, думаю, стоящая! Одна иконка, которую я там, со стены снял, а потом сплавил, почитай, на тыщу евриков потянула. Вот. А книги! И как они в этой глуши болотной оказались? Шестнадцатый и семнадцатый века, а словно новехонькие. И все это в такой топи да копоти, в непролазной грязи... Даже странно как-то. Все равно все пропадет, и никому не достанется…
И вдруг Караваев переменил тон, который стал из вопрошающего, напористым, резким:
— Да что это я вслух говорю, да перед тобой, образиной вонючей распинаюсь?
Жижа, словно обидевшись, пахнула в его лицо очередным залпом смрада.
Караваев, поставив картины у ног, достал из кармана брюк носовой платок и прикрыл нос.
— Что молчишь, да смрадом своим меня душишь? А вообще-то, правильно. Ты, кстати, поумерь свой пыл! Да и что ты можешь сказать мне, Федору Ивановичу Караваеву, который к этому времени на иконах да на старинных книгах уже не одну собаку съел? Согласен, может, я в чем-то и не прав. Но... Да через мои руки, знаешь сколько икон и книг уже прошло? Не счесть!
Жижа, как показалось Федору Ивановичу, вздохнула, но уже не волновалась и смрадом его не обдала, а только дальше внимательно «слушала».
Караваев продолжал:
— Вот только странно, откуда ты такая умная взялась здесь? Кто тебя сотворил? Дознались бы ученые про тебя, умную, такой бы переполох устроили, не меньший, чем через хатенку эту непонятную! А от тебя, поверь мне на слове, и мокрого места не оставили бы. По кусочкам, вернее, по мензуркам и фляжкам растащили бы по своим институтам. Умная жижа! Но вонючая... Фу-у! Не могли, что ли, с одеколончиком, или с «духом» шашлыка, к примеру, устроить. А так всего воротит наизнанку, когда ты «вздыхаешь» или еще что. Идиоты! Для кого же они так постарались? Конечно же, не для меня. Но я буду молчать. Зачем в мир такую новость кидать? По мне, и так сойдет. Ради денег, которые за эти старинные иконки да книги, что на всех стенах висят и на стеллажах стоят, я готов тебя даже рукой погладить. И, если уж на то пошло, — Караваев несколько посомневался, но продолжил. — Я, если уж на то пошло, готов тебя даже полизать. И ничего, что вонючая... Хотя...
Осторожно отступив на последние полшага от лоснящейся, как бы любующейся собой жижи, Караваев с опаской подумал:
«Да ведь она меня держит, не пускает. Что же мне, век куковать здесь? Да при таких запахах, если она снова начнет «вздыхать», — угорю, как пить дать. Расшалилась, расплескалась, образина... Да лучше бы помогла мне, а не выдергивалась. Я плавать не умею, да и не готов в тебя нырять. Вот бы плотик какой или лодочку соорудила, на худой конец, большое бревно, которое бы могло выдержать меня... Понятно я тебе мыслю? Или все еще нет?»
Жижа, словно сообразив, чего от нее хочет Караваев, слизав, стоящий по правую руку от Караваева пень и бугорок, на котором только что стоял Федор Иванович, снова выплеснула из своего нутра нет, на этот раз не вонючий, устрашающий «язык», а что-то похожее на ладно срубленный бревенчатый плот. А ведь о нем он только недавно подумал... Ну, перед тем, как пришел в себя и увидел, как жижа «лижет» березку, да и сейчас...
«О, да ты, этот, пень лизала, да березку, травку «ела», чтобы... для меня средство передвижения организовать? Вот молодец! Умняга ты, жижа, и все тут. Умница! Да и спасибо тебе!»
...Плот глухо стукнулся о небольшой камень и застыл у ботинок Караваева.
— Так бы и... — Федор Иванович не договорил, поскольку плот что-то приподняло, и он, покачиваясь на вспененной жиже, словно с ленцой, медленно отчалил от камня.
— Э, нет, погоди, дружище. Ты это что!? — обиженно не то спросил, не то сказал Караваев, пытаясь свободной рукой придержать плот. — Хочешь, чтобы я здесь одухманился на веки вечные?.. Погоди!
Бросив на плот связку книг, подхватив стоящие у ног картины, Караваев споро вскочил на него сам. Плот колыхнулся, добротно осел под весом Караваева и его товара, но не потонул, удержался на плаву.
— Ну вот, — наконец-то отдышавшись, пробормотал Караваев. — А теперь через лужу, то есть, через тебя, жижа, переплывем, и... — Федор Иванович захлебнулся от вони — жижа таким «перегаром» на него дохнула, что у Караваева вновь дух перехватило. Затем он стал рвать. Прямо на плот.
Наконец Федору Ивановичу полегчало, и он, увидел, что плот медленно подтягивало не к северной оконечности этой неприятной рыжей жижи, а, наоборот, к южной. Туда, где кособочась стояла черная то ли от копоти, то ли от старости дряхлая хатенка с подслеповатым окошком-бельмом, что высматривало вот уже какое десятилетие или, даже столетие, что делается вокруг нее в лесу...