Глава 1.
Зачем самому рубить лес и ловить щепки?
Клубы дыма окутали станцию и людей, стоящих на ней. Паровоз, разрезая своей красной звездой воздух, начал уменьшать скорость, из окон вагона становилось все легче рассмотреть силуэты людей, но вскоре железная туша паравоза окончательно остановилась, тряхнув спящих. Проводники в синей форме, взяв с собой скрученные зеленые и красные флажки, открыли двери, и, выйдя на холодную станцию, принялись пускать клубы пара изо рта.
«Станция «Тайга», стоянка 30 минут» - кричала проводница, идя по дымному от папирос вагону.
Летову снились кошмары. Чуть ли не самые страшные за последнее время. Ему снились они, желающие отомстить ему. Они хотят убить его, но не делают этого, ибо жалеют, непонятно только с какого черта. Крик проводницы разбудил его, Летов вскочил с полки тяжело дыша: на лбу и лице был пот, глаза испуганно бегали по вагону, волосы слиплись и лежали на голове как какие-то куски темного дерева.
Летов тряхнул головой, трясущимися руками достал из кармана пачку «Норда» и, наконец, закурил. Закуривание хоть как-то помогало ему отойти от этих кошмаров, да и крепкий табак пробуждал неплохо.
Взяв своё длинное габардиновое пальто, разделенное двумя рядами пуговиц, Летов накинул его поверх помятого пиджака и пошел на улицу. Он уже давно спал в верхней одежде: старой плотной рубахе какого-то серо-коричневого цвета, сером пиджаке, с оторванной пуговицей, и потертых синих галифе – чуть ли не единственного, что осталось от службы в милиции. Единственная черная карболитовая пуговица, которая разбухла от воды, покрывшись небольшими бугорками, одиноко свисала на тонкой нитке в ожидании своего последнего падения. Черная кепка сохранилась лучше всего – лишь немного выгорела, да протерлась у козырька, а так выглядела как новенькая. Сапоги же оставляли желать лучшего – были сильно избиты.
Летову постоянно казалось, что сзади уголовники - привычка с лагеря осталась. Привычки были его обычным делом – в лагере он падал на землю, при шуме, напоминающем шум самолета, трясся при каждом взрыве породы. Теперь вот, на гражданке, надо будет отвыкать от лагерных привычек.
А может это не привычки, а ноющие рубцы на изорванной войной плоти души?
Впрочем, Летов сам был уголовник. Статья 138 УК РСФСР – «Умышленное убийство, совершенное в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения». Стоит сказать, что Летов, даже спустя четыре года, сам не понимал, как мог сделать такое. Было ли это помрачение рассудка, порыв гнева, или что-то в этом духе – Летов точно знал, что он не мог себя контролировать в тот момент, просто не осознавал, что делал. Однако это нисколько не умаляло его вины – он это понимал, и это терзало его, как и сам факт совершения преступления.
В тамбуре уже стояли и курили молодые парни, проводник прыгал с ноги на ногу, дуя в ладони, а на перроне толпились пассажиры. Кто разминался, кто курил, кто просто смотрел сквозь клубы дыма на вагон.
Летов сел на скамейку, бросил докуренную папиросу и закурил новую. Помятая пачка уже заканчивалась – надо будет купить завтра, пока совсем деньги не кончились.
Его лицо отражало страшную тоску и пустоту. Глаза были пустыми, как стакан у алкоголика, черные волосы покрывали голову, а челка скрывала складки на лбу. Под глазами были мешки, страшные мешки, словно те мешки картошки, которые они собирали комсомольской бригадой Эйховского района до войны. Сами глаза были серыми, но какими-то преждевременно постаревшими, нос был острый, губы – обметанные, потрескавшиеся. Щеки давно покрылись морщинами и странными рытвинами, словно гнилое бревно. Руки были изуродованы сильнее всего – где стерты, где избиты, где с потрескавшейся кожей, где с мозолями. Рубаха и галифе же скрывали еще более страшные раны на теле – старые, времен службы в милиции, средней давности – времен войны, и новые – нанесенные уголовниками и рабочими инструментами в лагере. Плечи были широкими, но опустившимися – было видно, что пиджак чуток великоват, хотя до войны был в самый раз. Сапоги были старые, потертые. Характер же у Летова, по сути исчез – он просто существовал, с сильнейшей душевной болью. Свои страдания, в отличие от Горенштейна – своего друга войны, Летов не скрывал, ибо не от кого было. Иногда он мог всплакнуть, но умел себя сдерживать в нужные моменты. В последнее время, правда, участились кошмары, нервные тики и крики во сне, что немного настораживало Летова. Подобные странности у него начались еще в 42-ом, но в последний год они стали чуть ли не ежедневными – не было такого дня, чтобы у Летова не тряслась рука или глаз, или не снился кошмары. Хотя, самое страшное бывало при приступах галлюцинаций, но они были довольно редкими.
Странно, что большинство пассажиров, стоящих на платформе, прыгали или как-то интенсивно двигались, дабы не замерзнуть. Мороз на улице был огого! А вот Летову было нипочем – он не сильно боялся холода. Видимо, за долгие годы войны в холодных карельских краях, он уже привык к холоду, и начинал реально его ощущать лишь после того, как столбик термометра опустится ниже –20 градусов.
Вот докурена уже и третья папироса. Луна светила своими вездесущими, холодящими душу, белыми лучами, пробиваясь сквозь дым. Ее безразлично-губящий свет отсвечивал от потемневших окон вокзала, от запыленных окон поезда, от круглых очков проводника.
-Только бы поскорей смертную казнь ввели, а то дочку его охаяли, а этого выродка даже не расстреляют.
-Да введут поди. Найдут для кого, врагов у нас много. В 37-ом не всех гадов вычистили.
-Да, не всех. Так после войны новые появились. Война таких сволочей рождает.
-Согласен, после войны всяких бандюков куда больше стало» - переговаривались двое пассажиров близ Летова.
«Обо мне говорят. Я ведь тоже благодаря войне таким стал» - подумал Летов, давя сапогом окурок.
«Стоянка окончена! По вагонам!» - закричали проводники. Пассажиры бросили смолящие бычки, а кто-то смачно и быстро докуривал. Летов медленно поплелся в свой третий вагон. Вскоре он уже упал на койку, сняв сапоги, и стал пытаться уснуть. Проводники же начали свою «зеленую цепочку» - они принялись показывать зеленые флажки один за другим. Потом паровоз фыркнул, как лошадь, выпустил дым, проводники закрыли двери, и новые клубы окутали станцию. Вагоны, давя рельсы, пошли по ним медленно, словно черепахи. Вот и Луна постучалась в окно Летова, но ее стук заглушил скрежет колес, и Летов ее не пустил – он просто не услышал. Потом дым оттолкнул ее свет, а поезд начал ускорятся. Сначала он стал раненой лошадью, потом медленно скачущей лошадью, потом скачущей на полном ходу, а потом превысил и ее скорость – поезд, наконец, стал железной махиной, мощью техники и прогресса.
Летов лежал, придерживая рукой карман, где лежала она. Справка об освобождении, единственный документ. А в соседнем кармане деньги, что ему выдали на проезд в Канске: самое ценное что есть сейчас. В любом случае, матери уже нет, жены, детей – и не было, а друзья… либо погибли, либо вряд ли в Новосибирске. Горенштейн, поди, в Ростове у себя. А Леха… А Леха там, под Воронежем.
Летов вспомнил Леху. Его лучшего друга, того, с кем он дружил еще с детсада. Да, они ссорились иногда, но это было так, мимолетно. Леха был будто братом Летову. Вместе они служили в милиции, вместе и на войну пошли. Вместе в плен попали, вместе и сбежали. А дальше…
Летова сильно тряхнуло, и он отвернулся, дабы не пугать лежащего рядом мужчину. Теперь перед глазами Летова была лишь старая перегородка, на которую падал свет луны – он таки достучался до бывшего старлея.
…На этот раз в окно стучалось солнце. Было ранее утро – поезд снова тащился как черепаха. Уже виднелись окраины Новосибирска – молодого города, рожденного Октябрем. Сквозь лучи солнца проглядывали силуэты вокзала, его прекрасные стены изумрудного цвета грели душу израненному Летову - он смотрел вдаль, сидя на полке, и вспоминал прошлое. Вроде как не очень давнее – 10 лет для 41-летнего мужчины не очень большой срок. Но оно казалось таким давним, таким туманным, будто он вспоминает свое детство в гнилом, унылом городишке Новониколаевске. Он вспоминал те годы, когда был капитаном милиции, когда вместе с Лёхой ловил всяких гадов, которые нарушали спокойствие его родного города. А где теперь те времена? Леха в братской могиле, Летов… А Летов уже не тот Летов – он больше не капитан милиции, и не старший лейтенант РККА. Он вообще черт знает кто. Он не выжил на войне. Он на ней заново родился.
Паровоз остановился и весь состав последовал его примеру. Дым опять начал стелиться по платформе, скрывая в своей серой пелене толпы людей. Проводница прошла, крича: «Новосибирск-Главный, стоянка 30 минут!»
Летов вставил ноги в свои сапоги, застегнул ворот рубахи, напялил пальто и шарф, достал из под койки потертый, взятый в качестве трофея в Выборге, чемодан, надел кепку и пошел прочь. У выхода из вагона уже выстроилась небольшая очередь, из отделений, словно крысы, выползали люди и все пытались прорваться вперед. Люди выходили, прощаясь и благодаря проводников, шли вперед, к вокзалу.
Летов уже шел через здание вокзала, смотря на раздираемые солнцем окна, в которых были видны кривые тоненькие деревья, растущие перед главной железнодорожной артерией Новосибирска. Аккуратно расталкивая толпящихся у касс людей, Летов наткнулся на двух постовых.
«Здравия желаю! Проверка документов» - четко проговорил старлей в синей шинели.
Летов спокойно достал из кармана справку.
«Так… Красноярский ИТЛ… справка №9987… Летов Сергей Владимирович, 1908… осужден Военным трибуналом 9-й гвардейской армии в 45-ом… ст. 138 УК РСФСР… отбывал наказание по 12 октября 1949-го… освобожден 12 октября… следует к избранному месту жительства Новосибирск до ст. Новосибирск-Главный… начальник лагеря Лекайнинов…» - бормотал старший лейтенант. – А за что сел?
-За убийство мирных жителей освобожденных территорий.
-Фрицев?
-Австрийцев.
Милиционеры пошли дальше, так ничего и не ответив. Летов немного постоял на месте, не в состоянии даже пошевелиться, а потом быстро положил справку обратно, рванув к выходу. На душе было еще более гадко, чем обычно. И вот вроде все правильно они сказали, правду же сказали черт возьми, а все равно тяжко. Правду иногда крайне тяжело принять, а если быть точнее – то ее иногда вообще невозможно принять. Вот человек и существует, страшно мучаясь от этой правды. Как Летов, с апреля 45-го.
Теперь осталось добраться до Первомайского района, расположенного у станции Инская. В ее сторону иногда ходили поезда, и Летов очень надеялся, что сможет сесть на один из них без долгих ожиданий.
И вновь поезд несся, показывая свою великую мощь. Домишки Новосибирска размыто виднелись из окон, повсюду слышался треп пассажиров, из него вырывался яркий женский смех, детский голосок, тихий говор бабушки и крики куриц в клетке. Летов дремал, но дремал очень тяжко – постоянно трясся, бормотал что-то во сне. Сидящий перед ним мальчик постоянно смотрел на дядю, на его потное лицо. Мальчик думал, и правильно думал, что дядя болен; хотел спросить маму, но та тоже спала.
Летову снился тот самый момент. На заваленном штукатуркой и обломками кирпичей полу, лежат тела двух гражданских. Женщина, лет сорока, в белой от известке одежде, и ее муж в черном костюме. Под их трупами уже растекаются огромные лужи крови, собирая в свою красную пелену кирпичную пыль и известку. Ноги женщины согнуты в предсмертной агонии, а лицо мужчины отражает невероятный страх и надежду на выживание. Летов уже начинал что-то отдаленно осознавать: туман помутнения рассудка постепенно сходил. В голове не было никаких мыслей, только крик и взрывы гремели в ушах, перед глазами было все какое-то мутное, будто на них пленку наложили. Летов рычал, как волк, его периодически трясло - в своих черных от копоти, и местами красных от крови руках, он сжимал автомат, сжимал железно. Вдруг он услышал какой-то шорох. Инстинктивно он понял, что это немец – в доме были ССовцы. Он резко повернулся и, даже не посмотрев на стоящего в дверях человека, пустил по нему очередь. Какой-то дикий крик вырвался изо рта убитого, и тот упал на заваленный коридор. Только потом Летов узнал, что это был семилетний мальчик, который прибежал домой, увидев своих родителей убитыми.
Вдруг Летов начал слышать крики той женщины и ее мужа, крики на австрийском – они молили о пощаде. Но Летов в тот момент не слышал ничего, он лишь рычал. В тот момент не слышал, а сейчас… Вдруг Летов проснулся, издав громкий стон и сдавив лицо грязными руками.
Он вышел в тамбур. Холод окутал тело, изо рта шел пар, продирая холодный плен, слышался вой ветра и стук колес. Руки перестали трястись, и это немного обрадовало Летова – так закурить проще. До Инской оставалось ехать немного, как раз хватит на то, чтобы выкурить хоть одну папиросу. Поезд уже ехал как раненый конь, медленно крутя колеса по поверхности рельс, были отлично видны деревянные, прогнившие домишки Первомайки.
… «Инская» осталась позади, а Летов вышел на большую улицу. Он шел вперед, просто в никуда – идти то было некуда. Ледяной сибирский ветер обдувал его преждевременно постаревшее лицо, качал потертые полы габардинового пальто, пытался продраться в больной мозг, но черепная коробка, заботясь о ветре, его останавливала. Глаза Летова были абсолютно пустыми – в них не чувствовалась даже тоска. Чувствовал он лишь страшную пустоту, поняв, что уже окончательно потерялся в этом мире.
Камышитовая коммуналка, в которой он жил, уже давно сгорела. Еще в 1944-ом мама, собрав в кулак все знания, полученные в начале 20-х по Ликбезу, писала ему: «Сынок! Миленкий! Тут такое случилося: комнатка то твоя, згорела савсем. Помниш свой двухэтажный дамишко то, так вот, алкаш один там, старый хрыч, и сполил дом, да и сам згорел. В твоей комнате семья жила Жени Номенькова – может помниш его, он у тебя как-то свидетелем праходил, ты говорил как-то. Ну семья то успела выбежать, ну а алкаш этот згорел, да и дом тоже. Как вернешси, тебе новую комнатку выдодут – может ко мне поближе, а то далеко так живем ж!»
Бог знает, выдадут ему эту новую комнатку или нет. Теперь уже не важно – рядом с мамой или нет, на кладбище не бывает жилплощадей для живых.
И тут Летов вспомнил письма мамы о том, что она откладывает ему деньги! А в последнем письме, что она уже из больницы отправила, зимой 47-го, она сказала, что деньги тетя Лена сохранит. На душе стало совсем немного светлее – словно между огромными тучами открылся просвет, маленький просветик. Появилось куда идти хотя бы сейчас.
Тётя Лена в прошлые годы была лучшей подругой матери Летова и мамой Лёхи. Летов знал ее с детства, как, впрочем, и самого Леху, поэтому совершенно не сомневался в том, что деньги, накопленные мамой, тётя Лена сохранит. К тому же, ей было просто не на что их тратить – сын погиб, мужа поезд задавил у Инской еще в 46-м, как писала мама.
Вот и знакомые места. Одноэтажные деревянные, прогнившие домики, со старыми, потемневшими окнами, и покосившимися заборами. Земляная дорога, изъезженная повозками. Изредка встречающиеся каменные двухэтажки коммуналок – в одной из таких и жила тётя Лена до войны. Слева – отделение милиции, где-то вдалеке здание райкома ВКП(б). Совсем рядом стрелочный завод и магазин №21.
Бессмысленное и совершенно не греющее солнце принялось светить на эти гнилые дома, пытаясь то ли прожечь, то ли согреть их шиферные крыши. Солнечные лучи отражались от снега, стучали в окна пустых домов, чьи жильцы ушли или на работу, или на учебу.
Вот мимо пробежало несколько школьников, тряся ранцами. А вот и знакомый дом мамы Жени Номенькова. А вот и дом тёти Лены.
Летов открыл дверь двухэтажной коммуналки, от каменных стен которой веяло холодом. Дверь была старая, еще дореволюционная, на сильно скрипучих петлях, от которых пахнуло какой-то сырой гнилью. Наконец-то Летов увидел знакомое убранство коммуналки: длинный коридор с обшарпанными дверями, тусклый свет, стоящие на старых табуретках тазы, сидящий у двери и курящий трубку дед, телефон, висящий на стене у входа с толстенной телефонной книгой, натянутые веревки для сушки белья, и, конечно же, репродуктор в углу.
Дед, при виде человека в милицейских галифе сразу поднялся, а трубку спрятал за спиной. Летов лишь мрачно усмехнулся и пошел к четвертой комнате – в ней и жила тётя Лена.
Дед испуганно смотрел вслед Летову, думая, что это кто-то из милиции. Знал бы он какой из Летова милиционер…
Летов постучал по коричневой двери, и из-за нее послышался до боли знакомый голос тети Лены: «Входите!»
Дверь открылась, а Летов застыл на пороге. Малюсенькая, так знакомая комнатка тети Лены… Большое окно с поцарапанными рамами, старые, но чистые обои, одна кровать из тонких железных трубок, старенький стол у окна, забитый, по большей части, аккуратно лежащими друг на дружке книгами, висящие на стенах фотокарточки, на одном из которых и Летов с Лехой в детстве, у двери маленький шифоньер, а на самой двери вешалка, прогибающаяся от старого пальто тети Лены, которое она носила еще в 30-х.
Тетя Лена стояла с книгой в одной руке и круглых очках в другой. При виде Летова её челюсть немного приспустилась, а книга, издавая тихий шелест, начала медленно выпадать из рук. Казалось, что она простояла бы так целую вечность, если бы книга не рухнула на деревянные доски пола, разбавив эту молчаливую сцену грохотом своего падения.
«Ой!» - вскрикнула тетя Лена. Она подняла книгу, положив на стол, и с растерянным взглядом сказала: «Сереженька… миленький… родной… сколько лет… как же ты… как же ты так… Господи, да как же долго то…»
-Долго тетя Лена – пробормотал Летов – долго. К вам можно?
-Само собой, Сереженька! Конечно можно! Ой, сейчас, стульчик тебе поставлю.
Тетя Лена сначала мешкалась на месте, не зная, что делать, а потом, наконец, выдвинула из-за стола большой стул, на котором еще Леха сидел, и поставила его напротив кровати, упав на нее.
«Садись, родной» - сказала тетя Лена, указывая на стул.
Летов поставил у двери обшарпанный чемодан, снял пальто с кепкой, повесил на вешалку и, наконец, упал не на нары или сиденье поезда, а на знакомый стул. Казалось, что крюки вешалки закричали от радости: наконец использовали не один из них, а сразу два, да еще и незнакомое пальто повесили!
Тетя Лена была уже пожилая, поэтому называть ее надо бы было уже бабушка Лена, но Летову была привычнее приставка «Тетя». Ее седые волосы были аккуратно собраны на затылке, лицо стало сильно опухшим, а щеки изрезаны тонкими линиями сосудов. Большие старческие складки на лице совсем не сочетались с прекрасными голубыми глазами, по которым совсем не скажешь, что ей далеко за 70. Тетя Лена всегда была худая, но теперь, кажется, стала еще более худой, словно ссохлась. Эту худобу скрывал лишь пышный сарафан белого цвета, надетый поверх темно-синей рубашечки.
«Ну рассказывай, что да как. Я вот, как видишь, одна живу, уже давно. Одиноко как-то, ну да я читаю, вот так только от скуки и спасаюсь» - добро сказала тетя Лена, скрывая под словом «скука» слово «боль».
-Ну, а я… – начал Летов. – Я, сами знаете. Натворил плохого, вот и отплачивал по заслугам.
-Как же так? До войны сам преступления пресекал, и сам в лагеря сажал, а тут сам же «подвиги» своих врагов повторил.
-А вот война как-то перевернула все. Изменила она меня, переродила. Изменила до боли. Сам стал преступником, не знаю по чьей воле. Не осознавал я того, что делаю.
-Неужто так обозлился, что от ненависти аж рассудок помутнел?
-Видимо, да.
-Это ты из-за Лешеньки?
Лешенька… Летова как в мозг ударили чем-то тяжелым: его тряхнуло, стул, не готовый к такой резкой взбучке, заскрипел, но выдержал. Летов вспомнил крик Лехи, вспомнил, как он корчился в предсмертной агонии, задыхаясь и захлебываясь кровью. Вспомнил, как тащил его на себе, а на него лилась кровь из пробитой артерии.
Тетя Лена закрыла неровной от выпирающих сосудов ладошкой рот – поняла, что сказала не то, но было уже поздно. Летов же сильно сжал зубы: из глаз начинали капать триклятые слезы, как бы он не пытался их сдержать. В лагере всегда ржали от того, что он плачет, а тут вроде и можно поплакать, а не можешь – привычка сдерживаться не может пройти легко и быстро.
«Ты поплачь, Сереженька, поплачь. Я сама плакала долго» - пробормотала тетя Лена.
Летов же мотнул головой, надавил на глаза, и слезы сами собой ушли внутрь, раздирая своей кислотой душу.
Тут тетя Лена вскочила, взялась за сердце и начала быстро говорить: «Ой, как же это я забыла то! Сейчас чайку заварю, подожди, там вроде Валька на примусе воду вскипятила! Подожди минуточку, я сейчас».
Летов даже не успел ничего ответить, ибо тетя Лена сделала все быстро: схватила свою кружку, потом еще одну, давно не использующуюся, и выбежала в коридор.
Бывший старлей еще немного посидел, уставившись в пол, а потом резко встал, потер голову, помотал ей и, наконец, пришел в себя. Тетя Лена заваривала чай на кухне, так что Летов мог спокойно оглядеть ее жилище. На столе лежала стопка книг Достоевского, Шолохова, Ленина. Около нее стояли старенькие часы, а рядом с ними стопка треугольных, пожелтевших писем. Последним лежит письмо за 42-й год. Значит, это и есть последнее письмо Лехи. «Новосибирск, Первомайский р-н, улица Хрупкая, дом 16, ком. 4, Феофановой Елене Олеговне» - корявым почерком было написано на нем. Летов вспомнил, как они вместе писали письма домой – Летов маме, а Леха маме и жене. Летов так часто жалел о том, что выжил он, а не Леха, ведь Лехе действительно было куда идти и для кого возвращаться – и мама, и жена. А Летову что? В чем смысл его существования на земле? В чем смысл того, что он жив? Неужто от него может быть хоть какая-то польза? Но какая польза может быть от него сейчас? От него – больного преступника, со справкой об освобождении?
Тут мысли Летова прервала тетя Лена с двумя кружками чая.
-Вот, родной – сказала она - сейчас чайку попьем.
Тетя Лена поставила два граненых стакана с чаем. Один был поцарапанный, с отколотым кусочком, а второй блестящий, совсем не использующийся, словно только купленный. Тетя Лена вместо того, чтобы сесть на кровать, подошла к шифоньеру, открыла его, залезла в какой-то чемодан, и из кучи всякого тряпья достала мамин кошелек.
-Вот, мама твоя когда в больницу с сердцем легла, попросила меня ее сбережения для тебя схоронить. Не успел ты, не успел, Сережнька... Но я вот все уберегла. Держи, тут триста рублей. Мама тебе почти всю пенсию откладывала. А последнюю пенсию так вообще полностью отложила – ей эти деньги уже не нужны были.
-А вы тетя Лена? Вам не нужно? – мрачно спросил Летов.
-Да нет, ты чего! У меня пенсия есть, мне хватает. Да и на что мне тратить то. Хлебушек, молоко, да яиц иногда. Больше и не надо.
-Спасибо огромнейшее, что сохранили. Я бы сейчас без денег вообще не выжил, на работу то тяжело будет устроиться.
-Ну да, обратно в милицию уже не пойдешь.
Летов тяжело вздохнул, опустил голову, а когда поднял, лишь мрачно усмехнулся.
-На стрелочном заводе поди работка найдется – добродушно сказала тетя Лена.
-Да найдем работу, с голоду не сдохну – пробормотал Летов.
Тетя Лена думала, о чем завести разговор. Про Лешу нельзя – Летов тут чуть не заплакал, про маму его тоже не стоит. Прошлое вспоминать, так тем более для Летова это больно. Решила задать банальный вопрос: «Ты теперь куда?»
-В милицию, черт возьми. Паспорт получить надо – усмехнулся Летов. – Все на круги своя возвращается.
-Да уж, паспорт нужен, без него и комнатку не получить.
-Тетя Лена… А где маму то похоронили? Я бы съездил к ней, проведал хоть.
-Да там, за 19-м магазином кладбище небольшое. Вот там и схоронили.
Посидели еще минут пять молча. Тетя Лена внимательно оглядывала Летова, его сгорбленную спину, слипшиеся волосы, поношенные галифе, пока он быстро попивал чай, уставившись в стол и думая о чем-то своем.
-Ладно, тетя Лена, спасибо за теплый прием, за чай и за то, что сберегли деньжата – вставая тараторил Летов. - Огромное спасибо, я прямо не знаю, как вас отблагодарить.
-Просто сбереги себя – грустно сказала тетя Лена. – Видишь, у меня и Лешенька, да и муж мой не дожили, так ты хоть сбереги.
Летов кивнул головой, положил кошелек к справке в карман пиджака, попрощался с тетей Леной и вышел в коридор, где все также дымил дед, опять вскочивший при виде Летова.
«Я не милиционер, отец» - мрачно сказал Летов, застегивая пальто.
Дед даже и не подумал садиться – вдруг странный товарищ врет, дабы проверить его.
На улице ветер уже стих, облегчив жизнь пешеходам. Летову жутко хотелось выпить – благо, продмаг был рядом с домом и Летов, не долго думая, приобрел там столь желанную чекушку.
Летова сильно удивил вид новых денег: их он еще ни разу не видел, хотя реформа была уже два года назад. Особливо ему понравилась огромная пятидесятирублевая купюра: на ней красовался портрет Ленина в овале, герб СССР и куча каких-то непонятных узоров изумрудного цвета.
Магазин №19 был в минутах десяти ходьбы от дома тети Лены. Бутылку Летов положил в карман пальто, из которого торчало прозрачное горлышко, закупоренное сургучом. Идя по узкой улице, Летов сильно боялся поскользнуться – коли рухнешь, то забор чей-то обязательно сломаешь, да и бутылка разобьется.
Так Летов шел, разрезая ветер, да осознавая полную и окончательную потерянность в этом мире. Только подумать, лет десять назад он был нужен этому району: он защищал его безопасность, а теперь он ему уже никак не может пригодится. Все, что было нужно Летову – исчезло, как и исчезло все то, что было нужно от Летова. Ни дома, ни матери, ни кого-то, кто ждал его – никого не было. Только холод и снег, которые поджидают всегда и всех.