ГОРЕ
...на тридцать заработанных монет пойду хлеба куплю, голубей кормить. Две, как водится, на глаза: чтобы горе не пялилось. Отпустить бы его, да оно привязалось, за подол хватает и, запрокинув свою безобразную голову, моляще тянет маленькие ручки... Я держусь из последних сил, чтобы снова не начать его баюкать, прижимая к сердцу, я-то знаю с какой силой это маленькое чудовище сожмет руками мою шею и станет выдавливать дыхание по капле из моего уже ослабленного тела. Горе хочет меня целиком... чтобы вся - его.
ОТЧАЯНИЕ
Этот карлик ужасно хитер... Он подбирается ко мне близко-близенько: так, что его прерывистое нечистое дыхание вдруг окутывает меня всю. И, щуря заплывшие мутные глаза тихо сипит мне в ухо свои любимые слова: "смирись" и "никогда"... змеиным свистом, уже изнутри, этот пронзительный шепот. Первое слово обжигает как кипяток, второе как огромный паук вплозает в мой рот, перекрывая дыхание и возможность говорить (спорить, оспорить). А потом отчаяние подхватывает меня, уже покоренную, и кружит как тряпичную куклу по комнате.
БОЛЬ
Боль выходит с криком наружу: НИКОГДАНИКОГДАНИКОГДА! Она моя следующая спутница.
Казалось, броня онемения и муштра социальными догмами (как-дела-хорошо и как-ты-держись-держусь), оскал улыбки натянутой до треска на череп - максимально защитили меня от всего. Только боли все нипочем. Она следует за мной шаг в шаг. Слово в слово. День в день.
ПАМЯТЬ
Согбенная ключница встречает меня у дверей. Серое платье и серые волосы, серый облик, только глаза ясные. Ничего не спрашивает. Молча ведет нас с болью по хранилищу заросшему паутиной и пылью, открывает один из сотен-десятков ящиков и уходит от нас коридорами. Я принесла. Я отдам на хранение. Я такая как все, прихожу сюда каждый раз, когда уродливые карлики изъели меня, иссушили и оставили выживать. Приношу до блеска отмытые кости. Многожды оплаканные.