СГУЩЕНКА
мемуар
____________________________ Всякое бывало, но я тут ни при чем.
1. Бизнес.
Дизель отходил от вокзала в два ночи. Здание вокзала в этом маленьком белорусском городке никак не могли достроить после распада Союза, собственно, районный стройтрест обанкротился и рассыпался на эскаваторные клочки и складские закоулки, пока лет десять пытался его закончить. Всех в тресте уволили, директор и главбух с верными сторожами приезжали разбивать газоны у вокзала, потому что при батьке Лукашенко с озеленением все очень строго. В общем, стоит теперь огромный вокзал в три этажа, всегда пустой, под сводом привольно гукают голуби и шмыгают ласточки, из трех окошек касс работает одно , три раза в сутки по полчаса. Потому что и все рейсы-маршруты тоже сократили за время независимости. А я ходил к нему темными ночами, иногда с тестем, чаще с тещей, всегда с парой тяжеленных сумок, набитых чем-то компактно-железным. Было три маршрута от нашей пятиэтажки до дизеля.
Первый, а поначалу основной - это в обход справа, от дома через гаражи к лесопосадкам, там на боковую узкоколейку, за какой-нибудь грузовой составчик, и крадучись, пугаясь гудков, скрежета колес, далекого и близкого лая собачек, выйти к своему дизелю в точный момент, когда состав закончит пятиминутную остановку и рванет в сторону ж\д узла Крулевщизна. Этот маршрут и погорел первым. Он пролегал мимо источника сырья, местного молочно-консервного комбината. Вроде как в то время существовало два лаза, а то и тоннеля, изнутри под забор с колючкой и прожекторами, и под защитной полосой, прямо к лесопосадке. И милиция стала держать там постоянную засаду: пять-семь патрульных с собачками. Нас там не ловили, других взяли с поличным, один лаз нашли. Молва в суровые времена летит, как нынешняя гиперзвуковая ракета.
Второй маршрут сразу от места пятиэтажки забирал влево. Суть была в том, чтобы попасть на ж\д пути с обратной стороны, где мимо смрадного мясокомбината из-под оврага выползала полоцкая ветка. Те еще кругаля. А на тебе сорок-пятьдесят кэгэ, и даже не в рюкзаке, а в руках, их уже через пять-десять минут отрывает тяжестью. Я всегда любил рюкзаки, особенно правильные, на станине, с поясом, но теща сказала - хлопчик, любой дурак поспрошает, чего сложено у тебя в таком большом рюкзаке? Неси, милый, сумочки, и иди ровненько так, не горбись, вроде как тебе легко...
Третий путь короток и ясен - наискось двора, наискось второго двора, мимо средней школы и стадиончика, где набирала когда-то спелые формы моя невеста, и узким переулком к перрону вокзала. Минут двадцать на рывок. И вроде темень черная, ни один фонарь не светит, вроде кусты и сосенки-березки, ни души, лишь густо пахнет угольными дымами от избенок, часто брешут псы, редко-редко долетят пьяные вскрики молодежи. Теща по прямой не совалась, тесть, как-то разбившись об наледи кривых тропинок, да и расхрабрившись к концу зимы, стал шагать напрямки. И я пару раз пошел, второй был последним: взяли-повязали и в камеру. Смехота, если спустя двадцать лет все припомнить. Жуть выплюнуть, смехоту обосновать. Тебя опрокинули хорошим тычком об грязный лед, на лбу будет шишка, кто-то грузный уперся коленом в спину, а прямо у лица дергается, роняя пахучие брызги слюны, пасть овчарки с желтыми клыками. Они потрошат сумки, торжествующе гикают, а ты лежишь себе - отдых!- и ясно видишь в подмерзшие стекла очков, как шедшая сзади теща с двумя авоськами резко, что сурок в степи азиатской, нырнула в кустик, и нет ее. Ее совсем нет, а тебя уже зашвыривают бревном в милицейский "газик". Тебе вслед кидают сумки, из открытого нутра скачут жестяные консервные банки с синими этикетками, любимая сгущенка!
2.Любовь.
Не на спор, никто не хочет связываться, готов и теперь вынуть ее из холодильника , уверенно насаживая нож, вскрыть полукругом крышку, слегка запрокинуть жаждущее лицо - и выпить тягучими глотками желтую густоту с особым сильным ароматом перестоявших в жаркой печи сливок. Лет с пяти люблю ее, где-то в детсаде слизнув с чайной ложечки три капли, лет в восемь-десять впервые распробовал, зайдя к приятелю в квартиру, и там углядев в кладовке целый рядок синих банок, лет в двадцать впервые свободно выпил вот так, играюче, первую сгущенку. Кто ж знал, что потом сидеть мне за черной, любовно окрашеной карболаком решеткой и слушать всякие там угрозы.
Первую банку сгущенного молока я слопал целиком и без свидетелей в горах, далеко и высоко, где-нибудь в отрогах Тянь-Шаня на высоте три тысячи метров. В двадцать лет, все тот же нищий сиротинушка, но уже студент из Москвы, вернулся в свой город возле гор. Друг стал работать инструктором в Альпинклубе и предложил вместе с ним и его туристами пройтись по четвертому маршруту. Это по двум красивым ущельям, сквозь густотравные джайляу с пенистыми водопадами, подъем на пик Пионера, еще ущелье, долина с эдельвейсами, перевал с желто-синим, как чьи-то фингалы, ледником, и обратно. А я что? Горы, красоты, еды валом. Но с маршрута друг соскочил - где-то кого-то завалило каменной осыпью, надо спасать, и туристов повел дальше я один. И понес рюкзак друга в пятьдесят кило, там аптечка, спирт, прочие НЗ, веревки и крючья, но самое удивительное - пара банок со сгущенным молоком и сливками. Туристы уставали, но не калечились, а перед последним перевалом достали гитару и водку, слезно попросили меня не тащиться завтра на жуткие склоны Жингаши, лучше позагорать, грибочков и малины собрать, и тихонько обратно к турбазе "Алма-тоу". Вымотались они, конечно, да и я тоже, потому что давно отвык горным ишаком прыгать. Сговорились, все спят, я у костра сижу, со мной тесак, пол-буханки и сгущенные сливки. Хороша была ночь. Если бы пришел к костру Черный альпинист, нет проблем, угостил бы его сгущеночкой, и он бы меня не съел.
Прошло еще два года, в Москве я познакомился с девушкой из Беларуси. Симпатичная такая, тянуло к ней неудержимо. Почему тянуло, стало совсем ясно, когда я еще через годы приехал знакомиться с ее родителями. В тот городок, где говорили на смеси русско-белорусско-польского, и где в сотне метров от их крова стоял молокозавод и варил сгущенку на всю восточную европу плюс половина азии. Наглядно тем, кто понимает. Судьба, она неумолима, у нее свое правило - от жены, от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Я не зарекался, норовил избежать полного списка напастей, да не избежал.
3. Зима.
Поздним вечером я брал два мятых ведра, полных тюри из вареной картошки, резаной ботвы, горсти куриного комбикорма и вонючей самогонной жижки. Спускался с пойлом вниз с третьего этажа: к вокзалу-то прямо, к высоченному забору молокозавода влево, а я топал за дом, мимо лоскутных огородов с задубелой пашней, через улочку имени Ленина с огромными ямами вместо асфальта. Дальше виднелся цех комбикорма, а справа вперемежку сараи, гаражи, разбитые домишки с косыми сгнившими заборами. Там в глубине стоял тещин хлев, добротно кирпичный - ума не приложу, как это я в первый же приезд вписался в его строительство. Внутри даже имелась лампочка на перекрученном старорежимном кабеле в матерчатой серой изоляции, а за жидкой дощатой выгородкой в глубоком месиве дерьма бесновались две свиньи. К концу января это уже были зверюги за сто кило, злые от мороза и грязи. Их полагалось дубком отогнать от корыта, вычистить его, вывалить оба ведра и проследить, чтобы зверюги не дрались, а мирно жрали, каждая из своего закута. И будто сразу два контрабаса наяривают - жужжанье зеленых мух, квохтанье кур, от драчки с чердака летят космы сена, свинья крупнее и чернее визжит, норовит подскочить и цапнуть, видели бы люди добрые те зубки!
По возвращению выбросить грязную одежку на балкон, сам в душ, отмываясь от свинячьего запашка. После ужина сбор-совещание с последними разведданными - где кого в последние ночи словили, что люди добрые гутарят, какие запросы от торговцев. Тесть успевал вздремнуть до полуночи два-три часа, я либо читал, либо еще чем занимался, а в час тридцать мы выступали, на цыпочках, чтобы вероятные завистники и соперники не прослышали отправление нашего каравана. И марш-броски к дизелю - один раз оконченный в камере, но в другие десятки раз удачные.
Тепловоз тянул два вагона. Мы вваливались в темное нутро, тесть почти мгновенно решал, где удобнее сесть, а сумки распихать глубже под лавки. Окна непроглядно закрыты белой наледью, а в самые морозы и лавки покрывались полупрозрачной ледяной коркой, я ее сбивал каблуками, чтобы сесть. Капюшон вниз, руки в рукава, пересадка в Крулевщизне. А дальше, в таком же старом дизеле с черной гарью из трубы, до Полоцка. Во втором дизеле уже можно было спать, два часа, если справишься с холодом. Но мы были бывалыми гуляками и справлялись. Как и все прочие пассажиры - старики и старухи, а чаще тетки и молодежь. Через одного они ехали в Россию и везли что-то на продажу - мясо, молочку \масло, творог, сухое молоко, сыр\, колбасы... У кого какие были выходы \в смысле, дешевле украсть, вынести, перекупить/, тот тем и пытался заработать. Я мотался тем сезоном по большей части Беларуси, а добрая половина населения моталась наружу - в Россию, в Польшу, меньше в прибалтийские республики.
В Полоцке власти аналогично тужились достроить новый ж\д вокзал, мы в гурьбе навьюченных ходоков брели от состава, сквозь калитку, на привокзальную площадь. Начало пятого, улочки в сугробах и песчаной присыпке только оживают, в пять пыхнут светом фонари, нам очередная задача - втиснуться в автобус, вонючий "лиаз", и доехать до логова торговок. Их было пять-шесть теток, от сорока до пятидесяти, на подбор увесистых, густо-крашеных "я как мальвина", почти все очевидно злоупотребляли выпивкой; я их шибко уважал, впервые постигая, насколько крепче, сильнее, смелее эти тетки своих и чужих мужиков-погодков. Надо было выживать, мужья сгинули, детки требовали жратвы и бабла, и они носились по вокзалам, по вагонам, по торговым рядам, продавая "тортики", это коржи, густо промазаные вареной сгущенкой, и вафли - с аналогичной рецептурой. И торговали неплохо, если бы не менты и прочая напасть, да если бы не напивались иной раз, теряя товар и выручку, не ругались-дрались. Базой, где варили наши консервы и сооружали снедь, была двухкомнатная квартирка Светы, съемная, а свою потеряла. Света - самая рыхлая и злая, умудрилась после сорока родить дите, само собой, от присосавшегося кавказца, слегка просела под грузом забот и попивала все отчаяннее. Соответственно, спустя год все с ней разругались вдрызг, бизнес лопнул. А мы пока ввалились, сбросили сумки, тесть с показной бодростью вел диалог, выруливая к оплате \ тетки старались платить частями, задерживая, чтобы поставщики были повязаны долгами и уступчивы\. Получив наличку, мы тут же уходили, никогда чаю-кофе, ни даже отдышаться. "Рассиживать в шалмане - бога гневить",- обронила бывалая теща, я ее хорошо понимал, в любую секунду вломятся участковые, кавказцы, конкуренты, и тебя приплюсуют к чужим заботам. Докажи, что мимо гулял.
Если с тещей - в частный супермаркет у вокзала, где уже торговали хорошей украинской снедью, если с тестем - к ближайшей разливухе, там он отводил душу, и дальше я его транспортировал до обратного дизеля. Ну, про эти приключения ладно, его заботы. Своих забот хватало.
Опять скрежет колес, перестук молотков, крошево шипящих звуков из громкоговорителя, угольная запашистая дымь, и нужно бежать - занимать места, надо трясти-будить тестя, потому что стоянка минута, надо выбить замерзшую дверь в вагонный туалет, а то старуха в тамбуре плачет...В другой раз рванем в Витебск, через три дня Молодечное, где теща наткнется на родственников, и мы скользнем мимо, пухлыми крысами с мешками за рядом мусорных бачков, чтобы те родственники нас не заприметили, вдруг языки развяжут где ни попадя! А дальше и Орша, и Минск и прочие городишки, ждут сгущенку, ждут нас.
Вареную сгущенку не ем с тех пор. Отрезало. Будто бы каждый раз ее - скомканную вафлю с коричневым наполнителем - сует мне пьяная тетка с потекшими сиреневыми кляксами на мокром от пота лице. И улыбается, два золотых зуба слева, дырка внизу справа. Удачи вам, тетки.
4. Любовь.
В камере меня продержали до рассвета. Спасибо неторопливым белорусам, трясти начали не сразу, то ли ждали, чтобы клиент созрел, то ли еще чего в городе приключилось - группа с собачками опять забухала кирзой на выезд. Мне сказали потесниться, алкаша подселили, он спал, я потерянно топтался. У меня не было документов. А тот, что лежал в квартире у тещи, советский паспорт, был год как нигде не действителен, при желании уже за него можно было санкции навесить. Чужак из России с казахским советским паспортом. И пятьдесят банок сгущенки.
- Приехал из Минска. К родичам жены. В гаражи пошел, мужик подвалил, говорит, продаю сгущенку впол-цены, за водку. А у меня в Минске тетка торгует, я ей звоню, говорит, хватай сгущенку, и тебе денег перепадет. Я и взял.- такую версию я озвучил.
- Ты на баночку посмотри,- сказал милиционер.- Ничего не видишь? Снизу дата. На ней завтрашнее число. Это значит, ее только что испекли, баночку, она ворованая. Ты скупщик краденого в крупных размерах. Найдем, кто банки с завода вынес, половину срока ворам. Не найдем - все тебе отгрузим. Хочешь знать, сколько это?
- Это четыре бутылки водки, вы по гаражам пройдитесь, и самогон, и комбикорм предложат, кто как может, так выживает...- сказал я и замолчал.
Я говорить старался меньше и невразумительно, чтобы он не вычислил по звуку, что я из России.
Меня опять повели на шконку думать, на шконке дрых дядька с запашком. Я сидел еще часа полтора. Спросили адрес родичей жены, я назвал его - а как тут увернуться?
А потом меня молча посадили в тот "газик", вместе с сумками, повезли. Встали у вокзала. Сказали: Вылезай.
- И что?- спросил я.
- Уматывай,- сказали менты.
- Так дизель будет через сутки!
- Уматывай, или с нами хочешь?
Я взял сумки, где три-четыре банки не хватало, и потащил их обратно в квартиру.
Героическая теща в три утра нашла нужный телефон, разбудила троюродного племянника, который помощником прокурора в соседнем районе, дальше он позвонил в городок ментам, о чем-то перетерли, и меня решили отпустить, еще и потому, что я ничего конкретного не выдал на-гора. А тесть всю ночь, как проклятый, выносил из квартиры запасы сгущенки, масла, творога, перепрятывал по подвалам, гаражам, сараям. Ждали обыска. Когда я вернулся, он от радости за минуту-другую - в хлам. Теща подробно расспросила, сказала, что молодец, правильно все терпел. И я сел завтракать.
В семь утра писк-визг, это проснулась дочурка. С ней проснулась и женушка, покормила Аню грудью, вышла заспанная, сердито на меня смотрит:
- Ты почему дома? Совсем обленился, не хочешь зарабатывать!
- Я из тюрьмы вернулся, ужасно рад,- говорю.
- Сплюнь, сплюнь,- говорит теща.
Врать не буду, в тот год я сгущенку разлюбил. Слишком много ее было: двухлитровые бутыли бабы с молокозавода вытаскивали из-под юбок, пакеты хлюпающие - из-под грудей, мы ее варили, переливали, везли-тащили, липкие руки и стойкий запах...Бизнес закончили, переехали в Питер. И любовь через два-три года вернулась, если кто не верит, запросто баночку вскрою и выпью, другим на удивление, себе в радость.
30.03.2018г.