Глава 7 в которой Любава снова использует свой Дар.
Солнечный зайчик, случайно залетевший в душу Стейнара, светился все ярче, согревая сердце неведомым теплом, и изменяя молодого княжича до неузнаваемости. Вчерашний задира, хвастун и наглец, что частенько лапал пухленьких кухарок и тискал по углам визгливых служанок, к несказанному удивлению его самого превращался в застенчивого скромника. Он краснел под пристальным взглядом карих глаз рыжеволосой гостьи, проглатывал безропотно все ее колкие словечки, теряя дар речи вместе со всей своей ершистостью.
А Забава бессовестно оттачивала на нем свои острые зубки, вызывая молчаливое осуждение даже со стороны царевны. Ну, сколько можно издеваться над бедным парнем, сколько можно его мучить? Уже стороннему наблюдателю невооруженным глазом было видно, какие страдания доставляют ее уколы и издевки Стейнару. Но он молчал и терпел. И чаще обычного уединялся в своих покоях, благоговейно вспоминая каждую ее фразу, каждое слово, каждый взгляд и жест. Впервые в жизни он испытывал невыносимо сладкую муку. И, кажется, готов был терпеть ее бесконечно.
В ранних осенних сумерках наблюдая за движением теней на потолке в своей комнате, Стейнар лежал на кровати поверх одеяла и думал. Какая она смешная. И эти рыжие волосы, точно заплетенные в косу языки пламени. Вот бы расплести эту косу и запустить в огненные пряди свои пальцы, расчесывая, разглаживая их, вдыхая их терпкий запах, ощущая их шелковистую нежность… А сколько у нее веснушек на лице! Наверное, миллион, а может и больше. Вот бы пересчитать их все… губами. По поцелую на каждую веснушку. Если начать пересчитывать вечером, то закончишь едва ли к утру, так их много. Но, как можно решиться на такую дерзость? К этой гордячке и на хромой козе не подъедешь.
Лишь милосердная царица Ночь, давая крылья безудержной фантазии княжича, щедро вознаграждала его за все муки и страдания, одаривая такими снами, что просыпаться утром совершенно не хотелось. И по утрам он долго не желал выбираться из-под одеяла, пытаясь удержать за хвост нежную, хрупкую, яркую, но все-таки ускользающую материю сновидений.
Через неделю после отъезда князя в Вельвиль Любава проснулась ночью от странных звуков. Она слышала голоса людей, цокот копыт, звяканье оружия. Замок беспокойно гудел. Вскочив с постели, царевна подошла к двери, ведущей в коридор, и прижалась к ней ухом. Глухо звучали тревожные голоса, слышался топот многих ног по коридорам и лестницам дворца.
- Что случилось? – послышался за спиной сонный голос Забавы.
- Пока не знаю. Но явно что-то нехорошее, - ответила царевна.
Выходить в коридор, заполненный вооруженными солдатами, девушки побоялись, и растолкали дремавшую в углу служанку. С трудом разлепив заспанные глаза, та встала и, нехотя кивнув, отправилась разузнавать о случившемся.
Любава подошла к окну и выглянула на балкон. Было холодно и сыро. Видимо, недавно прошел дождь. И в беспросветной осенней ночи на мокрых плитах двора в лужах отражались, сплетаясь в затейливый узор, красноватые огни факелов. Зябко поежившись, царевна закрыла балконную дверь.
Вернувшись, служанка бестолково и долго рассказывала, что только что привезли тяжело раненного князя из Вельвиля. Уже послали за лекарями, но ранение почти безнадежное.
- Бедный князь, - всхлипнула служанка и вытерла набежавшую слезу, - такой молодой, такой красивый, такой добрый! За все годы его правления у нас не было ни одной смертной казни, не то, что при его отце, князе Тормунде. Вот почему, если князь хороший, значит обязательно или в бою погибнет или от ран умрет? Несправедливо это.
- Подожди хоронить своего князя, - сказала Любава, спешно одеваясь, - может он еще тебя переживет!
Царевна в сопровождении верной подруги прошли по заполненным мечущимися в растерянности и тревоге людьми коридорам и галереям и, не постучав, вошли в покои князя, что располагались в противоположном конце дворца. Перед ними вырос грозным изваянием Сварт. Он не хотел их пропускать:
- Нечего вам здесь делать, царевна. Идите к себе. За лекарем уже послали.
- Позволь мне взглянуть на него, - просила Любава, - вдруг я смогу ему помочь?
- Обойдемся без твоей помощи.
- Сварт, я только посмотрю…
- Нет!
- Пропусти ее, Сварт, - появился из темноты Стейнар, - пусть пройдет к нему и посмотрит.
- Она же колдунья, Стейнар, мало ли что, - попытался возразить Сварт, но натолкнулся на непреклонный взгляд темных, мерцающих тревогой глаз.
Любава благодарно улыбнулась княжичу и пошла вместе с ним в спальню князя.
- Ранение в грудь, - рассказывал тот сдавленным от волнения голосом, - он потерял много крови. Еле довезли. Думали, в дороге умрет, слишком слаб…
У постели раненого толпился народ. Царевна протиснулась между локтями и спинами и замерла у края постели. На кровати, укрытый шелковым одеялом, лежал Торбьёрн. Лицо его было очень бледным, синеватые губы, сухие и потрескавшиеся, плотно сжаты, а глаза закрыты. Он трудно и хрипло дышал.
- Разойдитесь, - скомандовала Любава, - ему же и так дышать нечем!
Стейнар стал вежливо, но настойчиво выпроваживать посетителей из комнаты. А царевна присела на край кровати и взяла раненого за руку. Тот открыл полные муки и страдания глаза. В сознании, думала про себя царевна, уже хорошо! Откинув одеяло, она посмотрела на стянутую полосками белой, в пятнах высохшей крови, ткани грудь князя.
- Дайте мне ножницы! Надо снять повязку.
Рядом появился чуть не плачущий Фрейвар. Он корил себя последними словами за то, что не сумел защитить своего князя.
- Мы еле остановили кровь, царевна, - сказал он. – если снять повязку, кровотечение опять откроется.
- А ты не волнуйся, Фрейвар, я сумею остановить кровь.
Разрезав бинты, царевна попросила придвинуть поближе свечи, чтобы рассмотреть рану. Справа чуть ниже ключицы в кровавых сгустках зияла глубокая, но не большая в длину рана.
- Сильно болит? – спросила она у раненого.
- Терпимо, - еле слышно прошептал тот пересохшими губами.
- Ничего, князь, рана не смертельная, - заверила его царевна, - дней за пять я тебя на ноги поставлю. Хотя, кровопотеря будет еще долго сказываться.
- Пять дней? – Стейнар уставился на нее широко раскрытыми, удивленными глазами. – Не слишком много на себя берешь, царевна? Мне не до шуток. Если поможешь ему жизнь спасти – озолочу! И не важно, сколько на это уйдет времени.
Царевна усмехнулась такой горячности младшего брата. Этот, если бы мог, всю собственную кровь отдал бы брату не задумываясь. Хороший брат у Торбьёрна, настоящий.
- Да не нужно мне твое золото, княжич! А рана действительно не самая тяжелая. Я таких уже много вылечила. Ты, главное, народ из комнаты уведи, чтобы мне не мешали, и прикажи чистых бинтов принести, да таз с водой, руки помыть. И все будет хорошо, не волнуйся.
Торбьёрн плыл по зыбким волнам беспамятства. Течение медленно, но неуклонно несло его вперед в неизвестность. Было холодно, очень холодно. Руки и ноги совсем заледенели, было трудно дышать, а справа в груди свернулась клубком, удобно устроившись, боль. Он взглянул на бледный диск солнца, что смотрел на него белесым глазом сквозь морозную дымку. Это безумие, плавать зимой в реке! Так и утонуть не долго. Надо выбираться как-то отсюда… Он попытался пошевелиться, но не смог. Ни руки, ни ноги, заледеневшие, холодные, не подчинялись ему. Холод проникал в него отовсюду сквозь кожу, сквозь окоченевшие пальцы, сквозь легкие и замораживал все внутри. Я не хочу умирать, не хочу! Надо двигаться, надо плыть, бороться с неумолимым течением. Мне бы хоть немного тепла, совсем немного…
И тут он почувствовал сначала слабый, а потом все более ощутимый поток тепла, проникавший туда, где обосновалась боль. И боль встрепенулась, задвигалась, заворочалась недовольно. Ей не нравилось тепло. Она жаждала холода, вечной зимы, смерти. Живительный поток поглотил боль и она, сжавшись в маленький комочек, притихла, затаилась. А тепло растекалось по телу, возвращая его к жизни.
Торбьёрн снова взглянул на солнечный диск и на его фоне увидел лицо прекрасной женщины с добрыми, любящими глазами. Мама… Как хорошо, что ты здесь! А то я совсем забыл твое лицо. А это плохо, это неправильно. Когда забываешь лицо мамы, теряешь что-то очень важное в жизни. Очень важное… Но я тебя вспомнил, мама. Это ты согреваешь меня. Мама, мама, как же мне тебя не хватало всю мою жизнь, если бы ты только знала! Но ты здесь. И я живу, снова живу…
Волнение невидимой реки совсем стихло, течение остановилось. Торбьёрн открыл глаза, выныривая то ли из сна, то ли из забытья, и увидел возле себя женщину. Любава?.. Она склонилась над ним и осторожно водила руками над раной. И он ощущал кожей живительный поток тепла, усмиряющий боль, освобождающий дыхание. Он пошевелил руками и обрадовался, когда смог сжать пальцы в кулак и снова расслабить их.
- Ну, как, меньше болит? – голос царевны прозвучал так четко и ясно, что остатки бреда рассеялись. И князь слабо улыбнулся.
- Почти совсем не болит, - прошептал он, рассматривая девушку.
Почему он не сразу заметил, как она красива? Эти неяркие краски, как у только просыпающейся весны, эти тонкие, изящные, благородные черты лица, в которые хочется всматриваться бесконечно. Что ж он такой невезучий? Как некстати получил эту дурацкую рану. И вот лежит теперь бревном, пошевелится не может, слабый, жалкий перед этой гордой и непреступной красавицей…
Он прекрасно разбирался в оружии, он мог поучить управлению государством и более солидных мужей, но совершенно ничего не понимал в женской душе. Не знал он, даже не догадывался, что в ту минуту, когда Любава увидела его раненого, изнемогающего от боли, потерявшего столько крови, что другой и не выжил бы, в ее душе затеплился огонек великого чувства – матери всех чувств – сострадания. И день ото дня, сидя возле раненого, вытаскивая его из цепких лап смерти, изгоняя из его бессильного тела боль, отдавая ему свою целительную силу, она чувствовала, как огонь этот разгорается, согревая ее сердце, восстанавливая силу, окрыляя душу. Но и она не знала, что родится в самой сердцевине этого огня, какое чувство выплавится в нем – простая симпатия, дружеское взаимопонимание, а может любовь?
- Представляешь, я вдруг вспомнил лицо своей матери, - неожиданно для самого себя поделился Торбьёрн с целительницей, - а ведь видел ее в последний раз, когда мне было всего четыре. В памяти сохранились тепло ее рук, ласковая улыбка, какое-то всеобъемлющее ощущение счастья и свободы. А лицо ее забыл. Долгие годы не мог вспомнить, думал уже никогда не вспомню. А тут вдруг… Наверно, это твои руки мне ее напомнили.
Торбьёрн положил свою ладонь поверх руки царевны и прижал ее тихонько к груди. Под ее маленькой ладошкой стало тело – тепло и боль совсем исчезла.
- Спасибо тебе, Любава. Я не ожидал, что ты, именно ты, станешь меня спасать.
- Почему? – искренне удивилась девушка, ощущая доверчивую нежность его руки.
- Много зла я тебе причинил. Прости. Прости за все, если можешь.
И за тот непрошенный поцелуй тоже просишь прощения? Подумала Любава, но вслух не произнесла, и как-то сразу сникла. Ну, конечно, совершил глупость под влиянием эмоций. Теперь раскаивается и обязуется больше никогда таких глупостей не совершать. Все правильно. Вот только грустно отчего-то. Любава вздохнула и осторожно высвободила свою руку.
- Тебе сейчас больше спать надо. Во сне силы восстанавливаются. А рану я тебе почти залечила. Мне пора. Я завтра еще приду.
Она встала и собралась уходить. Вот уже три дня она приходила к раненому утром и вечером, и с каждым разом смерть отступала от него все дальше. Еще чуть-чуть и рана совсем заживет. А дальше молодой организм, хороший сон и усиленное питание сделают свое дело и без ее помощи. Она шагнула по направлению к двери.
- Подожди, Любава. Не уходи, - попросил князь таким умоляющим голосом, что девушка остановилась и с удивлением посмотрела на него, – посиди еще немного со мной.
Он не хотел, чтобы она уходила. Он хотел смотреть в ее зеленые глаза, слушать ее голос, говорить с ней, о чем угодно. Только чтобы она была рядом. И она снова села на край кровати, но свои волшебные руки на грудь ему уже не положила. Они просто разговаривали обо всем на свете, о ее трудном детстве в стране пиланов, о его учебе в школе воинов, о соперничестве с братом, о ее обучении целительству, о братьях и об отце… И в этом тихом задушевном разговоре он вдруг почувствовал такую глубокую близость с ней, какую еще никогда не чувствовал ни с одной женщиной. Может быть от того, что тело его было истерзано болью и бессильно, в близости этой не было ничего телесного. Просто одна душа доверчиво прильнула к другой и грелась, и нежилась, медленно оживая, в ее теплых лучах.
Теперь после очередного сеанса лечения они долго разговаривали. То ли тепло, струящееся из ее волшебных рук, то ли добрый, открытый взгляд зеленых глаз располагали Торбьёрна к таким откровениям, что он и сам удивлялся. Можно ли о таких вещах разговаривать с женщиной?
- Не знаю, что делать с Вельвилем, - однажды посетовал он. – Местный князек никак не хочет смириться с моей властью над ним. Ведь это с его подачи там постоянно кипят страсти. Многие мне советуют поймать его и повесить. А я сомневаюсь, поможет ли?
Зачем он это сказал? Ну что может понимать в политике женщина?
- Наверное, он смелый и свободолюбивый человек, раз продолжает бороться с превосходящем по силе противником, - сказала Любава.
- Да, наверное.
- Ведь именно таких людей, смелых, решительных, даже отчаянных, ты и уважаешь? Разве нет?
- Да, это те качества, которые я уважаю в людях, - ответил, немного подумав, Торбьёрн.
- Тогда и поступай с ним с уважением, как с равным.
Он с интересом посмотрел на царевну.
- Поясни свою мысль.
- Если забыть про размеры княжества Вельвиль, про его зависимость от тебя, а обратить внимание только на силу и мужество, смелость и отвагу его правителя, что бы ты с ним сделал?
- Стал бы договариваться.
- Ну, вот и попробуй договориться, а не посылать армию. Предложи ему что-то, что ему необходимо, но не унизит его достоинство, а сделает его твоим другом, твоим компаньоном, соратником. Дружеские узы порой крепче цепей рабства и зависимости.
Торбьёрн задумался. Заветы отца, утверждавшего, что любая власть стоит на силе и страхе, все еще жили в его сердце. Но он уже десять лет правил страной и начинал понимать, что отец был не во всем прав. Может в совете этой юной царевны из удивительной, странной, необычной страны, где нет тюрем, потому что нет преступников, где народ благоденствует без войн и потрясений, и есть зерно истины? А она не только красива, но и умна. Смесь восхищения и уважения наполнила душу князя. А в голове возникла малодушная мысль: «пусть бы рана заживала подольше».
Вечером пятого дня лечения в спальне князя собрались придворные лекари. Им очень хотелось уличить загадочную целительницу во лжи и бахвальстве. Ну, невозможно залечить такую рану за пять дней! Другой бы от этой раны погиб. Но князь был молод и силен, поэтому надежда на выздоровление была. Но выздоровление в любом случае наступило бы много недель спустя.
Любава на их глазах сняла повязку и продемонстрировала свежий розовый рубец на месте ужасной раны. Лекари загудели, что-то бубня на ухо друг другу, с расширенными от удивления глазами. Но Любава не прислушивалась к их словам.
- Это невозможно!
- Она колдунья, ведьма! Без колдовства здесь не обошлось.
- От нее надо держаться подальше. Она может быть опасна!
А князь широко улыбался, довольный произведенным эффектом, и испытывая гордость за свою спасительницу. Утерла нос всем местным врачевателям вместе взятым!
Стейнар, присутствовавший при этом, не мог поверить собственным глазам. Он взял царевну за локоть и отвел в сторонку.
- Ну, Любава, я потрясен! – восхищенно прошептал он. – Век тебе этого не забуду. Завтра с утра пойдем в княжескую сокровищницу. Выберешь себе все, что только захочешь.
Любава усмехнулась, но как-то не весело.
- В вашей сокровищнице нет того, что я хочу больше всего на свете.
- А что же ты хочешь?
- Домой хочу, к своим родным… Я очень скучаю по ним. Понимаешь?
Стейнар опустил виновато свои разбойничьи глаза. Даже если бы в его силах было отпустить пленниц, он бы этого ни за что не сделал. Теперь лишить его общества рыжеволосой Забавы было равносильно лишению воздуха.
http://www.proza.ru/2018/03/05/1424