Глава 48
Даже не сняв наручников, меня бросили в камеру одиночку. Накололи прямо через штанину какой-то гадостью, от которой мне буквально через минуту все стало безразлично, и я поплыл, как в тумане. Лишь утром, когда принесли завтрак, наручники сняли. Я еще не успел похлебать баланды, как в камеру ввалился следователь с полной ряшкой и явной одышкой:
— Ну что скажешь на этот раз? — сходу спросил он, бросая на стол портфель и плюхаясь прямо на нары, рядом со мной. — Снова планируешь пуститься в бега? Не выйдет. Отсюда теперь не смоешься ни под каким предлогом. Хоть я на тебя зла не держу, руки ноги мне тогда не поломал, как некоторым, но учти, Кравцов, что многие на тебя зуб имеют, сам знаешь какой. Бо-ольшущий. Поэтому я сегодня с тобой поговорю по душам.
Я ничего не ответил плюгавенькому следователю, которого уже один раз отправил в нокаут. Что я мог ответить, если у меня выбора не было: либо податься в бега, что было теперь, как я сам понимал, весьма и весьма проблематично, либо поднять руки и сдаться на поталу спецназовцам, пусть из меня вьют веревки, трощат кости, делают принудительное кровопускание... Конечно, следователь был прав. Теперь побег для меня вовсе несбыточная мечта. Не позволят. Уже научены. Я был в логове врагов, за многими решетками. Нет, меня никуда не поведут, а будут допрашивать, если уж на то пошло, только в этой камере-одиночке, чтобы выбраться из которой, необходимо преодолеть как минимум четыре решетки. А вот сколько дней продлятся пытки, этого я даже не мог представить. Допрашивать и вить веревки или нечто другое, фараоны будут столько — сколько им потребуется. А потом, добившись нужных результатов, даже не выпустив из каменных казематов на волю, не дав подышать чистым воздухом, в подземелье, а, может, и в этой камере, пустят в расход. Зачем им лишняя головная боль.
«Мерзавцы, — думал я. — Они с меня теперь не одну — две шкуры спустят и скажут, что так и было!»
— Да пошел ты подальше с твоими дурацкими вопросами... — уже вслух сказал я, зло покосившись на пыхтящего следователя.
— Ну вот, видишь, заговорил, — следователь ухмыльнулся своей полной ряшкой.
— Опять, как и в первый раз будешь тыкать мне под нос фотографии с убитыми, порезанными, взорванными и прочим. Чтобы я взял все на себя? Не выйдет! Я к вашему сведению, не Калиновский, поэтому требую выпустить меня отсюда! Настоятельно требую!
— Вот те и на! Ты уже, оказывается, знаешь свою прежнюю фамилию... Вспомнил, наконец! Проговорился. Ну, ну, давай, давай, я с удовольствием послушаю тебя дальше. Можешь долго рассказывать. На сколько твоего духу хватит. Я терпеливый и пока мне спешить некуда... — Следователь ухмыльнулся. Его хитрые глазенки, кажущиеся на огромной раскормленной ряшке почти «мышиными», заиграли жестокостью и издевкой.
— Напраслину на себя брать не собираюсь, и не возьму! — упрямо бросил я.
— Тебя, Кравцов, он же Калиновский, он же...
— Я только Кравцов, все остальное оставьте при себе, — злобно проговорил я, зыркая на следователя, который опять же, видимо по привычке, барабанил по столу своими толстенными пальцами.
— Ты, может, быть, еще скажешь, что и не Черный Дьявол? — удивленно спросил следователь.
— Я могу чего угодно сморозить, но это... Ловите своего Черного Дьявола, — прошипел я.
— Ладно, ладно, умерь свою необузданную энергию, — увидев, что я зажегся, следователь напрягся и, как показалось мне, попытался вобрать свою голову в слоновью шею, но из этого у него ничего не получилось.
— Чего, боишься меня? — я хмыкнул.
— И да, и нет, — сразу же признался следователь, — но пойми, Кравцов, что даже убив меня, ты не сможешь больше отсюда сбежать. Тебя отсюда не выпустят ни при каких, как ты сам говорил мне в предыдущий раз, раскладах. Ты нынче за семью замками и с постоянной охраной из трех двушников.
— За охрану, конечно, спасибо. А с остальным... Можешь даже не пытаться объяснять. Это мне и так, без твоего предупреждения, понятно, — я вздохнул и подумал: чего мельтешу перед этим безразмерным чудовищем, мозги которого, вероятно, тоже уже давно и на всю оставшуюся жизнь, жиром заросли. — Мне сейчас непонятно другое, — продолжил я, медленно вставая с нар.
Следователь, видимо ожидая со моей стороны любого подвоха, тоже вскочил на ноги, как ужаленный.
— Да посидите, в ногах правды нет. Я не собираюсь вас пока убивать, — я перешел на «вы». У меня вызревал план побега. Туманно выплыл из глубины подсознания. Хотя я никак не мог поймать его за краешек, чтобы распутать, как распутывают клубок ниток... — Я, если признаться честно, сегодня не готов вести с вами беседу, сказал я и деланно глубоко вздохнул. — Откровенно говоря, устал бегать. Вернее, убегать. Мне надоело все, и я хочу просто отдохнуть... Только, знайте, если по большому счету, эта камера, думаю, годится разве что для пыток, и длительное пребывание в ней, конечно же, не располагает к отдыху. Вы не находите, что я прав, господин следователь?
— Отдыхать все мы без исключения будем на том свете, если нам там не уготовлен ад со смолой и прочими атрибутами, — неожиданно даже для меня, следователь, присев на табурет, подбодрился...
— Думаю, этого там не будет... Как по мне, ад уготовлен для других, господин следователь. Для тех, у кого самые большие провинности во всем... Поэтому, приходите завтра. Сегодня я не готов давать показаний. Голова моя пуста, как добротно выжатый лимон. Если можно, просьба к вам, господин следователь, пускай найдут мне камеру получше и вернут конфискованную у меня папку. Только не надо на меня давить. Ничего с наскока, да по-партизански, у меня не выпытать... Придет время, созрею на откровение — тогда пожалуйста, а нынче... Нынче не хочу, и не буду. Пока...
Даже опять, сидя в застенках, я не хотел признавать своего поражения — зачем? Я считал это ниже своего достоинства. Хватит лебезить — не биндюжник же им попался. И не недалекий бомжара! Я уже так налебезился перед всеми власть предержащими, мало не покажется! Я понял, что во мне неожиданно, именно в данный момент, перед этим толстяком, проснулся никогда не присутствовавший актерский талант. Я даже интонацией, давил на психику следователя.
— Хорошо, я вас прекрасно понял, — теперь уже следователь, ожидая обещанного «признания», заюлил. — За камеру и вашу папку не знаю, но постараюсь сделать то, что вы просите... Непременно постараюсь уладить...
— Вы уж постарайтесь, иначе никаких разговоров с вами больше вести не буду. Хоть каленым железом меня пытайте... Учтите, что я прошел многие школы борьбы и прочего, как-то дзюдо, айки-до, киокушин-каратэ, кэмпо, довольно неплохо владею йогой... Уж поверьте, меня ни огнем, ни чем-то другим не испугают. Я при нестерпимой боли просто остановлю свое сердце, и помашу всем живущим здесь ручкой. Так что, по возможности, предупредите и об этом ваших недалеких бугаев-дуболомов, — я кивнул на дверь и нахально поглядывая на следователя, который, наконец-то с трудом распахнув свои жирные веки, во все глаза смотрел на меня. — Вот тогда вы действительно ничего интересного не узнаете ни про меня, ни о том, как Черный Дьявол появился на свет, ни...
— Да, да, я постараюсь. Обязательно постараюсь, Николай Владимирович, — снова заторопился следователь.
— Ну, ну, а теперь вы свободны. До завтра, — я повернулся к следователю спиной и отошел от двери к прохладной стене. Я продолжал играть роль актера в только что начатой пьесе жизни, продолжал играть роль победителя, и это мне пока удавалось...
Следователь подбежал к двери и несколько раз постучал в нее чем-то металлическим. Возможно, своими ключами.
Когда дверь открылась, я повернулся от стены и бросил:
— И прикажите службе, чтобы освободили мои руки от наручников.
— Да, да, я доложу в верхи. Этот вопрос лично я решить, к сожалению, не могу.
— Во, во, доложишь. И про камеру с папкой не забудь, — нахально перейдя на «ты», проговорил я, и снова повернулся к стене.
* * *
Камера, куда привели меня два до зубов вооруженных трешника, была, на удивление, сухой и теплой. Вместо нар, в углу расположилась металлическая кровать. Справа от двери нечто похожее на укороченный письменный стол, табурет стоял как раз у стола. Я попробовал передвинуть его и убедился, что он не привинчен к полу. Это было уже кое-что. Над столом висела полка с тремя книгами и стопкой бумаги. В потолке горела не обычная зарешеченная и запыленная лампочка, а настоящая дневная. Рядом был и выключатель. А у самой двери, в небольшой нише нашлось место даже для умывальника и... унитаза, которые отгородили тряпичной ширмой. Короче, камера была рассчитана, скорее всего, для привилегированного класса. Наручники действительно сняли. Чуть перегодя низенький, неплохо накачанный трешник принес и папку с родословной, шариковую ручку.
Я сразу же включил свет и набросился на родословную, которую мне предоставил вор в законе Кривоногов.
Это было довольно интересно.
С первой страницы, с фотографии на меня смотрело лицо какого-то вельможи, или это так показалось с первого взгляда. Наивный портрет этот выполнил, как значилось внизу под фотографией, некий художник Н. Кунелакис. Внизу под портретом было написано, что на портрете изображен Думитрос Алексиадис. Кем он был, ничего не говорилось. Единственное, о чем подумал я, когда перевернул страницу и, увидев расширенное генеалогическое древо, что дед, вернее, мой далекий прапрапрадед был не хилым, и к тому же, довольно красивым.
Почему именно этот портрет попал на первую страницу папки я не знал, но это было не суть важно. Далекий предок жил в первой половине XIX века... Его имя я нашел где-то чуть пониже средины древа. Видно было, что это первое изображение близкого мне человека. Листая дальше папку, я споткнулся и на... фотопортретах деда, двух бабушек, мамы, отца... Были там и фотографии знакомых и совершенно незнакомых людей... Среди них узнал и... деда Кулича... В конце красовались два портрета — мой, Николая и Калиновского. Мы действительно были похожи друг на друга. Разве что глаза у Черного Дьявола были чуть позлее и посажены поглубже, но такая же бородка клинышком, такие же чуть точащие уши, так же скуласт...
Видно было, что ребята Кривоногова действительно как следует покопались в пыльных архивах, чтобы преподнести столько фактического материала...
* * *
Время неумолимо отсчитывало часы, дни, а конкретного плана побега у меня не было. Я снова попал в лапы фараонов и меня, как особо опасного рецидивиста посадили в камеру-одиночку. Разве что камера эта была по меркам тюрьмы, отличная. Хотя, в ней не было телевизора, но с этим можно было мириться...
Надо же, попался я фараонам по дурости. Хотя, почему по дурости. Меня нагло подставили. Скорее всего сдал меня и Грома кто-то из окружения вора в законе Кривоногова. И там, в клане преступного мира, царила, как понял я, продажность и верховодили во всем тоже деньги... Конечно, следователь Колобок, как я прозвал толстомордого, достал меня что называется, да и начальник тюрьмы четыре раза наведывался в камеру и мозолил своей рожей глаза. Я не признавался ни в чем, что пытались на меня повесить. А потом, как по накатанной, пошло-поехало...
Во мне, теперь уже почти безвольном, смирном, теоретически сломленном, до сих пор, в глубинах подсознания, на удивление ментов, осталась взведенная почти что до предела пружина отрицания. Хотя дикая боль во всем теле после не считанных допросов без битья, а порой и с битьем, все чаще и чаще овладевала не только сознанием, но добиралась время от времени и в потаенные уголки подсознания, пытаясь погасить противление злу и насилию в самом зародыше.
А еще, перед глазами стояло море крови.
Моей крови.
Прав был старик из камеры, которого укусила крыса и имя которого я, как ни силился вспомнить, забыл. Он говорил, что адски устал от беспредела фараонов, которые изо дня в день измывались над ним...
Лишь много позже, после очередного побоища, я сначала «увидел» образ деда, а потом и вспомнил, что укушенного крысой, в камере звали Сватом...
Это сначала меня не трогали, позволили даже полистать досье, а потом фараоновская «машина» пришла в движение, и понеслось... Меня действительно больше никуда не уводили из этой, ставшей враждебной, камеры — боялись, твари, что снова сбегу. Но и здесь современные инквизиторы вершили свое грязное дело, которое приносило им несказанное удовлетворение, а допрашиваемому, сиречь мне, лишь невыносимую боль...
Вместо Колобка в один из черных дней появился в камере мордоворот под два метра. Он тут же, без предисловий, попытался сразу вмазать меня по челюсти. Конечно, пропусти этот удар бугая, я сразу бы сверзился на пол с многочисленными переломали челюсти и, как пить дать, выбитыми передними зубами. Я совершенно не думая, автоматически поставил боковой блок, переместив тяжесть тела на правую ногу и чуть повернув туловище, что усилило эффект блокирования. И тут же провел маэ-гэри, что позволило надолго избавиться от мордоворота, который отлетел от меня метра на два и ударился головой о стену, после чего потерял сознание. Видимо, посылавшие в камеру ко мне этого бычару не предупредили, а, может, и не знали толком, что я знаком со многими видами единоборств, в том числе и с каратэ.
Уж после этого за мной фараоны больше не появлялись в этой камере по одному — как минимум приходило трое, а то и четверо мучителей. Они взялись за меня всерьез, но все равно, не смотря на побои, я упрямо стоял на своем.
Я боролся за правду, отстаивал свое «я».
Чуть позже, вперемешку с мордоворотами, выбивающими из меня нужные им признания, приходили и люди в белых халатах. Они не говоря ни слова, связывали и кололи мое тело какой-то гадостью, травили кучей таблеток, что-то подливали в воду, сыпали в баланду...
Я уже стал ощущать, что черепушка моя потихоньку «съезжает», но все еще как-то, на удивление, держался на своем, порой разыгрывая перед вновь появляющимися мордоворотами и «врачами» припадки эпилепсии. Однажды специально сильно прикусил свой язык, чтобы затем упасть на пол и не только биться в конвульсиях, но и при этом пускать изо рта кровавые пузыри.
Очередная промывка мозгов фараонам не удалась, поскольку они, видимо, побоялись, что я не выживу.
А потом был суд.
Вот о нем я, наколотый, напоенный и нашпигованный всяческой дрянью, ничего не помнил...
ГЛАВА 49
— Наконец-то, — сказала с облегчением Соколова. — Наконец-то ты пришел в себя, Коля! Мы думали, что ты, Коля, уже не выживешь. Едва «залатали».
— Как это? — попытался спросить я, но, видимо, не получилось. Я только видел ее нежное лицо, ласковый взгляд и прядь волос, что высвободилась из-под снежно-белой шапочки, снова расплывающейся в бесформенное белое пятно.
Сколько времени прошло с той поры — я не знал. Секунда, минута, час...
Когда я раскрыл глаза, надо мной, прямо с потолка свесились десятки, а, может быть, и сотни разноцветных проводков и трубочек, уходящих куда-то вниз, обволакивающие рукотворной «паутиной» кровать.
Я с трудом повернул голову проследить, куда идут их окончания. Несколько проводков лейкопластырем были приклеены к моей руке. А к моей ли? Рука была мертвенно бледна и, казалось, лежала словно высохшая, давно отрубленная ветвь дерева...
— Вот мы и проснулись, — снова перед глазами появилась Соколова. — Теперь уж дело пойдет на поправку, Коленька...
— Что случилось со мной? — спросил я.
Видно было, что Соколова услышала мой вопрос, но по тому, как испуганно смешалась, понял: что-то неважное.
— Теперь уже все нормально, Коля. — Она промолчала и я не выдержал:
— И все же?
— Ты полгода был на волосок от смерти, Коля!
— Даже так?
— Только не волнуйся, пожалуйста. Очень тебя прошу, Коля. Хорошо?
— Ну, ну, разве ты не видишь, что я уже здоров как бык, и разговариваю с тобой, Валя. А молчание... Молчание, Валя, хуже откровенной правды. Ведь человек, не зная ничего, мается еще больше, нежели зная все последствия. Разве не так?
— Так, Коленька, так. — Соколова, согласившись со мной, глубоко вздохнула и отвела глаза. — Так, Коля, — сказала она еще раз, видимо не решаясь раскрыть какой-то страшной для меня тайны.
— Рассказывай, Валя. Я сильный, выдюжу!
— Полутораметровые у того дома поиздевались над тобой, Коля, как только могли. Я выхватила тебя из этого ада в последний момент. Еще бы минута-две, и мы ничего бы не смогли сделать...
— Значит все это время я бредил? И все, что случилось после того, как мы вышли из магазина — бред? — Я поднял на Соколову взволнованные и в то же время непонимающие глаза. — Мой бред? Но ведь... Я все помню, Валя! До мельчайших подробностей!
— Ну и хорошо, что помнишь, — Соколова попыталась сказать это как можно поспокойнее, но вышло надуманно, даже, как показалось мне, подло. С ее стороны.
Я попытался встать с кровати, но мой порыв остановила прохладная, нежная рука Соколовой:
— Тебе сейчас нужно спать и набираться сил, — сказала она, так и не ответив мне ничего больше. Я же, как ни странно, подчинился ей и закрыл глаза.
* * *
Опять меня разбудили разбушевавшиеся страсти за открытым окном. Распинались во всю воробьи и лишь иногда в этот птичий гам врывался шум резных кленовых листьев, что мельтешили от ветерка причудливыми тенями на противоположной стене палаты.
«Вот хорошо было бы, чтобы в палату вошла Валентина! — подумал я. — Сразу бы на поправку пошло. Ведь мне плохо. Очень плохо. Мне ее недостает!
Я сконцентрировал всю свою энергию и уставился на дверь.
— Коленька, здравствуй! Ты уже проснулся! Как твои дела? Я почувствовала, что тебе плохо и...
Я оторопело смотрел впереди себя на приоткрытую дверь в палату, где увидел ее, Валентину. За ней, чуть поодаль, переминался с ноги на ногу... стоял Калюжный.
«Но почему они здесь? В больнице? Ведь они так... А Анатолий Калюжный... Ведь я его до посещения магазина, до... никогда не видел... Кто же он такой? Помог Валентине доставить меня в больницу? Спас от полутораметровых? Эта встреча с ним в Сотейнике... Так существовал ли Сотейник, или это просто-напросто... больница, в которую меня положили, комнаты Сотейника — палаты и... врачи... Но Трутень, Восстановитель — представители Вселенского Разума... Эти ненормальные Толстяк и Очкарик...» — Я на миг закрыл глаза, поскольку мне показалось, что я брежу. Я столько времени был не у дел... Мои мозги, нашпигованные черт те знает чем, не получали для обработки необходимой информации, поэтому я не мог «включиться в «систему». Скорее всего я был не нужен этому пока непонятному мне и не понятому мной сообществу... Хотя почему непонятному и непонятому? Ведь Валентина...
Когда открыл глаза, опять узнал Валентину уже у своей кровати, на стуле. В белоснежном халате, она сидела в пол оборота с недочитанным «Титаном» Теодора Драйзера. Ведь мы не дочитали тогда, в юности этот роман с Валентиной.
Девушка нежно смотрела на меня, готовая в любую минуту раскрыть книгу, и начать читать, и дрожащей рукой поправляла в волосах брошку с камешком, подаренную ей пять лет назад на день рождения.
— Привeт! — к кровати меня подошел Анатолий. — Ну ты даешь старик. Заставил нас с Валюхой здорово поволноваться. Давай поднимайся на ноги и на борьбу с полутораметровыми. Одно время было поутихли, нынче снова донимают, гаденыши... Врачи сказали, что через недельку ты уже будешь в форме...
* * *
Я заскочил к Валентине лишь на минуту — принес распечатку ее рукописи. Так и не читанную после двадцать восьмой страницы.
«Зачем читать? — Все уже произошло, историю вспять, как и время, не вернуть...» Поэтому решил отдать Соколовой увесистую папку: пусть допишет недостающие страницы.
— Тебя не пугает, Валя, что в этом повествовании так много страниц? — спросил я, протягивая Соколовой папку.
Соколова вдруг оживилась.
— Пугает? — удивилась она. — А почему оно должно меня пугать? Я записывала так, как мне подсказывал мой ум. А, может, и кто-то другой. Тот, кому непременно нужно было создать этот мир с полутораметровыми, и втянуть в эту передрягу нас с тобой, всех тех, кто находился в Сотейнике или еще где. И вообще, мне все это надоело. Надоело ночами, после работы сидеть перед компьютером и писать, писать, писать. У меня аллергия ко всему, что нужно писать, Николай. Понимаешь?
Приняв из моих рук руспечатку, Соколова пренебрежительно посмотрела на нее, затем, положив на стол, развязала тесемки. Взяла несколько страниц, затем еще и, взъерошив их на подобие веера, неожиданно поднесла к левой руке, в которой была зажигалка.
Огонь вспыхнул не сразу, но все же начал жадно глотать уже чуть пожелтевшие станицы, упорно продираясь к пальцам, держащим листки.
— Что ты делаешь, — в ужасе вскричал я, но Соколова волевым движением остановила мой порыв и, схватив всю огромную папку, бросила в таз, куда перед этим швырнула догорающие листки.
Отсыревшая, местами подмоченная рукопись, горела вяло, заполняя едким, удушливым дымом небольшую комнату.
Убывали в небытие гениальные страницы и исподволь исчезал выдуманный Валентиной Соколовой мир полутораметровых. Но в то же время было в этом несмелом горении, что-то предательски злое, обидное, но неизбежное... Листки, закручиваясь кверху своим краем, уже обгоревшим, черным, упрямо не поддавались огню, но он, исподволь жадно ухватившись за края, пожирал их...
«Но это ничего, пусть бумага горит. Существует еще и компьютерная версия», — подумал я, но Валентина опустила меня на землю:
— Нет, Коля, нет компьютерной версии. Ее я стерла с компьютера как только сделала вот эту респечатку…