Художник Юрий Ракша.1978. Холст, масло."Земляничная поляна" ("Моя семья")(Третьяковская галерея)
ЗЕМЛЯНИЧНАЯ ПОЛЯНА
новелла
Мы возвращались с реки краем леса. Усталые и довольные, хотя ничего не поймали. Толик молча шагал рядом, топая по низкой траве маленькими босыми ногами. Длинную самодельную удочку он бережно нес на плече. Своим концом она порой цеплялась за красные, освещенные закатом сосновые стволы, вершины которых рвались в небо.
У нас было тихое, блаженное состояние. Мягкий розовый воздух струился меж просторных сосен, теплым туманцем путался в кустах. Ветра не было, и вверху темные сосновые кроны молчали. Мы подходили к опушке, деревья расступались, редели и над нашими головами меж хвойных лап все ширилось вечернее тихое небо.
— Слышите-ка? — сказал мальчик и замер.
Я остановилась.
Где-то совсем рядом, в деревне сердитый женский голос кричал: «Нюрка! А ну, марш домой! Корова не доена!» А еще ближе, за кустами, возле огородов, где тихо паслись две трудяги-лошадки, отчетливо слышались их усталые, утробные вздохи и пощипыванье травы. Какие ж они красавицы, хоть и рабочие, деревенские. Как бережно они переступают, губами мягкими касаются травы.
— Что, лошади в ночном?— спросила я.
— Не-е-е,— протянул Толик,— вы слушайте, слушайте — и запрокинул голову.
Я тоже посмотрела в небо. Оно было по-вечернему зеленоватое, мирное, с редкими перистыми полупрозрачными облаками.
— Ну? Теперь-то слышите? — спросил мальчик.
И действительно, где-то в непостижимой выси слышалось тихое, настойчивое гудение. А вот меж светлых облаков сверкнула и сама стальная игла,— самолет, и пошла прошивать длинным белым хвостом, как нитью, голубую ткань неба.
— Опять реактивный испытывают,— солидно пояснил он: — А есть, которые поля опрыскивают. У нас недавно один по капусте летал. По свёкле. Низко-низко. Я сам летчика видел...- и добавил; - И он меня тоже.
Но вот стволы расступились, остановились за нашими спинами. Впереди до огородов, которые ровными рядками кудрявой картошки убегали к избам, зеленела широкая полоса травы. Здесь росло много земляники. С редкими звездочками белых ромашек. Я наклонилась и рукой раздвинула траву.
—- Не-е, не тут ищете. Тут лошади все стоптали. Вон туда идемте, - предложил Толя. - Я покажу.
Он хозяйский внук. Но живет с отцом и матерью по соседству. В избе его бабушки, которую за бойкий характер, все тут зовут «Чапай»-бригадир", мы, три московские студентки, снимаем комнатку. И не снимаем даже, а просто живём уже с месяц. Поскольку вузовских первокурсников в сентябре всегда посылают в село, «на картошку». Помогать крестьянам. Посылают на сбор урожая или же на прополку. И вот мы, будущие, даст Бог, артистки, три кокетливые юные горожанки - эстонка, грузинка и я-коренная москвичка, русская сидим теперь в Калужской области, в сельце Ахлебинино на берегу неспешной реки Оки.. И мы не «на картошке», а «на свекле». Но важно не это. Важно, что мы старательно пропалываем свеклу, уничтожаем, освобождаем от сорняков её очень красивые мясистые листья и торчащие внизу из земли бордовые клубни, которые раньше видели только дома на кухне. Целый день мы торчим на солнцепёке, вдали от деревни, в раздольном, почти до горизонта поле. Сидим на корточках или склонясь и уткнувшись носами в землю, (а попой конечно, кверху) мы "гоним норму", ведём по пять рядков каждая. Впервые в жизни боремся за урожай. И, конечно, ужас как устаём! Всё это у нас впервые. И молодые ноги и руки впервые в жизни так гудят от усталости. И спина, кажется, вот-вот разломится. И окостеневшие, все в грязи пальцы, когда-то знавшие маникюр, почти ничего не чувствуют. И всё это ещё и внаклонку, и до липкого пота, ползущего по лицу, и до потемненья в глазах. И так каждый день, по крестьянски, с утра до заката. Но зато в обед под палящим солнцем по пыльной мягкой дороге к нам регулярно приходит сама Чапай, наш бригадир. Она нас любит, по матерински жалеет. Хотя спуску и не даёт. Приходит со свёртком еды и большой баклажкой свежей воды из колодца. О-о! Какая же это радость в обед – сидеть, отдыхать на обочине. Или, поев, и откинувшись навзничь, – молча смотреть в голубое бездонное небо! Вот так бы всегда. Мир и небо! И ничего больше… А Чапай всё подшучивает над нами, всё смеется; «Ну, чо, девки? Чо, «артиски народные»? Узнали теперь как булки растут на деревьях? А свекла в полюшке?» Но потом она, не признавая «блата», всё же проходится меж рядами и строго проверяет нашу работу - не пропускаем ли мы, городские неженки среди бордовых свекольных листьев - зелёных злых сорняков…
А вечером после работы у нас наслаждение – пойти на Оку, и искупаться в прохладных струях у ближней переправы. Издали наверно очень красиво - три юных грации с разных концов земли – блондинка, брюнетка, шатенка – не спеша раздеваются, скидывая на траву кофты и сарафанчики. А потом вдруг бегут, весело кидаются в воду, и не заплывая вдаль , шумно плещутся возле парома. Там по вечерам ни машин нет, ни подвод, ни мотоциклов. Зато купаться одно удовольствие. И дом – рукой подать, и дно тут чудо, и берег - песчаный. И песок под ступнями нежный и золотой Отборный.
А ещё я полюбила вечерами вот так пройтись вдоль села со своим дружком Толиком - по сосновому берегу, с удочкой. Правда улова почти не бывает. Так только, пара окуньков, пескарей для кошки. Зато хвоей надышишься вдоволь. А Толик – мальчонка трепетный, милосердный. И очень любит животных. Хозяйство у них полно скота и всякой живности. И любит он всех. А мелких особенно. От ужа и до ежа, от котенка до козлёнка. Вечно всех кормит, лечит, ласкает. «Видать, подастся в ветеринары. И с Богом» - пророчит его бабка Чапай. А я Толика особенно понимаю, за это именно и люблю. Сама в детстве мечтала зверей лечить. Сказал же классик кому-то когда-то «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю животных».
...И вот мы с Толиком на закате бродим меж крайних сосен. Часто нагибаемся, рвем душистые красные ягоды земляники. Нагретые за день солнцем, они в ладони тёплые как живые.
Но постепенно начинает смеркаться. Прозрачный белый туман рождается над землей. Да и ягоды в траве различать уже трудно. Я хочу сказать мальчику, шуршащему где-то рядом, что пора бы идти домой, но натыкаюсь на небольшой холмик, сплошь поросший кустиками земляники. Зову:
— Иди скорей сюда. Смотри тут сколько.
Мальчуган появляется из-за куста. В сумерках его серая, старенькая рубашка кажется торжественно белой. Он опирается на удочку, но почему-то молчит и не подходит.
— Ну, иди же,— зову я. И раздвигаю звездочки редких ромашек и зелень: — Смотри, как много.
Но он не двигается. Наконец, решившись, говорит:
— Вы уйдите оттуда. Не лазьте... Мы вообще тут не рвем. Это Сашкина могилка.
— Сашкина могила? — Я подхожу к мальчику.— Я не знала.
Тот протягивает мне в своей маленькой ладошке пригоршню ягод:
— Нате вот, ешьте. Гляжу, вы их сильно любите. А мы-то наелись.
Я беру тёплые ягоды, и мы неспешно, обходя сосны, выходим из леса.
— Какого это Сашки могила? — спрашиваю я.
— Лёзина,— охотно отвечает мальчик.— Только его давно уже тут закопали. Еще в войну. Он с немцем в шашки играл.
— В шашки?
— Ага, в шашки,— Толя оживляется.— Видите, во-он их дом,— он машет рукой куда-то вперед, где в конце огородов на фоне заката темнеют силуэты изб.— Так у них, у Лёзиных, немцы тогда стояли. Фашисты.— Добавляет скороговоркой: — У нас тоже стояли. Тогда у всех тут стояли... Только меня тогда ещё не было... Ну, и немец один очень весёлый был. Всё на губной гармошке играл, вдруг нашел у них в доме шашки. И стал заставлять Сашку играть.
— Кого заставлял играть, Сашку?
— Ну да, Сашку. А тот не умел. А немец все ржал над ним и заставлял. Очень ему нравилось, как Сашка проигрывал и потому чуть не ревел. А тот над ним ржал: «Потому,— говорит,— ты проигрываешь, что ты русский дурак и свинья».
Мы уже шагали по огородной меже, вдоль картофельных рядов. Выпала крупная, холодная роса. Босые ноги Толика были мокры. И брючишки до колен промокли и потемнели. Но он бодро шагал впереди меня и говорил с интересом:
— ...А он был совсем не дурак. Он нарочно по ночам тайком ходил к паромщику и шашки с собой носил в коробке. И доску. Играть у него учился.
Помолчал, потом сказал с гордостью:
— Не боялся вот. Каждый раз ночью за два километра к дальней заимке ходил. А тогда ночами опасно было ходить. Сразу стреляли. И даже вешали. Чапай говорит, нашего деда слепого на воротах тогда и повесили. Ни за что. Смеялись даже... Мы, говорит Чапай, все тут были тогда «под немцем». Оккупация. Никому не приведи Бог пережить.». (Свою бабушку-бригадиршу, как и все деревенские, он тоже с удовольствием называл по геройски - Чапай).
— Ну, и что потом? — спросила я.
— Ну что, что? Научился…да так научился, что обыграл немца. Тот удивился, конечно, напился и опять играть заставил. И еще проиграл. И опять заставил. В общем, до-о-олго они играли. И не один день. И немец все проигрывал, и проигрывал, Ну, и, конечно, злобился.— Толик остановился и повернул ко мне светлое впотьмах личико:— А потом проиграл и как рявкнет: «Все равно,— говорит,— ты свинья русская и дурак!» И убил Сашку.
— Как убил? – онемела я.
— Не знаю, как,— вздохнул он,— Только не застрелил. А размахнулся и голову ему изо всех сил доской проломил. Пробил доской шахматной. — И, говоря на ходу, пошел дальше.— Это евонная бабка всегда моей так рассказывает. Придёт, сядет и всё говорит. И всё одно и тоже. Говорит , раскроил, изверг пьяный, всю головушку ему, моему родимому. До кровищи. До белых косточек. Золотую головушку... Она ночью тогда его мертвого и оттащила туда. И закопала, — и махнул рукой в сторону леса.- Чтоб Сашка чужим не достался.
Мы уже почти подошли к избам. Я спросила:
— А большой он был, Сашка?
— Большой. Как я, - и добавил: — Я в шашки тоже играю. Даже в шахматы научился.
В окнах соседней избы зажегся свет. Потом там же скрипнула дверь, и на крыльце появилась фигура.
— Мамка! — ахнул Толя и присел: — Щас шуметь будет, что поздно... Боится, чтоб я не утоп.
Он протянул мне удочку, шепотом попросил:
— Спрячьте её у Чапая. А то мамка опять сломает. Крючка потом не достать.
Я взяла удочку. И Толя, пригибаясь, с трудом, но бережно по-хозяйски перешагивая через высокую зелень картошки, заспешил к дому.
А я подумала: «Хорошо, что он знает про Сашку, что помнит. Такое надо бы всем нам и знать, и помнить».
Скоро его светлая рубашонка растаяла за оградой. А в окошках нашей избы у Чапая зажегся свет. Это меня ждали к ужину. Но почему-то спешить не хотелось.
Вокруг разливалась на диво тёплая тишь. За рекой мерно гудел самолет. По темному небу над лесом и над рекой плыл красной точкой его сигнал. А внизу, среди сосен, неспешно переступая, бродили лошади. мягко забирали губами, вместе с травой, сладкую землянику.