«И вот, Я наведу на землю потоп водный, чтоб истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни, под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни. Но с тобою Я поставлю завет Мой, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою. Введи также в ковчег из всякого скота, и из всех гадов. И из всех животных, и от всякой плоти по паре, чтоб они остались с тобою в живых; мужеского пола и женского пусть будут они. Из всех птиц по роду их, и из всех скотов по роду их, и из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре войдут к тебе, чтобы остались в живых. Ты же возьми себе всякой пищи, какою питаются, и собери к себе; и будет она для тебя и для них пищею. И сделал Ной все: как повелел ему Господь Бог, так и сделал он» (Быт.,6:9-22).
«Сын мой! Внимай мудрости моей, и приклони ухо твое к разуму моему, чтобы соблюсти рассудительность, и чтобы уста твои сохранили знание. Не внимай льстивой женщине, ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но посдедствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый; ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают преисподней. Если бы ты захотел постигнуть стезю жизни ее, то пути ее непостоянны, и ты не узнаешь их. Итак, дети мои. Слушайте меня, и не отступайте от слов уст моих» (Пр.5:1-5).
"Слова, которые говорю Я вам, говорю не от Себя; Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела. Верьте Мне, что Я в Отце, и Отец во мне; а если не так, то верьте Мне по самым делам. Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит..." (Ин.14,10-13).
Глава 21. «К Р У Г И Н А В О Д Е»
Бог требует в молитве не красоты речи, и не слов изысканных, но красоты души, и когда она возгласит угодное Ему, то получает все.
«Да, с любви все начинается: она з а ч и н а е т; возрождает; убивает, и снова з а ч и н а е т…
И крылья человек обретает, только изрядно попадав в грязь, пока не научится летать.Только когда совсем уже начнешь тонуть в болоте, начинаешь обращаться к Тому, кто только один и может вытянуть: «Господи, где Ты?! Спаси, погибаю!..»
«И когда вошел Он в лодку, за Ним последовали ученики Его. И вот, сделалось великое волнение на море, так что лодка покрывалась волнами; а Он спал. Тогда ученики Его, подойдя к Нему, разбудили Его и сказали Ему: Господи, спаси нас, погибаем.
И говорит им: что вы так боязливы, маловерные? Потом, встав, запретил ветрам и морю, и сделалась великая тишина. Люди же, удивляясь, говорили: кто это, что и ветры и море повинуются Ему?»
«Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Дорогие братья и сестры (обращается в проповеди к прихожанам батюшка). «Любящим Бога, - сказал Апостол, - все содействует ко благу» (Рим.8:28). Не только внешние скорби и напасти, но и скорби, производимые восстанием и бурею страстей. Они обнаруживают пред человеком падение его, низводя его с высоты высокоумия и самомнения в сосотояние самопознания и смирения, открывают совершенную необходимость в Искупителе, повергают в самоотвержении к ногам Его.
Не будем смущаться, когда увидим в себе восстание страстей, как обыкновенно смущается этим неведение себя. Мы повержены грехом, и страсти сделались для нас естественны, как естественны для недуга различные проявления его. При восстании страстей должно немедленно прибегнуть к Богу молитвою и плачем, с твердостью противостоять страстям и с терпением ожидать заступления от Бога.
Страсти стужают не только тем человекам, которые находятся во власти их, но и преуспевающим в добродетели. Это совершается по попущению Божию. Чтобы самое пребывание в добродетели не послужило для слабого человека причиною к превозношению и гордости. Нередко после продолжительного покоя оказываются на открытом, кипящем волнами море. Безстрастие человеческое тогда может быть признано безопасным, когда тело уляжется во гроб, а душа оставит этот мир, наполненный обольщением, соблазнами, обманом.
«Господи, спаси ны, погибаем!» - вопияли Спасителю мира при плавании по морю ученики Его, когда поднялась на море великая буря, когда ладью заливало волнами, а Спаситель покоился сном.
Сном Спасителя изображается наше забвение Бога. Искушением уничтожается забвение. Воспомянутый и призванный на помощь Бог запрещает ветрам и морю: все стихии повинуются Ему, и над духами падшими также имеет Он власть. Всеблагой и всемогущий, Он доставляет тишину велию всякому, воспомянувшему и призвавшему Его на помощь во время скорби» (Св. И. Брянчанинов).
Народу на службе сегодня еще меньше: остались только насельники, трудники и монахини. И на исповедь подошла Анна уже спокойнее, и подала листочек с грехами – уже «против ближнего»: «Неусердие к своему делу. Непочтение к родителям. Небрежение о христианском воспитании детей. Скупость на милостыню…» «Батюшка, вот нужно ли все-таки подавать просящему, если знаешь, что на бутылку просит?» «Один подвижник говорил: «Человек немилосердный – враг душе своей».
У меня была одна прихожанка, она мне рассказала случай из ее жизни: «Умер у меня хозяин, муж. У нас в то время ходил в церковь один паренек, такой простой, как бы недоразвитый. У меня от хозяина, - говорит она – осталось белье, рубашки, и я отдала их этому парню. И вот ночью я вижу своего хозяина в этой рубашке. Тогда я говорю: «Как это так, я эту рубашку отдала простачку блаженному, а она на тебе?» Он отвечает: «Ты подавала ради меня, вот я и в этой рубашке».
Видите, как Господь принимает милостыню за усопших? Очень большую роль играет духовная милостыня.
Например, рассказывают про одного инока, который проходил мытарства. Он при жизни подал страннику Евангелие. На мытарствах говорит ему Ангел: «Ты из всех добрых дел, которые сделал на земле, самое большое сделал, когда подал страннику Евангелие. Ты не пожалел, когда давал. Это самое большое доброе дело, которое ты сделал в течение земной жизни».
У меня у самого был такой случай. Был у нас в приходе некий старичок. Тогда со Словом Божиим было очень трудно, и он мне подарил духовную книгу с листочками. И вот эти листочки приходилось мне иногда читать в храме на проповеди. Открою разные полезные поучения и читаю. Этого старичка мне пришлось причащать, когда он умирал. И вот он говорит: «Батюшка, я сейчас как будто мытарства проходил. Дошел до какой-то реки, никак не перейти мне. Иду и думаю, как же я перейду? Тогда явился мостик такой из листочков, я по нему и перешел, по этим листочкам, на тот берег».
Еще одна прихожанка рассказывала мне, что имела посмертные видения. Она была в загробном мире и стала проходить мытарства. Ей тоже надо было перейти на тот берег реки. Потом она рассказала, что когда-то, в прежней жизни, подарила нищенке платочек. «И вот смотрю, - рассказывает она, - из этого платочка сделалась доска, и я перешла на тот берег».
Видите, как ни одно благодеяние не остается у Бога не замеченным. Сказано также, что когда даешь милостыню, давай ее так, чтобы не видел никто, и правая рука твоя не ведала, что делает левая. А у того, кому даешь, на совести его будет его то, как он употребит подаяние…»
Когда выходили из церкви, того нищего пьяницы, который просил вчера, у ворот уже не было…
«Мам, может, подать ему денежку?» «А нету его. Наверное, завязал плотник ваш с выпивкой?» - спросила Анна у проходившей мимо матушки Ирины. «Да кто его знает, не появлялся пока. Как раз иду к нему домой. А вы – на послушание, пойдемте, провожу вас». И они пошли вдоль монастырской стены к столярке.
«Вот я так и не поняла: подавать таким, или нет?» «Каждый делает так, как совесть подсказывает. В Патерике написано об одном случае. В стране Саворской жил некий нищелюбивый и милостивый инок по имени Мартирий. Он имел обычай ходить из своего монастыря в соседний к своему духовному отцу для совместной молитвы. Однажды шел он, и видит на пути лежащего нищего, всего покрытого струпьями. Сжалился, завернул нищего в свою мантию, поднял на плечи и пошел. У ворот монастыря встречает его батюшка, и, как прозорливец, говорит: «Откройте скорее ворота, Мартирий Бога несет!»
Мартирий же, подойдя к храму, снял свою ношу и хотел поднять нищего с земли, но в мантии никого не оказалось, и он увидел только образ Господа, возносящийся на Небо. И тут послышался голос: «О Мартирий, ты не презрел Меня на земле, а Я не презрю тебя на Небеси! Ты ныне на меня воззрел милостиво, а Я тебя вовеки помилую!» Вот так велико в очах Божиих значение милосердия. Нужно помнить об этом, и сделать милосердие, смирение, терпение и любовь главным делом своей жизни. Тогда и Бог будет к нам так же милостив и милосерд».
В столярке матушка одобрила работу Гоши. «Молодец! Еще одну раму сегодня осилишь?» «Да, конечно» «А завтра, надеяться будем, образумится плотник наш, и деток еще позовем на помощь: надо ко дню Святой Троицы доделать окна и лавочки новые в трапезную. И будет она у нас как новая. Завтра девочки побелят потолок: беда с ним, уж который раз мажем, и все штуктурка осыпается. Вот молебен уже отслужили, так теперь вроде ничего, держится» «Может быть там помощь нужна, я умею» «Да нет. Если только в праздники помочь: вместе с паломниками человек на четыреста надо будет готовить» «Ужас! То есть – слава Богу, что так много людей в храм идут».
Гоша остался работать, а они пошли дальше.
«Ну как дела у вас на новом месте?» «Спасибо, матушка, обживаемся потихоньку. Огородик вот хотим посадить» «Хорошо. Сыночек ваш просто молодец» «Да, не сдается, слава Богу, все старается делать сам по дому. Мы с ним и дрова режем вместе, и огород обрабатываем, баню новую строили – сайдинг крепили. Я тоже освоила и пилу, и болгарку, и шуруповерт, и машину сама вожу уже давно» «А муж?» «Да не повезло как-то, что с первым, что со вторым… Зеленый змей одолел обоих. Вот если бы я раньше знала про ваш монастырь, и вообще – веровала хотя бы - может быть, и спаслись бы. А вы с самого начала здесь, тяжело было наверное, такую махину поднимать? Да и теперь все тяготы нести» «Да, проблем много. Но с Божьей помощью все преодолеваем».
«Я смотрю: тут как будто другой мир. Все живут сообща, и семьи, и прихожане, насельники, трудники. Помогают друг другу во всем. Молятся обо всех, обо всем мире непрестанно. Нас ведь тоже только вера да молитва спасла, а то и руки хотели на себя наложить. А как с той девушкой, которая утопилась – ее ведь и хоронить, и отпевать нельзя в церкви. А отмолить можно?» «Отмаливать будем, есть молитвы специальные о тех, кто душу свою погубил – великий грех, Отцом Небесным она дана, и никто не вправе ее губить, кроме Него Самого» «Душа наша нам не принадлежит, а жизнь?» «Жизнью своей мы вольны распоряжаться сами. Один священник в своей книге написал, что мы беременны душою, и должны выносить ее, сохранив и не погубив».
«Молодежь жалко. Смотришь на них: здоровые, красивые, а в душе… Хочу спросить у батюшки: как понять, что с человеком: беснование или душевное заболевание?» «Это может понять даже простой благоговейный врач. Люди, страдающие от беса, приближаясь к святыне, возбуждаются, их начинает трясти. Совершенно ясно, что в них бес. Если предлагаешь таким людям выпить святой воды, или хочешь перекрестить их святыми мощами, они противятся, потому что благодать Божья стесняет бесов, находящихся у них внутри. А если люди страдают душевной болезнью, они совсем не противятся святыне. Бесноватые беспокоятся, их начинает трясти, даже если ты приближаешься к ним, просто неся на себе крест.
Как-то пришел к нам в храм один студент. «Во мне живет бес, - говорит, - и очень мучает меня. Помимо всего вынуждает меня говорить разные гадости. Я дошел уже до отчаяния». А батюшка говорит: «Да нет в тебе никакого беса. То, что происходит с тобой, это внешнее бесовское воздействие». И попросил монахинь, которые там молились, молиться за него. Взял мощи святителя Николая и спросил: «Так в каком месте давит и мучает тебя бес? Как ты сам думаешь, в каком месте он сидит?» На свои бока показывает: здесь, мол. «Здесь? Или здесь?» И батюшка прикоснулся к нему мощами. Как он завоет! «Ты меня обжег, ты меня обжег! Я не уйду, я не уйду!» Кричал, сквернословил, разные мерзости произносил. А батюшка читает Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Господи, Иисусе Христе, изгони нечистого духа из Твоего создания!» Это продолжалось около двадцати минут. Потом бес начал его трясти, повалил наземь, и несчастный начал кататься по полу. Мы его поставили на ноги, он трясся всем телом и резко, судорожно дергался. Чтобы устоять, ухватился за иконостас. Руки его покрылись холодной испариной – как роса на траве. Вскоре бес вышел из него и несчастный успокоился. Он освободился от нечистого духа, сейчас жив и здоров».
«Вот я все боялась: не дай Бог, со мной что случись, что будет с сыном? А если здесь останемся – он точно ведь не пропадет?!» «Конечно, поможем. Он у вас сильный, справится. А девушка есть?» «Нет, он даже когда здоровый был ни с кем толком мне дружил: некогда было, да и нету хороших девушек в городе или в деревне даже. А с кем попало связываться мы не хотим… Он говорит: кому я нужен такой, инвалид?» «Ну это он зря, парень видный, красивый» «Да не в красоте даже дело, это не главное в мужчине, - он надежный, хозяйственный, все сам старается делать, руки золотые: на ощупь, но все сделает, как надо» «Да, на месте этих девчонок я бы лучше выбрала такого - хорошего парня. Чем связываться с алкозависимыми да безответственными»
«На дочь тоже надежды нет – не помощница она. Вся в отца, эгоистка до мозга костей» «А что отец – помогает?» «Неет, Гоше годик был, когда я ушла от него. Второго мужа Бог дал, так и с ним не пожилось: тоже зеленый змий одолел. А мне опять не хватило смирения, чтобы терпеть…» «У нас есть хорошие девочки, познакомим его» «Дай Бог! Ему бы верующую, порядочную, которая не обманет, не предаст. Хватит с него и так страданий. Мы и приехали сюда в надежде на спасение» «А дочь что – не подает вестей?» «Нет, как в воду канула» «Молитесь, и я помолюсь, чтобы все у вас наладилось. Ну, вот мы почти пришли. Божьей помощи вам» «Спаси Господи вас, матушка!»
И матушка быстрой походкой пошла дальше, узнавать о брате Степане. Свернув к маленькому домишке с покосившимся полуразобранным забором. Правильно говорят: "Сапожник без сапог".
В мастерской царит порядок, все на своих местах,- совсем не так, как у мирских художников. Монастырский иконописец Юрий со своими помощницами, которых он обучил мастерству золочения, уехал в село Нарга, расписывать там в новой церкви иконостас.
Вот она, эта икона, которую я должна подреставрировать. Ангел. Ее кто-то подарил настоятелю. Красивая!
Расположила доску с росписью на столе, на планшете под наклоном. Надо будет сказать отцу Матфею, чтобы изготовили небольшие мольберты – тем более,что здесь собираются открыть к осени школу иконописи для детей; батюшка поинтересовался даже: если все пойдет хорошо, не смогла бы я преподавать, ведь у меня и в трудовой книжке написано, что была учителем рисования. Но ведь еще ничего не известно, как мы определимся: остаться здесь и пожить пока, или уехать в Томск. Там есть медучилище, где обучают ребят, у которых проблемы со зрением, на массажистов. Да и с дочерью – вообще не понятно что. Звонила тетке в Сухово, говорит: вроде видели ее там. Милиция твердит одно: ищем, но пока ничего определенного, хотя зацепки есть...
Может быть, Яна забурилась у кого-то из местных алкашей, тогда это надолго, если деньги у них будут. Там она, конечно, не в полной безопасности, но все же не на улице. А эти неадекваты могут сотворить все, что угодно, когда пережрут. И ребра ей там ломали, и с синяками сколько раз приходила, а все неймется, все идет туда. Ринат вообще даже стрелял в нее из пневматики, до сих пор пулька в бедре сидит. Приходит вся в слезах и нам же жалуется. Сколько раз говорила ей:не ходи туда больше, ради Бога! Пока не убили или не покалечили! Но - сначала соглашается, а пройдет какое-то время, и снова лезет в эту клоаку.
"А с кем еще общаться?" - спрашивает. "Да лучше вообще ни с кем! Что хорошего в таком общении?! Мат-перемат, ни одного слова нормального не услышишь. И ты такая же стала, будто где-то в подвале воспитывалась, не грамотная и книжек ни одной не читала!" "Надоели твои книжки! Сама читай!" "Пора бы уже о замужестве всерьез подумать" "За кого выходить-то?" "Вот не связывалась бы с кем попало, может, Бог послал бы кого путнего" "Ага, буду сидеть и ждать принца до скончания века! Ты же ведь внуков хочешь поскорей" "Но только не от кого попало! Если залетишь по пьяни - кого родишь-то, урода какого-нибудь! И не надейся, что мне же на шею и посадишь! Мне и так хватает горя"
"Ах, ну конечно, Левочка же, не столько больной, сколько..." "Заткнись!" "Сама заткнись! И не лезь ко мне, моя жизнь, че хочу, то и делаю!" "А я - никто, конечно. Ну раз я - никто тебе, то и ты мне так же пустое место! И не требуй ничего от меня. Комнату купила тебе, вот иди и живи самостоятельно, как хочешь, а на нас не надейся!" "Сама живи там, в коммуналке этой долбаной!" "Боишься, что там соседи не дадут бухать? Это с нами можно наглеть. Другая мать уже давно выперла бы тебя на все четыре стороны, а я все терплю. Тварь ты неблагодарная!" "Сама тварь! И ты, и сынок твой! Отстаньте от меня! Ненавижу!"
И уже взбесившись не на шутку, она визжит, швыряет вещи и посуду, хлопает дверями... Убегает снова куда-то. "Точно бесноватая!...Мама, зачем ты связываешься опять? Ты же на исповеди каялась" "Не могу я больше, не могу, не могу... Уехать бы куда подальше от нее, чтобы хоть напоследок пожить нормально, и не видеть, и не слышать ее больше никогда!.."
И вот - уехали. А душа-то все равно болит... Оказывается, осталась еще любовь материнская в сердце. Ее не задавить, не убить ничем, это каркас, на котором строятся все отношения. Он остается, когда все лишнее отсекается: все эти мелкие дрязги, обиды и упреки. Нужно только отойти подальше, глянуть со стороны на творение дел своих, и увидеть свежим глазом, где именно накосячил. И увидишь, что сам виноват во всем...
В манере написания этого Ангела с моим есть схожесть, как и в их ликах, только этот – на большой доске, и изображен во весь рост, а мой, списанный с крошечной иконки, - меньше по размеру. И остался он как бы на уровне эскиза: написала его на одном дыхании, а потом не стала больше трогать, чтобы не затереть, не исчезли бы легкость, воздушность.
Красочный слой уже слегка потускнел и растрескался, кое-где осыпавшись. Но страшно приступить к лику Ангела: вдруг испорчу?! Ведь сколько лет уже не брала в руки кисть. Но ведь это – как езда на велосипеде, стоит начать, и рука сама все вспомнит. К тому же красок нормальных нет, заказала Ивану, - он поедет в город и привезет все, что нужно. Пусть это будет маленьким пожертвованием монастырю. Вот с самого простого начну – подправить надпись».
Развела растворителем киноварь, обмакнула самую тоненькую кисточку, и, благословясь, начала. Работа не сложная, и вскоре опять потекла река воспоминаний, входя все в ту же воду…
***
«Все из-за нее, любви этой проклятой. Она порождает бесов: ревности, похоти, сластолюбия, соблазна… Ее ищешь, чтобы уйти от одиночества. Одно только слово: «Люблю», и – все … Затянуло, понесло! Второе слово, как правило, - когда упала последняя капля терпения: «Ненавижу!», и тоже: все, мордой о землю. Падаем ниц и посыпаем голову пеплом…
С л о в о, как известно, не воробей. И капля, упавшая в нашу реку жизни: в тот момент, когда отец клятвопреступлением предал свою дочь, и тем самым навлек проклятье и на себя самого –все же оставил свой след, и круги так и пошли по воде: все дальше за пределы видимого и осязаемого настоящего, во все более отдаленное будущее. И в результате все это прошло волной и вылилось в цунами, поглотившее в конце концов и его, и меня, и всех нас… Ведь я не смогла простить ему – ничего. Хотя пелена обиды и ненависти со временем поблекла и уже не так застит белый свет, как раньше…
Прошел еще год, мне уже тридцать два – знаменательный возраст. Середина пятого семилетья. Снова межвременье…
Уже год, как я купила дом: повезло! Как раз тогда, когда уже иссякла последняя капля терпения, и я металась в поисках выхода - где жить с детьми, к родителям как-то не хотелось, тем более мать была против развода: «Как это – дети без отца будут расти?» «Да ведь они и так без отца! Пусть уж лучше без него, чем видеть пьяную харю каждый день, какой пример он подает? Ненавижу! Козел… Глаза бы его больше не видели никогда!»
«Потерпи маленько еще. Может перебесится, да и жить будет как следует» «Ждать, пока он нагуляется? Пока дети вырастут без него, а я состарюсь, и не известно еще, исправится ли он» И свекровка тоже: «Он же молодой! (На мой возраст намекает) А у тебя дети, чего ему около тебя сидеть!» У меня – дети, а у него, выходит, нет детей! И так они меня в два голоса гнобили все время. Будто я и виновата во всем. Мать:«Ты бы ему внимания больше уделяла, может, он бы лучше был. Мужику че надо-то… А ты все только детям да детям. Ходишь в халате, нечесаная» «Ага, счас, я от детей буду отнимать время и внимание для него – да и не ценит он ничего! Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, на каждую юбку шары по чайнику!» «Говорит: она сама меня своей ревностью довела!К каждому столбу ревнует. Ну пускай сбегает разок-другой налево, а любит же тебя» «Нашел оправдание!Не знаю, была ли она вообще – любовь-то» «Вот все киской тебя зовет, когда родила дочку, даже на стене написал…»
Что правда, то правда: выглянув в окно палаты, в утро первого дня Марьяны, увидела на стене дома напротив роддома крупными белыми буквами написано: «киска, я люблю тебя!» А ведь он с первого дня только так и называл меня: «Киска», и все тут, и больше никак! И я, конечно, любила… Но – не так, как он. Как-то по-другому. Может, и правда еще потерпеть? Но нет, что-то подсказывает мне, что дальше будет только хуже и хуже, да и не могу больше изо всех сил махать подгоревшими крылышками, которые уже не могут лететь.
Жили мы с ним после рождения Левы, как чужие люди практически почти год уже. Он был все невыносимее противен, исчезла вся его привлекательность. И все сильнее удивление: как он мог так привлекать меня раньше, чем? Куда делись притягательность взгляда, касаний, обьятий и ласк? Черных кудрей и зеленых глаз, широких плеч, ласковых рук, чувственных губ… Его ранее ласкающее слух «Киска» только раздражает, в нем слышится пренебрежение и неуважение. Не коробящие слух матерные словечки, то и дело слетающие с губ, все более засоряющие речь, теперь просто кажутся отвратительно гадкими, речь – тупой и бессмысленной. Его уверенная в себе манера поведения превратилась в распущенность. Эти глаза теперь ласкают взглядом чужие лица и ноги, руки обвивают по ночам чужие плечи, губы шепчут похотливые словечки в чужие уши, тело сплетается в занятиях любовью с чужими телами… Он ушел в иное измеренье, живет в параллельной реальности. Мы – разошлись в разные стороны. Мы чужие. А между нами – две наши кровиночки, два ангелочка, как между небом и землей…
Сердце и душа рвутся в клочки, и только они, мои детки, держат на плаву и не дают утонуть в двух межвременьях…
И тут – ура! Продает соседка в их доме свою вторую половину. Взяла в банке ссуду, родители добавили – сняли все накопленные деньги с книжки (и как раз во время: вскоре грянул дефолт!), и вот переехали. Серега остался за бортом окончательно. Свекровка, незадолго до того овдовевшая, быстренько кинула ему спасательный круг: взяла к себе жить, закодировала от пьянки. Пришли они как-то вдвоем, забрали телевизор, который он купил в кредит, погрузили на саночки и увезли к себе. И даже старенькую стиралку «Белка» свекровь забрала. И сказала напоследок: «Ну и сиди одна. А дети – че они, - они вырастут. (Ага, прямо как трава при дороге - сами собой!). А он себе во каку девку еще найдет!» И показала большой палец… (Лет через десять она сама придет ко мне, принеся детям единственный за все эти годы подарок - две шоколадки, и будет жаловаться, что Серега пьет, болтается, не работает, из дома все тащит... И будет умолять меня, чтобы я или приняла его обратно, или хотя бы посадила за то, что не платит алименты детям...Но теперь уже мне хотелось показать ей палец, но не тот, что она мне показывала, а средний.
И ей, бабе Тоне нашей, так же, как и сыну ее, - если она еще жива, конечно, - ничего не известно про нас, про внуков ее: как они росли, что с ними сталось, и что будет дальше с потомками их. Если раба Божия Сергия, ныне покойного, мы простили и поминаем и утром, и вечером, и в церкви за упокой души, то рабу Антонину даже и не знаем, как поминать: во здравие или за упокой. Но зла, слава Богу, не осталось уже в душе почти: Бог простит…)
Весной один знакомый помог устроиться на работу: маляром в СМЭУ. А что? И то счастье! Перестройка же. И откуда она только взялась, свалилась на мою глову?! Я вообще прозевала все на свете. И так-то всю дорогу «не от мира сего», а тут вообще последние лет семь ушла с головой в детей, в их проблемы и проблемки, и в проблемы в отношениях с мужем… И вдруг обнаруживаю себя в совершенно другом обществе, другой стране – словно вынырнула из того, «иного», мира, времени и пространства… Огляделась: страшно! Разруха, пустые полки магазинов. И такая же пустота в душе, и тело – лишь оболочка этой пустоты…
Вот уходишь утром на работу. Сынок, которого совсем недавно отняла от груди, орет, разрывается, и разрывается сердце, - вот вернуться бы, схватить, прижать к груди эту беззащитную кроху, и не отпускать, но… Надо идти. Хожу пешком мимо кладбища. Можно бы, конечно, ехать на служебке, но не хочется ни кого ни видеть, ни слышать, ни осязать. Одни и те же лица, разговоры, мат-перемат: мужской коллектив.
Ненавистная работа, сплошное прозябание. А куда деваться? Спасибо, хоть зарплату вовремя дают – такая редкость в наше время! Что же будет дальше? Страшно. Так страшно, что хочется даже помолиться. Вот на этот ультрамарин неба и инфракрасное солнце, нехотя выбирающееся из-за крыш и равнодушно взирающее и на меня – черной точкой, муравьем ползущую по ниточке тропинки, и на кресты старого кладбища, и на серые памятники с ликами улыбающихся беспечно давно или недавно умерших: мужчины и девушки, младенцы и старики смотрят из своей прошлой жизни в мое настоящее бытие, и, кажется, в их глазах есть какое-то особое знание… Они уже прошли через все, познали рождение, жизнь и смерть. А я вот не знаю ничего: что будет со мной и с детьми через день, год или два…
«Господи, если Ты есть, услышь, увидь меня! Да Ты и так, наверное, все знаешь: как мне тяжело, как я устала: одна с двумя детьми, они-то в чем виноваты, если у них такой папочка, - не нужны они ему, пьянка дороже всех и всего. Покарай его, Господи, за все эти годы слез и одиночества, за бессонные ночи, когда качаешь больного ребенка на руках, кормишь его грудью, боясь заснуть и задушить дитя… А он в это время… развлекается, радуется жизни… с кем-то чужим. Не имеющим отношения совершенно никакого ни ко мне, ни к детям, ни к нашей семье… Козел, тварь, урод!»
Мысли страшные, злые лезут в голову, и, как змеи, обвивают, сжимают кольцами, сосут мозг. Недавно нарисовала голову Медузы Горгоны: взгляд, от которого окаменеет любой, на кого она посмотрит, зловещий оскал, волосы-змеи вьются вокруг головы причудливыми кольцами, ложатся на лоб и плечи, лижут жалами щеку и грудь…
А еще приснился сегодняшней ночью сон – тот, вещий, что снится всегда перед какими-то событиями, он начал приходить лет с пятнадцати, когда начала учиться на художника: не то театр, не то храм, не то дворец. Мраморные лестницы, хрустальные люстры горят, картины, ковровые дорожки… Это если все хорошо будет. А если перед неприятными событиями, то ходишь-бродишь по темным лабиринтам служебных лестниц, не зная выхода. А в этот раз я почему-то, почти дойдя до главного зала, сворачиваю на лестницу, за мной кто-то крадется, опасность идет по пятам – до самого подвала, до тупика, откуда нет выхода… А где-то над головой идет спектакль, на сцене, медленно вращающейся на поворотном механизме, играют актеры, нацепив смеющиеся и плачущие маски. И такие же маски-лица взирают из полутьмы зрительного зала. И за всем действом бдительно следит Главный Режиссер. Сон обрывается в тот момент, когда идти уже некуда: остается только зарыться в кучку земли в самом углу подвала, а сзади уже совсем близко шаги, и кто-то из тьмы готовится схватить, сдавить, утащить туда, откуда уже нет возврата…. Проснулась среди ночи, сердце готово выскочить из груди, сжалось в предчувствии чего-то нехорошего…
Пощупала спящих детей: слева Марьяша, справа – Лева, оба потные и мокрые (в доме духота, да и болеют они). Сменила мокрые простыни. Дочке уже шесть, но она еще писается иногда – наверное, последствия наших скандалов. Ну все, не уснуть теперь. Как там Кашпировский вечером гипнотизировал: четко очерченный ежиком волос лоб, пристальный взгляд в упор, твердая линия рта, и говорит, говорит… Монотонный голос начинает вводить в транс… вы спокойны, вы совершенно спокойны, расслаблены… Глаза закрываются, руки и ноги плавают в невесомости, тело начинает парить, испаряться…мозг отключается… Но очнешься через какое-то время – голова тяжелая, как кирпич, тело слабое и вялое… Прислушалась: из-за стены доносятся голоса. Накануне вечером, опять пришла в гости мамина подруга тетя Галя с мужем Иваниванычем. Вот тоже: любовь (в ихние-то годы!), то сходятся, то расходятся: у него завелась любовница. А у тети Гали это – лебединая песня, и она хочет ее допеть до конца, и отдавать так просто своего мужика не собирается, и воюет за него: ходит, караулит его, двери сопернице топором изрубила недавно. И стращает его: уйдешь – убью обоих! Или – порчу наведу!..Вот, опять сошлись. Надолго ли?
Уже давно они предлагают мне: давай познакомим с мужиком, работящий простой мужик, грузчик на Гормолзаводе, у Иванваныча в цехе (а сам он там начальником); как сыр в масле будешь кататься! Спокойный, не обидит; не красавец, правда, но это же не главное в мужике! Я говорю: да не нужен мне никто, все мужики козлы противные!
Но… Грызет червячок сомнения: и правда, чего одной-то мучиться, молодая же еще, и счастья еще не видела. Так вот жизнь пролетит, как у вот этих людей, которые уже т а м, смотрят оттуда и как бы говорят: живи пока живется! «Господи, - прошу теперь каждое утро по дороге на работу, идя по безлюдному полю - если и правда хороший человек, если полюбит детей и будет им как отец, то я попробую… Хотя бы назло этому главному козлу – Сереге…»
А ночью, только задремала, еще и он приперся, начал стучаться сначала в дверь, потом в окно на кухне. Выхожу в сенцы: «Кто там?» «Я, Кис!» «Зачем пришел?» «Открой» «Не открою, сказала же – пьяного не пущу» «Я к детям» «Одурел совсем со своей пьянкой? Дети спят давно. Иди лучше к своим шлюхам. Все, я пошла» Делаю вид, что ушла, хлопнув дверью. Стучит, кулаком, потом ногой. «Слушай, будь человеком, дети болеют!" «Открывай!» Все, говорить бесполезно. Стучу в стенку. На веранде – звук разбиваемого стекла. Потом – голоса: пришли на выручку отец с матерью и теть Галя с Иванванычем… В общем, еще одна бессонная ночь. И жар у Левы не хочет спадать. Хотя бабушка над ним поколдовала: взяла золы из печки, полила воды на нее в кружку, пошептала: «Батюшка царь-огонь и царица-искорица, как ты ходишь по горам по долам, как жгешь горы и долы, так сожги у раба … все уроки- призоры, страхи-переполохи…» Потом, когда она ушла, я водила над ребенком руками, как бы собирая с него, с его ауры, плохую энергетику и стряхивая ее на землю… И вот через какое-то время дыхание его успокаивается, испарина на лбу высыхает, и он засыпает… А я еще долго реву в подушку: от усталости, от обиды и горечи, бессилия изменить что-либо, а я ведь так хотела быть сильной, и буду сильной!.. Ненавижу тебя, тварь, хоть бы ты сдох!.. Всю кровь выпил, вампир несчастный...
Вот и СМЭУ. Моя каморка со входом из гаража, где уже дым столбом: машины уезжают по заданиям, меня уже обыскались: припоздала. «Давай скорее, «кирпич» рисуй, два «пешехода», три «дорожных работяги» и «женскую грудь» - так называют у нас дорожный знак «неровная дорога»: извилистая линия и впрямь напоминает очертания грудей опрокинутой навзничь женщины. Ну, конечно же, не обходится без сальных шуточек. Думают, если я баба одинокая, то уж непременно сексуально озабоченная, а потому все можно. Стараюсь улыбаться, хотя тошно и противно. Нахожу нужные трафареты, краску, привычно тыкаю губкой, выводя на светоотражающей белой пленке заготовок знаков нужные изображения. Наконец работяги уехали устанавливать их на дорогах.
Включив огромный вентилятор в окне, гудящий как самолет, выхожу пока на улицу. Уже светло, мороз спадает и начинает пробиваться запах весны.
Даже после проветривания все равно в художке-малярке стоит устоявшийся запах нитрокраски, ацетоном провоняло все: стены, окна, дорожные указатели и знаки, разложенные на стеллажах и расставленные группами и поврозь. Холодно, почти как на улице. Всю зиму хожу в валенках, куртке и шапке. Надо опять скоблить старые знаки, сдирая с них облезлую пленку, потом клеить или красить заново. Противная, нудная работа. А главное – тупая. Но зарплату платят каждый месяц! До перестройки с моим художественным образованием еще можно было устроиться на любое предприятие, завод или фабрику оформителем, тоже не весть какая творческая деятельность, но платили прилично, а теперь все их позакрывали, растащили, прихватизировали.
Сюда, в СМЭУ, и то меня «по блату» устроил друг юности Витя Мороз – он тоже родом из Новобарачат, но друг скорее братьев моих, чем мой. Его, конечно, сразу приписали мне в любовники. Пытались клеиться и другие мужики, но быстро отстали, и острят по утрам скорее по привычке. Вообще, они еще хуже, чем базарные бабы: стоит только кому-то улыбнуться, начинаются всякие сплетни, домыслы. Трепачи несчастные! Противно, все они противные, лживые, скользкие, развращенные, безответственные. Уж лучше одной как-нибудь. Хотя тоже не сахар. Может, и правда познакомиться с этим Сашей, а там – посмотрим. Хотя бы назло Сереге…»
***
Замысловатая вязь букв на иконе засияла новеньким ярко-красным цветом. Теперь можно подкрасить нимб Ангела: раскрыла баночку с золотой краской и продолжила работу…
***
Рука уже отваливается скоблить и сдирать пленку, намертво приклеившуюся к железу. Солнце обошло здание и заглянуло с другой стороны, отражаясь в светоотражающей пленке дорожных знаков, расставленных кругом. Искусственные «солнышки» сияют мертвенным радиоактивным светом, полузаслоненные красными «кирпичами», деловито снующими «пешеходами». Надо бы встать, размяться, холодно сидеть долго не двигаясь, но нет сил. Опять накатывает слабось, вялость, сонливость, безразличие и отстраненность… Незаметно засыпаю сидя, скорчившись, положив голову в капюшоне на руки в перчатках… А пешеходики все снуют вокруг по шашечкам зебры, их детки, состоящие сплошь из шариков, кубиков и палочек – ручек-ножек, бегут под знак «осторожно дети», рабочие машут лопатами, машинки едут, гоняясь друг за другом под знаками «обгон запрещен», заезжая под «солнышки» и «кирпичики»… Одно такое солнышко сияет особенно долго и ярко, но вот багровый кирпич заката упал и накрыл его тенью… Открываю глаза: солнце ушло в сторону, знаки угасли и померкли. Все тело затекло и закоченело. С трудом поднявшись, делаю несколько упражнений и включаю плитку – подогреть суп. В нем даже есть кусочек мяса – спасибо маме: отстояв огромнейшую очередь в универсаме, отоварила карточки, купила костей, а выбросили их не много. Ей едва хватило. Пришла чуть живая к вечеру – чуть не задавили.
Открыв вентилятор кричу: «Дуся, Дуся!» И вскоре между лопастями просовывается серая мордочка – бродячая киска кормиться пришла. Поели. Я беру Дуську за пазуху, и мы сидим так. Она, довольная, мурлычет мне в капюшон, я скоблю железо. На сытый желудок сон сморил еще быстрее. Опять человечки побежали. Засуетились… Смутный гул голосов, моторчиков… Дверь открывается со скрипом, инстинкт срабатывает, голова поднимается, рука скоблит, - я работаю. Начальство пожаловало, бригадир: «Чем занимаешься?» «Знаки восстанавливаю» «Вот список знаков – к понедельнику сделаешь?» «Постараюсь» «Давай. Деньги привезли, часам к четырем подходи в кассу» «Ага!"
Начинаю работать по-настоящему: крашу мятые,ободранные знаки, уже на сто раз перекрашенные (СМЭУ теперь – ОАО, экономия здесь прежде всего, знаки эксплуатируются, пока совсем не развалятся), из краскораспылителя – вся в облаке из нитры…
К четырем часам, надышавшись краской и клеем (и кто, интересно, «балдеет» от этой гадости, у меня лично только голова раскалывается да тошнит), иду получать зарплату. Миллион двести рэ! Несколько пачек рублей с трудом умещаются в сумочке. В очереди шутят: ну вот, все мы наконец миллионерами стали! Да уж, миллионеры – полуголодные и полуодетые. Но грех жаловаться – хоть и не очень большая, но зарплата идет вовремя. Интересно: как другие-то выживают, по полгода не получая ни копейки?!
Выхожу наконец на свежий воздух, хотя и здесь, на отшибе, воняет выхлопными газами. Снег опять повалил, тропинку занесло, в поле (зря я пошла по этой дороге) она уже не угадывается почти. Надо было ехать на служебке! Бреду, выбиваясь из сил, поворачиваюсь спиной к ветру: сзади угадывается какой-то силуэт… А ведь здесь мало кто ходит, и у меня в сумке – целый «капитал»! Опять тащусь сквозь белую пелену, то и дело проваливаясь почти по колено. А человек все ближе. Кто ты – добрый человек? Или злой? О, да это Мороз! «Куда так спешишь?» "А ты как настоящий дед Мороз. Весь белый. А чего пешком?» «Москвичонок сломался, оставил на яме. Еще выпили с пацанами с получки. Давай вперед пойду» «Ну веди, Сусанин» По его следу идти легче, вскоре подходим к насыпи. «В гости не пригласишь?» «Не до гостей, ребятишки болеют» «Ну ладно, пока» «Пока» Он уходит через рельсы налево. Я иду вправо вдоль насыпи. Выскочил из снежной пелены паровоз и промчался, таща с десяток вагонов от исправительного лагеря. Тук-тук, тук-тук, тук-тук… Вот так вот и моя жизнь проносится – мимо, мимо… Все тридцать два вагончика промчались, просвистели, то бегом, то шагом, а сейчас стоит мой состав на перепутье, то ли стрелочник чего-то напутал, то ли авария. И не поймешь – где тупик, где прямая дорога, а где – сортировочная…
С насыпи, оскользнувшись, скатываюсь на заднице к мостику через ручей – он течет, не замерзая всю зиму – канализация. Вонючий пар поднимается, окутывая клубами. Постояв немного и послушав журчание под мостками (летом здесь хорошо среди зелени – хоть какое-то подобие природы!И ручеек этот вонючий течет дальше, впадая в Искитимку, вместе с остальными сточными водами города), поднимаюсь на горку и иду мимо тюрьмы. Здесь, на плацу, построили расконвойников. От черного ряда одинаковых силуэтов доносятся свистки – словно собачку подзывают, окрики, какое-то улюлюканье! Вот козлы! И куда только начальство смотрит? Уроды вы все конченые! Вот и Витя тоже: в гости! Надо же! Ну придешь ты «в гости». Быстрые, воровские обьятия, неловкий поцелуй, несуразный секс… А что после? Опять пустота, еще более полная этой одинокой пустоты, опустошение и разочарование. Да еще и Сереге расскажешь все – ведь они оба тут проживают, в этих краях не далеко, «по суседству». И хоть мы расстались давно, неприятно, если будут мое имя трепать: вот мол, баба твоя скурвилась!..
Вот и Геологоразведка, еще вниз по Лесной улице, и я дома. Светятся окошки, из трубы идет дым. Как хорошо, все же, что живем все рядом: родители мои и я с детьми, и дом под присмотром, и детки. Дик бросается навстречу, встает, натягивая цепь и протягивая лапы, поздоровавшись с ним, захожу в дом. Наконец-то светло, тепло, уютно, ребятишки бросаются обниматься-целоваться. Мать хлопочет на кухне: подложила в печку, согрела ужин: «Иди поешь» «Отдохну маленько, потом. Лоб у Левы не горячий вроде, поел?» «Поел, но плохо. Таблетки дала. У Мани уже все нормально» «Слава Богу. Возьми там в сумке деньги» «Баня топится. Галя придут, - помирились они, вроде, и, сказали, Саньку приведем сегодня» «Ой, не знаю, неохота ничего!» «Да че, приди, посмотри хоть на мужика-то, попытка – не пытка. Мало ли… Нас вон с отцом - тоже так женили. А че она – любовь-то ваша?! Седня есть завтра нету. Придешь?» «Ладно, часам к восьми»
Прилегла на кровать, а ребятишки тут как тут: несут свои рисунки новые. У обоих – излюбленный сюжет всех детей: солнышко, тучки, домик, мама, папа, дети… У Левы папа – огромный монстр, а против него – маленький человечек с огромным мечом: «Это я, вырасту, стану богатырем, и папку убью!» «Зачем же его убивать?» «Он пьяный, маму обижает!» «А мы его просто не пустим больше пьяного, да?» «Да. Почитай про Илью Муромца» Эту книжку читаем уже недели две, и не надоест ему! Хорошо, что там в основном картинки, текста мало. Маня в это время играет с моей рукой: «Сделай козу!» Делаю, и она принялась ее одевать, кормить, - чудная, куклами играть не любит почему-то, даже Барби ее не вдохновляет, а с козой готова заниматься хоть час, хоть два, особенно это на руку маме, когда хочется отдохнуть: сделала козу, и лежи, дремли себе. И вообще дети у нее золотые: не вредные, не капризные… «Мам! Сделай мотик!» Это уже Лева просит, и она делает: кладет нога на ногу, он садится на лодыжку, берется за руль (стопа) и «едет», смешно изображая губами звук мотора. Только бы не подскочила снова к ночи температура.
Самое страшное – это вот такие ночи, наполненные страхом за ребенка, когда он весь горит и мучается. И ты готова все сделать, все отдать, всю душу свою выложить, только бы прекратился этот жар, и молишься неумело: «Господи, пусть лучше на меня перейдут все болезни и муки, а дитя поскорее выздоровеет…» И, подражая Чумаку, водишь руками над ребенком, вдоль его ауры, пытаясь снять с него жар и «плохую энергетику»…
А этот гад не то, чтобы помочь хоть в чем-то, пусть даже не мне, а своим же детям, а еще мешает только, нервы треплет, отнимает последние силы. Ему-то что: напился, нагулялся, и шляется, и по фигу ему все и вся! Не устаю поражаться: как можно быть настолько равнодушным к собственным детям: плоть от плоти, кровь от крови твоей, и в физическом, и в духовном плане- твое собственное «Я», только в другом воплощении. И мое собственное «Я», соединившееся с твоим. В момент любви. В момент наивысшего блаженства, испытанного обоими – не потому ли этот акт (зачатия новой жизни) сопровождается таким взрывом ощущений, такой восторг испытываешь, как никогда в жизни, потому что знаешь, чувствуешь: вот оно – чудо – свершилось! Снизошло и воплотилось, соединились две частички, и пошла реакция: хромосома к хромосоме, гены с генами – определяется облик, характер… Знаки Зодиака выстраивают новую звезду, рождающуюся среди миллиардов своих собратьев, и миллиарды звезд уже ушедших, погасших миллионы лет назад (а свет от них пришел только теперь), взирают с высоты, как возрождаются наши предки в новом существе, появившемся на этой планете…
Момент зачатия и момент рождения – это два пика, одно в одно, как Джомолунгма и Килиманджаро: словно стоишь на самой вершине, - почти летишь, – и такое блаженство, счастье неописуемое, и ощущаешь себя почти Богочеловеком, совершившим таинство рождения новой жизни! Чувствуешь в себе это крохотное хрупкое нечто, потом – после рождения - смотришь на это малюсенькое невинное существо, ощущаешь его с собой единство, каждой клеточкой, каждым флюидом, и удивляешься, и радуешься, и поражаешься и себе, и ему, и всему белому свету, будто и сама вдруг появилась только что, из ниоткуда, заново.
И обретаешь новое дыхание, новое мироощущение, и каждую секунду, каждый новый день открываешь вместе с ним, постигая этот чудный мир: свет, цвет облекаются в формы, в слова – они видятся, слышатся, и произносятся так, будто и сам только что познал их смысл. Смотришь восхищенными глазами: какое чудо все кругом, буквально все, каждая мелочь – все обретает название, смысл существования… Первая улыбка, как луч света; первое слово – как нечто невероятное; каждый день и шаг – все время что-то новое, на пути к совершенствованию! И хочется все отдать, что имеешь и знаешь, вложить в развивающийся разум все лучшее, что существует, чего уже достигло человечество, и всю душу свою! И вот – познает, осмысливает, растет! Новый человек. Пусть будет Человек, - самый совершенный, умный, красивый, здоровый, - идеальный!..
Наверное, все родители хотят этого. Все нормальные люди должны стремиться к совершенству. Но нет – не все. Не только не стремятся. Но и другим мешают. Может, я идеалистка, но лучше быть такой, чем уходить от мира в химическую радость бытия, одурманиваясь алкоголем. Да еще обвинять всех и вся: я, мол, не виноват, что я такой, виноват кто угодно, пусть даже сама жизнь, которая складывается не лучшим образом. А что ты сделал для того, чтобы было иначе?! Вот и наш папочка. Любимый анекдот у него: «Спрашивают капитана: почему ты все еще не генерал? А он: а я каждый день, как выпью – так уже и генерал!» Зачем служить, выслуживаться, выкладываться ради эфемерного будущего, когда есть средство ежеминутно быть счастливым?!
В результате он все пропил, проспал, прогулял: и меня, мое уважение и любовь; и детей, их рождение, первые шаги и достижения в этом мире… Нет, правильно я все-таки сделала, что отделалась от него. И нечего глодать себя, что – пусть уж такой будет отец, чем совсем никакого. Если он у ж е выпил из меня всю кровь, то что же будет дальше со мной, и, как следствие, с детьми? Они пока что мало что понимают, но уже страдают. Моя первая задача, как матери, - устранить все негативные влияния, давать позитив. А они взамен будут наполнять смыслом мое существование. Надо быть вдвойне сильной, и я найду эти силы, чтобы поднять их на ноги! А любовь… Бог с ней, с любовью, как говорит мать.
Да, любовь была. Остался только крошечный огарок свечи, но и он только теплится, задуваемый ветрами отчужденности, дурости, упрямства, гордости, - да много чего мы с Серегой нагородили. И все выше этот забор, эта стена, которой отгораживаемся друг от друга. Он - по ту сторону, я и дети - по эту. Мне всего тридцать два. А иногда такое чувство, что моя личная жизнь кончена. Есть только дети, их жизнь, а я существую рядом с ними только как некое «я», имя которому «мама». Даже творчество иссякло, затухая. Нет-нет да и появляются еще какие-то идеи, а воплотить их – ни сил, ни желания. Хочется, например, написать картину, подобную той, что писала на стене в Белогорске: символ жизни – Дерево, корнями уходящее в землю, а ветвями тянущееся к небу, к свету. Я теперь полностью ассоциировала себя именно с деревом. Веду растительно-животную жизнь, даже уже не мечтая о небе. Когда рождаются дети, просто становишься самим небом, ощущая его в себе – как небожитель. Но небо это будто странным образом соединяется с землей: я стала и ею тоже – прародительницей жизни. Стала деревом, давшим росток новой жизни! Или – просто животным, питающим сосцами новорожденное потомство. А может – птицей, вьющей гнездо на ветвях его…
А как-то раз вдруг нахлынуло вдохновение, и, вместо того, чтобы малевать знаки, взяла длинный лист синей светоотражающей пленки и начала рисовать: скорчившийся силуэт человека, обьятого пламенем костра, из него как бы вырастает, встает другой человек, полупризрачным силуэтом; из этого – еще один, и еще: человек выпрямляется, потом – вздымает руки к небу, и они постепенно превращаются в крылья, он взлетает, он летит к сиянию огромной Луны, и вот – постепенно исчезает среди звезд… а если смотреть сверху-вниз, получается наоборот: душа прилетает и опускается на землю, все ниже, пока не падает ниц, сгорая в адском огне…Не знаю, кто это. Что это видится мне: может, птица Феникс, возрождающаяся из пепла в образе человека, а может, и наоборот – душа отлетает, исчезая в небытии… Чтобы снова возродиться?!.»
Потом уже станет ясно, что это были предчувствия о предстоящих переменах в жизни, а в еще более отдаленном будущем – через несколько лет – когда один за другим из жизни будут уходить мои родные и близкие – эти призрачные крылья так и будут маячить на стене моей комнаты, напоминая о полетах-падениях души живой и улетающей, меж миром тем и этим"…
***
Вот, нимб Ангела моего сияет золотом, и на его фоне лик стал как-то еще более блеклым. Но лучше еще потренировать руку – на крыльях его. На палитре развести белила и, подмешивая голубую лазурь, вырисовывать перышки, одно к одному…
**
«Нет, рано еще на себе ставить крест. Надо нести его дальше. Хотя бы ради детей. Так что не сломать тебе меня, Сереженька, не надейся! И катись куда подальше – все ниже, ниже по течению, пока не скатишься в болото окончательно (да хоть бы он там и утоп – шепчет кто-то ехидным и злым моим голосом - черт с ним!). Так бывает со всеми, кто свернул с пути, с прямой проторенной дорожки, на узкую скользкую тропинку, все глубже в дремучий лес. А там протягивают из кустов руки, шепча ласковые слова, разные кикиморы и русалки, подмигивает заговорщически леший: иди, иди к нам, с нами хорошо, с нами весело и интересно! Закружим в хороводе, напоим сладким вином, зацелуем до смерти!.. Все забудь, от всего отрекись, будь с нами, только с нами, зачем работа-забота, зачем думать о чем-то, беспокоиться?! Жизнь дана, чтобы петь, пить и веселиться, а остальное – все трын-трава! И идет, уходит все дальше во тьму, исчезая среди теней. «Ме-е-е!» Козленочек не слушает Аленушку… А она лежит под водой, и ее толща сжимает грудь, хочет крикнуть – и не может, хочет позвать, окликнуть, вернуть… Но нет сил никаких… Тяжел камень-горюч давит на сердце, рот забит тиной, глаза разъедает соленая влага… Ой, кажется, задремала». И тут постучали в стенку: зовут.
Одев ребятишек, увела их в баню – температуры нет, можно и помыться. Потом идут в дом. Гости, уже напарившиеся, сидят за столом, мать хлопочет, подавая угощение: картошка тушеная с костями, соленья. А вот и «жених»… Мама дорогая! Мужчина… нет – мужи-чина! Высокий, и все в нем большое: руки, плечи, высокий лоб с залысинами (а на два года моложе меня), и, особенно – нос, «на семерых рос». Да еще шрам: заячья губа. Да уж, не красавец, конечно! Зайдя в спальню, чтобы привести себя в порядок, даже прослезилась: Господи, кого привели-то, да еще прочат в мужья!
Посадили рядом. Оба чувствуем неловкость. Зато дети быстро освоились, не боятся его, хотя обычно довольно-таки диковатые, к посторонним относятся настороженно, ведь к нам вообще мало кто ходит, и сами в основном дома сидим. А тут – Маня уселась к нему на коленки и даже обняла за шею! И Лева тут же трется, показывает свои игрушки. «Ну, давайте за знакомство!» Все выствили водку, полученную по талонам. Выпили по одной. Ванваныч и тетя Галя принялись нахваливать жениха: уж такой хороший, спокойный, работящий: один может грузить, кидать-метать любые грузы, вкалывает, как целая бригада грузчиков!
После второй стопки отец, как всегда, встав в позу Ленина и размахивая руками, громким ораторским голосом начинает свою «проповедь»: «А где правда в жизни? Где обман? Как по жизни идти?!» И дальше в том же духе, нечто невразумительное, набор фраз, вопросов без ответов. Все, привычно посмеявшись, уже не обращают на него внимания. Мать начинает вспоминать, как их свели, обженили, почти незнакомых совсем, неуспевших толком разглядеть друг друга при свете коптилки. Как сыграли свадьбу, как жили потом, вкалывали, детей рожали да ростили, дом строили и богатели потихоньку: разживались скотиной, даже первыми в деревне купили телевизор. Одно из самых первых моих воспоминаний: маленькая, ползаю среди сидящих на полу детей и взрослых, приходящих, считай, каждый вечер посмотреть на это чудо: в маленьком ящичке люди, - как живые прям, и ходят, и говорят!
Как потом вздумали уехать в город (председатель колхоза, узрев в выступлениях отца намеки на его нечестность, выжил папку из деревни), как тут обживались. «Вот как жили! Сосватают – и живи! И правильно, родителям-то виднее, кто кому пара, кому – нет. А что вот счас молодежь-то? Любовь им подавай! Дурь одна. Сошлись – полюбились – разошлись. Ребятишки страдают, маета, а не жизнь» «Не говори, - вторит матери теть Галя, - главное – семья. Для того и живем. Сходитесь да живите!» «Прям так сразу что ли?» «А чего ждать-то? Попытка – не пытка. Хотя любовь тоже нужна. Да, Вань?!» И они с Ваней целуются.
Мужчины вышли на кухню покурить. «Мужик-то хороший, а красота – не главное, с лица воды не пить» «А чего он молчит?» «Да стесняется, - маленько заикается, когда волнуется» «Стерпится – слюбится», - продолжается психологическая обработка, - «да, Манечка? Понравился дядя Саша?» «Да!» «Вот видишь. Смотри-ка, а Лева-то!» А Лева уже устроился на плечах у Саши, катается, как на слоне, где-то под потолком! «Ой, осторожнее! Не стукнулся бы!» Гигант наклонился, проходя под притолокой, Маня подскочила: «Я тоже хочу, меня покатай!» «Мань, ты же большая уже» Но и она взлетает вверх и усаживается на шею доброму дяде.
Налили еще по стопочке: «За молодых!» Анна уже пить не стала. Мать, стараясь перекричать словоизлияния мужа, затянула: «Ой вставала я ранешенько, умывалась я белешенько» «Калинка-малинка моя, в саду ягода-малинка моя!» - подхватываем мы. «Отец, ну-ка хватит выступать, давай нашу любимую!» Ну, это их коронный номер: «Ехал на ярмарку Ванька-холуй, и за три копейки показывал ху-дожник, художник, художник молодой нарисовал цыганку с разорванной пи-раты, пираты пираты по морю плывут, а командир с помощником девушку е-хал на ярмарку Ванька-холуй…» «Ха-ха-ха!» «Ехала деревня мимо мужика, вдруг из-под собаки лают ворота!» Потом пошли уже частушки, но попели их мало – в основном все с «картинками», а тут дети. Уже спать хотят, - надо собираться домой.
«А пойдемте, проводим, и дом посмотрим твой, ладно, Ань?» «Ну ладно» И всей толпой идут через двор, и Аня радуется: «Как все же хорошо, что живем все рядышком! А дети перебили сон, не уложишь теперь» «Ну ладно, мы пошли, а вы оставайтесь. А че, Ань? Пускай Сашка ночует!» «Конечно, пусть остается, мы-то еще посидим, а ему куда по темноте переться?» «За меня уже все решили, да?» «Ой, да ладно тебе, чего как маленькая-то? Иди-ка сюда, чего скажу тебе, - теть Галя отзывает меня в спальню и шепчет - Ну что, надумала? Мой-то опять намылися к этой суке, чую я! Не отдам его так просто. Знаю, как «сделать» кое-что, чтобы у него все поотсыхало, и чтоб больше не бегал по бабам-то, не ****овал! Давай и твоему отомстим заодно, че ему, козлу такому: живет в свое удовольствие, алименты не платит, пьет-гуляет, а ты одна с маленькими мучаешься! Помнишь, как из роддома приехала с Левочкой, а он пришел, сел за стол, я смотрю – на шее три засоса у него! Ну не козел ли?! Давай фотку скорей, где она» «Ой не знаю, теть Галь» «Че, хочешь обратно принять?» «Нет, все, хватит уже, сколько можно» «Ну и все, давай-давай скорей. А Сашку бери, он хороший, спокойный, добрый, как телок, с ним не пропадешь!»
Достаю фотоальбом: «Наша семья». Какая там семья – горе одно. Только и есть, что несколько любительских снимков, да свадебные фотографии; одна из них мне никогда не нравилась: там выгляжу я как-то старо, некрасиво. И тогда, решившись, вырезываю бритвочкой овал лица мужа и отдаю тете Гале… «А что вы с ней сделаете?» «Да зачем тебе знать? Иди, ребятишек укладывай, поздно уже»(Вот! Вот этот миг, когда собственноручно отворила я двери диаволу, и впустила его в душу и в дом свой… Ведь фотографию эту тетка Галя, вместе с фото Дядьвани, подложила кому-то в гроб, «сделав» порчу на смерть! Иван Иваныча вскоре разбил инсульт. Потом он несколько оклемался, но ходил с палочкой. К тете Гале так и не вернулся. А она спивалась все больше. Дочь ее вышла замуж и ушла к мужу. Оставшись совсем одна, женщина пила непрерывно все Новогодние праздники, вплоть до Рождества, и… замерзла в собственной постели насмерть… Серега так и не женился больше. Изредка мы случайно встречались где-нибудь на улице, и я замечала, как стремительно он превращается в старика. В сорок лет – совершенно седой! И однажды заявился к нам домой, когда я уже разошлась с Сашкой. Мол – прими меня обратно! Правда, говорит, я уже импотент. А, говорю, нагулялся, значит. Ты серьезно думаешь, что я тебя все эти годы ждала?! И зачем ты мне теперь, когда дети уже выросли? Ты чужой для них. Так что можешь идти, гулять дальше… Но погулять долго ему не пришлось уже: умер в сорок пять лет всего. Сегодня же исповедуюсь батюшке и спрошу: не в этом ли – в колдовстве - причина того, что так все сложилось? Я проклинала Серегу за пьянство и ****ство, а наша дочь теперь – алкоголик, безнравственная личность.
«Отрезанная голова» его, сгнившая в могиле вместе с чьим-то трупом – обернулась для Сергея погибелью, для сына – слепотой, для меня – вечной мукой лицезреть плоды дел моих…И - опухоль мозга у меня, аденома гипофиза. Все одно к одному!..)
А ребятишки и не думают спать: затеяли игру в прятки с дядей Сашей. Маня залезла под стол, Лева – в тумбочку, а он делает вид, что не может догадаться, где они. Разделяемся на пары: вот я прячу Леву на подоконнике за шторой, и сама встаю рядом… Потом Маня влезает в прикроватную тумбу в спальне, а Саша умостился (!) под детской кроваткой… Лева – в шкафу, я – за ним в углу… когда все возможные места уже открыты, спрятаться больше негде, спохватываюсь: времени – уже двенадцатый час! Пока стелю постели, Саня, взяв в охапку обоих детей, кружит их по комнате, уже окончательно покорив их сердечки: родной-то папочка никогда с ними не играет!
«Ну все, хватит, спать пора. Саш, тебе я постелила в маленькой спальне на диване» На этот раз ритуал отхода ко сну обошелся без чтения книжек, ограничившись только колыбельной: «Спят усталые игрушки, книжки спят…» Засыпают на удивление быстро. Лева окончательно выздоровел, даже сопли прошли!
А мне не спится: чужой человек в доме! Мужчина… Отвыкла уже от этого. Не по себе как-то. В той комнате тихо… Интересно, о чем он думает, или уже спит? Понравилась ли я ему? Не вздумал бы приставать… Прикрываю плотно дверь, из маленькой комнаты доносится негромкий храп. Вскоре и меня сон сморил, на этот раз – без всяких видений…
Наутро встаю рано, как ни странно, в теле необычная бодрость. Надо готовить завтрак. Тут звонок в дверь: тетьГаля принесла тарелку блинов: мать уже напекла, вот у кого энергии, хоть отбавляй!
«Ну че, как у вас?» «Да ниче. Играли с ребятишками в прятки, им понравилось» «Еще бы не понравиться. Мужик-то добрый, хороший, работяга, как сыр в масле кататься будешь! Ты поближе, поближе к нему. Испытай как мужика-то, а то мало ли – не женатый еше ни разу, детей нету. Вдруг не способен ни на что?» «Ой да ладно, Тетьгаль, там видно будет» «А им, козлам, сегодня же «сделаю» «Может не надо, теть Галь?» «Надо, надо им, тварям, отмстить, - мой-то опять удрал: на работу, говорит, надо! А то я не знаю, какая там работа! Я же проследила, знаю, где она, разлучница, живет. Вот пойду счас и застану! В тот раз краской дверь облила, а сегодня топор возьму, изрублю на куски!» "Ой, тетя Галя, вы что?!» «Да не их, а дверь! А что, я теперь терпеть должна?! Я ему свои последние молодые годочки отдала, всю душу отдала, а он нагадил туда! А твой – тот еще хлеще, ребенком клясться, - это ж надо ж! Сволочь такая! Убить мало!.. Ну, ладно, пошла я, счастливо вам оставаться…»
Этот первый день, воскресенье, прошел весело: в играх дома и на улице. Катались на санках, начали делать горку. Даже Дик привык и уже не лаял на Сашку.
Утром он – на работу, я – тоже.
Потом еще несколько дней пролетели незаметно. Мы вдруг и правда стали «кататься, как сыр в масле», - причем буквально. Каждый вечер Саша приносит то огромный шмат желтого свежайшего сливочного масла, - вкус которого уже начал забываться; то трехлитровую банку сметаны, то целую «голову» сыра, а потом даже привез флягу сгущенки! По нашим голодным временам перестроечным – просто счастье! Детям – каждый день чудо заморское – «Марсы», и фрукты! И мороженое… За какую-нибудь неделю принес детям столько всего, сколько родной папочка – за всю жизнь не принес!
В общем, невероятно, но этот русский богатырь, сильный и добрый, быстро и накрепко вошел в нашу семью! Дети просто не слазят с него, а в один из дней также неожиданно для себя повисла и я на нем… А как мужчина он оказался тоже на высоте! Наконец я узнала, что такое настоящий мужик, муж, семьянин. И доверилась, и раскрылась, и вошла в него, как в шкаф, и закрылась в нем от всего остального мира!
Большой, надежный и спокойный, и такой детской добротой светятся сероголубые глаза, что кажется – нет никого красивее на свете! Я вообще уже не замечала ни заячьей губы, - он отпустил усы, и шрама не стало заметно; ни того, что нос – на семерых рос, а одному достался. Подхватит на руки, прижмет к груди, и качает, как ребенка, и носит, и кружит, и голова кругом от счастья, и сердце обмирает в предвкушении грядущей ночи…
А утром в трамвае целуемся на прощанье, и не можем оторваться – страшно расстаться даже на миг, а тут целый день! Но и день теперь пролетает одним махом. И работоспособность – на высоте. Еще успеваю немного заняться творчеством – на стене в мастерской предыдущий художник начал рисовать колодкц, но не закончил, не успел – уволили за пьянку. А тут рука сама потянулась: заполнить колодец чистой водичкой, насадить кругом него заросли трав, цветов. И вот уже в них резвятся два львенка, рядом возлежит их мать, а на дереве зорко бдит отец-лев, весь – настороже, зорко охраняя свое семейство…
Вот и зима пролетела незаметно, и тут у нас на работе начали выделять участки под сады. Повезли смотреть – место просто шикарное! Дальновато, правда – сорок кэмэ от города, но: на берегу Томи – поляна, справа – вдоль нее - посадки молодых лиственниц, слева - за кустами и деревьями – обрыв берега реки, ее отсюда не видать, но недалеко есть спуск.
И вот решили мы строить домик. Купили досок недорогих, привезли на Камазе, поставили палатку. Готовили на костре, ночевали в обьятиях друг друга и пихтовых лап, и «макары» - комары, в переводе с Левиного языка, брали штурмом хлипкие брезентовые стены, просачиваясь сквозь микроскопические щели, а гул от их «моторчиков» стоял такой, что казалось – вот подхватят наш шалашик, в которым с милым рай, и полетим куда-нибудь: над запашистым полем, над лесом, над нежащейся безмятежно в ласковых ладонях берегов рекой, над миром, ставшим вдруг таким мирным, как никогда раньше!
С рассветом встаем, разводим огонь, завтракаем, сидя на траве, и непуганые лимонно-зеленые и серебристые ящерки бесстрашно подходят, берут с руки кусочки еды, внезапно испаряясь, когда ошалевший от свободы Дик вылетает из кустов: ночью он стащил из сумки три палки копченой колбасы, напрятал по укромным местам, и бегает, сытый и довольный всем на свете. Ребятишки бегают, разведывая окрестности, а мы то строимся, то землю обрабатываем, ворочая вспаханные трактором пласты. Сажали картошку, овощи, землянику.
Домик получился небольшой, но красивый: я разжилась на работе краской и покрасила его в розовый цвет, и он смотрится, как игрушка на полянке под березками, тут же Саша сделал стол и лавочки. Ели теперь со всеми удобствами.
А вечером шли отдыхать на речку: через заросли вниз идет довольно крутая тропинка, которую то и дело пересекают серебристые тельца змей: это были ужи и «вреднюки», как называл Лева гадюк. Но мы их особо и не боялись. Саша шел впереди, сын ехал у него на плечах, а сзади мы с Марьяной. И вот открывается вид на широкий простор реки с деревушками на том берегу. Купаемся, ныряя с валунов в теплую глубокую воду – Лева быстро научился плавать, а Марьяна уже умела – бабушка водила ее в бассейн.
После таких выходных жизнь в городе казалась уже не такой тягомотной, как раньше. Я даже поступила на курсы вождения, получила права (Саша-то , окончивший только восемь классов в деревне, оказался неспособным к обучению), и мы купили за бесценок старенький, весь пожеванный Москвичонок, с трудом заводящийся и часто ломающийся, но все-таки это были свои колеса! И училась я водить на трассе, извивающейся туда-сюда и вверх-вниз всю дорогу до дачи, и каждый раз эта авантюра заканчивалась благополучно, только один раз на особо высоком подъеме я не смогла вовремя переключиться с одной передачи на другую (ручник не работал), и мы покатились было назад, но Саша надавил рукой на тормоз, а я с трудом, но все же воткнула капризный рычаг куда надо и мы двинулись потихоньку дальше. Да еще как-то раз Москвичонок наотрез отказался заводиться, и пришлось Сане ехать в город на автобусе за помощью – приехали братья на своих машинах, и даже Витя Мороз – целая команда «спасателей», прикурили аккумулятор, заменили свечи, и уехали.
Через Витьку узнал Серега, что я вышла замуж. И прискакал как-то: узнать, как да что. Не ожидал он, что я кого-то найду с двумя детьми-то! Пьяный, конечно, явился, начал Леву хватать: «Лева, я же твой папа!» А Лева, выворачиваясь: «Вот мой папа!» И показывает на Сашу. Серега взбеленился: «Ты как их воспитываешь?! Что они отца не знают!» «А ты сам подумай: почему на самом деле дети отца-то не знают?» Ушел, стараясь не показать виду, что о-очень уязвлен тем, что, вопреки его прогнозам, я все-таки оказалась нужна кому-то с двумя детьми - и они тоже обрели отца - и все у нас хорошо. Но все равно: от горделивой осанки его мало что осталось. И, по слухам, стал пить еще больше…
И ночью приснился мне странный сон: тьма вокруг дома, она наполнена гулом и воем, как бывает во время бури. На диване в комнате сидит человек в облике Иисуса Христа. Я опускаюсь перед ним на колени... и вдруг вижу: хитон исчез, и ноги е г о на моих глазах покрываются шерстью... вот она все гуще, выше поднимается по телу... на лице расцветает дьявольская усмешка, о н смотрит мне прямо в глаза...Закричала, и все исчезло.. Проснулась и до утра все думала: что же это значит, к чему бы...
А у нас с Саней все было классно. Время шло, я наслаждалась чувством полноты жизни - это были дни самых ярких страниц ее по насыщенности воплощающихся земных желаний, замыслов, зрелых сил. В тридцать три года я наконец поняла – что такое действительно «быть з а м у ж е м», как за каменной стеной, когда спокойно, надежно и ничего не страшно, ни сейчас, ни в будущем! Но… будущее наступало и становилось не совсем таким, как ожидалось.
Прошел год, другой, третий… После пятого семилетия своего бытия начинаю понимать, что все вроде бы еще хорошо, но уже как бы не то. А все потому, что Саня мой тоже потихоньку, но все чаще начал прикладываться к бутылке. Мной это каждый раз воспринималось, как предательство. Ведь как он мне еще в самом начале обещал – что не будет этого, когда я сказала: «Больше всего боюсь наступить на одни и те же грабли. Я приму тебя, только если обещаешь, что не станешь пить». И вот – чувствую: опять судьба делает поворот на 360 градусов! Нежели и правда жизнь наша, существование во времени и пространстве идет по спирали, и все время возвращаясь на круги своя, и от судьбы не уйдешь! Наверное, на роду у меня написано жить с алкашами!
В общем, в конце концов пришлось расстаться и с ним… Сердце мое ожесточилось: чувствовала себя преданной снова любимым человеком.
Предательство – страшная вещь…