Глава 47
— Ну, слава Богу, — сказал я, когда мы выбрались на холм. — Здравствуй, Валюшка, родная моя! — я непроизвольно протянул девушке распахнутые руки и Валентина Соколова почти в отчаянии, бросилась в мои объятия и тут же, упав мне на грудь, по-детски обиженно зарыдала. По ее бледным щекам текли слезы радости. Она улыбалась.
— Да перестань ты, Валюха, все хорошо. Мы опять вместе, и на этот раз обещаю тебе, навсегда. Знаешь, пока не хватились, пора сматываться, не то — костей не соберем. Факт! Жаль, Анатолий где-то здесь остался. И бросать его у этих ненормальных оборвышей не хорошо, но в петлю лезть еще хуже. Вернее, не в петлю, а на раскаленную «сковородку». Пустятся сейчас в погоню, поймают и...
— Они никогда сами ничего не решают, Коля. Ждут распоряжений свыше. Пока съездят в центр, да пока пробьются там к их непосредственным начальникам, а те еще выше, а те еще... Короче, по лесенке вверх, а затем спустят таким же образом инструкцию на низы... Времени, можно сказать, у нас пока что немало... Кстати, я, Коля, знаю, где Анатолий. Мы вместе из Сотейника шли тогда. Затем нас подобрал Фед и Пал. И привезли сюда на своем драндулете. Фед затем содрал с Толика и костюм, и рубашку. На себя напялил, а свои лохмотья, как псу подачку, кинул Анатолию.
— Очкарик! У, зараза! — меня ослепила ненависть.
— Ты его знаешь?
— А Пал — толстомордый такой, судя по комплекции, настоящий костолом? — вместо ответа, спросил я, нахмурившись.
— Ну. Откуда ты их знаешь, Коля? — в вопросе Соколовой была сама заинтересованность.
— Оттуда, откуда и вы, — отмахнулся я.
— Они, наверное, всех из Сотейника подбирают, — подытожила Валентина, несколько отстранившись от меня. — Ездят челноком, и подбирают...
— Наверное, — произнес я, чтобы хоть что-то сказать Валентине. И сразу же заторопился:
— Не будем мешкать, Валюша! Пойдем!
* * *
— По-моему, где-то здесь, — помедлив несколько неуверенно произнесла Соколова, когда мы подошли к неказистой хатенке, покрытой старым, уже почерневшим камышом.
— Так здесь или в другой халупе? — переспросил раздраженно я. — Это уже четвертая дыра, Валя.
— Не знаю, — устало молвила Валентина. — Они все друг на дружку похожи. Здесь разве что дворик более ухожен. Анатолий не сидел сложа руки. А ты, Коля, не сердись, пожалуйста. Я всего-то раз и видела хибару, в которой он «отаборился». И то в сумерки.
Я и Валентина вошли через низкую дощатую дверь. Чтобы не набить на голове шишки, мне пришлось наклониться.
В горнице было пусто, сумрачно и сыро, но от растопленной недавно печки уже дышало несмелым теплом. Слева от малехонького окошка, в которое едва проглядывал убегающий день, стоял колченогий стол. Два табурета были завалены непонятным лохмотьем, еще на одном — сиротливо приютился огромный щербатый глиняный кувшин.
Анатолия Калюжного я не узнал. Похудевший, осунувшийся, давно небритый, он скорее напоминал худущего дикобраза.
Парень сидел, поджав ноги прямо на глиняном полу — рядом с печкой, в нутре которой весело играли языки пламени. В руках у него был нож. Им он остругивал палку. Внизу, рядом с его коленями, прямо на брюках, было полно стружки и коры. Что Калюжный строгал из куска дерева было трудно понять.
— Привет! — только и сказал Калюжный, устало подняв голову на вошедших. В голосе его не было ни радости, ни решительности, в глазах застыла пустота.
— Сматываемся, Толя! — сказал я. — Одевайся быстрее, и сматываемся.
— Все мое на мне, — нерешительно произнес Анатолий, втупясь, как наркоман, принявший изрядную дозу, в одну точку.
— Ты что, выпил? — спросил я, подозрительно наблюдая за Калюжным, его неуверенными, уж чересчур ленивыми движениями. Видно было, что Калюжному даже лень говорить, не то что-то делать. А уж о том, чтобы бежать отсюда — и речи быть не могло!
— Не пил я, — опять-таки тихо, словно не своим голосом сказал Калюжный и глубоко вздохнул. — Если хочешь — могу предложить. У меня самогончик имеется...
Я отрицательно повертел головой.
— Тебя что-то сдерживает? — удивленно спросила у Анатолия Валентина.
— Да ничего меня не сдерживает, Валя. — В голосе Анатолия была меланхолия. Вдруг глаза его загорелись. — Да, ребята, я понял, сейчас! Иду! Вы на улице меня подождите. Одну минутку... Я мигом.
И правда, не прошло и минуты, как из хатенки приоткрылась скрипучая дверь, и в темном проеме показалась соломенная голова Анатолия.
* * *
...Полевая, мало хоженная дорога, резко повернув у группы огромных зеленых елей, налево, внезапно оборвалась. В зелень чуть притоптанных трав неуместной заплатой снова вросли огромные плиты бетонки, которая серой лентой потихоньку спускалась в долину... Видно было, что эти плиты тоже положили давно. Местами бетон раскрошился, потрескался. В косых трещинах его уже пробились к жгучему солнцу неровные полоски выцветшей травы. На одной из плит, почти в центре, в нерешительности застыл бело-желто-зеленый островок ромашек. Запыленные, успевшие выгореть, они напомнили мне картину, которую я наблюдал на заросшем сорняками пустыре, когда вышел из Сотейника. Там, в местах, где земли не коснулись всепожирающие языки огня, где земля не спеклась в коричневый корж, была такая же выцветшая, а, местами, и выгоревшая зелень, уже успевшая порядком пожухнуть от первых заморозков. Лишь маленький участочек ромашек ласкал мой усталый взор. И вот здесь, этот беспомощный островок с поникшими головками. Им бы только глоток воды...
«Странно, — подумал я, улыбнувшись лишь себе непонятной улыбкой. — Мы все бежали буквально только что из этой ненормальной деревни с пришибленными ее жителями, из глубокой осени, а вновь пришли в... лето! И с каждым пройденным нами километром становится все жарче и жарче...»
Мы дико устали, поскольку прошли без отдыха километров пятнадцать — не меньше. Погони за нами, как ни странно, эти полуумные оборвыши так и не организовали, хотя догнать убежавших, имея транспорт — сущий пустяк. Видимо они все еще согласовывали, кто же будет меня, Калюжного и Соколову ловить. А, может, у оборвышей было что поважнее нынче, и о беглецах они забыли вообще? Да нет, не должны забыть. Как бы не так! Конечно мы хорошенько попетляли, заметая следы, и отмахали за двое суток почти сотню километров. Пойди, найди теперь нас!
Солнце стояло в зените.
Бетонные плиты дышали жаром, как и близлежащая степь. На лысом небе упрямо чертил свой ровный след... самолет. А самолет ли?
Раскаленный воздух робко перемешивал западный ветерок, изредка принося с собой запах теперь уже далекого моря и деревеньки оборвышей. С каким удовольствием все мы бросились бы в прохладную морскую волну, в речную гладь, в любое мокрое. Забылись и поплыли подальше от раскаленного берега, от суеты-сует, от ненормальных жителей деревеньки, да и вообще ото всего подальше...
Облизывая пересохшие губы, я шел впереди. Этакий современный Сусанин? Я-то вел свою команду, но не знал, куда уведу Валентину и Анатолия, которые устало тащились за мной, едва переставляя ноги. Валентина не ныла, а вот Анатолий мне все мозги прожужжал. Оказалось что он размазня, маменькин сынок. Во время похода Калюжный доказал, что не способен даже как следует ориентироваться на местности. Истинное тепличное растение...
Что я знал о Калюжном? Да почти ничего. К сожалению, мне абсолютно неизвестно его прошлое, за исключением откровения Анатолия о встрече со Смертью. Но ведь я так и не спросил у Калюжного, кем он был до того, как... умер? Вот и весь сказ. Встретил человека... ЧЕЛОВЕКА в Сотейнике, и не спросил у него практически ничего. Нужно будет как-то на свободе больше узнать друг о друге. Ведь и он обо мне тоже ничего не знает. Да, и, кажется, раньше он не был мямлей... Хотя уже сейчас я понял, что Анатолий никогда не был заводилой. Он просто — не человек действия. Не быть ему руководителем никогда. Он — исполнитель, хороший исполнитель...
Калюжный с каждым пройденным метром канючил:
— Я не могу, ребята! Прибейте лучше меня! — лицо Анатолия было воплощением страшной беспомощности. — Оставьте лучше здесь подыхать... Я не могу больше, ребята... Зачем мучиться самому, да и вас мучить? Скажете, умру я здесь. Что мне смерть? Я уже умер однажды… Значит, если еще раз умру — не страшно…
Как на зло, в сторону, куда шли мы, не было ни одной машины. А, может, это и к лучшему, поскольку никто из идущих не хотел бы встретиться с ублюдочными оборвышами. Да еще с такими костоломами, как Толстяк. Этот полупридурок, дай ему волю, вмиг бы вышиб из меня и попутчиков, вернее, моих друзей, мозги. Или полуденное солнце разморило и водителей, до такого предела, что они решили переждать жару. Либо причина была в другом. Но в чем именно — я не знал. Я только удивленно спрашивал себя, куда же подевался транспорт, где люди?
Бетонка была такая старая, словно прошла не одна сотня лет с тех пор, как ее проложили.
И эта дикая, уже не завораживающая, а раздражающая тишина...
Я долго сдерживался, но когда Калюжный, дойдя до очередного разветвления бетонки, нахально бросил мне под ноги свою поклажу, я взъерепенился и надавал Калюжному оплеух.
Сначала он смотрел на меня с ехидной улыбкой, затем, подставляя то одну, то другую щеку, медленно оседал на плиту, но как только его зад коснулся раскаленного бетона, взвился, как ошпаренный, побагровел и подскочил к мне. Видели бы вы его глаза в это время! Дикие, злые, огромные.
— Чег-го вы от меня хотите? — обиженно закричал Калюжный. — Я по горло сыт всем!
— Анатолий, — только и успел сказать я, как он, словно пушинку, схватил меня в охапку и поднял над головой. Я даже не успел сгруппироваться. Словно в него вселился зверь.
«Странно, — только успел подумать я, — откуда у Калюжного эта воловья силища взялась? Раньше за ним подобного я не замечал. Анатолий был хлипким малым. А во мне все восемьдесят!»
— Толя, отпусти меня, пожалуйста, — попросил я и подумал: «Бросит о бетонку — костей не соберу. Дурак-дураком. Слова ему лишнего не скажи. Обиделся. Эка невидаль, пара оплеух для профилактики, чтобы он пришел в себя». — Отпусти, Толя. Извини за грубости. — Я, не применяя ни самбо, ни каратэ, попытался освободиться от крепких объятий Калюжного, который молча смотрел на меня.
Глаза Калюжного были налиты злым огнем и было в них что-то непонятное. Месть? Нет, наверное. Скорее всего в них была злость
...Все мускулы Анатолия находились в страшном напряжении. Калюжный не говоря ни слова, поставил меня на бетонку, присел рядом на корточки, сник и, словно крепко обиженный ребенок, заплакал. Навзрыд.
Валентина и я склонились над ним. Я достал флягу с теплой водой, сунул ее в трясущиеся руки Калюжного. Несколько судорожных глотков успокоили его. Анатолий шумно вздохнул, размазал запыленным рукавом рубашки слезы.
— А, может, все обойдется, — прошептала Соколова, посмотрев на меня.
— Это все не так просто, как тебе кажется, Валя, — сказал я, наблюдая за тем, как медленно, словно с ленцой, приходит в себя после стрессовой ситуации Калюжный.
— Я понимаю, Николай, — тихо обронила Валентина. Не выдержав моего сосредоточенного взгляда, она опустила глаза и обратилась к Калюжному:
— Пойдем, Толик. Осталось чуть-чуть. — Соколова нежно провела рукой по его буйной шевелюре. — Больше маялись, Толик. В городе отдохнем. Эта дорога ведет к городу. Видишь, уже маячит на пригорке телевышка. Вставай. Слышишь, там наш дом!
— Но это не мой город. И там, это-т, полутораметровые того, — съязвил в унисон Соколовой Калюжный. А я не хочу попадать в их лапищи, Валя! Поня?
Когда Калюжный произнес убивающее слово «поня», меня всего передернуло, словно я глотнул страшно кислого вина, от которого спазмами жестко сжало горло. Понятно, я в этом эпизоде смолчал, а Валентина, видимо, не заметила того, что в речь Анатолия вплелись усеченные слова и словосочетания оборвышей. Словно он провел среди них не пару дней, а, по крайней мере, пару лет.
— Ты лучше бы помалкивал, — сквозь зубы проговорил я. — А топал.
— Толик, мы полутораметровых оставим в стороне, — спокойно сказала Соколова. Они к телевышке еще пока не добрались. Да и доберутся ли? Ты ведь знаешь, что в городе отдыхать лучше, чем обжариваться на этом страшном жгучем солнце. Разве я не права?
— Права, — меланхолично согласился Калюжный. — Будем отдыхать в городе.
«И впрямь, как я не заметил, — подумал я, — что, петлявшая среди холмов бетонка ведет к... городу».
Я посмотрел вниз, где в пышной зелени оазиса, расцвели цветастой черепицей крыши.
— Точно, город, ребята, — обрадованно закричал я, когда в тупичке одного из переулков увидел броский двухэтажный дом Знавченковского. И еще ниже, левее, дом своего школьного товарища...
Кинув на плечо тощие рюкзаки — свой и Анатолия, я помог ему подняться. Калюжный, опираясь на руку меня, привстал, расправил ноги. Когда он сделал свой первый неуверенный шаг, меня ошарашило: откуда взялись рюкзаки? Да, они нынче были. Я ощущал на спине их, пускай и небольшую тяжесть, но откуда они взялись? В доме, вернее, в халупе Калюжного не то что рюкзака, пускай и захудалого, но даже фляги не было! А здесь — рюкзаки, фляга с водой, да и кой-какие харчи...
Дорога спускалась полого. Деревья, посаженные у дороги, бросали на бетонку редкую тень. Идти стало легче. Когда впереди, наконец, появились несмело разбросанные домики пригорода, все ускорили шаг. Лишь ненадолго остановились у аккуратненького родничка, чтобы освежиться и набрать в опустевшую флягу воды. Метров через пятьсот у дороги на небольшом возвышении, замаячил продолговатый щит с черным пятнышком в правом углу.
Подошли к щиту минут через двадцать. Это был, к сожалению, не наш город...
«Как же так? — подумал я, — ведь я видел издали, вижу и нынче, недалеко от указателя, дом Знавченковского. Не мираж — настоящий дом из кирпича, с забором из ажурных решеток. И эти небольшие овальные окошки, словно бойницы, выглядывают из-под старательно обвивших их плетей винограда.
Неужто я ошибся?
Но ведь такая схожесть!
И тем не менее, скорее всего, я... ошибся. Раньше отсюда был виден и наш многоэтажный дом, в двух кварталах от водонапорной башни. Сейчас она была, а вот дома... Сразу за башней, как это ни странно, стояла сплошная зеленая стена. Когда же столько деревьев понарастало?»
— Почему никого нет? Никто нас не встречает? — спросила Валентина.
— Это еще хорошо, Валя — вдруг будто бы проснулся Калюжный. — Лучше никого, чем стражи правопорядка. Если бы здесь, на кордоне, нас спецназовцы приласкали, да потребовали документы? А? Мы-то хороши в наших рваных одеяниях... За нами только «воронок» и прислали бы. Ведь те, из Сотейника не организовали нам, к сожалению, ни документов, ни даже одежды. А эти оборвыши вообще, и нашу одежду забрали... Это как же получается? Дали пинком под зад, летите, мол, сами разбирайтесь и доказывайте, что это вы, а не кто-то другой. Упрячут нас, Валентина, в каталажку, а там попробуй, докажи, что ты не носорог! Или еще...
Валентина, развесив уши, внимательно слушала, Калюжного, мне же было не до болтовни. Все это мне надоело.
Перебросив лямки рюкзака с затекшего правого плеча на левое, я громко предложил:
— Пойдемте, ребята. Быть может, нас кто-то ждет?
— Каталажка нас действительно ждет, — съязвил Калюжный, вытирая пот на лбу. — Да еще эти, полутораметровые. Поня?
— Откуда ты знаешь о полутораметровых? Ведь ты умер, Толя, еще раньше. Так сказать, до их появления, на Земле, — вырвалось у меня.
— Знаю, знаю, — упрямо затараторил Калюжный. — И кончай меня во всем подозревать! Хватит!
Калюжный резко повернулся к мне. Глаза его вновь загорелись недобрым огнем.
— Остынь, Толя, — сказал я, обрывая его пустопорожнюю болтовню и несколько сдерживая запал. — Что сейчас гадать на кофейной гуще? И забудь это дурацкое «поня» раз и навсегда, не то в следующий раз врежу. Поня? — и тут я заливисто рассмеялся, поскольку и сам употребил ненавистное мне слово. Рассмешил я этис усеченным словом и Соколову с Калюжным. — Не может быть безвыходных ситуаций, Валя, — успокоил девушку я, когда их смех поутих. — Что-нибудь да придумаем...
— Но ведь закон, Коленька, суров... А мы, возможно, умерли для всех. Ты же сам однажды об этом мне говорил... — в голосе Соколовой послышались нотки отчаяния.
— Ладно, лучше идти, чем топтаться на месте, — сказал я и решительно зашагал по бетонке.
* * *
Безымянный городок был пуст.
Я, Соколова и Калюжный шли в полной тишине не меньше километра. Неожиданно Анатолий остановился и повернулся ко мне, его лицо стало жестче:
— Ребята! Коля, Валя! Вы понимаете, что это такое? Нам нужно продумать как следует маршрут, а затем...
— Ладно уж, — недовольно пробормотала Соколова. — Поздно думать. Сколько шли, и на вот, созрел, голубочек на дельное предложение...
Я остановился, чтобы перевести дыхание, затем улыбнулся и Калюжному и Валентине:
— В новом мире, если это новый для нас мир, а это, скорее всего, НОВЫЙ МИР, как мы уже убедились, не нужно двигаться со скоростью света.
— Не понял, — поднял на меня удивленные глаза Калюжный.
Соколова вообще промолчала. Я и сам едва не прикусил язык, подумав, к чему я все это наплел? Наверное, чтобы не молчать, а хоть о чем-то говорить.
— Значит, следующего раза не будет? — обреченно спросил Калюжный непонятно о чем. — Может это получится в следующий раз? А, ребята?
— О чем ты? — поинтересовался я, не понимая, к чему клонит Калюжный.
Становилось жарковато.
— Да все о том же, — заговорщицки сказал Калюжный и глубоко вздохнул. — Сколько живу, а такого мешка не встречал, — добавил он загадочно, от чего мне стало не по себе.
«Неужто я того, «поехал»? Перегрелся и «поехал»? Но Валентина! Видимо она поняла, о чем говорил Калюжный, поскольку улыбнувшись ему, сказала:
— Еще чуть-чуть, Толик, и все образуется. Пойдемте, мальчики, — сказала она и нетерпеливо-быстрым шагом направилась вперед.
Неширокая улица, изнывая от жары, резче сбегала вниз под сень вековых дубов. Белые, словно только что побеленные известкой домики с покатыми и почти прямыми цветастыми крышами, были немы. Лишь широкими застекленными окнами они взирали на меня, Калюжного и Соколову — незнакомцев, с опаской. Хотя, может, это так мне казалось?..
Мертвая тишина, упавшая в этот цветущий оазис, раздражала. Однако я и, быть может мои спутники, упрямо пытались найти, увидеть, услышать здесь хоть кого-то живого. Хотя бы привычную муху, либо работягу-муравья, крик залетной птахи, нахальную кучу воробьев...
Но город был мертв. Словно специально создан для нас каким-то кудесником.
«А, может, он просто игрушечный, и действительно был сотворен на моем письменном столе, — думал я, — и мы все мечемся и мечемся по его полированной крышке, и неизвестно куда придем. К краю пропасти, которым может стать край столешницы? Этот подозрительный вход наш из глубокой осени — в лето, из зимы — в весну или, даже, лето... А что, если мы шагаем сейчас под палящим светом не Солнца, а... огромной настольной лампы?..»
Я вновь ужаснулся мысли, которая привела меня к подобному выводу. Мне вдруг показалось, что кто-то невидимый, но реально существующий, наблюдает за нашими мытарствами, за хождениями по мукам, и, может, ухмыляется или ставит над нами, живыми куклами, свои кощунственные опыты на выживание...
Только я успел подумать о том, что город до ужаса мертв, как где-то слева громко запричитала какая-то птаха. За ней еще и еще. Впереди, появившись из-за угла, к нам медленно шел, опираясь на палку, бородатый старик, справа показался хозяин продовольственного магазина и не спеша стал открывать ставни...
Я стоял неподвижно, пока не рассмотрел все.
Паники не было.
Меня глодало лишь одно: все это мне уже пришлось увидеть. Ну, может, не все, но большую толику, точно.
— Откуда мне почти все это знакомо, Валя? — тихо спросил я, пораженный своим неожиданным открытием.
— Ты вспомнишь об этом наверняка, Коля. В свое время, — ответила Соколова и задумалась.
— Вспомню. Когда? — недовольно прорычал я, жадно вдыхая сырой, насыщенный влагой воздух, который тугим потоком, как из огромного вентилятора, бил мне в лицо, несколько освежая.
Соколова ничего не ответила мне и только пожала плечами.
— Ты всегда в своем амплуа, — недовольно проговорил я. — Когда нужно хоть что-то подсказать, помочь разобраться в хитросплетениях невозможного, ты отнекиваешься, уходишь в сторону...
...Просыпалась, словно от глубокого, то ли векового, то ли летаргического сна размеренная жизнь провинциального городишка. Хотя провинциальным его можно было назвать с натяжкой, поскольку, судя по многочисленным многоэтажным домам, которые расположились полукругом внизу, это было неправдой.
И тут я с ужасом понял, что всего этого сам желал, и все это, как в доброй сказке, сразу появилось. Хотел было поделиться своими бредовыми (или нет?) соображениями с Соколовой и Калюжным, но вовремя спохватился: сознаться в своем бессилии — равнозначно поражению.
«Да, возможно, мы живые куклы. Но для кого, и зачем создали нас? — думал я. — И какие же это могут быть дети? Гулливер, попав в страну великанов, стал живой игрушкой. Но ведь это сказка. Интересная сказка, придуманная сотни лет назад писателем Джонатаном Свифтом... Но при чем тут сказка? И какие сравнения могут быть с книжным героем Гулливером? Разве что рукопись Валентины Соколовой которую я так и не прочел? Но ведь мы не игрушки! И я это прекрасно знаю... Знают, естественно, об этом и мои друзья. А что, если я, Валентина Соколова, Анатолий Калюжный — не существуем вообще? Если только одна-две клетки нашего бывшего организма теплятся жизнью? Что же тогда?»
Я внезапно остановился, услышав, как Соколова за спиной у меня резко произнесла:
— Мне надоело все, ребята! Я хочу, наконец, отдохнуть, пожевать.
Я оглянулся и растерянно взглянул на Валентину. Она, подойдя к скамье, что стояла рядом с ухоженной клумбой, присела.
— Я тоже, — сразу же согласился Калюжный. — Брось мой рюкзак, Николай, — обратился Калюжный к мне. — Люблю поесть, ребята.
Ничего не сказав, я только сжал челюсти и бросил Калюжному под ноги рюкзак. И Соколова, и Калюжный прекрасно знали, что съестного на всех осталась грамулька — пару сухарей да банка мясного.
«Этот обжора, — нелестно подумал о Калюжном я, — сожрал почти все еще на предыдущем привале и ему, видите ли, опять захотелось подкрепиться...»
— Коля, иди к нам! Здесь так хорошо! — позвала меня Соколова, но я снова промолчал.
— Не трогай его, Валюха! Он у нас тугодум, мыслитель. Пускай постоит, подумает. Глядишь, осенит его еще одна дурацкая идейка! Знал бы — остался бы с тобой, Соколова, еще в Сотейнике. Там хоть думать о еде не надо. Все время сыт. Раз поел, и на всю жизнь. Так нет, потащились фиг его знает куда за этим дураком. Или остались бы с теми оборвышами. Там нам было бы скорее всего неплохо. Правда, Валюха?
— Правда, — призналась Валентина, даже не подумав, что это будет больно слышать мне.
Я, конечно же, вскипел. Хотел наговорить кучу глупостей, но, увидев, как расплылся в щедрой улыбке добряк Калюжный, смолчал и на этот раз.
«Добряк добряком, но может увести из-под моего носа Валентину, — подумал я и, чтобы как-то сгладить назревающий конфликт между мной и Соколовой, под которую все время подбивал клинья Калюжный, сказал:
— Есть причина не рассиживаться здесь, на скамье да на травке, и топать дальше. За этим городом точно будет наш.
— Брось шутить, Ник, — снова оскалился Калюжный. — Садись. Такой классный пикничок! Передохнем, пожуем, а потом и подумаем. Чего на тощий желудок соображать?
— Некогда думать, ребята. Сумерки на носу, — решительно сказал я.
— Ты хочешь уйти из этого прелестного городишка и ночевать в поле под кустами? Достаточно нам вчерашней ночи. Ты говорил, что ничего, мол страшного, а сам, небось, едва в штаны не наложил!
Я снова промолчал. Сцепил зубы, но был нем как рыба, словно не расслышал издевательского тона Калюжного. Вопрос-подсказка имел свой резон. Конечно, я не хотел бы ночевать еще раз под звездным шатром. Ночи уже были холодными, да и зверье какое-то ночное расплодилось... Но, чтобы реабилитировать себя, все же попытался настоять на своем. Пусть даже все будем ночевать под открытым небом.
— Все-таки, пошли!
— Ты слышишь, Валюха! Этот ненормальный хочет идти дальше... Нашел дураков. Сусанин хреновый... — Калюжный ехидно хихикнул. — Пускай сам топает.
Соколова и в этом случае предала меня. Этот утвердительный кивок, манера некоторой возвышенности, начали раздражать меня.
— Оставь, нам еду и дуй на все четыре стороны, — не унимался Калюжный, снимая с себя рубашку и вытирая о нее руки.
Я психонул и, бросив свой рюкзак на бетонку, почти вплотную подошел к Калюжному и прошипел:
— Отодвинься от Валентины! Ну!
Соколова только удивленно подняла на меня глаза, Калюжный же, ехидно улыбнувшись, вдруг ретировался и пробормотал извинительно, словно прося прощения:
— Я в твои семейные дрязги лезть и не собирался, Николай, но раз ты так себя ведешь, то... — Калюжный поднял на меня один глаз.
Я недолго думая, вмазал по этому глазу что было силы. Калюжный, не ожидая подобного, кувыркнулся со скамьи, только пятки сверкнули. Когда он снял ботинки и носки, я не заметил. Это меня обескуражило больше, чем вскрик Соколовой:
— Ты убил его!!! Изверг!!! — она бросилась к Калюжному, лежащему на земле у клумбы. В голосе Соколовой было отчаяние.
— Два раза не умирают, — резко перебил ее я. — Отойди. Сам очухается... Толстокожий, выдюжит...
— Почему вы ссоритесь, молодые люди? — Ни я, ни Соколова не заметили, как к нам подошел бородатый старик. Опершись на свою палку, он, сгорбясь, стоял рядом с ними.
— Иди своей дорогой, папаша! — заскрежетал зубами Калюжный, с трудом приподнимая голову с земли. — Мы сами посчитаемся. — Анатолий посмотрел синяком на меня. — Сами...
— Извините, дедушка, что это за город? — наконец, отлепившись от Калюжного, спросила Соколова.
Грубый с виду старик улыбнулся и резво провел пятерней по белой всколоченной бороде:
— Это тот город, милая, в который вы намеревались прийти. Самый настоящий.
Валентина Соколова только успела поднять на старика недоуменный взгляд.
— А я, Валюша, твой настоящий муж, Николай. Только постарше...
«Вот те на!» — здесь уже следовало удивляться мне. Но на это не хватило времени, поскольку старик ошарашил не только меня, но и Соколову, и Калюжного.
— Позвольте, я присяду, — спросил старик и, не дожидаясь разрешения, подошел к скамье и, покряхтывая, не спеша опустился на крашеные доски.
Я долго молча разглядывал знакомое бесстрастное лицо старика, его хитроватые карие глаза, опоясанные почти черными рвами-морщинами, затем его лысину, перевел взгляд на бороду...
«Да ведь это... дед Кулич! — как ошпарило меня. — Уже в который раз, как знамение чего-то непонятного, непознанного, он оказывается на моем пути...
Что принес он нынче?
Но ведь его... хоронили.
Уже дважды я был свидетелем похорон деда Кулича, и он снова возрождается...
Вновь так и не понятые мной параллели?» — Мысли мои торопливо мельтешили под черепной коробкой в поисках ответа, но его, естественно, не было...
Поскольку немая сцена продолжалась, старик вновь взял бразды в свои руки:
— Да, Валя, я твой настоящий муж. А этот... — старик кивнул на меня, как на пустое место, — этот — биоробот. Если хочешь, Валя, мой двойник. И этот, — старик, вновь отерев пятерней окладистую бороду, повернул голову в сторону Калюжного. — А тебя, Валя, омолодили. После аварии. Но ты... Ты почти настоящая, хотя и очень молодая для своих семидесяти двух лет от роду. И я рад тому, что ты жива, и до сих пор молода... А я... я Щупач...
— Ты полегче, старик! Попридержи-ка свой ядовитый брехливый язык! — резко бросил я, когда шоковое состояние прошло... — Нечего завираться и выдавать себя за другого. Если бы я был биороботом, как ты говоришь, я бы ничего не чувствовал, ничего не помнил. Это ты, старик, свихнувшийся биоробот! И к тому же, я знаю тебя. Ты — дед Кулич!
Бородатый ничего не ответил мне, лишь хитро ухмыльнулся и снова запустил пятерню в свою бороду. Его невозмутимость повергла меня в отчаяние:
«А, может, я и впрямь робот, а не он? — растерянно подумал я. — Да нет же! Не может быть такого! Я хоронил его, засыпал его могилу землей. Мы вместе с... — Мысль на долю секунды споткнулась, но затем потекла, как раньше, — Татьяной пили за упокой души новопреставленного... Но ведь была еще одна похоронная процессия... Вернее не похоронная, а... предпохоронная. Тогда деда Кулича вели на растерзание, а, значит, затем его тоже... хоронили. А этот — третий... дед Кулич? Да он — самозванец! Самый что ни на есть, настоящий самозванец!»
— Он — самозванец, Валя! — сказал я. — Настоящий самозванец, — добавил я еще раз.
— Неужели? — ехидно поинтересовался дед.
Я не придал значения вопросу ненормального старика и взглянул на девушку. Она стояла белая, как мел — вот-вот и упадет в обморок. Соколова еще не осознавала всего сказанного этим ненормальным старикашкой, что, обняв суковатую палку, опустил на ее набалдашник бороду и молча уставился на всех троих. К Валентине не дошло то, о чем он сказал.
— Иди ты, дед, лесом, — выругался Калюжный, поднимаясь с клумбы. — Пока глаза глядят, и зубы целы.
— Толя, как тебе не совестно, — Соколова попыталась опустить на землю Калюжного.
— Лучше помолчи, Валюха, — не унимался Калюжный.
Незнакомец даже не удосужился повернуть в сторону Калюжного голову, затем поднялся, не спеша прошел пару шагов, затем чему-то улыбнувшись, прихрамывая, медленно побрел по мощеной дорожке вверх, устало шаркая ношенными туфлями. Затем он повернулся и громко, словно я, Соколова и Калюжный иначе бы не услышали его голоса, произнес:
— Вы не думайте ничего плохого, но все сказанное мной, правда, уважаемые. Да и ты, Валя, наполовину биоробот. Просто никто из вас об этом не знал до сей поры... За это мне влетит. Порядочно влетит, но жить мне осталось всего ничего. Мне бы добраться в Морозовку и там... Меня там могилка ожидает... Распах межпараллельный именно в том месте... Мне давно пора в иные параллели, домой, значит. Да и лагуна меня ждет-не дождется... Устал я здесь... Пора и на покой... Командировка моя затянулась настолько, что я уже не могу... Так что извините, если что не так...
— Нам не надо ваших извинений, дедушка, — сказала Соколова, несколько растерянно поглядывая на старика. — Ни вашего унижения, — добавила она тот час же.
Старик задумчиво пожевал губами, затем поднял на Соколову глаза и резко произнес:
— Чтобы я извинялся перед вами? — брови старика обиженно вскинулись кверху. — Вы же биороботы! — старик засмеялся. Громко, заливисто, словно ребенок. Затем закашлялся и, завернув за угол, исчез с поля зрения.
— Как тебе этот психованный? — обратился ко мне Калюжный так, словно пару минут назад между нами не было никакого конфликта.
Я только пожал плечами.
— Ты и сам недалеко от него ушел, — продолжил Калюжный, одевая ботинки. Затем он прикоснулся к синяку, вспухшему под глазом, почмокал губами.
— Ладно, отдохнули, почерпнули архиважных данных, теперь — вперед! — скомандовал я.
Соколова, словно только что очнувшись от затяжного сна, изучающе уставилась сначала на меня, затем на Калюжного.
Она была еще страшно бледна. Я — не в лучшем положении... Калюжный же был «на коне»:
— То птички нас встречают, то этот ненормальный. Нет, здесь местечко сродни аду. Пошли, ребята, искать предназначенные нам, грешникам, котлы с кипящей смолой. Наверное, это там, где трубы дымят.
Я промолчал вновь, но внял желанию Калюжного и, подхватив рукой свой рюкзак, медленно зашагал вниз.
На душе у меня было горько и почему-то страшно начала болеть голова. Чем ниже я спускался по дороге, тем сильнее давило на виски. Я не оборачивался, но чувствовал, что Соколова и Калюжный не отстали, идут рядом.
Город начал резко погружаться в синие сумерки. Если бы мы были не в таком плачевном состоянии, то, наверное, обратили бы внимание на верхушки огромных пирамидальных тополей, которые, казалось, светились золотом, на многочисленные фонтаны, что были едва ли не в каждом дворе... И удивились бы полному безмолвию этого странного города...
* * *
...На улицах не вспыхнул ни один фонарь. Не пробивался свет и из окон. Складывалось впечатление, что на город накинули колпак светомаскировки. Идти дальше в сплошной темноте было бессмысленно. Остановились на углу у небольшого двухэтажного особнячка. Он тоже был мертв. Ни одного проблеска света не исходило из его шести зарешеченных окон.
— Вот в нем и заночуем, — решительно сказал Калюжный и перепрыгнул как заправский прыгун через металлическую ограду. — Следуйте моему примеру, — добавил он и по траве прошелестел к дому.
— Неудобно, Толя, — неуверенно сказала Соколова. — Может люди уже спят, а мы...
— Странно было бы не зайти. Нам только переночевать. — В голосе Калюжного чувствовались бестактность и грубость.
«Что с него возьмешь, — ухмыльнулся про себя я. — Чурбан неотесанный...
Мельком подумав, что я уже встречался с подобным явлением в Сотейнике, едва не споткнулся о что-то, лежащее на дорожке. Мне показалось, что все это понастроили коротышки полутораметровые или, быть может, кто-то другой.
...Этот старик-самозванец, так похожий на деда Кулича, непонятные полностью безмолвные улочки городка... И здесь пусто, никого нет... А не заблудились ли мы во тьме?
Дверь в дом не была закрыта на замок, поэтому мы буквально через пару минут были внутри.