2. До и после…
Жизнь для Веры делилась на две части: работа и дом. Деление это было, как бы, продольным: обе половинки текли параллельно и даже без чёткой границы. Дома она частенько вспоминала заводские дела, обдумывала производственные ситуации и даже однажды во время мытья посуды – она хорошо запомнила этот момент - пришло важное решение. Да и на работе случалось вспоминать и обсуждать с женщинами то рецепт пирога, то фасон платья. В обеих половинах Вера имела много обязанностей и мало времени на их выполнение. Бывало трудно и на работе, и дома. Иногда она очень уставала и испытывала настоящее блаженство, когда голова тонула в подушке. Но тогда было всё ясно: она всегда знала, что хорошо, а что плохо, что надо делать, а чего нет. Был в её мире высший порядок, который позволял спокойно и уверенно встречать каждый новый день, потому что в многоликом шумном мире есть один человек, с которым её жизнь слита, и всё, что она ни делает дома или на производстве, она делает вместе с ним и ради него. Ночью, ощущая спиной тепло спящего мужа, она чувствовала себя маленьким жёлтым цыплёнком, и, мнилось, через спину в неё входит его сила.
- Им бы только спинки погреть. Вот наелись и под маму-курицу. Там сразу и притихли, - так в детстве говорила Вере мама, когда они кормили варёными яйцами, раскрошенными на листе фанеры, пушистые жёлтые комочки – цыплят-однодневок.
Теперь деление жизни стало поперечным – на «до» и «после». До чего? Она не могла бы это выразить ясно. Разные слова – ложь, измена, предательство – все не подходили. Случилось что-то большее. Рухнуло то важное, на чём держалась её жизнь. Всё, что было «до» отодвинулось теперь далеко, стало нереальным, желанным и невозможным, как детство. Эпизоды этой жизни всё время всплывали из памяти. Но вместо умиления и радости будили теперь в ней одну горькую усмешку и близкие слёзы.
Вот он большой, сильный, крупно шагает по талому первому осеннему снегу на тротуаре и её, как маленькую девочку, ведёт за руку. Та девочка не успевает перебирать ногами, иногда бежит. У девочки завязано ухо, и он ведёт её к врачу. А ей неудобно и счастливо – оно болит оттого, что он так поцеловал её в ухо. Они сидят рядышком на стульях в коридоре поликлиники и спорят.
- Я пойду первым и сам всё расскажу врачу.
- Что же, я маленькая? – ей смешно и неловко – как объяснить медикам, что случилось.
Всё оказалось гораздо проще.
- Повреждена барабанная перепонка, - равнодушно констатировала, осмотрев ухо, пожилая женщина-врач, продолжая в то же время разговор о каких-то покупках со своей сотрудницей.
Она назначила Вере лечение и, странно, вместо облегчения – ничего не пришлось объяснять – Вера почувствовала досаду.
Подписывала ли Вера за своим рабочим столом бумаги, вдруг вспоминала – этот рецепт разработан ещё «до этого». Вынимала ли дома мясо из холодильника – он покупал, ещё тогда.
Зато теперь - после – мир окрасился по-другому. Как будто ей вместо фотографии кто-то насмешливо подсунул негатив: светлое исчезло, и на его месте ярко выступили тёмные пятна.
Счастье бездумно. Счастливые заняты собой и окружающих почти не замечают. Но теперь Вера с любопытством вглядывалась в окружающие лица. Чем они живут? Им не случалось пережить такую беду? Вот эти двое, наверное, счастливы. Он держит её под руку и свободной рукой ведёт коляску с малышом. А может, придут домой и поссорятся? Да они и до дома-то не дошли: остановились, что-то говорят друг другу, она выдернула свою руку, решительно отобрала коляску и быстро зашагала вперёд. А он стоит минуту, потом так же скоро идёт в другую сторону. Вера усмехнулась – вот тебе и любовь.
По-другому она смотрела теперь и на свадебные машины, что по субботам проносились по городу. В машине за белым облачком фаты мелькало счастливое молоденькое личико. И рядом он – внимательный. Редкий прохожий останется равнодушным к кавалькаде разукрашенных лентами машин. Вера тоже, бывало, любовалась их радостным видом. А нынче они вызывали в ней жалость: эти ещё не знают, что их ждёт, ещё уверены в исключительности своей любви. Она, Вера, тоже верила…
Снова и снова вспоминалась ей та искалеченная собака, которую видела в прошлом году недалеко от вокзала. На дороге непрерывной чередой проносились, взрёвывали машины, на тротуаре – густой поток людей. А между ними, видимо не доверяя больше ни тому, ни другому, по изрытому острому мартовскому снегу, медленно двигаясь, ползла искалеченная собака. Её шея вытягивалась, узкая грудь с короткой гладкой шерстью и тонкие передние ноги напрягались, то упираясь в кочку, то проваливаясь в ямку, а по снежным рытвинам волочился её безжизненный зад. Знать, отплакала, отстонала она уже свою боль и теперь тяжело, с частыми отдыхами тащила куда-то свои неподвижно скрюченные задние ноги и безвольный хвост. Прохожие при виде её цепенели от жалости. А она, уже ни на что не реагируя, продолжала свой трудный путь. Вера тогда остановилась, пошарила в сумке – что бы дать собаке, и, не найдя, проводила её глазами. А если бы нашла? Разве решилась бы потревожить это горестное собачье уединение среди ревущей улицы своим бесполезным участием? Где теперь та собака? Что с ней сталось? А что будет с Верой? Как ей жить дальше?
Не изменилось только то, что связано с дочкой. Катенька жила прежней безмятежной жизнью в своём справедливом и страшном мире, где в лесу есть баба Яга, где-то в лесу обитает серый волк, в тёмном углу водятся страшные чудища, самые сильные и правильные люди на земле – папа и мама, а подружка Оля в детском садике всегда всё знает. Это был остров в океане, и Вера приставала к его спокойному берегу, чтобы набраться сил. Она сажала Катю на колени, прижималась губами к розовой щёчке и слушала бестолковые детсадовские новости. В такие минуты Вера ни о чём не думала, просто испытывала блаженство от прикосновения к своему ребёнку.
Нужно было на что-то решаться. Одно знала: чужой. Одинока. Ну как он мог забыть, предать то, что казалось святым, им двоим принадлежащим? А может, и не ценил ничего? Как мог лгать ещё полгода?
Но чем большую неприязнь к нему испытывала она в его отсутствии, тем сильнее старалась скрыть свои новые чувства при нём. Не в силах говорить с ним об этом, боялась выдать себя и, презирая свою слабость, по-прежнему поддавалась его улыбке, не веря больше его ласкам, принимала их, одновременно страдая и блаженствуя.
к