Это было своего рода привычкой. После долгого, трудного и суетного дня, проведенного на студии, сесть в вечерний троллейбус № 13, пустой и грустный, и ехать по знакомому маршруту, от Останкино до Проспекта Мира, уставившись в окно, и забыв обо всем, что произошло за день. Душа успокаивалась, нервы разглаживались и всё вставало на свои места. Еще один день прожит, и завтра будет - другой. Он обязательно придет, этот новый день, после короткой ночной паузы...
На Проспекте Мира, напротив знаменитой церкви "на капельках", я обычно выходил из троллейбуса, покупал баночку пива и по-плебейски выпивал её на свежем воздухе. Тогда коммерческие ларьки торчали по всей Москве, от центра до окраин. Потом решал: сразу нырнуть в метро, или ехать дальше, на любимом "тринадцатом", в сторону Трубной и Тверской. О, эта радость принятия простых решений! Под усыпляющий аккомпанемент собственных мыслей, что я никуда не спешу, что мне ничего не надо и что всё еще впереди. Один день истончился, скукожился, но на смену ему уже проклевывается новый. И так будет всегда...
В тот поздний вечер, после остановки на проспекте и пива, я решил ехать дальше. Кто-то, невидимый, вел меня. Распахнулись автоматические двери "траллика" и я вошел в салон. В нем было всего несколько человек, раскиданных, словно куклы по сиденьям. Он сидел в самом конце, в полном одиночестве, и был похож на собаку, загнанную в угол. Я узнал его сразу. Всего несколько часов назад мы виделись на студии, где он озвучивал очередной "Документальный детектив", но тогда это был совсем другой человек. Меня он не узнал, и я медленно, от сидения к сидению, пошел к нему. Он вообще не сразу узнавал людей, что, как он однажды признался мне, было следствием автокатастрофы и тех операций, которые он перенес после неё.
Только когда я сел рядом, он узнал меня и его лицо осветилось какой-то странной полуулыбкой: - Ты - здесь? Как? Зачем? Мы же уже виделись... Его слова походили на замедленный бред. В ответ я весело объяснил ему, что имею обыкновение вечерами ездить этим маршрутом, что выхожу на проспекте и выпиваю баночку, а потом еду дальше, если хочется, или ныряю в метро. Он слушал и не слышал меня. Потом неожиданно сказал: - Ты боишься завтрашнего дня? Я вот никогда не боялся. Знал, что будет день и будет хлеб, работа, друзья, женщины... А теперь боюсь. Потому что не знаю будет ли он...
Я дурашливо посмотрел на свои наручные часы, подаренные женой, и сказал: - До него осталось двадцать минут. И мы едим в троллейбусе по ночной Москве. И всё -будет... Он не слушал меня. Сидел рядом, молчал и смотрел в окно. Так мы и ехали по "тринадцатому маршруту". Двери открывались и закрывались, водитель объявлял остановки хрипатым голосом, люди входили и выходили, салон пустел. В какой-то момент мы оказались в троллейбусе одни, и мне стало страшно. Будто это вовсе и не московский троллейбус, спешащий в центр, а какой-то снаряд из стекла и жести, летящий в ночной пустоте. И чем закончится этот странный полет двух случайно встретившихся и молчащих людей, неизвестно. Было у меня такое чувство, было...
На конечной остановке мы расстались. Он неожиданно оживился: - Сейчас зайду в Елисеевский магазин. Выпью водки. Мне всегда там наливали. Даже, когда денег не было.
Я кивнул ему, и нырнул на Пушкинской, в метро. Впереди было - полчаса сонной езды, милый дом, жена, сон и новый день с его заботами и работами. Впереди была - жизнь, в постоянстве и предопределенности которой, я, молодой и грешный, пока ещё не сомневался.
... На студии я объявился только через неделю и мне кто-то сказал, что он умер. Мне стало страшно. Неужели я видел его накануне смерти? Пришлось залезть в Интернет, пролистать газеты и сверить даты. Нет. мы ехали "на тринадцатом" за неделю до его смерти. Я выдохнул и мысленно перекрестился. И сразу вспомнил, как он говорил мне: - Ты боишься завтрашнего дня? Я вот никогда не боялся. А теперь боюсь. Потому что не знаю будет ли он...
Это был актер Всеволод Абдулов. Я тоже его знал.
P.S. Сегодня я прочитал этот рассказик своему другу. Он помолчал, посмотрел на меня и сказал, что "абдуловиаду" обязательно надо продолжить. Но что я расскажу? Быт, детали, разговоры, встречи в коридорах Останкино. Всё это так мелко и неважно. Хотя...
"Пес, кот и верблюд"
Когда в "Антрацитовом зале" останкинского бара, или как говорили некоторые "зазнаистые" сотрудники телецентра, "в Антрацишке", разрешили курить и стали продавать, помимо кофе и пирожных, еще и крепкие напитки, атмосфера в зале разительно переменилась. Не то что воздух, стены стали другими. Темно-черные, с гранями и пупырышками, похожие на куски антрацита, они стали покрываться каким-то белесоватым налётом и иногда даже сверкать. Сам видел это сверкание. Мой режиссер, человек прозаический и абсолютно непьющий, когда я неосторожно и доверительно сообщил ему об этом удивительном факте, спокойно посмотрел на меня и сказал:
- Выпьешь еще три-четыре рюмки и стены станут красными, а потом синими, и все мы улетим в космос, где нас радостно встретят псы, коты и верблюды. Он произнес это походя - без эмоций и осуждения.
В те годы я вел легкую, подвижную и вполне сытую жизнь фрилансера. Правда слова такого я ещё не знал, потому что был воспитан на "великом и могучем" русском языке, а не в советской школе с "английским уклоном". Моего скромного таланта, или талантика, тогда хватало на всё: на газетные заметки, на рекламные ролики, на сценарии документальных фильмов. Я, как разбуженный и веселый шмель, летал по Москве, кружа от редакции к редакции, от студии к студии, от продюсера к продюсеру, и собирал свою жатву: получал авансы, выбивал гонорары, и флиртовал с секретаршами - пока ждал в приемных их боссов.
Это кружение делало меня свободным от бытовых, домашних и грустных дел. Моя сестра ухаживала за умирающей матерью, а я - кружил. Моя жена воспитывала дочь и вела наш дом, а я - летал по редакциям, сочинял, флиртовал - я жил, словно в защитном коконе, в невидимой капсуле моих дел и моих забот.
Однажды этот кокон разорвался. Невидимая капсула разбилась. Её осколки разлетелись в разные стороны, больно поранив меня.
Телефонный звонок раздался около двенадцати часов ночи.
Я снял трубку и услышал голос сестры:
- Валера, тебе надо приехать. И, пожалуйста, как можно скорее!
Голос у неё был какой-то - расслаивающийся. И я скорее почувствовал, чем понял: маме плохо.
Через полчаса я стоял на ночной, темной улице и поднимал руку, чтобы остановить машину. До подмосковного Красногорска нужно было ехать и ехать... Машина возникла сразу. Словно её вытолкнули из темноты. Водитель не торговался и совсем не походил на жадного и развязного ночного "бомбилу", которыми тогда кишела Москве. За всю дорогу он не сказал ни единого слова, он просто молчал, смотрел в зеркало и вез. Так быстро меня ещё не возили. Теперь, когда я кручу "кино моей жизни" назад и вспоминаю, то всё в этой поездке мне кажется странным и таинственным. Может быть, за рулем этой машины сидел не человек, а – ангел?! Может быть...
Мой приезд, буквально, приподнял маму с подушек. Она пыталась улыбаться, что-то говорила тихим голосом, что-то вспоминала и всё время, пока я сидел у постели, держала меня за руку.
Так я провел эту бесконечную ночь. А через несколько часов я уже был в Останкино, на студии. Мое вечное движение продолжалось. Предстояло озвучить очередную серию "ДД" ("Документального детектива"). Текст для неё писал я и потому мое присутствие на озвучении, считалось, обязательным.
Обычно "озвучка" доставляла мне удовольствие и даже, что тут скромничать, авторскую радость. Ведь приятно слышать написанные тобой слова, собранные в предложения и эпизоды, произносимые голосом профессионального и известного актера; а потом видеть, как с помощью музыки, шумов и звуков текст и картинка соединяются, встают на своё место и "оживают".
К сожалению, в тот день доставить мне удовольствие было крайне трудно. На моей левой руке, как напоминание о ночной поездке, краснело маленькое пятнышко, синячок размером с букашку. Так крепко сжимала мою руку мама. Я периодически поглядывал на руку, и мысленно удивлялся: «…надо же, а мне ночью казалось, что сил у неё совсем нет...».
На студии существовало негласное правило: посещать "Антрацит" и выпивать там, разрешалось только после работы.
Теперь я стоял посреди зала «Антрацита», я в первый раз в жизни нарушал эту заповедь, я тяжело качнулся и пошел к стойке бара. Ноги идти не хотели, были неподъемны и скованы. Такое же состояние было у души. Сказать, что на душе у меня было грустно и скверно, это не совсем то… она словно покрылась панцирем, растрескалась и готова была рассыпаться осколками.
До начала "озвучки" оставалось пара часов. Их надо было как-то протянуть, не думая о маме, маленьком синячке на руке, и главное… главное было – не думать о смерти.
Так я оказался в "Антраците", где меня и отыскал наш режиссер.
Он улыбнулся, сказал странную фразу "о псах, котах и верблюдах" и позвал меня наверх, в аппаратную. Оказалось, что: текст надо срочно переделать, что надо срочно и быстро сделать правки, что эти правки обязательно надо не забыть отдать актеру, который почему-то именно сегодня приехал раньше обычного времени.
Еще день назад, я бы легко вскочил от стола, вынырнул бы из табачного облака, свободно гулявшего по темному залу, несмотря на работу кондиционеров, и бодро бы побежал в аппаратную, чтобы переделать текст. Сейчас я шел туда, как на Голгофу...
Я не знал тогда, что всё случившее до этого со мной (ночной звонок, поездка, ангел-водитель, мама, синячок на руке и сидение в "Антраците") станет прологом или, если хотите, прелюдией к настоящему знакомству с человеком, которого я знал и много раз видел. Среди окружавших меня людей, он окажется единственным, кто почувствует мою внутреннюю боль и поддержит меня. Он даже попробует объяснить мне, в чем смысл любой человеческой жизни. Но произойдет это уже после озвучки, в облачно-дымном пространстве останкинского бара, названного - "Антрацитом". И опять прозвучат слова о "псах, котах и верблюдах". И я пойму их смысл...
Это был актер Всеволод Абдулов, или как называли его на студии (без пиетета, но с явной любовью) - "Сева", "Севка Абдулов".
Когда я поднялся из "Антрацита" на третий этаж, где находились аппаратные звукозаписи, Абдулов уже ходил по коридору. Вид у него был отрешенный. Мы пожали друг другу руки и я ему пьяно буркнул, что-то вроде - "сейчас разберемся и начнем озвучку".
Он посмотрел на меня внимательнее, чем обычно, и в глазах его загорелся какой-то странный огонёк.
Я вошел в аппаратную.
Наш художественный руководитель, лауреат и почти классик, неизменно называл меня полным именем - "Валерий". Звучало это выспренно и как-то по-учительски, словно мне всё время грозили пальцем. Он передал мне три страницы текста, и произнес:
- Валерий! Это надо переделать, потому что у тебя текст не всегда совпадает с картинкой, а это, как ты понимаешь, плохо для жанра документального детектива. Я взял листы и отчетливо сказал:
- Посмотрим! Брови художественного руководителя взлетели вверх.
Я вышел в коридор, читая листы на ходу, и ругаясь. Рядом сразу же возник мой режиссер, который тактично взял меня под локоток и почти потащил в сторону "курилки".
Абдулов по-прежнему маячил где-то в коридоре.
Я был вне себя. Размахивая руками я возмущенно спрашивал пространство:
- Что здесь переделывать? Я им что сценаристка-машинистка по вызову? - орал я в останкинском коридоре.
Режиссер смотрел на меня изумленно и, хватая за локоть, все пытался меня успокоить.
Но я не унимался:
- Они уже сделали все правки, так чего они от меня то хотят? Сева, что по рукописному тексту прочитать не сможет?
Отрицательная энергия, накопившаяся в душе за эти страшные сутки, выходила из моей глотки словами и междометиями. И никому не было дела до моего коридорного ора, до моего плача. Только режиссер вис на мне и шептал:
- Тише, тише, тише! Не надо так громко...
Абдулов неожиданно подошел к нам и сказал:
- Ну вы чисто, как Кот и Пес из "Синей птицы". Я долго играл в этом спектакле и все жесты помню. Пес кричит: «Порву-разорву!», а Кот отвечает: «Тихо, тсч, тихо, тсч, потом разберемся, но тихо". И он стал показывать нас с режиссером в лицах.
Я смотрел на него в шоке продолжая по привычке что-то говорить и махать руками, но жесты мои были уже слабы а голос тих, и, вдруг, я замолчал.
Я все отчетливо расслышал сказанное Севой Абдуловым.
Я стоял растеряно, и мне вдруг стало смешно.
Я расхохотался в полный голос. Казалось гулкие стены останкинского коридора трясутся от моего хохота. Всё, что я пережил за эти страшные сутки, вылетело из меня вместе с этим неожиданным смехом.
А потом Сева взял из моих рук листки с текстом и буднично сказал:
- Не надо переделывать. Не слушай их. Я и так прочту... хорошо.
Последнее слово он произнес так тихо, что его слышали только мы с ним. Сева пошел в аппаратную и через сорок минут озвучка закончилась. Я на ней даже не присутствовал.
После озвучки Абдулов сам нашел меня, и мы опять пошли "Антрацит", где стены в чёрных пупырышках и где всегда стояло какое-то серое облако табачного дыма, которое делало людей, спустившихся туда, совсем другими.
Сева сам заказал выпивку, посадил меня в угол зала, и стал говорить тихо и равнодушно, с паузами. Я сидел и как во сне слушал. На душе становилось легче. В какой-то момент он неожиданно внимательно на меня посмотрел и сказал через равные паузы:
- Все мы звери... Ты - пёс, твой режиссер - кот, а я - верблюд и останусь им до конца. Он мигнул и сделал из своего лица такую верблюжью морду, что я второй раз за этот проклятый день, расхохотался.
Когда мой смех поредел, я угостил его в ответ своей версией о том, почему в "Антраците" такая странная атмосфера:
- Потому что однажды, - говорил я, - одно останкинское облачко, случайно или по глупости, спустилось с небес вместе с туманом, и по глупости же заглянуло в открытый транспортный коридор телевизионного центра, и просочилось сюда, в "Антрацишку", то есть, в подвал здания. Тут оно и осталось.
Он улыбнулся, кивнул головой и добавил:
- Значит, мы все мы здесь - коты, псы и верблюды, и плывем мы на этом облаке. А когда выходим на улицу, снова становимся просто людьми.
PS. После автокатастрофы он потерял память. Но иногда Абдулов вспоминал. Это были - обрывки, детали, мелочи. Некоторые из них я уже тогда записал. Поэтому продолжение пока следует...