– Кажется, в мiру это называется командировкой, – бурчал себе под нос Петя Мячин, он же отец Парфёний, с божьей помощью одолевая болотистый просёлок. Путь его скорбный лежал к очередной глухой деревне, где, по доносам доброхотов, прозябали в темноте и неверии заблудшие овцы потенциального христова стада.
Архимандрит, отчего-то заподозрив нестойкость в вере молодого пастыря, послал его самого – наставлять нестойких же на путь истинный. Некогда, не осилив и первого курса физмата, архимандрит по сию пору пребывал в уверенности, что минус на минус обязательно даст плюс.
Наконец, дорога взобралась на взгорок, и Петя-Парфёний узрел добротные, в два жилья, дома-срубы из толстенных брёвен. На коньках уставлены фигуры зверей, птиц; окна по-северному небольшие, с резной обналичкой, и ни на одном доме узор не повторяется. Ходок в народ тяжко вздохнул, припомнив, как его, чуть ли не пинками, выпихнули из трёх уже деревень, невзирая даже на рясу, ермолку и наперсный крест. Архимандрит говорил, с такими, мол, атрибутами его будут поить, кормить и на перины укладывать: русский народ-де добрый и отзывчивый, особливо жалостливые старушки. Бывал ли сам архимандрит в «экспедициях», Петя спросить не посмел.
Заприметил Петя и два худых домишка. Из одного вдруг вышмыгнул тощий растрёпанный мужичок, озираясь и придерживая что-то за пазухой.
– Эй, попяра, – уселся на пенёк у калитки, – поди-ка сюда! Далеко ли путь держишь? Издалёка ли? Ну-ка, присядь вот на пенёк, передохни с дороги.
Петя присел и тут же ощутил тягучую усталость в натруженных ногах. Эх, не вставать бы, а паче прилечь где-нито! Но пуще подсасывал голод: бабушки сердобольные, вопреки обещанию архимандрита, провиантом в дорогу не снабжали.
– Давай-ка выпьем! Как звать-то тебя?
– Отец Парфён.
– Какой ты мне отец? А по-нашему, по-людски?
– Пётр.
– Дерзнём, Петруха, по маленькой!
Дерзнули.
– Ты по каким делам сюда? По делу, как говорят, лытаешь али без дела летаешь?
С устатку Парфёну захорошело, и он пустился поведывать, что послали его в эти края окормлять паству, наставлять её на путь истинный.
– Кого?! Какую такую паству? Наших посёльцев, что ли? Да ты никак спятил! Они же не коровы, чтобы их пасти. Знаешь, кто тут у нас живёт?
– Откуда же мне знать? Иду и иду…
– А я тебе скажу. Давай только ещё по одной, для языка смазки. Язык – не овчинный ведь лоскут: разберёт, что хорошо, что худо на вкус. Да и одному пить хоть и пьяно, да не мило, а с другом и хмельно, да умно. Одному хлебать – это не по-русски. Ты ведь русский?
– Русский…
– Русский он. А чего ж тогда в попы полез?
Посидели, в общем, хорошо.
– Ну вот, теперь и в баню можно. Ты в баню пойдёшь?
– Нельзя нам в баню, грех: господь не велит телеса мыть.
– Нет? Ну и вали отсюда! Что это у тебя за господь такой, что мыться запрещает?!
И пьяный Петя, провожаемый молчаливой псовой кодлой, мотаясь, как матрос на суше, выполз за околицу и на поляне рухнул в ближний стожок – отсыпаться. Пробудившись в ночи, Петя вспомнил про архимандритово задание – и затосковал:
«Обрадел чужому вину, – хаял он себя, стряхивая сено с волос и одежды, – бесстыжие шары! Знатьё бы, дак ни за что не пошёл!». Да только задним умом многие умны.
«Задним-то ходом не учись ходить, – говаривала ему, малому ещё, бабка, – затылок разобьёшь».
Отемнела вот только рано, бог веку не ссудил. Поживи она ещё чуток, разве пошёл бы Петя в попы?
«Попы, – вдруг всплыли в памяти бабкины слова, – сами насилу веруют заместо того, чтобы другим светить». И плевалась при том: попы, мол, токмо бают о царстве небесном, а сами кажный клок земли вдоль и поперёк роют, дохода с него ищут. Честный человек, говорила, в попы не пойдёт.
Чрез меру надувшись водой из ручья, икая, с похмельной головой, отец Парфён двинулся встречь очередному стаду, уже всерьёз раздумывая, где снискать хлеб насущный. Солнце за полдень, а селения никакого всё нет как нет. Петя выполз на очередной взлобок, чая увидеть деревню, но таковой не обнаружил. А вот вбок вела заметная тропа, и Петя, уже безъисходно, по наитию, двинулся по ней. Услышанный вскоре стук топора прибавил сил.
На поляне уместился небольшой дом, банька, скотья стайка, дровяной сарай, куда крепкий по виду дед сносил нарубленные поленья. Поодаль вразнобой рассыпались с полсотни ульев.
– Дайте поесть Христа ради! – прохрипел Петя.
– О-о, да ты, брат, живой едва! Садись-ка за стол, сейчас еды принесу.
Петя, не разбирая, хватал горячую картошку, заедал её мёдом, глотал, почти не жуя, ломти вкуснейшего хлеба, да с салом, да с огурцами, да с луком… Накормил дед от пуза. Наконец, сыто рыгая, отец Парфён отвалился от стола. В животе воцарился покой, глаза стали закатываться…
– То-то мне вчера Дениска веретьевский, проезжая, сказывал, что какой-то страховой агент по деревням шастает, обещает всем блага земные, а паче небесные, посмертные. Впервые вижу, чтобы страховые агенты таково наряжались, – вроде бы серьёзно говорил дед. – И у вас теперь форму ввели?
– Какую форму? – оторопел Мячин. – Это же ряса!
– Вот те на! У нас, русских, рясой называют мокроту, слякоть. А чтоб одёжку… Видать, слово не русское.
– Слово греческое… – бормотнул Петя и отчего-то покраснел.
– Как, говоришь, твоего архимандрита зовут? – спросил дед после рассказа Пети о «командировке». – А-а, так это он донос на меня состряпал! Был попишкой в захудалом приходе, и надо же – архимандрит! Доносом возвысился. Я ведь расстрижен.
– Расстрижен? За что? – изумился Петя.
– А вопросы задавал неудобные, всё чаял до истины докопаться, не восхотел ложью жить. А начальство этого ох как не любит! О том же и пастве с амвона возглашал. Ино умных людей спрашивал: вдруг, думаю, знает кто-либо да скажет мне. Да только ответов никто дать не может. Или не хочет: боятся даже вышние попы таких вопросов.
– Каких?
– А вот ответь. Например, поп очищает от грехов через исповедь и покаяние. Так? И заметь: за деньги очищает. Что мы видим? Якобы бог прощает человеку содеянное зло. Но бог не имеет на это права. Да ему и не по силам таковое свершить. А попам по силам! И иди, греши дальше. Кстати, удобно для преступников: потом, заплатив, вновь получишь отпущение, и так до бесконечности. Христиане попрали закон высшей космической справедливости – закон причины и следствия, или кармы. Ты уже отпускал кому-нибудь грехи?
– Пока не сподобился. Сказали, сам, мол, ещё грешен.
– Вот-вот! А у попов – у каждого! – грехов, как на барбоске блох, а чужие грехи отпускают. Говорил я таковые речи пастве своей – и что? Как наверху узналось, выкинули через три секунды!
– Я вот тоже всё думал, – зашептал Петя и почему-то оглянулся. – В семинарии многое велено было заучивать, и вот попалась мне такая фраза: «удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в царство божие». Я ещё тогда подумал: для чего верблюду лезть в это самое ушко? Спрашивал у святых отцов, но те или косились нехорошо, или начинали орать, или епитимью накладывали по тысяче поклонов. Позже объяснил мне один знаток, что при переводе библии на греческий язык переписчиком совершён, как он выразился, ляп, который до сего времени присутствует в священном тексте. Оказывается, слова «верблюд» и «канат» в греческом языке разнятся всего одной буквой, и поскольку христианские тексты, говорил он, по положению исправлять запрещено, то логичное «легче канату пройти в игольное ушко…» отвергается.
– Ну, это ещё пустяки. А вот что ты скажешь мне о причастии?
– А это ещё при чём?
– А при том. Людям попы лгут, что причастие – этот обряд христианского людоедства – является мысленным поеданием мяса Христа и питием его крови. Но церковь настаивает (!), что обряд поедания тела Христова и питие его крови через хлеб и вино НЕ является актом символическим. Оказывается, без этого богоедства им не достичь спасения! И христиане идут на причастие, как на праздник, не понимая, что этот мистический акт превращает их в сатанистов. Многое ещё могу рассказать тебе о христианских, мягко говоря, нестыковках, но самое страшное то, что недоумки и полные дураки хотят непременно испытать все эти злобострастия на себе.
Напрочь обалдевший, внимал отец Парфёний рассказам расстриги. Тот, видя его состояние, заслал Петю на сеновал, дабы смог отойти от дороги и услышанного.
– Ты дальше-то не ходи, – сказал поутру дед, – там православные староверы живут, так в лучшем случае осмеют и прогонят.
– Старообрядцы, что ли?
– Нет, старообрядцы – это праведные христиане. А те староверы, ведисты, дохристианские православные. Поживи-ка пока у меня. А буде к архимандриту воротишься, так с твоими сомнениями прямая тебе дорога в расстриги. Так стоит ли доводить до бессмыслицы, время терять?
– А как анафеме предадут?
– Тут-то чего бояться? Анафема – проклятия по всем храмам в первый день великого поста в адрес конкретных людей, по списку. Попы и здесь подменили суд божий судом человеческим. «Анафема – торжество их кармического невежества, победа сил тьмы в среде духовенства, свидетельство захвата церкви тьмою», – писал вроде бы умный человек. Я же считаю, что церковь является средоточием тьмы изначально. Но это тема большая и отдельная. Будет время, обсудим. Так что бояться «страха божьего» не следует.
– А как же теперь вы?
– А что я? Я тяготею к староверам, к их природному мировоззрению. Достанет у тебя сил и ума, сможешь очиститься от мусора, что в тебя натолкан, и ты поймёшь и примешь душой их миропонимание. Ты ведь русский, куда ты от себя, от совести своей денешься! Это от людей можно уйти, а от себя – нет. Убеждён, что вернуться к своим родовым корням никому и никогда не поздно!
*) Веретье:
1. Возвышенность на болоте;
2. Деревня на этой возвышенности.