... Один миг. Исчезнувший трамвай в закатной дымке по бесконечным рельсам вселенной. Пронзительно тихий голос актрисы – как пик, остри;, больно отозвавшееся внутри...
«Господа;, вы звери». «Раба любви». Раба поруганного счастья. Последний кадр щемящего фильма.
– Боже мой, как хочется жить. Все равно жить, только не все равно как. С душою. Чувственно и свободно, пусть мало, но ярко! Хотя мало жить тоже не хочется, хочется побольше да поскладней...
– Телевизор-то выключи. Что бормочешь, медитируешь? – ворвался голос мужа и надломил чуть.
– Хотелось бы научиться, – ответила я. – Что еще остается, коль крылья подрезаны и перебиты...
– Чокнутая, – сказал он без злости.
У него вс; просто, а эти сентиментальные штучки типичны для представителей чокнутой расы, он всегда так говорит о том, чего ему непонятно чувствовать.
– Ну и пусть я чокнутая... хотя бы в мечтах живу так, что умереть не страшно. С
Словно в созвездии парящая звезда.
Моя подруга всегда категорична в отношении зв;зд.
– Звезда! Значит, холодная, а фригидностью теперь никого не удивишь.
Да! Она яркая, сочная, аж дух захватывает. Хозяйка, одним словом.
Себе, судьбе, целому миру. Даже имя особенное – Нелли. А я?
– Какая ты Галка, – всегда твердит мне Нелли. – Галина! Тебя надо было Мышкой назвать, на худой конец, Чижиком. И то какая из тебя птичка, ковыляешь с вечно подбитой лапкой. Вроде ноги симметричные, а походка, как у утки, – беззлобно приста;т Нелька.
Мне смешно и гордо. Асимметрия, что тут плохого? Абсолютная симметрия половин бывает у тяжелобольного человека, а я счастливая. У меня есть Машенька и Дашенька. Две девочки мои ненаглядные, лучезарные. Поглажу по головкам, поцелую и счастлива. Большего и не надо.
– Опять у тебя что-то горит?
Голос мужа постоянно возвращает в реальность. Я понимаю, что это за жена, не умеющая за десять минут приготовить завтрак спешащему мужу? А если и сподобится, то чаще всего подгорит.
Я люблю смотреть в окно. На кухне оно большое, зовущее. Увлекаюсь и не слышу, как прожорливое масло въедается в котлеты или яичницу, безвозвратно покрывая все золотистой коррозией.
Николай исчезает за дверью слегка недовольный. Он любит меня, потому терпит, не устраивая семейных скандалов, чаще молчит.
Девочки в школе. Я осталась одна, забывая о еде, замоченном белье...
– Инфантильная бабочка! – кричит через дверь Нелька, потому что вламывающегося звонка е; я тоже не слышу.
– Я достала умопомрачительный материал, ты сошь;шь мне платье такое, чтобы... как задохнуться!
– Узкое сейчас не в моде, – подшучиваю я.
– Чего ты дурочкой прикидываешься? – укоряет Нелька. – Вот тебе ткань. Твори.
И я творю. Старенький «зингер» послушен и добр ко мне. Я шью. Через неделю Нелли будет щеголять в новом платье, а из остатков я сварганю очередную подушечку. У меня их много, по ним можно проследить всю мою жизнь.
Вот эта - вперемежку с горохом и полосками от летнего сарафана для отбывающей на курорт двадцатилетней Нелечки.
Сейчас этой подушечке весь срок изношенности прошел. Но вещи у меня живут долго, наверное, им нравится.
А вот эта солнечная полянка — кусочки выпускного платьица моей старшей Машеньки для детского сада. Теперь она почти взрослая, и ее веселый наряд в пору шагающей кукле.
Но среди разноцветной п;строй пухлости выделяется одна. Темно-серая, строгая, солидная, с одной пуговкой. Это материал для мужского костюма.
Как давно это было. Я намеренно долго шила, назначая частые примерки. Его звали Александр. Победитель! В нем чувствовалась благородная, великодушная сила. Нелька привела его, заставила обмерить.
— Она сошь;т тебе карьеру, будь уверен.
Он улыбнулся и неожиданно, найдя мою руку, поцеловал ее.
Да, в нем чувствовался характерный нрав, не грубая жажда власти, а спокойная, выдержанная серьезность и жизнепрочность.
Шилось легко. Почти ни разу не уколов пальца, я смотрела на него снизу вверх и любовалась. Он чуть смущался, и мне нравилось, что только я могу так смотреть на него, как бы заглядывая вовнутрь, хотя бы и снизу.
Нелли в часы его примерок кружилась по квартире и говорила не умолкая. Но он не слушал ее, как казалось мне, а внимательно наблюдал за моими движениями. И я, прикасаясь к его телу, к серой ткани костюма, чувствовала что-то тайное и непостижимое.
– Ты, часом, не влюбилась? – мимоходом спросила Нелли. – Что-то долго копаешься, уже месяц как шьешь.
Я молчала, что ей ответить, что я влюблена? Мне не хотелось доверять это никому.
– Копуша ты моя мечтательная, – обнимая, говорила Нелли. – Люблю тебя, хотя и согласна с твоим мужем, ты чокнутая!
Но завершение неминуемо приблизилось. И как ни старалась я оттянуть собственное упоение к шитью – костюм был готов. Завтра Александр придет в последний раз.
... Но никто не пришел. Его карьера надломилась и потеряла смысл. Потеряла смысл и моя тайна. И Нелька тут ни при ч;м. Не она его бросила, а он покинул нас.
Нелепо, ужасно и очень больно. Его машина врезалась в столб, и он умер, не приходя в сознание. Кто бы утешил меня? Но мне приходилось сторожить Нелькины чувства от исчезновения. Жестокая потеря.
Костюм Нелька забрала через неделю и сдала в комиссионку. Я не протестовала, какое мое право? Он всегда принадлежал только ей, в костюме или без. А я оставалась неторопливой портнихой, которая передвигалась исключительно на корточках, а если и вставала, то не становилась от этого выше.
Прошло много лет. Нелли уже не помнила его имени. Жизнь яркая - всех не сохранишь в памяти. А я как-то осталась в том пространстве, ощущая в настоящем себя недоразумительной попутчицей.
Он продолжал жить во мне, приходя в мои сны в своем новом костюме, не сумевшим помочь его жизни, как я ни старалась шить.
У меня замечательные девочки и Коля, который молча ворчит, но все-таки любит меня, я знаю. Потому и живу.
(1996)