Глава вторая
Те же и Райский
– Прасковья Александровна, мое вам почтение, – поклонился Райский, войдя. – По обыкновению, в трудах писательских? Как я погляжу, муза вас никогда не покидает! Ба! И Елена Николаевна здесь! Здравствуйте! – Он галантно и не без развязности подошел к ручкам обеих дам.
Лачинова поморщилась, услышав слово «муза».
– Господин Райский! Вы ведь сами писатель и прекрасно знаете, что муз и вдохновения не существует. Есть только одна кропотливая, упорная работа над словом.
– Но о вас затруднительно сказать, что вы работаете, возразил Райский. – Вы не работаете: вы пишете, как дышите! – возразил Райский. – В том смысле, что для вас это так же естественно. Я, конечно, только предполагаю, потому что наверняка знать не могу, ибо какой я писатель, ей-богу! Пару брошюрок накропал, только и всего. Куда мне с таким убогим багажом в писатели!
– Не прибедняйтесь, – шутливо погрозила пальцем Лачинова. – Я наблюдаю в вас любовь к слову и дар обращаться с ним.
– Но романы мне, в отличие от вас не сочинять, – вздохнул Райский.
– Да и не нужно ничего и никому сочинять, – вступила в разговор Елена Николаевна. – Я и Прасковье Александровне твержу то же самое. Есть же французские романы; зачем свои-то придумывать? Я вот только французские читаю. И в девичестве читала, и на склоне лет читаю – и до сих пор все не перечитала и вряд ли до смерти перечитаю. В общем, хватит на наш век романов! Так что не утруждайте себя, Прасковья Александровна, не нужно: я, разумеется, ни в коем разе не утверждаю, что ваши сочинения хуже, нежели у французов, но пока будет оставаться хоть один не прочитанный мною французский роман, за русский я не возьмусь. Даже за ваш, милая Прасковья Александровна, хотя я вас очень люблю и не сомневаюсь, что вы складно сочиняете.
В продолжение всего этого многоглаголанья старухи Лачинова и Райский иронически переглядывались. Когда Елена Николаевна умолкла, Райский попытался поспорить:
– Но, Елена Николаевна, французские романы – о французской жизни. Неужели вам не занятно почитать о русской действительности?
– А зачем мне о ней читать, скажите на милость? – усмехнулась Елена Николаевна. – Выгляну в окно – вот и увижу русскую действительность: пространства бескрайние, и по всей этой бескрайности – мужики эти разнузданные. Совсем, кстати сказать, они распоясались после эмансипации, одно ленятся и обмануть норовят. Почему мой Дмитрий Егорович все время в поле: за ними глаз да глаз нужен. Что, занятно разве про мужиков читать? А ведь про них нынче только и пишут, как я слыхала: для кого только пишут? Кому про этих мошенников интересно? Уж куда лучше про французских виконтов! – Сделав такое заключение, она снова склонилась над своей вышивкой.
Лачинова хорошо знала это мнение своей соседки и знала, в отличие от Райского, что спорить с ней бессмысленно. Поэтому, не уделяя внимания ее словам, она отнеслась к Райскому:
– А почему вы сегодня к нам без вашего друга?
– Без Мимишки-то? Прихворнула, видать, не пожелала меня сопровождать. Дремлет в своем уголке.
– Жаль. А я уж было приготовила для нее лакомство. – И указала глазами на бонбоньерку, лежащую на столике, рядом с ее рукописями. – Она же любит сладкое?
– Любит. В другой раз угостите. – Он покосился на исписанные листы. – Над чем сейчас трудитесь?
– Только начала новый роман под названием «Чужое преступление». Не знаю еще, что получится и получится ли вообще.
Лачинова, как решил Райский, явно напрашивалась на комплимент. Он тайком улыбнулся этой извечной женской черточке.
– У вас да не получится? Зная ваш талант и ваше трудолюбие, я не сомневаюсь, что выйдет прекрасное сочинение. Думаю, не уступит вашему замечательному «Семейству Снежиных»!
Лачинова, сдерживая раздражение, вздохнула.
– Опять вы за свое! Не раз уж я вам говорила, что эти «Снежины» – не мое произведение!
– Странно, – пожал плечами Райский, – но в петербургских и московских литературных кругах, куда я был не столько вхож, сколько, скажем так, захаживал, цирку-лирует совершенно противоположное мнение. Все присваивают «Снежиных» вам, утверждая, что за псевдонимом Ближнев скрываетесь именно вы.
– Действительно, странно. Но я к бытованию этого мнения не причастна. Ладно. Оставим эти слухи на совести тех, кто их распространяет. Лучше скажите, почему вы так категорично заявляете, что вам романов не писать? С вашей-то богатой на события жизнью у вас наберется материала не на один роман.
– Ну, я же себя знаю, Прасковья Александровна! Материал материалом, но ведь надобно его еще обработать, художественно обобщить, так сказать. А вот как раз на это у меня терпения, к сожалению, не хватит. Так что заявляю со всей уверенностью: роман – это не мое! Вот перепеть с чужих слов в крохотной брошюрке о том, что собственность – это кража, – это я могу, это всегда пожалуйста. А что крупнее – ни-ни. Увы, но это так! – Заключая свою речь, Райский даже развел руками.
– А вы попробуйте заставить себя! – посоветовала Лачинова. – Вы вот обронили, что я пишу так же легко, как дышу. В большей степени это верно, но и мне иногда приходится себя заставлять, особенно когда дело касается начала нового романа.
– То же самое мне говорил и мой давний знакомец Иван Александрович Гончаров, – ответствовал Райский. – Мой создатель, как шутил я, вспоминая о его персонаже из «Обрыва» – моем однофамильце. Вот уж кому не занимать терпения, так это именно Гончарову. Более двух десятков лет писал он тот самый «Обрыв». И в итоге вы-шло гениальное произведение, шедевр!
– Ну да, недурно вышло, – с неохотой согласилась Лачинова. Ей гончаровский роман не понравился.
– Мне слышится в ваших словах и в вашем тоне некоторая натяжка. Чем вам «Обрыв» не глянулся?
– Слишком уж пространно и многословно. Разговоры да разговоры.
– А у этого Гончарова мужики фигурируют? – вставила реплику Елена Николаевна.
– Дворня, – улыбнувшись, ответил Райский.
– Дворовые люди – тоже те еще мошенники, только и ищут, какой кусок от господского стола стащить. Толь-ко этого не хватало – выводить их в романах, – резюмировала Елена Николаевна.
Райский рассмеялся.
– Вижу, прекрасные дамы, Иван Александрович ни в одной из вас не нашел поклонниц своего таланта!
– Ничего страшного, – сказала Лачинова. – У него и без нас почитателей хватает.
– А кстати, Прасковья Александровна, – обратился к ней Райский, – вы печатаетесь под псевдонимом, чтобы почитатели не досаждали? Боитесь сгореть в лучах славы?
– Да бросьте, какая такая слава у меня? Я же не Гончаров, не Тургенев, не Толстой. Я – писательница второго разряда, всего-навсего.
– Да, вы не Гончаров, вы – Летнёв! Тоже красиво звучит! И какой еще псевдоним у вас? Ближнев, нет? – Видя, что лицо Лачиновой пунцовеет от недовольства, Райский поспешил ее успокоить: – Шучу-шучу! Я помню, что вы уже не раз говорили: Ближнев – это не вы.
– Да, и сегодня тоже говорила.
– Понимаю-понимаю. Испытываю ваше терпение. Но ведь терпение – это ваша, чисто писательская черта. Ну, улыбнитесь, прошу вас.
И Лачинова улыбнулась.
Они еще много болтали о разных вещах, а когда Райский раскланялся и ушел, Елена Николаевна заметила:
– Неспроста он к вам захаживает, Прасковья Александровна.
– Что это вы имеете в виду?
– Известно что. Неравнодушен он к вашей персоне. Так и ходит гоголем вкруг вас. А штаны какие у него! Экие клетчатые! Для кого как не для вас так вырядился!
Лачиновой было приятно это слышать, она раскраснелась, словно молоденькая девица. Однако она запротестовала:
– Да что вы такое говорите, Елена Николаевна! Какие еще штаны? Я же старше его!
– Так и что с того? Любви все возрасты покорны! Так же у поэта сказано?
– Так. Но я в симпатию Райского не верю.
– Ох, не лукавьте, Прасковья Александровна! Но даже если и не верите, то верить-то, уж точно, хочется! Думаете, я не видела, как вы обрадовались его приходу? Прямо засветилась вся!
– Что ж не обрадоваться! Интересный человек, хороший собеседник.
– А у зеркала охорашивались! Для простого собеседника этак не охорашиваются! Да не смущайтесь вы так! Глядишь, честным мирком – да за свадебку! Не обижайтесь уж, это я на правах старухи дозволяю себе бестактность. Просто заслуживаете вы семейного счастья, как никто. Младших уж на ноги поставили, пора и о себе подумать. Не все же книжки строчить!
– Я всегда буду писать! – с чувством сказала Лачинова.
– Ну, так можно и замужем писать.
– А может, я уже замужем?
– Это как же? – воззрилась на нее Елена Николаевна.
– Замужем за литературой! – улыбнувшись, пояснила Лачинова.
– А! Все шутите! Ну, это хорошо. Мужчинам нравятся остроумные женщины.