Я не боюсь смерти.
В моем уме не раз проскальзывала мысль, что, возможно, я скоро умру. Потому что эта мысль не может прийти просто так – только после того, как ты уверяешься в возможности допускать нечто такое, чего ты на самом деле ждёшь.
Я не боюсь смерти.
Я точно знаю: моя могила когда-то зарастёт сорняком, и никто не будет читать там молитвы или хотя бы плакать, сожалеть о чем-либо, связанным со мной. И не хочу, что я бы хотела, чтобы кто-то это сделал, но….
Я не боюсь смерти.
Я боюсь, что обо мне все забудут.
Когда я была совсем маленькой девочкой, я поняла, что такое одиночество. Я научилась жить вместе с ним и научилась быть сильной, а, возможно, сильной я и никогда не была. Во всяком случае, другие всегда считали меня слабой – и мне было все равно.
Я знала, что меня никто не любил. И меня совершенно не волновало то, что когда у всех были друзья, с которыми они могли поболтать на перемене в школе или пойти в кафе на праздник, когда все заведения были забиты до отказа. Я просто делала вид, что мне нет до этого дела. Я знала, что мои чувства всю жизнь вызывали в людей только едкую усмешку или ещё большую ненависть ко мне. Я знала – и мне все равно.
А ещё я знала, что у моей сестры было всё то, чего никогда не было и не будет у меня. Несмотря на немного несуразную и простенькую внешность, у неё было множество друзей, которые улыбались ей самой искренней улыбкой, замечая нас, входящих в коридор школы. Родители ей дарили лучшие подарки и говорили, что любят нас одинаково, но они и вполовину не смотрели на меня с тем же обожанием, с которым вглядывались в нее. И она сама будто бы этого не замечала, хотя, может, она просто играла со мной всё время, фальшивой улыбкой отвечая мне и в то же время всаживая нож в открытую спину.
Ты была такой хорошей, Берлин. Я бы, возможно, смогла тебя когда-то полюбить, но, к сожалению, возненавидеть тебя было гораздо проще.
Берлин ушла из жизни в начале октября. Всё поменялось. В школе только и говорили о ней, вся школа о моей сестре, но не я. Видела, как её подружки плакали и рассказывали друг другу какие-то глупые истории, которые начинались «а помнишь, как…», но всегда заканчивались траурным смехом, который часто-густо превращался в дикий плач. Мне бы тоже поплакать – я смеялась. Мне было смешно. Меня никто никогда не любил, её же любили все. И, видимо, зря, потому что я всё ещё здесь, а она, видать, бедная, не выдержала и решила сбежать подальше от всех людей, которые восхищались ею. И мне было не жаль. Родная сестра – и наконец-то. Родная сестра – я так долго ждала того, когда тебя не будет.
Странно, что это начало медленно сводить меня с ума. Мне снилась Берлин, когда я засыпала в нашей комнате, и она смеялась, смеялась, смеялась надо мной, будто бы не верила, что я была так глупой и поверила, что она умерла, и больше не вернется. Я задыхалась и просыпалась в холодном поту, несколько раз осматриваясь по сторонам и облегченно выдыхая, когда поняла, что её нет рядом.
Берлин стала следовать за мной по пятам.
Я просыпалась и засыпала с её именем на губах – она была повсюду. В школе я смотрела на её обычное место в кафетерии и думала, что чего-то не хватает. Чего-то с серо-зелеными глазами и русыми волосами. Я начала ловить себе на мысли, что мое одиночество уже не спасает – ровно тогда, когда я не смогла успокоиться, не посмотрев на учебники, которые уже где-то месяц оставались нетронутыми.
Я искала её повсюду в своих снах, желая сделать так, чтобы она не приходила больше никогда, и я даже не поняла момент, когда сны стали явью.
Я сейчас возле могилы моей сестры – прекрасной, идеальной Берлин – и я смеюсь.
Наконец-то, моя девочка.
Я тебя никогда не любила. Я никого никогда не любила.
Наконец-то ты умерла.
222
– Карина, тебе очень идут распущенные волосы, – задумчиво говорит Берлин, едва приподнимая голову от написания домашней работы, – ты ещё красивей, хотя ты всегда такой была.
Я едва слушаю, что говорит она, прежде чем снова потерять связь с внешним миром.
«Ты красивая», – говорит мне она.
И я ей совершенно не верила.
Берлин всегда засыпает быстро: даже иногда она умудрилась уснуть над учебниками, и отец, увидев это, только мило улыбнулся и перенес свою дочь в кровать. Мне он никогда так не улыбался. И было бы хорошо, если бы я ничего не чувствовала из-за этого, но что-то внутри все равно бессовестно ноет. Когда я перестала чувствовать? А я вообще переставала это делать?
Берлин хорошо. Берлин легко засыпает по ночам, и в снах её ничего не мучает, так как меня. Берлин живет – она живет полной грудью, а я только могу задыхаться.
Волосы. Смешно. Включив ночную лампочку, я подхожу к зеркалу, мимолетно осмотрев себя.
Волосы. Смешнее некуда. Мне ничего не нравится в себе. А должно ли что-то нравится? Я никогда и не думала о том, что кто-то считает меня красивой, но Берлин постоянно говорила, что это не так, и что для нее я самая лучшая на всем белом свете.
Было ли это так?
Не знаю. Для меня было правдой только то, что мне после её слов хотелось ненавидеть себя и её куда больше.
Волосы. Мои волосы были чернее ночи – слишком темные, чтобы казаться красивыми. Мои волосы ничего для меня не значили, но сейчас они казались мне ещё уродливее, чем обычно. Я беру в руки ножницы и думаю о том, что Берлин мне сказала.
Тебе идут распущенные волосы.
Больше ты их никогда не увидишь.
222
Я проснулась от истошного крика, сразу заметавшись на кровати, и зажмурилась, едва открывая глаза от страха. Надо мной я увидела побледневшее лицо сестры и губы, губы, раскрытые в немом крике. Я невольно отшатнулась, почему-то боясь того, что она хочет сказать, пока она едва приоткрывала трясущиеся уста.
Берлин всегда улыбалась. Она никогда не была злой на кого-либо или расстроенной – моя сестра всегда приносила людям счастья только от того, что она сама была счастливой и не скрывала это. И было странно видеть слезы на её лице, было странно видеть грусть в болотных глазах, а ещё странней понимать, что тому виной являюсь я.
Она безвольно опустилась на кровать и прикрыла лицом руками, будто бы боялась, что я увижу её настоящую. Потом Берлин ничего не говорила – только смотрела. А я думала…
Я думала, что, возможно, не все так хорошо. Я думала, что она не та, кем кажется, или не та, кем она себя выдаёт. Всего лишь на секунду я думала, что мне можно посочувствовать Берлин, потому что в ней я видела немного другую версию себя.
Только секунду.
Только секунду, пока не услышала:
– Что ты с собой сделала? Их больше нет.
Мои волосы... их больше не было.
Я буквально почувствовала, как мое лицо исказилось в едкой гримасе. Мне не было больно – мне было смешно.
Я сделала то, чего ты никогда не смогла бы сделать с собой.
Тебе очень идут распущенные волосы.
Больше ты никогда мне такого не говорила.
222
У меня никогда не было лучшей подруги, потому что я ни с кем никогда не дружила.
У Берлин тоже не было лучшей подруги, но дружила она со многими.
Эльвира, когда моя сестра заболевала и не появлялась в школе, всегда приносила что-то вкусное и просила передать Берлин, чтобы она почувствовала себя лучше. Естественно, я никогда этого не делала, выбрасывая всё, что у меня было от её подруг, ещё по дороге домой.
И тогда я не знала, но со временем, когда я многие ночи не могла уснуть, не вспомнив, как быстро засыпала Берлин и ворочалась в кровати, я подумала, что, возможно, она и сама понятия не имела, как её все сильно любили, кроме меня. Если знала бы, то она никогда не ушла... если только она сама посчитала, что ей не надо было этой любви.
Берлин всегда подолгу смотрела на меня – так долго, что мне хотелось огрызнуться: чего пялишься? – я молчала. Странно, что моя сестра была постоянно рядом, а когда она ушла, я вдруг поняла, что не знала её. Потому что она была счастливой, такой счастливой, что она не могла вот так просто уйти. Да даже я бы не смогла, а Берлин… Берлин никогда не была мной. У Берлин всё всегда было хорошо.
В этот день я увидела Эльвиру и Джулию – её сестру – плачущих во дворе, и как бы сильно мне не хотелось пройти мимо них, потому что они мне никогда особо не нравились, я все равно остановилась поздороваться.
Те сразу подняли глаза и посмотрели с сочувствием – чему они сочувствовали? – и Джулия своим тонким и тихим голосом сказала:
– Она мне сегодня снилась.
Какое мне дело?
Я всего лишь прошла мимо, развернувшись только возле дверей в школы. Убитые горем, они сидели на сырой земле и плакали, обнимая друг друга и ничего больше не говоря. Были ли слова, которые смогли бы спасти их? Были ли слова, которые смогли бы вернуть Берлин?
Вряд ли.
222
Больше всего в мире мне нравилось грустить и писать стихи.
Возможно, мне так было легче, потому что общаться с кем-то не было желания, да и со мной общаться особо никому не хотелось. Со временем я сама стала своим же лекарством от одиночества, которое стало для меня всего лишь условностью.
А ещё я научилась не только смотреть, но и понимать людей. Это было странно. Потому что мне казалось, что если люди не понимают меня, то значит и мне незачем это сделать. Но всё произошло совершенно не так. Я видела то, что не замечал никто, и знала, что никто не знал.
И было трудно не заметить то, как однажды Берлин влюбилась. Его звали Алекс – странно, но мне он никогда не нравился – и тот вовсе не видел, как моя сестра сходила с ума по нему. Я даже не уверена, что они хоть однажды общались. И поэтому, скажу честно, заметить её восхищение парнем было трудно, поскольку Берлин ни с кем этим не делилась, вероятно считая, что будет лучше, когда об этом никто не будет знать.
Жаль только, что я узнала.
Берлин любила его странной и немного сумасшедшей любовью. Она смотрела на то, как он целует другую девушку, а вечером долго улыбалась и смотрела в никуда. Я так и не смогла понять, что Берлин увидела такого в Алексе, ведь они не были близко знакомы и даже общих друзей у них не было.
Он был для неё всем.
Те фото, которые были на его странице в интернете, она распечатала и прятала где-то, где никто бы никогда не стал искать, – я заметила их только благодаря тому, что Берлин часто засыпает над учебниками, и в одном из них я увидела фотографию Алекса. Сначала мне хотелось засмеяться, ведь я уже давно что-то подозревала, а потом мне стало её жаль. И эта жалость быстро прошла, ровно тогда, как я поняла...
Мне нравилось видеть её страдания.
Нравилось видеть то, как ей больно было из-за того, что он никогда не был её. Возможно, для меня это просто стало развлечением, возможно, я просто хотела, чтобы хоть кто-то чувствовал то же самое, что чувствую я.
И я всегда знала, Алекс…
Если Берлин убежала, то не из-за меня. Не из-за родителей, подруг или кого-то ещё.
Она сделала это из-за тебя.
222
Время проходило, и всё менялось.
Кто-то говорил, что видел Берлин. Я только смеялась и искренне верила, что такое уж никак невозможно.
Жаль, но кто же знал, что мы живем в мире, где возможно абсолютно всё.
Берлин нашли почти несколько лет спустя – кто бы мог подумать, что всё это время она валялась в коме в чужом городе. Я бы могла.
Не скажу, что я была удивлена. Скорее всего, разочарована, но удивлена – нет. Ожидаемо было то, что Берлин сможет выкарабкаться от всего, даже от собственной глупости.
На кладбище было очень тихо – я любила тишину.
Могила Берлин была красивой. Родители её любили - и они долго-долго плакали, думая о том, что им нужно хоронить свою дочь, свою (не)единственнную и лучшую дочь, которая только могла быть. Я не плакала.
Только сейчас легенько провела рукой по гравию, и мне почему-то стало до одури просто, и душа взлетела почти до небес. Я искренне улыбнулась, наверно, как никогда в жизни, а ещё мне хотелось плакать, но я так и стояла возле красивой могилы и думала о том, что, возможно, Берлин не стоила этого. Не стоила, чтобы я вот тут так стояла и думала о ней. Не стоила того, чтобы я вообще когда-либо считала нужным думать о ней.
Я закрыла глаза.
Берлин была повсюду: в шёпоте ветра и касании солнца.
У Берлин была красивая могила.
Жаль, что только её самой здесь не было.