Посвящается песне “Hotel “California”, в которой поется совсем не о том, что я представляю, когда ее слушаю...
Утро явно не любит позднюю осень и как лентяй не торопится покинуть теплую постель, так и осеннее утро не спешит расстаться с ночью. Сегодня оно накинуло на небо серую дерюгу и иногда начинает неумело отжимать ее словно мокрую половую тряпку. Тогда осень обиженно вздрагивает под холодным дождем. Последние птичьи стаи, ничего не зная о сопротивлении воздуха, плывут на юг негативами трассирующих очередей. Вязкий, холодный и такой же ленивый как утро воздух ссутулил плечи прохожих. Раскрытые зонты делают их похожими на ходячие осклизшие грибы. Дождь и ветер заставляют эти грибы смешно покачиваться из стороны в сторону на неизбежном пути к зиме. Мокрое осеннее утро - самое нестабильное состояние природы и души.
Таким вот утром в старом парке среди черных корней, стыдливо прикрытых фальшивой позолотой листьев, нашли мужчину, нестарого… неопределенного какого-то. Младший сержант и ефрейтор отошли в кусты по малой нужде и обнаружили человека; не смогли в предрассветных сумерках определить живой он или нет; и вызвали «скорую». Приехавшие медики увидели мужичка: не очень грязного, несмотря на то, что ночь он провел на мокрой земле; не совсем опустившегося, судя по одежде; не совсем мертвого и отвезли в больницу. Там, при поверхностном осмотре, у него не обнаружили видимых травм, но ночь под октябрьским дождем не самое лучшее, что мы переживаем в жизни, а для его жизни, такая ночь стала последней. Он прожил один серый день и тихо, вместе с ним, угас.
Мужичка звали… Вот тут и начинаются настоящие сложности. Во-первых, если прозвучало «мужичек», да еще найденный в парке, да еще дождливым осенним утром, то ассоциативно возникает образ некрупного, опустившегося мужчины средних лет или немного старше, выпивохи и неудачника. Во-вторых, дав имя любому персонажу, мы его тем самым одушевляем и приближаем к реальным людям. Если проанализировать соответствие имени характерам некоторых литературных героев, то возникает странная картина: Иван Иванович – прямолинейный, неумный, но возможно добряк; Корнелий Амвросиевич или Эдуард Георгиевич – явно с претензиями или нерусский; Акакий Акакиевич – тут и пояснять нечего. Самое смешное при этом, что читатели, носящие такие же имена, начинают сравнивать героя с самими собой; сознательно или нет, ревниво пытаются найти в себе его лучшие качества, и возмущаются, если находят худшие, но могут совершенно нейтрально относится к персонажам с именами уж совсем дикими, такими как, например, Везувий Этнович.
В самом деле, первое впечатление от мужичка было такое, что он именно Акакий Акакиевич, потому хотя бы, что когда его привезли в больницу, был без сознания и своим обликом напоминал героя гоголевской «Шинели», только с поправкой на современный стиль одежды.
Когда же привели в чувство, оказалось, что зовут его, все же, В.Э.; что лет ему прилично за сорок; нет, не работает; разведен; не судим. Жилье имеет, точнее, прописан в одном месте, но живет в другом - снимает комнату. Никто на него в парке не нападал, претензий к милиции не имеет и т.д. и т.п. И так как он складно и без запинок на все вопросы ответил, милиция успокоилась, дала расписаться в протоколе и, разгоняя казенный больничный запах своим казенным запахом, удалилась. На каталке его отвезли в коридор отделения общей терапии, который в этот ранний час освещался только дежурной лампой и оставили до утреннего обхода.
«Как хорошо наконец-то оказаться в тепле! Как мало нужно для простого состояния счастья, вот такого, как чистая постель с черными штампами на белье. Хорошо, что эти ребята с опухшими от недосыпа лицами оставили меня с таким облегчением. Наверное, время их дежурства закончилось и еще одна проблема, когда уже мысленно вытягиваешься в постели, а перед этим выпиваешь кружку-другую пива, совершенно не соответствовала их планам». Мужчина сам попробовал потянуться, но не почувствовал своего тела. С огорчением он отметил, что это как плохой признак. Даже не отметил, почувствовал, что вряд ли серый размытый свет, который постепенно заползал в больничный коридор, он увидит завтра. «Может быть, еще ночь останется моей и тогда стоит поберечь силы», - подумалось отвлеченно. Но беречь силы, которых уже не было, совершенно не хотелось.
Подошла медсестра, равнодушно посмотрела на лежащего перед ней человека, наморщила лоб и, как будто что-то вспомнив, деловито нахохлилась, сунула руки в карманы халата и, по-птичьи, немного наклонив голову вправо, застучала каблучками прочь.
Заплаканной подушкой, нечаянным приливом упало забытье. Когда он пришел в себя, появились признаки других людей: голоса; покашливание; скрип пружин; бряканье чайных ложечек в стакане и сотни других незначительных звуков, которые ежедневно сопровождают пробуждение в больнице провинциального города.
Он лежал на спине и смотрел в потолок: «Я всегда пытался представить, что думает приговоренный к смерти в последний день. Вот я лежу и могу оставить все как есть и умереть, а могу собраться в кулак и прожить еще несколько бессмысленных лет. И инстинкт самосохранения ничего сделать уже не сможет, я обманул этот хитрый инстинкт. А может, он просто сам отвернулся от меня?» Беспокойство, которое должно было шевельнуться в его душе, так и осталось лежать пушистым котенком.
«Вот я на самом себе все проверю и опять окажусь прав, и опять никто об этом не узнает. Каково быть одновременно и палачом, и смертником, и комиссией по помилованию? Чем ближе к вечеру, тем больше я буду становиться палачом и смертником. К завтрашнему утру в камере смертников на одну такую парочку станет меньше. А комиссия по помилованию, как всегда, опоздает».
Опять закружилась голова, тошнота подступила к горлу, предчувствие сжало сердце, подержало немного и отпустило. Пахнуло сухим ветром; запахом трав, полусожженных тропическим солнцем. Непонятно как - через неуловимые ли колебания почвы; через белые росчерки чаек или через плотный синий ветер, - повеяло близким океаном.
Благословенная земля Калифорнии! Ты в своем теплом сне не знаешь, что осенним дождливым утром в тысячах миль отсюда один из тех, кто любил тебя, прощается навсегда с мечтой проснуться не в больничной палате, не на холодной земле, а на твоем океанском пляже. Проснуться и увидеть, не открывая глаза, предрассветные звезды, услышать дыхание прибоя и шум прибрежной автострады. Вдохнуть незнакомый воздух, и задержав в легких, постепенно отпустить, смакую губами его полынную горечь.
Наконец-то, сон, который снится много лет, не закончится острым ощущением потери, той, которая бывает, когда после полетов во сне, просыпаешься с убеждением, что умеешь летать, а реальность в секунду это убеждение разрушает. Теперь сон никогда не закончится, а если и закончится, то он об этом уже не узнает.
В последнюю минуту, перед тем как окончательно уснуть, он подумал о том, что как было бы здорово, чтобы, когда он откроет глаза, рядом сидела мама. Закрытые глаза наполнились влагой. Просочившись сквозь ресницы, она набухла стеклянной горошиной, потом горошина вдруг растаяла и сначала медленно, затем все быстрее, горячо и едко пробралась сквозь щетину на щеке и упала на сухую, прогретую солнцем землю Калифорнии…
Вот и все. С последним выдохом упал пыльный занавес. А всего-то привезли человека в больницу; у него под влиянием болезненного состояния начался навязчивый бред, который по закону жанра смешался с реальностью. Хитроумный автор, пытаясь возможно эффектно закончить рассказ, находит такую концовку, от которой сентиментальные читатели должны умильно ронять слезы. Тем временем, автор, совершенно не заботясь о том, что сам герой, возможно, не собирался «давать дуба» по чьей-либо прихоти, с чувством выполненного долга пропивает очередной гонорар со случайными собутыльниками. Заканчивается попойка далеко за полночь и по пути домой, а точнее, по пути к тому месту, где, по его мнению, его дом, автор теряет ориентацию в пространстве и падает под откос в старом городском парке. Дождливым октябрьским утром следующего дня автора находит милиция; карета «скорой помощи» привозит его в городскую больницу, где он тихо и помирает. А этот же рассказ, как и многие другие, так и остался ненаписанным.