Часть II
- 12
Шуруп приходил в себя медленно, тяжело. Сначала в мозгу запульсировало что-то багровое, с каймою по изменчивым краям. Оно отдавалось жуткой болью во всем естестве, и было очень назойливым и неприятным. Несколько секунд спустя (или минут? а может, часов?) пришло понимание, что естество-то отнюдь не все, оно ограничено черепной коробкой, а пульсирует не внутри нее, а как раз-таки снаружи, чуть выше правого уха.
Сознание Шурупа выбралось из собственной раковины и попыталось провести анализ происходящего. Для начала – ответить на актуальный (для многих) утренний вопрос: «Где я?». С ответом не клеилось. Для этого нужно было открыть глаза, осмотреться – а сознание прекрасно понимало, что к такому титаническому труду Шуруп еще не готов.
Тогда сознание попыталось ответить на какой-нибудь другой вопрос – попроще. Например, «Кто я?». Ответ тут же нашелся: «Я – это я». Очевидно же. Но как-то скользко. Сознание напряглось. Ответ слегка вспух размерами, стал более определенным: «Михаил Николаевич Подгородний, мужчина в самом расцвете лет».
Это уже можно было назвать успехом. И приободренное сознание сделало следующий шаг: «Почему мне так хреново?».
Смутно, как бывает с перепою, стали выплывать обрывки воспоминаний. Перепалка с Мокрым Ванькой по дороге к особняку о том, что Леший – падла, и всегда подсовывает мутные заказы, и что с ним больше работать нельзя. Потом – стрельба у ворот и три трупа. Потом – паника на вечеринке, опять стрельба, опять трупы. «Постой! – спохватилось сознание. – Мы что – получается, Василису замочили?! Дела-а!».
Оставив на время воспоминания, сознание предалось тревоге. Василису, конечно, пришил Мокрый. По-хорошему, с него и надо спрашивать. Но у Шурупа было некое подобие кодекса чести, и с себя он тоже не собирался снимать ответственность – если придется, ответит наравне с Ванькой. Хотя и без всякого кодекса отвечать придется наравне – потому что на заказ явились тандемом, работали тоже одной командой. Оценивать будут именно работу команды, а не отдельных ее… гм… членов. И ответа требовать – от всей команды. В том же, что ответа потребуют, причем, скорее раньше, чем позже, сознание Шурупа не сомневалось: фигура Василисы в криминальном мире была велика, очень велика. Его поддерживали многие – и многие пожелают отомстить за смерть вора. Сколько времени отнимут у них поиски козла отпущения? В относительном выражении – немного, потому что возможности, которыми располагал криминал, сильно превосходили таковые у, скажем, правоохранительных органов. Потому что, во-первых, криминалу не придется никуда внедряться, поиски будут проводиться на собственной территории, среди подонков общества. Второе – криминал абсолютно ничем не был ограничен в методах проведения дознания. Если потребуется – то и иглы под ногти будут загонять, и паяльник в задницу кому надо засунут – лишь бы выйти на исполнителей. И выйдут. Самое забавное – и самое ужасное, - что от исполнителей мстители захотят узнать имя заказчика. Поди, объясни им, что никакого заказчика-то и не было, что смерть Василисы – сугубо частная инициатива неуравновешенного субъекта Ваньки Мокрого. Не поверят, как пить дать! И тоже будут пытать. Творчески, с пристрастием. Будет больно. Будет кошмар. Но – будет.
Будущее открывалось безрадостною перспективою. Шуруп в бессильной злобе заскрипел зубами. Сознание, сообразив, что какие-то силы к хозяину уже вернулись, сделало усилие – и заставило его открыть глаза.
Неизвестно, что там представляло себе сознание, ощущая, что тело лежит на чем-то жестковатом, местами – колючем, и, откровенно, пованивающем гнильцой. Впрочем, гнильцой пованивал даже сам воздух – влажный, плотный и, зачем-то, подвижный. Были какие-то смутные образы, представления – вроде подвалов древних замков, где узников десятилетиями держали на хлебе и воде, пока тех не сожрут крысы (или они не сожрут крыс; но, судя по обилию крыс и отсутствию узников в сохранившихся казематах, первая версия выглядела правдоподобнее).
Действительность оказалась и прозаичнее, и – что греза таить – печальнее. Никаких тебе знакомых образов, никаких, получается, идей по поводу возможного освобождения. Потому что чего-чего, а такой ситуации Шуруп себе даже в алкогольно-наркотическом бреду представить не мог. И, значит, не фантазировал на тему побега (а пофантазировать он порой любил весьма).
На первый взгляд, впрочем, положение совсем уж безнадежным не выглядело. Внешне оно даже имело преимущество перед теми самыми средневековыми подвалами с седобородыми, оборванными, завшивленными и покрытыми струпьями узниками.
Во-первых, подстилка. Оказалось, что это изрядная куча соломенной трухи – либо уже побывавшей в матрасах, либо представлявшей собой ошметки, подобранные с пола на сеновале. В общем, солома была пользованной – оттого и пованивала.
Во-вторых, воздух. Он действительно гулял. Да и как ему не гулять, когда стен в помещении, в привычном понимании, просто не было? Были жерди толщиной в голень, вбитые прямо в землю. И даже не вплотную – о том, чтобы жерди были прямыми, строители (если их можно так назвать) не заботились, поэтому ни о какой плотности речи быть не могло. Сквозь щели местами можно было спокойно просунуть руку – поэтому ничего удивительного, что воздух под крышей циркулировал с тою же свободой, что и снаружи. Крыша, кстати – как смог удостовериться, перекатившись на спину, Шуруп – была крыта какими-то длинными, незнакомыми листьями. По виду, вполне плотными, так что можно было надеяться, что в случае дождя она сумеет удержать потоки воды, не пропустит их внутрь.
И, наконец, что касалось влажности и плотности атмосферы. А чего ж еще ждать от тропиков? В том, что это тропики, сомневаться не приходилось – куда ни глянь, всюду виднелись пальмы (либо мангровые заросли, либо что-то подобное – в ботанике Шуруп был не силен, потому просто зафиксировал для себя: «Такая хрень может расти только в тропиках!» - и поставил на этом точку). Разумеется, в теплом и влажном климате любая органика быстро загнивает – отсюда и специфические запахи, разбавлявшие и без того не самый приятный, но чрезвычайно назойливый аромат леса.
Шуруп поморщился и перевел тело в сидячее положение.
- ****ец, - еле слышно попытался сострить он. – Меня вьетконги в плен взяли.
Острота получилась весьма унылой и не взбодрила. Он вытянул руки – пиджака на нем уже не было, сидел в одной рубашке. Грязной, окровавленной, местами порванной. К тому же она выбилась из брюк.
Пленник потрогал то место над ухом, откуда отбойным молотком пыталась пробиться внутрь черепа пульсация, нащупал огромную шишку и сморщился от боли.
Дальнейший осмотр показал, что брюки тоже находятся в плачевном состоянии – грязные, а с левой внешней стороны, от середины бедра до середины голени, разошлись по шву, и в прореху сейчас выглядывала неприятная, бледная, покрытая темными волосами плоть.
Это была его собственная плоть, но Шурупа едва не вырвало – настолько она показалась неестественной, неживой даже. Сглотнув, он отметил, что хотя бы следов крови на брюках нет – что, однако, на общем фоне было слабым утешением.
Зато штиблеты – модные, черные, с зауженным носком (притом, дешевые – Шуруп не любил переплачивать за раскрученность лейбла, предпочитая просто качество) – в них хоть сейчас можно было идти на званый вечер («Стоп! – одернул он себя. – Последний званый вечер как-то не задался: ни для хозяина, ни для гостей, ни для тех, кого вовсе не приглашали»). Только пыль смахнуть.
На карачках перебравшись к кривому частоколу, который делал вид, что он – стена, Шуруп привалился к нему плечом и принялся изучать окружающее.
Сразу даже трудно было понять, что это: поселок или же временный лагерь. Познания, почерпнутые в телепередачах, были путаны, скупы и смутны. Припоминалось только, что для определенных категорий стран нормой могло быть и то, и то. Судя по тому, что повсюду звучала испанская речь (а может, португальская; в языковедении Шуруп не шурупил, ориентировался исключительно по звучанию), а повсюду сновали люди с ярко выраженной латиноамериканской внешностью, он оказался именно в Латинской Америке – в регионе, все страны которого относятся к той самой категории, где нет внешней разницы между долговременным поселением и временным лагерем. Опять же – согласно сведениям, почерпнутым в телепередачах.
Население, насколько можно было судить, состояло из двух групп. Первая, в которую входило большинство, одевалось в рваные шорты и рубахи, была грязна, истощена и гнилозуба. Ее представители суетились, таскали жерди, мешки, корзины, копали, стучали – в общем, занимались общественно-полезным трудом. То ли крестьяне, то ли вовсе рабы – на данном, первоначальном этапе сказать точнее Шуруп не рискнул бы.
Вторая группа состояла исключительно из вооруженного люда. Все, как один, были с автоматами Калашникова. Все, как один – в камуфляжных штанах и футболках цвета хаки. У каждого на голове – плетеная тростниковая шляпа. И они не суетились. Половина – вовсе почти не двигалась, неся охранные функции. Вторая половина двигалась – патрулировала. Шуруп отметил, что камуфляжные были куда лучше откормлены, чем крестьяне-рабы. Им бы, по совести, ролями поменяться: для физического труда куда больше подходили плотные, румяные, щекастые автоматчики. А изможденные серокожие крестьяне - с автоматами управились бы не хуже.
Почти все строения в лагере (поселке?) были выполнены в одном архитектурном стиле – том самом, что и хижина, принявшая Шурупа. А что? Быстро и дешево. И, судя по всему, для местного климата вполне подходяще. Встречались, правда, и лачуги, сколоченные из досок, но столь же неказистые и, кажется, столь же непрочные. Лишь один-единственный барак, правда, растянувшийся на всю длину поселка (лагеря?) вдоль кромки леса выглядел сделанным на совесть. В нем не было окон, зато наличествовала пара огромных двухстворчатых ворот. Одни из них были распахнуты настежь, и через жадный зев рабы-крестьяне затаскивали корзины. По обе стороны ворот стояли камуфляжные автоматчики в небрежных позах, но с цепкими глазами, отслеживающими каждый шаг крестьян. Под столь пристальным присмотром крестьяне были все же скорее рабами – даже если считали себя номинально свободными.
Поплотнее прижавшись к прутьям лицом, Шуруп напряг зрение. Его смутил размер перетаскиваемых корзин – они были неприлично большими для тощих, изможденных работников. Однако те без видимого напряжения таскали и таскали их внутрь барака. И теперь пленник пытался разглядеть, что же такое воздушно-легкое хранилось в этих корзинах.
До барака было далековато, но кое-что он успел разглядеть. Во-первых, цвет: грязновато-бурый или светло-бурый. Во-вторых, форма: сильно удлиненная. Ну, и консистенция: содержимое корзин было слоисто и упруго пружинило при каждом шаге носильщика.
- Кокаиновый рай! – понимающе пробормотал Шуруп. – Эк, куда меня занесло!
Он криво усмехнулся, не без усилий поднялся на ноги и проковылял к двери – сколоченной из таких же извилистых жердей, что и все вокруг. Для пущей убедительности эту на вид ненадежную, разболтанную конструкцию снаружи оснастили внушительным засовом – все той же (справедливости ради, относительно ровной) жердиной, продетой в две проушины. А еще на всякий случай приставили персонального сторожа с автоматом – и, разумеется, в камуфляжных штанах.
Сторож сидел метрах в двух от лачуги, прямо на тропе, опустившись на корточки, курил и сплевывал между ног. Он задумчиво изучал тропический пейзаж – может, сочинял стихи, может, вспоминал любимую. А может – просто пункуть хотел, кто его знает.
Как бы там ни было, кроме него составить беседу было не с кем. Не то, чтобы Шуруп так уж нуждался в общении, но кой-какая информация ему бы точно не повредила. Так что он, чуть поколебавшись, хлопнул ладошкой по одной из жердин и окликнул:
- Эй!
Сторож ничего подобного не ожидал, а потому переполошился. Вскочил, едва не уронив автомат на землю, с третьей попытки сумел правильно ухватить его – и, наконец, ткнул стволом в направлении пленника. Куда во время всей этой кутерьмы делся окурок, Шуруп не уловил – совсем. Он с одинаковым успехом мог упасть на землю – или быть проглоченным от неожиданности.
Сторож гавкнул что-то короткое по-испански – и закашлялся. Если б не этот короткий приступ, выглядел бы он очень грозно. Зато кашель добавил сюжету непредсказуемости: а ну, как палец сорвется и нажмет на спуск? Поэтому Шуруп быстро отступил от двери и поднял руки:
- Охо-хо! – проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал умиротворяюще. – Спокойно, спокойно, амиго-корефано. Я всего лишь руссо туристо, пистолето потерянто, башка ударянто. – И, сообразив, что сторож ни черта не понимает по-русски, попросил – вежливо, как только смог: - Лучше позови мне кого-нибудь, кто мог бы по-нашенски. Ферштейн? Андестенд? Компрене? Черт, как же это по-вашему?
Да, языковые познания Шурупа географически были очень обширны. Но – столь же неглубоки.
Сторож, потрясенный этими самыми познаниями до глубины души, прокричал куда-то в сторону на своем родном, Шурупу непонятном:
- Габриэль! Габриэль! Этот русский пришел в себя!
Из прозвучавшего полиглот Шуруп понял только имя. Его это вполне устроило: ведь он просил кого-то, кто понимает по-русски, и, если зовут какого-то Габриэля, значит, тот понимает. Иначе зачем его вообще звать?
И Габриэль явился – статный, пышноусый, подбеленный сединой – благородный идальго, зачем-то обрядившийся в камуфляж и погрязший в наркобизнесе. Ему было больше сорока, но меньше пятидесяти, и он все время скалил зубы в презрительной усмешке. Зубы, к слову, к образу идальго не подходили никак – гниловаты и редковаты.
- Чего кричишь? – рыкнул Габриэль на сторожа, и тот заметно съежился.
- Русский очнулся.
- Говорит что-нибудь? – Габриэль скосил на пленника взгляд, стараясь проделать это незаметно. Получилось неважно: Шуруп маневр увидал – и приветливо помахал ладошкой.
- Очень много говорит.
- Что именно? – болтливость пленника раздосадовала Габриэля. Хотя, лучше сказать – он сердился на себя. Для чего было рисковать заработать косоглазие, когда можно было просто и прямо посмотреть этому русскому в глаза? В конце концов, он просто пленник, запертый в клетку. Какой-то нелепый прокол. Прокол на ровном месте.
- Не знаю. Я по-русски не понимаю.
- Осел! – не сдержался Габриэль – и взмахнул пятерней.
Сторож проворно отскочил. Но гнилозубый идальго лишь обозначил свое желание – без намерения воплотить его в жизнь. Посчитал, что достаточно ясно выразил свое отношение к сторожу – и потерял к нему интерес. Сделал шаг в сторону лачуги и с диким акцентом спросил:
- Щто ти хьочещ?
- О! Щебечет! – обрадовался Шуруп – и вновь прильнул к прутьям двери, почти влюбленно глядя на Габриэля. – Как живой. Соловушка! Слышь, соловушка: пить хочу. Воды. Понимаешь? Во-да.
Идальго растянул рот в привычном оскале:
- Ньет вода. Жьдьи обьед.
Развернулся – и пошел. Глупая месть за глупый прокол свершилась. Габриэль раздувался от гордости – тоже, между прочим, глупой.
- Эй, Габриэль! – Шуруп ничего не знал ни о проколе, ни о мести. Он знал, что хотел пить, поэтому начал требовательно трясти прутья двери. – Пить хочу! Трубы горят! Воды дай.
Идальго, надменно обернувшись на ходу, снова бросил лаконичное: «Обьед жьдьи», - и зашагал дальше.
В этом месте Шуруп почувствовал себя оскорбленным. Запереть в клетку, как дикое животное – полбеды. Не давать пить – тоже, собственно, понятная тактика. Но разговаривать через губу, словно со скотом – значит, проявлять откровенное неуважение как к человеку. Шуруп очень не любил, когда к нему, как к человеку, проявляли неуважение. Поэтому он вплотную прильнул к двери, изобразив с ней страстный половой акт и снабдил его, для не самых сообразительных, пояснением:
- Габриэль! Я твой осел – чпокус-покус!
Идальго, снова обернувшийся на звук своего имени, побагровел. Жгучие, черные глаза его брызнули молниями – и он решительно зашагал назад, к лачуге, бросив на ходу (то ли сторожу, то ли бог знает, кому еще, да хоть бы матери-природе) на своем родном наречии:
- Грязная свинья! Да я таких слов даже от эль-генерале не слышал!
Нервными, порывистыми движениями он высвободил задвижку из проушин, сорвал с плеча автомат, распахнул дверь – и двинул прикладом в лоб Шурупу, вложив в удар всю ненависть к грязной свинье, делавшей (пусть только на словах) непристойный чпокус-покус с его ослом.
Шуруп находился не в лучших физических кондициях. Но усатый латинос, пораженный гневом, действовал настолько предсказуемо, что пленнику почти удалось уйти от удара, подавшись чуть в сторону и пригнувшись. Но не вполне – приклад по касательной, от лба к уху, все же задел его, содрал кожу. И сбил с ног. Габриэль с рычанием дважды пнул поверженного врага куда попало (попало вообще никуда: один раз – в подошву модной туфли, второй – в кучу соломенной трухи), снова прорычал по-испански: «Проклятая свинья!», - и, выскочив вон, принялся греметь засовом.
Шуруп, похохатывая, протер ладонью ссадину на лбу и оценил результат. Ладонь была полностью в крови, в месте удара сильно саднило. Но обычного для серьезных повреждений гула в голове не было, тумана – тоже. А содранная кожа – пустяки, покровоточит и перестанет.
- Тогда сам своего осла удовлетворяй, - хрипло пожелал он Габриэлю. И тихо добавил под нос: - А я все-таки прав был. Тебе нельзя в меня стрелять, Габриэль. Один-ноль в мою пользу.
Полностью прочитать книгу можно по ссылке http://www.litres.ru/dmitriy-krasko/. Всегда рад.