Моим сослуживцам по в/ч 14129 "Звёздный" и ГУКОСу посвящаю...
Впервые о чудесах японской техники я услышал еще будучи дошкольником - в начале далёких 60-х. Один мой родной дед – отец отца, одессит, растравил душу рассказами о городе у самого синего моря другому деду – отцу матери, и тот, скопив к отпуску какую-то сумму, махнул взглянуть на Одессу-маму. Несмотря на предупреждения родственника быть внимательным, в Одессе деда обокрали, и он вернулся гол как сокол. Но, не привезя подарков, дед взахлеб делился впечатлениями, и одно из самых сильных вызвало у него знакомство с японским транзисторным радиоприемником.
- Представляете, - говорил он бабке, дочерям, моему отцу и просто знакомым - приемник, радио играет, а сам размером как пачка папирос! И станции ловит всякие разные – штук пять, а, может, и больше.
Радиоприемником нас было не удивить. Дед-одессит, бывший профессиональный игрок в карты, посаженный в сталинскую тюрьму за нетрудовые доходы, и выпущенный оттуда, как изъявивший желание участвовать в восстановлении шахт Донбасса, трудился ударно, и помимо звания «Заслуженный Шахтер Украины» и двух орденов Ленина был награжден отечественным чудом техники. Но это был советский агрегат, габаритами с большой чемодан или маленький сундук, а дед – батя матушкин, рассказывал о маленьком приёмничке размером меньше книги. Верилось слабо.
Потом дедовы рассказы подзабылись, но старший брат школьного друга, курсант мореходки, сходил в своё первое загранплавание и привез из него, как вы догадываетесь, чудо японского радиопрома. Оно прекрасно настраивалось и «держало» волну, исторгая в окружающее пространство звуки музыки и новостей. У моего друга, как на экскурсии, побывали все пацаны нашего района. В конце концов его матушке это надоело, и она, причитая «скрутите, охламоны», спрятала его с глаз долой. Будущий «морской волк» убыл для дальнейшего познания наук в свою мореходку, и популярность японского приёмника упала. Кончилось тем, что в жилище моего приятеля забрался вор и, судя по тому, что кроме этого японского чуда он ничего не спер, хищение было целенаправленным.
Горевали мы недолго. Немногим более чем через пару лет во вновь открывшемся универмаге мы обнаружили целый отдел, забитый «транзисторами». Хотя все они были отечественными, среди пацанов тут же появилась мода – приходить с таким радиоустройством на посиделки.
Однако память о японском чуде жила. Поступив учиться в столичный вуз, я случайно оказался в комиссионке на Садово-Кудринской. Это было что-то! К тому времени «транзисторы» - и наши, и зарубежные, уже не вызывали ажиотажа, за исключением разве что случаев продажи зарубежных в ГУМе или ЦУМе по госцене. Но в этой комиссионке я увидел то, что было мечтой каждого «продвинутого» пацана тех лет - портативный магнитофон. Чудо было импортным – японским. Гордая надпись «Sony» искрила отражением ламп дневного света, и в этом отражении блекло все отечественное и, даже, социалистическое. Этикетка с бешеной ценой в 375 рублей заставила остановиться мое сердце, но желание обладать этим устройством взяло верх, и я стал копить требуемую сумму. Учеба в престижном военном вузе не позволяла подрабатывать на стороне – курсантам это категорически запрещалось. Была и вторая помеха - занятия спортом, которые практически не оставляли свободного времени, но я не пал духом, и прибегнул к старому испытанному способу – стал собирать пустые бутылки. С этой целью я купил большой вместительный портфель - его внутренности состояли из трех отделений - одно из них я выделил под учебники и конспекты, другое – под спортивную форму и третье – под стеклотару. Чтобы пустые бутылки не гремели, я подкладывал в отделение газеты, которыми нас в изобилии снабжали общественники и комсомольские вожаки. Самым нехорошим в этом постыдном занятии был риск попасться на глаза однокурсникам или знакомым, поэтому приходилось соблюдать придуманные самим собой правила конспирации – я никогда не уходил бродить по городу и никогда не возвращался с тренировки вместе с друзьями. Делая вид, что у меня развязался шнурок, я отставал от них, когда мы пытались сесть в трамвай или троллейбус, впрыгивал первым в отходящий автобус или поезд метро, рискуя быть зажатым створками дверей, или делал вид, что отвлёкся изучением газет в автомате, продающем прессу. В те времена в Москве не было принято употреблять напитки на ходу, поэтому входы в метро не были усыпаны пустой тарой. Но я знал места, в которых отдыхающие оставляли пустые бутылки, не пытаясь отнести их в пункт приема стеклотары. Дефилируя в прогулочном темпе по аллее от спорткомплекса ЦСКА до метро «Аэропорт» или «Динамо», мне удавалось собрать 15-20 пустых бутылок и, даже то, что приемщица стеклотары, заприметив долговязого паренька, принимала у меня бутылки по 10 копеек вместо 12, не охлаждало мой пыл, а стимулировало к увеличению интенсивности сбора. Самыми плодотворными были выходные дни при условии, что отпускали в увольнение и не было тренировок. Это позволяло мне довести в эти дни добычу до 100 бутылок за день и значительно продвигало к осуществлению мечты.
Приближались летние каникулы, и приближался момент покупки. Магнитофон “Sony” к тому моменту был уже реализован, но это не огорчило меня, так как магазинная полка комиссионки на Садово-Кудринской никогда не была пустой, и пестрела шильдиками «Panasonic», «Grundig», «Philips», «Toshiba» и всякими другими, появление с которыми на родине вызвало бы благоговейный трепет у пацанов, и подняло бы мой авторитет на невиданные высоты.
Радость от покупки была недолгой. Моё юношеское сердце не выдержало, и я включил блистающее чудо в казарме в присутствии товарищей по учёбе. На восхищенные возгласы сбежался весь курс. Мы слушали музыку, делились впечатлениями, обсуждали проблемы отечественного радиопрома. А утром я не обнаружил от своей покупки даже следов. Магнитофон растворился в темноте ночи вроде как его и не было. Попыток приобрести зарубежную технику повторно я больше не предпринимал до конца своей учебы. Потом был выпуск, и началась военная служба.
В Забайкалье было плохо. Офицерская общага с клопами и душ с периодически пропадающей горячей водой не способствовали повышению авторитета космических войск. Скудное меню офицерской столовой привило стойкую неприязнь к рису, салу и всем производным из этих продуктов – плову, биточкам из свинины, рисовой каше со свиной подливой, котлетам из свинины и тому подобному. Все эти поделки и близко не походили на обозначенные в меню. Прочие блюда бывали в раскладке слишком редко. Тягомотные передачи про очередной съезд КПСС с его репортажами о достижениях СССР, редкие трансляции спортивных соревнований и древние фильмы в офицерском клубе не скрашивали унылые сибирские вечера, - военный народ проводил свой досуг как мог.
Одним из моих новых знакомых оказался майор Валерий Хлопотов – офицер предпенсионного возраста лет 42-43. По словам старожилов, Валера в молодости вел довольно свободный образ жизни, мог не выйти на строевой смотр или в наряд, в связи с чем вышестоящее начальство неоднократно обходило его в повышениях по службе. Потеряв всякую надежду на получение должности и звания «подполковник», Валера, в свою очередь, стал откровенно манкировать военщиной и тащил службу только так, чтобы не дать повод привлечь себя к уголовной ответственности. Но этого и не предполагалось - у Хлопотова были положительные качества – проведя много лет на одном служебном месте, он досконально изучил закрепленную технику. Никто не мог найти неисправность или причину сбоя быстрее него. Начальство об этом знало. Валеру могли «выдернуть» в любое время суток, когда ситуация становилась критической - даже если он был изрядно «под шофе». Валера рвался перевестись в Крым или в Подмосковье, однако командиры тамошних в/ч, наслышанные о его «рвении» к службе, от него отказывались, а командир нашей части, зачитывая очередной «отлуп» кадровиков, разводил руками и сочувственно советовал ему изменить отношение к исполнению обязанностей. Получив очередной отказ, Валера жутко ругался и устраивал «похороны» несбывшейся мечты, после чего пару дней не выходил на службу.
Второй особенностью Хлопотова была страсть к теории вероятности. Мы частенько видели его с книгами по «терверу», но считали это блажью. До тех пор, пока Валера не предложил коллективно сыграть в «Спортлото». Мы сбросились – кто сколько мог, и Валера уехал в областной центр за карточками. Миллионерами мы не стали, но сумма выигрыша превысила сумму вложенных средств, и это обнадежило. Мы добавили еще финансов, и Валера снова укатил в город. Результат несколько превысил ожидания – Валера вернул нам часть вложенных средств. В нашу азартную компанию стали вливаться новые игроки, прослышавшие об удачливой системе. Веселье продолжалось недолго. Слух о покорителях лотереи дошел до командира, начальника политотдела и особиста. Валеру и программиста стали таскать по кабинетам, а просто причастных – «колбасить» на служебных, партийных и комсомольских собраниях различного уровня. Меня и других молодых лейтенантов старались не трогать. Мы были защищены приказом министра обороны о том, что в первый год офицерской службы молодых лейтенантов наказывать нельзя. Больше всех досталось программисту – старшему лейтенанту Шурику Цветкову. Его обвинили в алчности, недостойной советского офицера, и в использовании служебных ЭВМ для личных целей. Неизвестно, чем бы для него это закончилось, но в часть пришел запрос на офицера для дальнейшей службы на Камчатке в качестве командира эксплутационно-технической роты, то есть начальника солдат сантехников и электриков, и, как правило, разгильдяев. Вторым недостатком этой должности была её низкая категория – «капитан». Но были и несомненные плюсы – двойной оклад, двойная выслуга лет и в случае удачного хода дел возможность прослужить в льготном районе более трех положенных лет. Шурик, вняв пожеланиям командования и учтя испортившиеся отношения с начальством, забросил должность программиста и согласился уехать на Камчатку - командовать ЭТР.
Постепенно буря разносов и нагоняев стихла, но Валера внезапно потряс непредсказуемым событием не только нашу в/ч, но и все космические войска. Произошло это так.
Расписание полётов иностранных спутников в зоне досягаемости наших антенн было известно заранее. Мы элементарно могли уточнить у командира дежурной смены предполагаемые координаты и время появления иноземных аппаратов в нашем небе, выводили антенны в требуемый режим и развлекались тем, что измеряли азимут, угол места и дальность к американскому или иному «борту». Нас за это не наказывали и не поощряли – веселитесь, парни, - дело житейское!
Сложнее было другое – попытаться управлять чужим спутником. Если при обычном измерении параметров - дальности, азимута и угла места мы работали в так называемом «пассивном» режиме – космический странник нам не отвечал, и все измерения мы производили сами с помощью нашего отраженного сигнала, то для управления работой спутника был нужен «активный» режим – режим, при котором «борт открывался», и спутник «отвечал» на подаваемые ему «с земли» команды. Дело это было очень сложным. Для разработки программы необходимо было знать команды управления спутником, и в ручном режиме их удавалось передать не так уж много, даже если мы заготавливали их заранее на перфокартах. 128- и 256-разрядные команды были у каждого спутника свои, найти или прочитать что-либо о них было негде. Ситуация усугублялась тем, что сигналы шифровались. «Открыть борт» без знания команд и шифровальных кодов было невозможно, а они были тайной за «семью замками». Мы не знали не только иностранные коды, но даже свои. Программы для закладки на «борт» приходили к нам по линиям связи из центра управления, расположенного в Подмосковье, и сразу же шли на спутник. Со своими «бортами» мы работали как ретранслятор и «вручную» практически ничего не делали. Однако неправильные действия расчетов иногда случались. Бывали и нештатные ситуации, связанные с поломкой аппаратуры и форс-мажорными природными явлениями. Однажды настройку антенны сбила проходящая по железной дороге и искрящая своими высоковольтными контактами электричка. Следует честно признаться, что офицер, руководивший расчетом, отнесся к исполнению обязанностей халатно – перепутал азимут и угол места, вследствие чего антенна смотрела не в небесную твердь, а на далекий поселок авиазавода, между которым и нами проходила транссибирская магистраль. Приёмник прореагировал на электромагнитное поле, создаваемое железнодорожной «гусеницей», и повел антенну за искрящей гирляндой, проигнорировав заоблачную цель. Такие ситуации могли привести к нарушению сеанса связи со спутником - к так называемому «срыву витка», что, в свою очередь, влекло за собой строгое разбирательство и наказание всех причастных. Наказывать виновных в армии любили, особенно если объект наказания не был холуём или «позвоночным».
Но «срывы витков» были делом очень редким – программы для взаимодействия со спутниками создавались в «закрытом» НИИ, в процессе чего неоднократно отрабатывались на макетах, потом на «учебно-тренировочных» спутниках, и только после этого допускались в реальную связь. Поэтому вручную «закрывали борт» очень редко.
В ту смену мы дежурили с Валерой вместе. Нам повезло – ночью рабочих витков по плану не было, и станция находилась в дежурном режиме. Следует отметить, что конструктивно основные узлы станции были дублированными – аппаратура состояла из двух компьютеров типа М-222, двух приёмников, двух передатчиков и двух антенн, расположенных на крыше здания и укрытых радиопрозрачными куполами. Мы скоммутировали один комплект и запустили его в дежурном режиме, в готовности, если это потребуется, к немедленной связи с каким-либо спутником. Второй комплект «оседлал» Валера. Он достал заранее приготовленные колоды перфокарт и стал считывать их в компьютер. Я с интересом наблюдал за действиями своего напарника – меня притягивала возможность изучить новый язык программирования и воспользоваться им на практике. Но еще больше меня интересовал алгоритм формирования команды и шифра. Конечно, во время учебы мы всё это «проходили», сдавали зачеты и экзамены, то была теория, а здесь – практика. Валера разработал алгоритм сам – это было его ноу-хау, он его не афишировал, не объяснял, но от меня и не прятал. Я возился с кипой листов, которые он принес. Хлопотов изредка посматривал на меня, и по его лицу блуждала ироничная улыбка.
Затем он разложил на панели управления листочки с координатами и временем пролёта иностранных спутников и с упоением защелкал по клавишам. Я сидел рядом и вчитывался в тексты программ, разработанных моим сослуживцем. Валера готовился к демобилизации и не скрывал от меня секретов профессии – он видел во мне своего сменщика.
Спутники пролетали мимо. Тишина и мигание желтых индикаторов табло действовало гипнотически. Время перевалило за полночь, я стал придрёмывать. Вначале я подумал, что мне всё это снится. Внезапно замигала зеленая панель одного из сегментов экрана, тут же раздался сигнал зуммера - на табло появился индекс американского спутника и надпись «Борт открыт».
- Открылся! – взревел Валера. – Борт открылся!
Он стал поспешно вводить команды, но дело затормозилось – каждый раз на экране появлялась надпись «Неизвестная команда», а рядом с зелёной панелью вскоре загорелась красная с предупреждением о скором завершении связи со спутником. Валера ввёл последнюю колоду перфокарт и обречённо махнул рукой. Телеметрия показывала, что дальность до спутника возрастает, а угол места уменьшается. «Борт», хотя и был «открыт», уходил за горизонт…
Мы приготовились сказать небесному страннику «До свидания!», но внезапно табло компьютера замигало всевозможными комбинациями цифр, букв и символов. Мы насторожились. Через несколько секунд на информационной панели появилась надпись: «Команда принята», а затем «Команда выполнена». Дальность до спутника почти замерла, а угол места стал стремительно уменьшаться и упал до ноля.
- Я его приземлил! – опять взревел Валера. – Я его приземлил!!!
Так майор Валерий Хлопотов «уронил» американский спутник.
Через полчаса из центра управления полётами пришел срочный приказ – выключить аппаратуру и прибыть к нашему дежурному по части. Там нас уже ждал особист. Он усадил меня и Валеру рядом со своим кабинетом и стал периодически вызывать «на беседу». Его основными вопросами были те, где мы взяли коды команд и шифрации американского спутника, а самым главным из них – какие сведения мы хотели передать «за бугор». Допрашивал особист меня и Валеру поочерёдно, меня – первым. Возможность передачи сведений мне и в голову не приходила. Если про коды и шифрацию я еще смог пролепетать что-то оправдательное, то «передача сведений» ввергла меня в ступор. Особист, видя это, отвел меня в примыкающую к его кабинету маленькую комнату, дал несколько листов бумаги, ручку и порекомендовал написать чистосердечное признание. Я ошарашенно слушал его, а он смотрел на меня, как удав на кролика и, по-видимому, уже предвкушал очередное звание и повышение по службе. Усадив меня за небольшой стол, особист вернулся в свой кабинет и вызвал Валеру. Через несколько минут я услышал Валеркин хохот и нецензурную брань в адрес особиста. А еще через несколько минут события приняли такой характер, что я забыл о том, зачем меня привели в отдельную комнату и что заставляли писать. Грохот падающей мебели и вопль особиста заставили меня вскочить из-за стола и выглянуть в кабинет. Особист и Хлопотов бегали вокруг стола, не отрывая глаз друг от друга, и не понятно было, кто за кем гоняется. На полу валялись кресло особиста и стул, на котором сидел Валера, в углу комнаты – пистолет, а по полу были рассыпаны карандаши и ручки из письменного набора, ранее стоявшего на столе. Все это великолепие беспорядка покрывали растрепанные и рассыпанные листы перекидного календаря.
Особист и Хлопотов изрыгали друг на друга матерщину. Увидев меня краем глаза, особист приказал мне помочь ему арестовать Хлопотова, а Валера попросил помочь ему поймать «эту тварь, чтобы вырвать ей язык». Ни ловить Хлопотова, ни удалять язык особисту мне не хотелось. Я выскочил в коридор и стал звать дежурного по части. В ночной тишине маленького штаба мой крик эхом прошелся по гулкому коридору, и через несколько секунд дежурный и его помощник уже растаскивали драчунов в разные стороны. Воспользовавшись суматохой, я подобрал валявшийся в углу пистолет. Дежурный провел Хлопотова в один конец коридора, а его помощник прошел с особистом в другой. Мне они велели спуститься в дежурку и отвечать на звонки.
В дежурке было тихо. Часы показывали начало шестого утра. Зазвонил телефон. Это была прямая линия между дежурным и командиром части, она была запараллелена с его кабинетом и квартирой. Немного поразмыслив, я решил снять трубку – оставлять командира в неведении нельзя в любой ситуации.
- Ну что там с этими разгильдяями? – безапелляционно спросил полковник.
- Какими? – не поняв, о ком речь, опешил я и решил, что он уже знает о драке.
- Кто у телефона? – теперь опешил командир.
- Лейтенант Кляус! – представился я.
- Кляус, твою мать, ты что делаешь в дежурке? Почему трубку берёшь? – взревел командир. - Дежурный где? Помощник?
- Они разнимают Хлопотова и особиста, товарищ полковник!
- Что значит «разнимают»? Они, что, подрались?
- До сих пор дерутся – ляпнул я.
Короткие гудки в трубке прервали командирскую матерщину. Через несколько минут полковник был уже в штабе, а еще через какое-то время собралось все командование – начальник политотдела, начальник штаба, главный инженер, и, даже, зачем-то пришли главный энергетик, зам по тылу, пропагандист и начальник отдела.
Дежурный с помощником, особист и Хлопотов стояли в коридоре. Вид у них был довольно непрезентабельный. Повседневная офицерская форма с ремнем и портупеей явно не предназначена для рукопашной схватки. У дежурного были оторваны пуговицы на кителе, у помощника - погон, у Хлопотова – надорваны оба рукава, а у особиста был сворочен на бок нос, под глазами наливались иссиня черные фингалы.
Выслушав командирскую тираду, состоящую в основном из матерщины, зам по тылу по его указанию отвел меня и Хлопотова в «командирскую» гостиницу, начальник политотдела приставил к нам пропагандиста. Особист ушел зализывать раны домой.
Командирской гостиницей была пара меблированных квартир – однокомнатная и трехкомнатная, в которых селили высокопоставленных командировочных, изредка приезжающих в нашу часть из ГУКОСа, Главного штаба РВСН и Министерства обороны. Остальное время квартиры пустовали. Нас определили в «трёшку». развели по разным комнатам и запретили разговаривать между собой. В зале расположился пропагандист политотдела, которому поручили присматривать, чтобы мы с Валерой не общались.
После бессонной ночи я упал на кровать и тут же пожалел об этом – в бок ткнула рукоять пистолета, который я подобрал в кабинете особиста. Это был обычный ПМ, если бы не один маленький, но существенный нюанс. Когда я осматривал пистолет, то не нашел на нём номера. Пистолет явно был «левый». Такие иногда притаскивали монгольские контрабандисты, но покупать у них было почти гарантированным «проколом» - «левое» оружие пасли и милиция, и КГБ, и особый отдел, и военная прокуратура. Соглядатаев хватало, но у семи нянек дитя всё равно оставалось без присмотра. Я обвёл комнату глазами, прикидывая, куда бы положить оружие, чтобы на в дальнейшем припрятать его понадёжнее. В одном углу стоял небольшой сервант, в другом – холодильник. Я открыл его и увидел трёхлитровую банку с прозрачной жидкостью и несколько банок консервов. Жидкость пахла спиртом. Стало веселее. В серванте я нашел открывашку и ложки с вилками. Но хлеба не было.
Раздался радостный крик Хлопотова. По-видимому, он тоже обнаружил спирт. Я выглянул в зал. Пропагандист стоял у приоткрытой двери в комнату Хлопотова и что-то с ним обсуждал. Внезапно он оглянулся и посмотрел в мою сторону. Я отпрянул от двери, но окрик «Лейтенант!» заставил меня вернуться и выйти из комнаты.
- Трескать хошь? – политрабочий был настроен миролюбиво.
- Конечно! – ответил я.
- Тогда сиди в своей комнате, никуда не выходи, - сказал он и покинул квартиру.
Мне хотелось спать. Я положил пистолет под подушку и прилег на кровать. Дрёма сморила меня раньше, чем вернулся пропагандист. Но сквозь сон я слышал его голос, голос Хлопотова и их песни. «Эх, комроты, даёшь пулемёты, даёшь батареи, чтоб стало веселее…»
Разбудили нас поздно. Измятый пропагандист ушел домой, помощник зама по тылу принёс мыло, зубные щетки и чистые полотенца. В офицерской общаге частенько отключали горячую воду, поэтому я с удовольствием принял душ. Валера потребовал рассол, и к жареной картошке нам принесли трёхлитровую банку солёных огурцов. Мы включили телевизор и стали завтракать под просмотр местных передач. «Передаём последние известия» - вещал диктор, но о нас с Валерой в них не было ни слова.
После обеда прибыла комиссия из Москвы. Её доставили служебным самолётом Главкома РВСН, поселили в одной из лучших, если не самой лучшей гостинице Улан-Удэ – «Байкал». Для нас эта гостиница была ценна тем, что в её буфете всегда можно было купить свежую колбасу «Докторская» и недорогие болгарские бренди «Солнчев бряг» и «Плиску», правда, всё с ресторанными наценками. «Комиссаров» из Улан-Удэ и обратно возили на прикрепленном за ними обкомовском рафике. Нас с Валерой оставили в уже знакомой командирской «гостинице», а в штаб водили под присмотром пропагандиста и помначштаба по режиму.
Однажды поздним вечером Валера и «вертухай» ушли в хлопотовскую квартиру. Я, воспользовавшись своим одиночеством, незамедлительно перепрятал пистолет, - до этого привязанный обрывками веревки к внутренней стороне радиатора холодильника. Я подумал, что пээму придется долго лежать в потаённом месте, и принял некоторые меры для предотвращения его ржавления. У меня не было оружейного масла, и я не мог попросить его у сослуживцев – это моментально бы вызвало подозрения и, скорее всего, дошло бы до командира и особиста. Последнего я несколько раз встречал в коридоре штаба, и он пытливо заглядывал мне в глаза, но задать вопрос о пистолете не торопился. Несомненно, что виновником пропажи он считал Хлопотова. Я был у него вторым подозреваемым. На третьем и четвертом месте были дежурный по части и его помощник. Рассуждая с точки зрения особиста, я пришел к выводу, что он боится огласки и не хочет задать вопрос «в лоб», выжидая, пока похититель оружия сам выдаст себя неосторожным действием. Но еще более жгучие мысли вызывал у меня вопрос – «Зачем неучтеный пистолет появился в кабинете особиста?» Понятно, что стрелять из него он не собирался. И меня пронзила страшная догадка – пистолет был бы неопровержимой уликой нашей связи с зарубежьем, если бы его нашли у меня или Хлопотова. Несомненно, от пистолета нужно было избавиться как можно скорее. Но выбрасывать его совсем мне было жалко, и я решил спрятать его в прилегающей к части тайге, благо она была совсем рядом и даже заходила на территорию жилой зоны.
Я понимал, что пистолет нужно спрятать вне общежития и домов. Ружейное масло я заменил подсолнечным, найденным в холодильнике, обильно смазал им пистолет и обойму с патронами. Затем я пропитал подсолнечным маслом пару носков, купленных накануне в военторге. После допросов мы возвращались самостоятельно, я воспользовался этим и подготовился к консервации оружия как мог. Сдобрив пистолет и носки маслом, я положил в них ПМ и все это поместил в полиэтиленовый пакет из-под пшена. Чтобы отбить запах масла и желание бродячих животных вырыть пакет из земли, я купил несколько пачек «Беломорканала», одной из которых, распотрошив, засыпал содержимое пакета, а остальными посыпал уже в яме завязанный наглухо пакет. Тайга подходила к воинской части вплотную – найти подходящее место не составило труда. Я распотрошил остальные пачки «Беломора», и, перемешивая их с грунтом, завалил и утрамбовал яму, сверху положил обломок валежника и присыпал старой павшей листвой. Маскировка оказалась успешной – место не выделялось из окружения. Я вернулся в «гостиницу».
Перекрёстный допрос начинался после завтрака и длился до обеда. Не считая, что Хлопотов совершил что-то предосудительное, я рассказал всё, что знал. Кроме меня, вызывали так же других офицеров – ходивших с Хлопотовым в смены, пивших с Хлопотовым водку, и, вообще, всех - общавшихся с ним и со мной.
Через пять дней комиссия закончила свою работу, и свистопляска в части прекратилась. Меня отправили тащить службу дальше, и я с удивлением узнал, что особиста перевели служить в другое место, причем так поспешно, что его супруге придется собирать контейнер для переезда самостоятельно. Валеру «комиссары» увезли с собой. Женат Хлопотов был гражданским браком, детей у него не было. Его подружка собрала свои вещи, отдала мне ключи от квартиры и укатила в Улан-Удэ. Я перешел жить в их «двушку». Меня это обрадовало – в офицерской общаге свирепствовали клопы, и хотя я очистил от них свою комнату, непрошеные гости всё-таки изредка появлялись, беспокоя мой нежный организм. Приходилось применять против них оружие массового поражения в виде аэрозоля «Прима». Враг временно отступал, но потом появлялся снова. Война между мной и клопами шла с переменным успехом. Житьё в квартире Хлопотова избавляло меня от этого беспокойства, и я с удовольствием воспользовался возможностью пребывания в квартире без кровопийц.
Валера не объявлялся в части несколько месяцев. Слухи о нем ходили самые разные – начиная от того, что он был непризнанным математическим гением похлеще Эйнштейна и его забрали в сверхсекретный «закрытый» НИИ, и, заканчивая тем, что он был хорошо законспирированный американский шпион, сумевший выудить команды и шифровальные коды наших спутников и пытавшийся передать эти данные в Штаты. В зависимости от слухов менялось отношение и ко мне – то господа офицеры пытались заманить меня на посиделки и назойливо расспрашивали о Валерке, то шарахались от меня, как от больного сифилисом, чем иногда грешили неопытные холостые офицеры. Я хранил гордое молчание и на все вопросы неопределенно покачивал плечами и мотал головой. Я в самом деле ничего не знал.
Прошло больше трёх месяцев, и в одно прекрасное субботнее утро я проснулся оттого, что меня трясли за плечо. Открыв глаза, я увидел Хлопотова. Его самодовольное лицо светилось от счастья, а на плечах сияли подполковничьи погоны. Он поставил на стол бутылку коньяка, вывалил груду колбасных обрезков, банки с консервами, и началась пирушка. Через несколько часов в квартиру переместилось большинство общажных холостяков и даже некоторые женатики. Мишаня Сандрацкий приволок гитару, и его «Баксанская» вырывалась из открытой форточки на улицу, вызывая жгучее любопытство прохожих и затягивая в пьянку новых участников. Все хотели взглянуть на Валерку, поговорить с ним. Вместо коньяка уже давно стояла трёхлитровая банка со спиртом, дефицитные консервы и колбасы уступили место вареной картошке, черемше и омулю, а народ всё приходил и приходил. Пирушка закончилась далеко за полночь.
Хлопотов уже обустроился на новом месте и приехал забрать свои улан-удэнские пожитки. В основном это были книги, в большинстве – по теории вероятности. Отдельной стопкой громоздились журналы «Зарубежного военного обозрения». Только проживая в его квартире, я понял, насколько серьёзным было увлечение Хлопотова. Я помогал ему упаковывать литературу в картонные коробки, которыми его в изобилии снабдил продмаг, а сам с тоской думал о скором возвращении в общагу и связанных с нею прелестях – клопах, периодически пропадающей горячей воде и церберах-дежурных, не позволявших молодым холостым офицерам приводить в общежитие женщин.
Сборы Хлопотова, прерываемые пирушками, длились целую неделю. В следующую субботу нестройной толпой мы проводили его в Улан-Удэ. При посадке в электричку наши ряды поредели, и на улан-удэнский вокзал доехали совсем немногие. Поглощая пиво, мы дождались поезда, на который у Хлопотова был билет, посадили его в вагон и всучили ему «на посошок» несколько бутылок вермута. С более качественным вином в столице Бурятии были проблемы, спирт к тому времени у нас закончился, для покупки коньяка было мало денег, а искать водку не хотелось. Валера помахал нам и перронному медведю рукой, поезд тронулся, и проводница захлопнула дверь. Возвращаться назад в переполненном автобусе не было желания. Мы затоварились пивом, дождались, пока электричка пойдет обратно, и вернулись в городок. Больше наши дороги с Хлопотовым не пересекались, и я о нем ничего не слышал.
Учиноура – космодром в Японии. Наши вообще-то называют его Утиноура, но японцы произносят это сочетание букв мягко и похоже на «ч». Вот я и написал по «японски» - Учиноура. Если ошибся – извините. Я на этом космодроме никогда не был и вряд ли побываю. Насчет отключения электричества, горячей воды и наличия кровососущих насекомых в общежитиях японского персонала тоже ничего сказать не могу. Космонавтов у японцев мало и летали они на чужих кораблях. Многие японские космические программы закрыты за недостатком средств. Но японцы из-за этого не горюют и преспокойно развивают свою экономику. А с экономикой у них вначале было очень тяжело. В августе 1945 года Япония получила два атомных удара, в сентябре того же года подписала «Акт о безоговорочной капитуляции». Япония не получила кредитов от США, которые припомнили ей Пёрл-Харбор, и даже выплачивала американцам контрибуции.
Но Япония официально отказалась от своего права объявлять войну. Конституция Японии запрещает стране иметь свою армию и участвовать в войнах. Современные вооружённые силы Японии называются силами самообороны и больше похожи на наш ОМОН. Их военная деятельность, не связанная непосредственно с обороной страны, сильно ограничена. От такого прохладного отношения к армии японцы тоже не комплексуют и не боятся, что их кто-то захочет захватить и поработить.
Практически не имея собственных природных ресурсов, Япония после второй мировой войны добилась рекордного экономического роста, который продолжался четыре десятилетия и составлял в среднем 10% ежегодно. В 1960 году, когда мой дед увидел японский транзисторный приёмник, было начало второго десятилетия из этих четырёх. Сейчас купить «чистый» автомобиль японской сборки является для российского офицера почти недосягаемой мечтой, а покупка «чистой» японской бытовой техники «бьёт» по карману. Но у нас, как и у японцев, нет войны…