Суббота, пять утра. Шум подъезжающей машины, в ней громко, на всю улицу, арабский мужчина поёт о любви. Я по-арабски не понимаю, но и без перевода ясно — так навзрыд можно петь только о несчастной любви.
Музыка играет ещё минуты три, песня, видимо, из любимых и её хотят дослушать до последнего всхлипа. Наконец, певец умолкает, хлопает дверь машины, и из неё выходит маленькая, круглая, как колобок женщина лет пятидесяти.
— Доброе утро, Яша! — кричит она, задрав голову вверх.
— Доброе утро, Мона! — бодро отвечает ей Яша с балкона.
На балконе пока только он, Яша. Минут через пятнадцать подтянутся и другие обитатели “нехорошей виллы”. “Нехорошей виллой” я стала называть этот двухэтажный особняк, чудом затесавшийся среди многоквартирных домов, когда на смену его владельцу, одинокому глухому деду, умершему лет десять назад, заселилась семья любителей шашлыка и караоке. Окна моей спальни выходят как раз на дворик виллы, где новые жильцы установили большой и красивый мангал, как в американских фильмах. Там и проходила основная часть их досуга. Свежий воздух, жареное мясо и пение, что может быть лучше? Только бассейна не хватало для полного счастья.
Пение у мангала продолжалось года два, а потом понеслось — новые постояльцы сменялись, как картинки калейдоскопа. Каждый раз я думала, что худших соседей уже не будет, но мой оптимизм бывал неизменно посрамлён. За пять лет мне запомнились только несколько жильцов. Четверо хасидов, сделавших из виллы филиал синагоги, пара милейших геев, частенько загоравших на балконе голышом, и Захава (“золотая”) с Йоси, марокканская чета кризисного возраста. Эти ежедневно, ровно в восемь вечера, видимо сразу после ужина, выходили во двор и давали концерт в жанре классического средиземноморского скандала. При всей любви к искусству, выдержать это было трудно. Я высовывалась из окна и вежливо предлагала вызвать полицию. На что Захава с непередаваемой надменностью отвечала: ”Вызывай кого хочешь, любезная, хоть мессию!” Слово “любезная” звучало как “тварь”.
Ссорились они в основном по одной причине — Захава ревновала Йоси к Ривке, первой жене. Всему виной фейсбук, рассадник разврата! Ревнивица тщательно отслеживала Йосины лайки, читала комментарии и делала выводы. “Ты опять сошёлся со своей старой шлюхой, скотина! Чтоб у тебя отвалился твой жалкий стручок! Чтоб твой интернет поганый сгорел!” Йоси вяло отбрехивался. У Захавы хватало запала на двоих. Прокуренным, но пронзительным голосом она орала до глубокой ночи, пока доведённый до бешенства муж не садился в свой древний рабочий пикап и уезжал “навсегда!”, победно размахивая средним пальцем из машины. Возвращался под утро, мощным рёвом пикапа вторгаясь в мой беспокойный сон.
В один поистине прекрасный день они исчезли. То ли переехали, то ли разошлись, а может, Захава выполнила обещание и отрубила Йоси орудие измены — доступ к интернету, а он её за это убил. Не знаю, что случилось, но пару недель вилла пустовала.
А потом туда заселили дурдом. “Дурдом” здесь не метафора, а факт. Тихим осенним вечером к вилле подъехал мини-автобус и выгрузил группу странного вида людей. Человек двенадцать, мужчины и женщины разного возраста. Присмотревшись, я поняла, что все они, как бы потолерантнее сказать… в той или иной степени психически нездоровы. Их походки, характерный наклон головы, судорожные взмахи рук, выражения лиц, в конце концов, — всё говорило об отклонениях. Неровным гуськом, поторапливаемые шарообразной теткой с командирским голосом, новые жильцы отправились в дом. А я осталась на улице и закрыла рот, только когда в него попыталась залететь любознательная муха.
Так моими соседями стали психи и теперь, говоря “мои соседи — полные психи”, я ничего не преувеличиваю.
Довольно быстро я узнала распорядок дня новосёлов. В пять утра Яша, болезненно тощий, сутулый мужчина лет сорока, выходит на балкон курить и встречать Мону, дневную надзирательницу. За ним медленно, как сонные зомби, подтягиваются остальные.
Мона шумно здоровается с каждым, стоя у крыльца первого этажа, обменивается новостями с Шулей, ночной нянькой, которая в это время выбивает подушки на втором этаже. Жильцы потихоньку рассаживаются на мраморной скамье балкона и начинают беседу. До рассвета ещё часа полтора.
— Яша, зачем ты выбросил мой ботинок? — спрашивет пухлый рыжий мужчина и трясёт кулаком перед Яшиным лицом. Яша молчит и отворачивается.
— Он меня хотел убить ночью, — вмешивается молодой парень с дынеобразной лысой головой, — он забрал ботинок, вытащил шнурок, чтобы меня задушить, а потом передумал! Да-да! — парень повторяет это снова и снова, говорит всё быстрее, и вскоре речь его становится неразборчивым бу-бу-бу. Бесформенно толстая женщина с постоянно открытым ртом, вскрикивает и неуклюже бежит в комнату. Вместо неё выходит другая, чуть меньших размеров, в синих спортивных штанах и красной шапке с помпоном. Она занимает место убежавшей и, ритмично качая головой, слушает бу-бу-бу лысого.
Вилла устроена так, что с первого на второй этаж ведут винтовые лестницы. Одна, железная — снаружи, вторая, мраморная — внутри. По этим лестницам беспрерывно циркулируют прихрамывающие, шаркающие, размахивающие руками, трясущие головами люди. Вверх-вниз, вниз-вверх. Они в постоянном движении и потому их трудно сосчитать и понять кто где находится. Мона и Шуля так часто устраивают переклички, что голоса женщин срываются на хриплый визг.
Кроме нянечек-надзирательниц виллу обслуживает молодой араб Лафи, шофёр-уборщик-повар, три в одном за одну зарплату. Лафи весел, улыбчив и бодр. Ему нравится здесь работать, он осознаёт свою важность и незаменимость. А главное, он чувствует себя неизмеримо умнее своих подопечных — это очень приятное и необычное для него ощущение.
Что ещё я знаю о быте дурдома? Довольно много. Они едят четыре раза в день. На завтрак у них каша и яичница. Яша боится вида капусты. Толстая Сарит ворует у всех десерт, за это её щипает Роман. Роман тихий бледный парень с длинными волосами. Он много бродит по дому, разговаривая с невидимым собеседником. При этом яростно машет руками, словно отгоняя от лица пчелу.
Дынеобразного зовут Рафаэль — “Бог исцелил” переводится его имя с древнееврейского. Рафаэль плаксивым голосом просит повара приготовить ему суп с клёцками, как у мамы. Лафи смеётся — его мама не варит суп с клёцками, её коронное блюдо маджадра из чечевицы и риса.
Телевизора на вилле почему-то нет. Зато есть Мика. Мрачная девушка лет двадцати с пепельно-серой шевелюрой спутанных в колтуны волос. Мика часто поёт, причём довольно хорошо, но в конце каждой песни ей начинает подпевать Сарит. Это ужасно раздражает Мику и иногда всё заканчивается сценой с припадком. Шуля ругает Сарит и зовет Лафи. Вдвоём они уводят бьющуюся в припадке Мику, делают ей укол, и в доме становится тревожно тихо. Только мелькают тени на лестницах. Вверх-вниз, вниз-вверх.
Яша и Роман — русские. Между собой они говорят на родном языке, не пренебрегая и матом, который в их исполнении кажется ещё неприличнее. Мона как будто понимает, качает головой, грозит пальцем и говорит “Яша-Яша, ты хулиган!”. Яше такое внимание нравится и он смеётся. Будь Яша нормальным, своим смехом он бы неплохо зарабатывал в фильмах ужасов, но с другой стороны, если бы он был нормальным, то не смеялся так.
Наблюдать за дурдомом можно часами. Это как аквариум или муравейник, со своим укладом и ежедневными маленькими драмами. Психи в основном тихие, пугливые. Шум создают лишь Мона с Шулей и редкие припадки Мики. Да и ложатся они как я, в девять вечера. Я привыкла к этому соседству. Ну, почти привыкла. Пусть живут, а то мало ли кто вместо них заведётся.
Сегодня случилась беда — пропал Рафаэль. Сначала его искали в доме, потом ходили по улице, звали, как потерявшегося кота. Рафаэль, иди домой! Рафи! Домой!
Приехала полиция. Мне хочется пойти и сказать им, что он, наверное, поехал к маме за супом с клёцками. Но я почему-то стесняюсь.