ГЛАВА 41
Неожиданный страшный удар потряс Сотейник. Я мигом выскользнул со сна. Огромный кокон, в котором еще находился, покатился и вывалился своей половиной из комнаты в коридор.
«Мое счастье, что в «ватной» перемычке остались мои ноги, — подумал я, — а не голова. Я бы сразу задохнулся там, поскольку был практически неподвижен...»
Эта мысль вогнала меня в шок.
— Доигрались! — громко сказал Трутень, который только что подошел к комнате, где пребывал я.
Оставив меня, лежащего в коконе между комнатой и коридором, уткнувшегося носом в податливый мягкий пол, Трутень, смешно ковыляя своими шестью ногами, на которых, чередуясь с проплешинами, пучками висели толстенные жесткие, словно щетки для подметания пола, волосы, брызгая тягучими белесыми выделениями из рыла, выбрался из комнаты. Я даже не успел у него спросить, что произошло в Сотейнике?
Мне казалось, что сбой произошел в верхней системе Сотейника. Что-то там не сработало, но мне не было времени удосужиться, прав ли я на самом деле?
Перемычка привычно-ватно давила на кокон и мое туловище, и это было неприятно, но я ничего не мог поделать. О том, чтобы самостоятельно выбраться из липкого, горячего кокона или выкатиться из перемычки либо в комнату, либо в коридор, не было и речи.
Болела голова, и я чувствовал подступающую к горлу неминуемую тошноту, мысли потеряли всякую связность. По коридору метались огромные тени. Неуверенный свет шел откуда-то из-за макушки. Кто-то быстро потопал в темень буквально в нескольких сантиметрах от моей головы, обдав ее страшным жаром. Мне показалось, что волосы затлелись на голове. Я попытался если не отодвинуться с прохода, то хотя бы перевернуться на спину и начал, как качели, раскатываться, но ничего не получилось.
«Успокойся! — приказал я себе. — Усердие, и все получится!»
В кромешной черноте творилось несусветное: шорохи, шипение, повизгивание, лопотание, скрежет, гоготание, сопение, полязгивание, страшный слоновий топот и все это проносилось, пролетало, проползало, продиралось в сантиметрах, миллиметрах от моей головы, то обдавая страшным жаром, то, наоборот, таким холодом, что съеживались все клетки. От благоуханий я балдел что называется, от смрада — задыхался...
«Это чудо, что никто не раздавил, не заморозил, не изжарил мою голову и меня до сих пор» — подумал я и, сжавшись, насколько позволял кокон, попробовал втянуть в себя голову. Сколько времени продолжался ад в Сотейнике, я не знал.
«Да будь я свободен, я бы тоже не сидел на месте, а побыстрее уносил отсюда ноги, — подумал я, но ноги мои были спеленаны, как у младенца. Одно что мне оставили — слух.
Не прекращающиеся толчки подбрасывали кокон, в котором пребывал я, как боксерскую грушу. Все внутри Сотейника вновь пришло в движение. Где-то вдалеке послышался угрожающий грохот, который рокочущей волной накатывался к месту, где лежал я. Рушились стены, падал потолок, трескались стекла...
Я закрыл глаза. Мне даже подумалось, что я... умер, и таким способом прохожу за свои мелкие прогрешения в прежней жизни, все существующие круги ада. Меня пока что не поджаривали на костре, не варили в огромных котлах в кипящей смоле, но испытания на мою голову все равно выпали немалые...
Все затихло вмиг, словно кто-то взял и заткнул мне уши, в которых от тишины — звенело.
«Что же таки произошло, в Сотейнике?» — я попытался напрячь свой мозг и послал сигнал наверх, к анналам, но оттуда не получил никакого обратного сигнала.
«Почему после первого удара везде погас свет? — думал я. — Что за страшный удар был? Ведь для того, чтобы «свалить» такую махину, как Сотейник, нужно иметь страшную силищу».
Дышать в коридоре становилось все труднее и труднее. Воздух стал спертым. Я не чувствовал ни малейшего его движения. Резкое повысилась температура.
«Что-то вышло со строя, — решил я, — вот и первые причинные связи. Видимо и «легкие» Сотейника приказали долго жить...»
Я понимая, что все у них, пошло перекосяк, стал озадаченно анализировать происходящее в осточертевшем Сотейнике.
Я уже успокоился, памятуя, что во время любой катастрофы ни при каких обстоятельствах нельзя паниковать! Наоборот, необходимо быть до предела собранным. Эту аксиому я зарубил у себя на носу еще в юности, когда впервые попал в переплет.
Это было в классе седьмом или восьмом. Мы пошли в горы на экскурсию и я, отстав под землей в пещерах от всей группы, не растерялся, не запаниковал. Четверо суток выбирался из лабиринта. Весь оборвался, без еды, воду пил из случайных озерок... Думал, что сойду с ума. На мои поиски бросили сотни людей. Я же выбрался сам!
Я пытался заставить себя не нервничать, но разве в такой ситуации останешься равнодушным ко всему происходящему в Сотейнике. И тут меня осенило: неизвестный нашел точку резонанса Сотейника, разгадал ее кодировку и... раскачал подобно маятнику.
Все, Сотейнику пришел конец. Этого следовало ожидать. Раньше ли, позже ли. Сотейник выдохся, как выдыхается бегущий из последних сил по дорожке стадиона спортсмен и падающий в двух десятках метров от финиша от инфаркта. Это страшно, но подобное есть и будет.
Я уже знал, что защитная система Сотейника пришла в бешенство. Еще бы! Махина рушилась, в ней происходили изменения, которые главный компьютер Сотейника или нечто подобное ему, не мог остановить.
Рушилась созданная неизвестно кем громада. Ни я, ни остальные существа, с которыми мне пришлось увидеться за последнее время, ничего не могли поделать...
Я сказал о себе... Чудак! Да что я могу? Песчинка среди огромных барханов. Да нет, даже атом...
Все вокруг было полно смерти. Вернее, до момента полной катастрофы оставалось еще порядка десяти минут. Я почувствовал это прежде, чем весть о приближающейся опасности сообщили из управленческого поста. Я уже был способен услышать это, определить, хотя знал, что учиться следовало еще долго...
Лежа в коконе я пытался прозондировать, что же случилось такого сверх аномального в Сотейнике? Взорвался главный реактор? Нет, с ним было все в порядке, как в порядке были и дополнительные реакторы. И все же что-то разрушало Сотейник. Что именно, я не мог прояснить.
«Сотейник — живой организм. Он мешал кому-то, поэтому его заставили «отработать свое»... Он почти или уже мертв. А как же я? Обо мне кто-то подумал? Если произойдет еще одна подвижка стен, меня просто засыплет камнями. И не будет тебе, Николаша, гроба. Ни деревянного, ни цинкового, никакого...
Неужто я сдамся без борьбы?
Да, я остался один на один с неизвестностью. Вернее, меня оставили, забыли, как ненужную вещь. Но ведь я — человек! Живое существо!!!
Ну, Валентина, навыдумывала на свою голову, на головы других землян!.. А если все это она не выдумала? — Я ужаснулся своей догадке. — Возможно, мы уже жили раньше, и все циклично повторяется? Но при чем тут абсурдное заявление Восстановителя во время беседы с Трутнем о создании на моем письменном столе такого себе необычного юного мирка? И нас с Валентиной сделали микроскопическими. Какая же техника нужна, чтобы все это сотворить. Тогда понятно, что Сотейник казался мне этакой непреодолимой громадиной... Все могло быть намного прозаичнее...
А когда это и впрямь правда?
Тогда я вообще ничего не понимаю, как до сих пор не уяснил, почему из меня решили сделать Щупача? Подхожу по параметрам, это да. Но остальное... Ведь они сами говорили, что мои, так называемые параметры, далеки от совершенства...»
Нет, я не сдамся без борьбы. Я уже почти Щупач!
Я ворочался, извивался, дергался в коконе до потери сознания. Когда и как я освободился от пут, не помню.
Сидел у мягкой податливой стены совершенно обессиленный — не мог даже пошевелить рукой. В пугливо устрашающей тишине было слышно мое слишком слабое дыхание, да учащенное биение усталого сердца. Неприятно покалывало в правом боку.
«Неужто опять о себе дает знать хронический аппендицит? — со страхом подумал я, поскольку здесь меня спасти никто не мог.
Я хотел подтянуть ноги, но их не чувствовал вовсе...
Снова, уже в который раз, неуверенные, ленивые мысли меня потащили усталую память в далекое детство.
* * *
Рукотворное озеро. Его только-только начали осваивать малыши...
Огромная ватага с разбегу врезается в холодную искристую воду. Она обжигает тела. Летят брызги. Сотни, тысячи искристых брызг... И вдруг среди них, как русалка, возникла ОНА.
Я как увидел ее темно-русую головку, все в нем замерло.
Она словно усыпила.
Будто кто-то взял и остановил до этого исправно работающие часы...
...И я стал тонуть.
Медленно, словно с ленцой, погружался в водную среду, которая уже не была такой обжигающе холодной, а окутывала уютным теплом...
... Меня вытащили на горячий песчаный берег уже почти утонувшего. Когда раскрыл глаза, увидел сгрудившихся над о мной ребят и девочек. Их растерянные лица то наплывали на меня, то отдалялись на неопределенное расстояние, расплываясь будто в неизвестности...
Блуждающим, еще рассеянным взглядом в девичьих лицах я искал ЕЕ, но ОНА, как появилась внезапно, так и исчезла.
Я долго приходил в себя. Не потому, что организму нужно было выйти из шока от длительного пребывания под водой — я ведь практически утонул! Шок был в другом — перед глазами все еще стояла темно-русая головка еще не девушки, но уже и не девочки, ее открытая, нежная, любимая мной с первого взгляда улыбка, ее лицо...
Я искал незнакомку несколько лет кряду, присматривался ко всем темно-русым девчонкам, но так и не увидел ее больше наяву, хотя она еще очень долго приходила ко мне во сне, и мы беседовали с ней обо всем... Но каково было для меня пробуждение! Я готов был снова лечь на кровать, уснуть, чтобы поскорее встретиться с ней, девушкой мечты...
Незнакомка была для меня всем. Ее советам, всегда дельным, особенно нужным я прислушивался, следовал, спрашивал, что делать, советовался, как поступить в том или ином деле...
Я даже не удосужился предостеречь себя от того, что волей-неволей становится некоей игрушкой, вернее, не игрушкой, а послушным малым, который привык не думать ни о чем — за меня было кому думать, было кому дать мне нужный совет...
Советы то я спрашивал, однако одного, и сам не знал почему, не смог спросить у незнакомки — где же она живет? Ведь я бы нашел ее! НАШЕЛ бы!
Возможно потому, что наши встречи происходили во сне, я не спрашивал у нее адреса. А, может, она — просто плод моего воображения? Да нет же! Такого не могло быть! Она приходила в каждом сне... Но и во сне я даже не прикоснулся к ней, хотя бы к платью, которое на ней каждую неделю менялось. Однажды во сне я даже задал ей некорректный вопрос — где она берет на свои наряды столько денег, но, увы, мой вопрос она обратила в шутку, так толком и не ответив на него.
Однажды после сна я был счастлив несбываемо, поскольку узнал, что зовут ее — Ольга.
Как то Ольга не пришла ко мне во сне. Я проснулся и целый день не находил себе места. Снова, едва дождавшись ночи, лег в постель, и опять сон не подарил встречи с Ольгой.
И матери я не мог объяснить, почему в тот день испортилось настроение, почему и дальше, на протяжении скольких месяцев кряду, был сам не свой.
Я никому не рассказывал, что происходило со мной, что глодало изо дня в день. Казалось, все равно никто не поймет, и все будут глухи и немы ко мне, как спиленные на улице деревья... Даже мама, относившаяся ко мне, с трепетной нежностью, и та не поймет, что же приключилось со мной...
Так и затерялась, как в непроходимых лесах, в анналах памяти, взъерошенной, разбуженной необыкновенной любовью, девушка моей мечты...
Сказать, что она уходила безболезненно, я не мог. Да, я со временем почти забыл о ней. И она не напоминала о себе...
«А, может, Ольга, просто мое воображение, которое должно было сыграть определенную роль в формировании моей личности как таковой, — подумал я. — И вот только сейчас, пребывая в Сотейнике, я снова во сне (а во сне ли?) встретился с Ольгой, ставшей за много лет отсутствия еще прекраснее...
* * *
Я сразу узнал ее, как только она выскочила из такси. Хлопнув дверкой, она помахала рукой. Я ответил Ольге тем же и, вскочив, подбежал к ней. На скамье, где я сидел, ожидая троллейбус, остался дипломат и авоська.
— Здравствуй! — только и смог произнести я. Да, я ждал ее, знал, что она вот-вот придет. Не даром пропустил два полупустых троллейбуса... И — дождался!
— Привет, Коленька! — голос ее, знакомый, нежный, любимый, вмиг привел в трепет душу.
Я попытался поцеловать ее и, о Боже! Она ответила взаимностью. О, этот чарующий, сладкий поцелуй!!!
— Ты, Николай, не спешишь? — спросила она у меня, кивая на дипломат и авоську, лежащие на скамье.
— Нет, нет, что ты, — сразу же вырвалось у меня.
— Тебя, наверное, ждет жена? — спросила Ольга. — В ее глазах заиграли бесики.
— Нет, нет, — поспешно ответил я.
— Присядем? — спросила Ольга и, не дожидаясь ответа, взяла меня под руку и повела к скамье.
— Где ты обитаешь, Оленька? — Я даже удивился тому, что спросил у нее, божественной, то, о чем не спрашивал ни разу. — Где теперь живешь?
— Я живу в тебе, Николай, — прижимаясь к мне своим горячим телом, дурачась и без конца целуя после каждого произнесенного слова, отвечала она. — Я живу в тебе, Николай! Со дня твоего рождения. И умру для тебя, вместе с тобой...
— Отчего ты не приходила ко мне так долго? Мне было так плохо без тебя! — Я не обратил на ее последние слова внимания.
— Так было нужно, Коля! Так было нужно...
Ее нежные губы без конца чмокали в щеку, от чего я балдел что называется... Безумный огонь радости охватил меня без остатка.
— Где же ты живешь? — вновь настаивал я на своем. — Я до сих пор не знаю, и потому нигде не могу найти тебя. Где мне искать тебя? Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Слышишь? Выходи за меня замуж! Сейчас! Сразу же! Больше нельзя откладывать, Оля! Я сойду без тебя с ума. Выходи замуж, пожалуйста!!!
Тогда у меня еще не было Валентины, и я мог Ольге так прямо и искренне предложить свое сердце. Соколова была лишь моей хорошей знакомой, соседкой по дому…
— За-муж, — задумчиво произнесла Ольга, взглянв на меня. — Я бы с радостью, с дорогой душой, Коля, — девушка на миг посерьезнела, лицо ее стало отрешенным.
— Ну и? — спросил я, хотя почувствовал, как вся она собралась, сжалась в тугой комок.
— Я не могу выйти за тебя замуж, — голос ее внезапно посуровел, в нем проскочил холодок.
— Это же почему? Ведь ты, я чувствую, любишь меня. И я тоже тебя люблю, Оля! Что же мешает двум влюбленным сердцам объединиться?
— Не могу, — болезненно вырвалось у нее. — И отпусти меня, ты ведь не можешь все время держать меня на руках...
— Ты замужем? — У меня все в душе похолодело.
— Не будем об этом, — попросила она. — Не надо! Пожалуйста!
— Нет уж, — я настаивал на своем, хотя с каждым мигом чувствовал, что Ольга отдаляется и отдаляется от меня...
— Просто я, Коля, уж если ты настаиваешь на ответе — это ты, только спустя сто пятьдесят шесть лет. Ты понимаешь? Ты мне далекий далекий прапрадедушка... Во мне заложены твои гены. Я ухожу. Ухожу, чтобы больше никогда не встретиться с тобой, мой любимый прапрадедушка. Я долгие годы не приду к тебе. Даже в твой сон. Мне надолго запретили это делать родители... Я могу испортить все, а этого нельзя допустить, поскольку может измениться ход истории, и не появится тогда на свет твой сын, его дочь и так далее, не появлюсь тогда и я... К счастью, мне разрешили последнее с тобой, свидание. Я выхожу замуж, и не могла не поделиться с тобой моей радостью. Хотя об этом я тоже должна была молчать... Но такая радость...
Ольга заглянула через плечо. От нее шло тепло и нежность...
— Не для меня... — произнес, чувствуя, как обрывается душа...
— Для тебя это сообщение нерадостно, но иначе я не могла поступить. Ты меня понимаешь? Ведь я тебя очень-очень люблю! Как никого другого. Уверена, что мы еще встретимся с тобой. Когда тебе будет много больше лет. Я знаю, ты сильный. Так должно произойти! Это предначертано нам! А приду я к тебе, чтобы помочь... — Ольга на короткое время закрыла глаза, сосредоточилась. — Мы встретимся с тобой, чтобы помочь выбраться тебе из Сотейника. И высвобожу тебя из кокона я...
Она действительно ушла. Но не так, как уходят люди, а просто отойдя от меня на пару метров, подернулась белесой дымкой и внезапно растворилась, оставив после себя только холодное дуновение ветра...
Глава 42
Я, почувствовал, что окончательно замерзаю. Здравый смысл подсказывал на подсознательном уровне, что давно пора проснуться, но меня все больше и больше заволакивало туманом сна. Нега сна так овладела мной, что он не мог даже пошевелить веком. Наконец словно что-то щелкнуло внутри, и я пробудился.
Покряхтывая, словно столетний дед, вылез из «шалаша». Вокруг за время «сна»... намело порядочно снега. Я не знал, куда идти. Меня обложили со всех сторон, и, конечно же, фараоны уже прочесывают каждый сантиметр.
Помня наставления Грома в изоляторе временного содержания, а, может и в следственном изоляторе — в каком из них я был, не знал, я попытался проанализировать все, с самого начала. Притопывая и хлопая себя руками по бокам, попытался хоть чуть-чуть согреться, хотя от этого мало было толку.
Так, за мной устроили охоту рэкетиры. Р-раз.
Охотились за мной стражи правопорядка. Д-два.
Мной заинтересовались воры в законе. Т-три...
Хотя я не был психом, но меня хотели упрятать в психоневрологическую клинику. Ч-четыр-ре.
И так далее, и так далее...
Я уже отбросил все остальное, практически несущественное, но получалось, что данная особь, которой был я, мешала на бренной земле всем, и никому не была нужна. Эту особь мужского пола просто хотели уничтожить. Все. И стражи правопорядка, и рэкетиры, и... Разве что... я нужен был неизвестно зачем вору в законе, да еще Валентине...
...Снова запуржило.
Снег был жесткий, как крупнозернистый речной песок. Он нахально захлестал по лицу.
Я сначала поставил, как щит, перед лицом ладонь, но она не помогала. Почти ураганный ветер и снег тут же остудили руку, которую я вынужден был убрать в морозный карман. Я уже устал защищаться от снега рукой — толку все равно никакого. Хотя это было лучше, чем идущий с неба холодный дождь.
Конечно, меня искали. Но, как понимал я, уже не здесь, в ста метрах от места побега. Спецназовцы искали меня, возможно, в деревне, где я оставил Валентину, или на трассе, выставив по ней бесконечные посты... Спецназовцы своими куриными мозгами не могли даже подумать, что я далеко не побежал, а прятался почти рядом — в сотне метров от места побега...
Я отряхнулся. Валентина и тогда, и особенно сейчас мне была не безразлична, поэтому я должен был обязательно попасть назад в деревню, где оставил ее одну, к тому же, она нежнее, и, как женщина, естественно, труднее воспринимает одиночество. И еще, как понимал я, в нее затесался страх непредвиденности, который может неординарно, да нет, плохо отразиться на будущем ребенке.
Крупа как-то сразу перестала сыпать, ветер утих, словно некто невидимый распахнул над местностью, где нынче был я, огромный зонтик. Я, не зная карты местности, лишь смутно догадывался, где я нахожусь на самом деле. До деревни, откуда меня выдернули спецназовцы, было далеко и пешим ходом, с раненой ногой, я не добрался бы быстро туда, поэтому мне нужно было выходить на трассу и ловить попутку. Это было опасно. Водителей-дальнобойщиков могли предупредить обо мне. Это раз. Да и нажуханы они «проделками» Калиновского, уже знают его морду, а я был вылитый «Черный Дьявол». Разве что теперь был без бородки, но ведь зарос снова. Это два...
Неожиданно я подсознательно уловил изменения в себе, в моем реальном мире: словно частичка души отделилась от меня, и понял — в данный момент рожала Валентина и уже... родила. Мое дитя. Мое и ее. Я не знал, кого именно — девочку или пацана. Хотелось, чтобы первой у была дочь. «Оставшаяся» во мне душа взыграла радостью. Я даже не заметил, что ветер взбудоражился снова, и опять, на этот раз несильно захлестала по лицу, рукам, куртке снежная крупа.
Я, не долго думая, зашагал в сторону заходящего солнца. Долго шагал мимо кустов, по подлеску. Затем попробовал побежать. Опять же, чтобы согреться. Бежать было трудно. Подлесок, как и снежная крупа, разве что жестче хлестал по ногам, лицу, колючие кусты норовили отхватить кусок побольше, поэтому снова пришлось перейти на шаг. Вызволился я из объятий леса минут через сорок.
Едва волоча ноги, усталый, вконец продрогший, промокший до костей, с запутавшимся снегом на щетине и непокрытых, почти смерзшихся волосах, я, наконец, выбрался по щебенистому откосу на бетонку. Ковыляя, прошел по ней несколько километров, а, когда иссякли силы, сел на поваленное буреломом трухлое бревно у трассы, поджидая попутную машину. Но ее не было. Как и встречных.
Много позже, когда усталость немного прошла и я, замерзший от пронизывающего северного ветра, поднялся, чтобы идти дальше, понял: по этой бетонке, местами покрошившейся, с огромными ямами, возможно, давно никто не ездил. Ее забросили. И тогда я с ужасом подумал:
«Куда я иду? Кто меня ждет в том, далеко? Я ищу дорогу домой, но найду ли, и доберусь ли туда? Не схватят ли меня раньше спецназовцы?»
Я разбросал взгляд.
Мертвая бетонка у накренившегося тополя поворачивала налево. Там была трасса, и по ней время от времени шелестели машины. Это придало сил, и я заспешил к трассе. Шел по ней сначала бодро, потом почувствовал чугун в ногах. Особенно в раненой, но все равно торил дорогу вперед до тех пор, пока сзади не заурчал, а потом и требовательно не просигналил грузовик.
Повернулся на сигнал. Автомашина уже притормаживала и остановилась буквально в двух шагах от меня, запорошенного снегом.
Водитель раскрыл дверцу:
— Далеко топаешь?
Я улыбнулся.
— В Ломовку.
— Куда-а? — водитель даже присвистнул. — Ты что, чудак, решил туда наведаться «пешкарусом»?
— А что делать? «Икарусом» я пока не разжился и подобное даже в ближайшем будущем не предвидится, — я развел руками.
— Садись. До самой Ломовки довезти не обещаю, не проеду по грязи, но по трассе подброшу. От трассы до твоей деревни километров семь будет. Да нет, даже меньше — с пяток. Садись, шустрее, не выстужай кабину. Видишь, как вновь снегом пужает!
Я не заставил себя долго ждать, и прыгнул сначала на подножку, а потом влез в высокую и просторную кабину «Вольво».
* * *
Уже в теплой кабине, когда машина тронулась с места, я понял, как адски устал. Я не продрог, а, скорее, сильно промерз. Меня начал бить озноб.
— Да ты, вижу, вовсе заиндевел, — пророкотал водитель. Кстати, меня родители назвали Антоном, — он протянул мне свою огромную ручищу.
— Николай, — с трудом произнес я. Мои зубы не попадали друг на дружку.
— Вот, возьми, полечись, — сказал водитель и передал мне огромный термос.
Какао было горячим. Я налил его в пластмассовую кружечку, маленькими глотками выпил. Тепло тут же расплескалось по всему телу и, я, отдав термос назад водителю, стал подремывать...
ГЛАВА 43
Я пришел в себя от того, что кто-то упрямо тряс за плечо. Раскрыл глаза и увидел, что надо мной склонилась... Ольга.
— Ну вот, все уже позади, прапрапрадедушка, — произнесла она, целуя меня в щеку. — Ты выйдешь из Сотейника, найдешь свою принцессу. Кстати, она мила, и нравится мне. И у тебя с ней будут дети, вернее, уже есть. Мальчик. А дальше… и у него — тоже, поскольку в шестом поколении должна родиться я. Прощай, мой любимый прапрапрадедушка. Я любила тебя раньше, люблю сейчас, и буду любить всю жизнь!
— Так это ты, Оленька, спасла меня, когда я тонул в озере, — спросил я.
— Мне было мало лет, и я впервые совершила экскурсию в далекое прошлое, и твое настоящее. За это мне здорово влетело. Но так поступить мне велела история. Хотя я еще не знала об этом...
— И приходить ко мне во сне, давать советы? — не удержался я, — тоже история?
— Моя инициатива. За нее я поплатилась многим Но ведь это тоже было заложено в мой жизненный цикл. Ну, все. Я ухожу. Я и так просрочила время. Тоннель межвременного присутствия вот-вот захлопнется, и я... — Ольга поднялась и на шаг отступила от меня. Юное лицо ее горело щедрым румянцем, в глазах — дерзко-мальчишечья, лукавая улыбка...
—...И ты останешься здесь! — схватился я за последние слова Ольги, как за спасательный круг. — Оставайся, внученька! — последнее слово я едва выдавил из себя. — Мне так тебя будет здесь недоставать. А о женихе... Я тебе тут такого парня подберу — все ахнут!
— Этого, дедушка, не позволит сделать межвременной барьер. Я просто перестану существовать и здесь, в твоем настоящем и там, в моем настоящем, а для тебя, далеком будущем. Так уж устроен человек. Он пока не может одолеть межвременной барьер посредством лишь своего, хотя и огромного потенциала энергии... Я ухожу. Живи долго, прапрадедушка Николай!..
Это были последние слова Ольги. Она еще смотрела на меня, но, как бы постепенно растворялась, светлела, становилась все прозрачнее, затем подняла в прощании руку и, помахав ею, исчезла в дымке.
Не смея произнести и слова, я пожирал сначала ее глазами, зетем то место, где была она до тех пор, пока они не заслезились и огромная слеза обиды, покатившись по моей щеке, не упала обжигающей болью на пол рядом с ботинками...
* * *
... Что-то непонятное бухнулось в метре от меня на пол и рассыпалось у ног. Словно огромный кусок отвалившейся штукатурки. В ноздри пахнуло щедрой пылью. Я только сейчас сообразил, что во время присутствия Ольги, в помещении было светло, как днем, а нынче все снова окутала устрашающая темень.
Машинально пошарив в темноте рукой, я натолкнулся на пару увесистых кусков разной величины. Я пребывал еще в трансе от встречи с Ольгой. Была ли это настоящая встреча, или ее мне нарисовало больное воображение — я не знал.
...Куски были еще горячими. Может, эта находка под ногами подсказала, что пришло время искать выход из Сотейника. Обо мне забыли. И Всевершитель, и все, кто у него в подчинении. Да и зачем я им, букашка, когда такое творится... Им бы шкуры свои спасти... Но куда все бежали? — подумал я. — Понятно, к выходу.
Покряхтывая, встал. Первые шаги дались с трудом. Оказывается, под ногами у меня был уже не тот гладкий, почти зеркальный пол, а как после настоящего погрома. Я без конца натыкался на кирпичи, покореженную пластмассу, под ботинками хрустело и лопалось стекло или, может, что-то другое. Что именно я не мог определить.
Я шел в полной темноте, вытянув левую руку, а правой касаясь мягкой словно обтянутой тканью стены. Порой рука моя проваливалась в огромные рваные дыры.
Часа через полтора, когда я уже порядком набил себе ноги обо все, что попадалось под них, правая рука, скользнув по шероховатой неровности стены, ухнула внутрь ее по плечо. Это было так неожиданно, что я едва не упал.
Исследование было недолгим. Судя по всему, впереди был выворочен кусок стены в одну из многочисленных комнат-ячеек Сотейника. Из нее страшно воняло.
«Какой-то бедняга почил в бозе», — сыронизировал я, хотя, в тот же миг поймал собственную персону на том, что рано еще торжествовать, поскольку не выбрался из Сотейника на грешную Землю. Я не знал, попаду ли на нее вообще?
Не задавая далее себе глупых вопросов, спотыкаясь, поспешил вперед. Сзади что-то сильно грохнуло. Видимо, обвалился потолок или упала стена. Это еще больше подстегнуло меня и я, выбрасывая высоко ноги, чтобы лишний раз не зашибиться, побежал, насколько позволяла обстановка, вперед.
Когда, уже почти выбившись из сил, решил хоть пару минут отдохнуть и сел, словно кто-то ошарашил: привыкшие к темноте глаза вдруг натолкнулись на контуры покореженной, рваной стены, в глубине которой серело. Там был выход!
Я вскочил.
Стараясь поменьше ободраться об острые края, с трудом пролез в дыру, и побежал на свет, который с каждым шагом приближался...
«Я найду тебя, Ломаный! Найду и уничтожу! Это все из-за тебя! На Земле, вне Земли все равно найду! Убью как плешивую собаку! Чего бы это мне не стоило! И встречусь с Валентиной. Настоящей или ее копией, но встречусь. Просканировав, расставлю все точки над «i», чтобы больше не забираться вором в ее память никогда. Разберусь и со своей нормальной копией. Но это будет чуть позже. Сейчас мне нужно попасть домой, на Землю...»
* * *
По огромному пустырю вольготно гулял холодный сырой ветер. Низкий сухой бурьян, изредка цепляясь за мои мокрые штанины, тихо шелестел под ногами. За спиной я еще ощущал махину Сотейника, давившую на меня похлеще многопудовой штанги. В ботинках уже неприятно хлюпала вода и я, проковыляв от Сотейника еще метров пятьдесят, сел на что-то металлическое, ржавое, чтобы выжать носки.
Дурак я. Вздумалось по тонкому льду перейти ручей. Зачем? Нет, чтобы поискать мостик или хотя бы набросать в неширокое русло камней, которых здесь уйма. Идиот! Поперся напрямик — так, мол, до трассы поближе. Да где уж! Воистину, кто напрямик ходит — дома не ночует. Как бы не так, мне все дозволено!
Я, выжимая носки, размышлял, что после того, как мои мозги по-идиотски нашпиговали представители Вселенского Разума, что-то в голове моей свихнулось. Как говорят, поехало не в ту сторону. Одно, чему я радовался, так это тому, что снова, пусть и несколько измененный, попал на родную Землю. И, быть может, свободен...
До жилья было далеко, но это меня уже не пугало, поскольку впереди была ЖИЗНЬ!
Я еще не знал, как глубоко ошибался, думая, что я попал на Землю. Я, как последний дурак радовался, когда, наконец, выбрался из рваного пролома в стене Сотейника. Как же, домой вернулся, на Землю...
Когда же я, выжав носки, повернул голову в сторону, противоположную той, куда направлялся, опешил. То, что увидел у себя за спиной, поразило меня не меньше того, чем, если бы узрел, что в метре от меня на лавочке в свадебном костюме сидит... мой двойник или беззубый дед Кулич....
Огромного, практически безразмерного для меня, как в высоту, так и в диаметре Сотейника, в котором я провел словно в заточении неизвестно сколько времени... не было. Сотейник как бы растаял под непрекращающимся осенним дождем.
«Быть такого не может! — вслух сказал я. — Это мало похоже на сон, и на то, что я, так сказать, стал... идиотом. Конечно, последнее исключено напрочь. При таком стечении обстоятельств я бы тогда ничего не соображал...» Единственное, что «добило» окончательно — у меня не проходило, как ни старался, оцепенение одиночества... Я был один как перст на некоей заброшенной Земле-свалке, от которой несло страшным смрадом. Впереди, прямо перед моими, просящими «каши» ботинками, которые я перевернул вверх подошвой для видимости просушки — застывшая, но еще не замерзшая ржавая лужа. Ноги ополоснуть в ней я побоялся — уж очень от лужи воняло. На ней время от времени лениво появлялись продрогшие от холодрыги желтовато-коричневые, во всевозможных расцветках пузыри, лопавшиеся под холодными каплями предзимнего дождя.
Я сидел в нерешительности. Нужно было подумать.
Спустя несколько минут, поднял воротник пиджака, хотя это мало помогло. Дождь упрямо полоскал все вокруг и меня. С давно нестриженых волос стекало прямо за воротник и ледяная, мокрая дорожка, которая, преодолев все неровности моих позвонков, нагревалась лишь где-то у копчика. С бороды тоже щедро скапывало на замасленные, давно не стираные, не раз вымаранные всем чем угодно брюки.
Наконец, натянув на продрогшие ноги мокрые носки, сразу же ледяным панцирем обнявшие пальцы, Я еще раз взглянул на обширную лужу, затем вновь перевел взгляд туда, где недавно высилась махина Сотейника, но далеко впереди, за сеткой не прекращающегося дождя, я увидел лишь размытую линию горизонта. Все же, что было ближе от нее, было окутано враждебным цветом. Я не знал, туманом ли? Дымом? Но то, что враждебным, я чувствовал всем своим существом. От зловония, исходившего от лужи, меня едва не вырвало. Поэтому, отбросив все сомнения, встал и, аккуратно обойдя лужу, направился к зеленеющему вдалеке лесу.
Едва волоча ноги, усталый, вконец продрогший, промокший до костей, со страшной, наполовину седой щетиной на бороде, я, наконец, выбрался на бетонку. Ковыляя, прошел по ней несколько километров. Машин в мою сторону не было. Как не было и встречных машин. Когда я, уже отчаявшись, решил повернуть назад, туда, где был Сотейник, чтобы рядом с ним поискать счастья, в уши меня приятным диссонансом ворвалось далекое урчание автомобиля! Вскоре он вынырнул из-за поворота и, не сбавляя скорости, помчался на меня. Я не знал его марки. Это приземистое черно-голубое механическое чудовище, какой-то крашенный-перекрашенный металлический монстр скорее всего напоминал не автомашину, а что-то среднее между огромным приплюснутым кротом и узкозадой черепахой на высоких колесах.
«Забавляются, выдумщики», — подумал я и, размахивая обеими руками, побежал навстречу механическому чудищу.
Диким фальцетом завизжали тормоза, громко стрельнула клубом черного дыма выхлопная труба, скрежетнул замок дверцы. Из открытого овального проема по-рыбьи вывалился толстяк, за ним еще один мужчина, худущий, в огромных приплюснуто-выпуклых очках. Они были отлично, до синевы, выбриты, аккуратно причесаны, хотя одежда их желала лучшего.
— Ну, наконец, — только сказал я. Из глаз потекли слезы радости. — Наконец! — произнес я еще раз и обессилено осел на холодную бетонную плиту прямо перед передком обиженно фыркающей машины.
— Явление в коробочке, — недовольно произнес Толстяк, подойдя к мне поближе. Поправив на себе лоснящийся не по размеру, пиджак, Толстяк повел своей загорелой до черноты бычьей шеей, кашлянул, сплюнул прямо себе под ноги...
— Как яблочко на тарелочке, — поддакнул Толстяку тот, что был в «экзотических» очках. Костюм на Очкарике тоже был не первой свежести.
— Лазют тут, в среднелесье всякие дикие оборвыши. Ни проехать ни пройти, — недовольно пробормотал Толстяк, пряча за своими толстенными негроидными губами каждое слово. — Им только бери, и подавай энто.
Мне показалось, что и Толстяк и Очкарик с интересом разглядывали меня.
— Здравствуйте, ребята, — я, наконец, нашел в себе силы подняться с сырой, холодной бетонки, и только тогда обратил внимание, что моя одежда и впрямь была порвана, донельзя грязна, ботинки, залепленные черноземом и глиной, почти вчистую разлезлись...
Толстяк фыркнул, напыжившись, еще раз внимательно и не спеша осмотрел меня с ног до головы, а затем пренебрежительно сказал, как показалось мне, даже не разжимая толстенных губ:
— Ты, это-то, небось, оттудова? — Толстяк упрямо, насколько позволила его огромная почти квадратная шея, мотнул головой в сторону, откуда пришел я.
— Откуда? — я не понял вопроса Толстяка.
— Эк, какой непонятливый. Его уже того, заделали, да всем напичкали, — с язвинкой в голосе произнес Очкарик. — Ну скажи, ты из Муравейника?
Я смутился, поскольку не понимал о чем они спрашивали.
— Слу, Кондор, двинули, не то опоздаем, — почти попросил Толстяк, снова одергивая на себе видавший виды пиджак, потрескавшийся в рукавах и не дожидаясь моего ответа.
— Ин-те-рес-но, — протяжно сказал Очкарик, сверкнув металлическим зубом.
— Третий за вчера и сегодня оборвыш. И все оттудова. Те то сами притопали, бедламу устроили. А эн-тот, хо-рошо, что наша группа захвата, того, Муравейник, этот-т взяли и того, раскурожили вчистую. Там и пикнуть не успели... Надоели, твари... Им, это-т, харч подавай, а от них, паразитов, ниче, только одни неприятия... Харча вишь сколько перевозили за полтораста баклажек горючего... Фиг им. Сами скоро будем энто соображать. Ниче не надо будет им этот!
— Помолчи, — Очкарик недовольно взглянул на пыхтевшего Толстяка.
— Ниче, он уже это-т, забудет все, пока говорить придется. Вишь, примаханный он, прибацанный. Пря перед мобилем сидит. А как мобиль того, поеде? Мяско да косточки раздавленные энто!
— А если его еще не прибацали полностью? — возразил Очкарик.
— Прибацали, — уверенно произнес Толстяк. — Разве сам не видишь. Они там всех живых тварей примахивают. Чтобы те ни гугу...
И тут до меня дошло: и Толстяк, и Очкарик говорят о... Сотейнике.
— Ты кто, парень, по специальности? — неожиданно мягко спросил Очкарик, приподнимая меня с бетонной плиты.
— В свое время нормировщиком был, затем...
Очкарик не дал мне договорить.
— Да нет, ты брось, того, как твои соплеменники, ко всему прежние ярлыки и ярлычушки клеить. Это т-тебе, не энтот. Поня?
— Не понял, — удивленно произнес я.
— Кем ты был к Муравейнике?
— Говорили, на Щупача меня учили.
Если бы знал я, что себе уготовил невзначай брошенным правдивым словом, я вообще бы и губ не раскрывал.
— Щупач? — презрительно, вновь (видимо у него была такая манера), почти не разжимая губ произнес Толстяк. — Так я и подумал. Т-тебя, того, поня?
Я отрицательно покачал головой.
— В расход! — Толстяк вынул из кармана кривой нож, лезвие которого угрожающе сверкнуло на солнце, что неожиданно узкой полоской пробилось сквозь темную пелерину тяжелых дождевых туч.
— Погодите, — вскричал я. — Я Николай Кравцов, проживаю в...
— Молись, парень, побыстрее Богу, жить тебе, точно, осталось немного, — как стихотворение, даже не дав мне договорить, продекламировал Толстяк, поднимая над головой у меня свое смертоносное оружие. — Клоцнем по шейке, и все дела. Он у меня остренький. Поня? Полдня точил его о оселок! Давай, друг, — уже обратясь к Очкарику, сказал Толстяк, — попридержи ево, подлеца, покрепче, я враз чикну, оботру о травку ножичек свой, и концы, не то опоздаем, тогда ниче не получим, все разгребут... Все! Вчерась по связи нам передали, что основное из Муравейника к Северным попало. Там не только горючка, но и огневая вода, и еще кое что, существенное. Но, наверное, не только нам стало известно. Поня?
— Я понимаю, ребята, — через силу выдавил я. — Но это же невозможно...
— Попридержи, ну, — вновь взвинтился Толстяк. — Он меня целиком достал. Сопля!
Очкарик кивнул и подошел к мне, схватил за руку, которую я тут же выдернул из его костистой руки.
— Да погодите же! — взмолился я, поняв, что жить мне и впрямь осталось всего ничего. О том, чтобы убежать от Толстяка и Очкарика не было и речи, поскольку я был выжат как лимон.
— Заберем с собой, что ли, пусть служба Хилого его, того, продезинфицирует, может, от него еще осталось чего. Ведь нас тоже, того...
— Когда ж это было...
— Когда-когда, но было! Нас тоже могли в расход пустить! Тя, когда ты сюда попал, а потом меня. Запамятовал?
— Да не.
— Вот. Будто запамятовал, ан, нет, не пустили нас тогда в расход, живем и прежде. И кой чего за него перепадет. Поня? Он перебьется, а мы — Щупача привезем! Поня? — Очкарик сорвал свои ублюдочные очки, весело сверкнул в улыбке железным зубом.
— Ну, Кондор, ты, умняга! — радостно прогремел Толстяк Очкарику, затем повернулся к мне. — Залазь, быстро! — приказал он, вскочив в перекособочившуюся под его весом машину. Затем, видимо устав ждать, приподнялся и прямо из машины, цепко, как клещами, схватив меня за руку, вдернул внутрь этой странной, сильно смердящей плохим бензином и еще чем-то непонятным — это я уже потом понял, что воняло кислым и соленой рыбой — колымаги...
Машина с ходу резво рванула с места, вдавив спину в мокрую от дождя одежду. Я чувствовал себя скверно. Непонятный разговор двух незнакомых мужчин, их сленг, несколько раздражали, хотя мне почему-то даже самому захотелось перейти на подобный язык.
Очкарик вел машину неплохо, но в то же время, порой казалось, что он лишь в последнюю секунду вспоминал или догадывался, что дорога петляет, мокрая от не прекращающегося дождя, и так закручивал баранку, что от визжания лысых шин о бетонку и бесконечных заносов у меня от страха замирало сердце, все внутри стискивалось в тугой комок...
— Нажми, Кондор, опаздываем круто, — сказал молчавший всю дорогу Толстяк. — Сто пятьдесят движителей. Для твоей машины смешно!
— Из энтой дрысли что выжмешь? Враз возьмет, и спрашивать не буде, рассыплется.
— У энтово, с Левой группы, погорше, а до двухсот движителей того, выжимает.
— У энтово? Не надо. Энто он, того, подкрутил чтой-то, вот и показывает за двести движителей, а там хотя бы сто движителей было, — возразил Очкарик, ударив рукой по чуть согнутому рулю.
— Все равно, давай, поднажми!
— Нельзя. Вес-то порядочный, вот и мечется наш кар, как заяц, по бетонке. Ниче, половину дороги проехали. Как-нибудь, отмахаем ище. Авось, не рассыплется. Я его месяц назад перебирал. Вроде еще ничего...
— Вес? Ха! Щупача, энто, выбросим! Иначе не успеем к разбору. А энтот, нехорошо!
— Поспеем, — уверенно произнес Очкарик. — Впритык, думаю, припиликаем. И без нас, может, не начнут. Знамо, мы не пешки — сила! Они-то знают прекрасно...
— А я, че, выбросил бы его. Ну, Щупач! Эка невидаль. Разве мы их не перевидали энтих, из Муравейника? В Муравейнике их знаешь сколько понапихано разных...
— Дак, это всего восьмой. Или девятый...
— А, может, и сто девятый. Махни рукой. Вышвырни его взашей. И все! И тебе — лишку движителей!
— Перевоспитаем. Он, вишь, не полный идиот. Не полный, этот, Щупач, а только ученик. Поня? Кой че еще соображает. Поня?
— Ну, — тупо соображая сказал Толстяк.
— Вот те и ну. Его в Муравейнике как следует не оприходовали ище. Видать, не успели, как мы с Муравейником, того. Не успели с ним ищо. Он, видать, недавно туда, энтово! И все тут.
Очкарик снова так резко крутанул руль, что автомобиль на повороте едва не перевернулся. Я, несмотря на то, что крепко держался, ожидая от этой адской поездки всего чего угодно, все же больно стукнулся головой о выступ.
— Нельзя ли потише, ребята? — попросил я, потирая ушибленный участок на голове. — Костей не соберем. Дождь все-таки, дорога скользкая, шины лысые, никакого сцепления с дорогой...
— Энтот придурок ище и базлает? Стой, Кондор. Три дня ходу пешего — ниче. Ни живой души. Никуда Щупач, если не окочурится, не денется. Здесь выбросим, на обратном пути снова заберем. Пусть он, того, немного оклемается, на дождике-то. Правда?
— Ище помрет с голоду, — засомневался Очкарик.
— Тя только это волнует? Не помрет. Вишь, он то ряшку хорошую отъел.
«Это ты ряшку отъел, толстомордый» — только успел зло подумать я, как Кондор-Очкарик решительно нажал рукой на какой-то рычаг.
Лысые шины яростно завизжали. Занос на мокрой бетонке был такой сильный, что машину развернуло поперек дороги и тянуло так ее метров двадцать.
— Иди, гад, отсюдова, пока руки-ноги целы. — Толстомордый своей огромной лапищей схватил, казавшегося при нем игрушечным, меня, почти перепуганного, за отвороты пиджака, поднял как шестилетнего ребенка в воздух и, открыв другой рукой дверь, перенес, потряхивая из машины на дорогу.
Я сделал неумелую попытку высвободиться, но ничего из этого не вышло. Мои ноги болтались в воздухе как плети.
Громила, не долго думая, разжал свои здоровенные пальцы и я выскользнул из них.
Ошарашенный случившимся, я ударился боком и рукой о подстил бетонки. Боль пришла с опозданием, уже вслед за обдавшим меня страшным чадом и умчавшимся в неизвестность допотопного автомобиля.
Я не знал: радоваться ли ему этому, или, наоборот, рвать мокрые, слипшиеся волосы на голове и поносить ненормальных Очкарика и Толстяка последними словами?..
...Я стоял почти посредине безлюдной, безымянной, заброшенной дороги и не знал что делать. У меня еще была возможность уйти, но куда? Идти назад, в сторону Сотейника? Но к нему, судя по тому, что проехали в колымаге немало, я в таком состоянии и за сутки не попал бы. Едва протряхший в машине от дождя пиджак, быстро тяжелел. Спрятаться от дождя было некуда. Вот тут-то я вспомнил о жаре, упорно преследовавшей меня, когда я вместе со Свенскорусом и Сетой шел по пустыне. Я пожалел, что нынче не там. Я понимал, что в пустыне мне пришлось не сладко, но это было ничего в сравнении с нынешней ситуацией.
Остаток дня прошел до обидного однообразно. Дождь с завидным упрямством полоскал все вокруг. Я медленно топал по бетонке назад, поскольку неизвестно, когда за мной могли заехать придурки Толстяк и Очкарик. Да и заедут ли вообще? Я не питал к ним никакой симпатии. Они ко мне, судя по поведению, относились хуже, чем к рабу. Поэтому мне нужно было решиться совершить что-то существенное. Но я практически до мозга костей был скован холодом. И еще, страхом неопределенности, непредвиденности. Передо мной почему-то на миг всплыл образ Валентины Соколовой, ее испуганное лицо именно в тот момент, когда я насильно вытолкнул ее через огромную дверь Сотейника.
«Куда же я отправил несчастную женщину? — подумал я. — В какие миры? Дай-то, Бог, чтобы она не сюда попала, а на Землю. Хотя, скорее всего, это было маловероятно. А, может она тоже здесь?» Я уже не замечал монотонных капель дождя. Мысли были далеко и намного опережали ход возможных дальнейших событий... Я не знал, то ли, медленно бредя по дороге, уснул, то ли почти что потерял сознание, но пришел в себя от того, что кто-то громко разговаривал рядом со мной. Раскрывать глаза мне не хотелось. Все тело обволакивало приятное тепло. Лишь спустя некоторое время я по голосу узнал говоривших. Это были Толстяк и Очкарик.
Глава 44
— Ты чего, совсем уснул? — вырвал меня из сна рокот водителя Антона. — Быстро же ты. И двадцати километров не проехали. Ну, даешь, парень... Тебя, что, совсем фараоны загнали? За что такая честь?
Я отмахнулся.
— Ладно, когда захочешь, расскажешь, а нет, и так сойдет, не обижусь. Значит, Николай, сейчас мы отдохнем, а утром я тебя доставлю почти что в твою Ломовку в целости и сохранности. Ночью по этой трассе паршиво ехать, да и фараонов полно выставляют. Как бы тебе, сам понимаешь, не залететь в тартарары.
— Не понял.
— И не надо, — сказал Антон, притормаживая и поворачивая с трассы на посыпанную щебнем узкую дорогу. — Сейчас мы заедем к моей Аннушке, переночуем, и утрецом — дальше. Тридцатку за час одолеем, так что никаких возражений. Ты же не будешь по трассе пешкарусом топать, а потом в темени искать, где же на самом деле Ломовка? Ночью ее не найдешь вовсе. Будешь в ста метрах от нее лазить, грязь непролазную месить, и обязательно мимо пройдешь. Она же так и не попала под сплошную электрификацию всей страны, о которой в кои-то веки трубил еще прапрадедушка Ленин... Понятно?
Я кивнул.
— Ну, вот и хорошо, — разулыбался Антон. — Хорошо, что ты понятливый... Кстати, тебе, что, даже сон приснился, пока ты дремал? С какой-то Валентиной всю дорогу спорил, зеков вспоминал нелестным словом, стражей правопорядка крыл...
Я опять кивнул. Мне хотелось помолчать.
Увидев, что я не хочу разговаривать, Антон не стал тревожить меня и распекать бреднями, калякать, и вскоре затормозил у добротного дома.
Зачуяв подъезжающую машину, на крыльцо вышла молодая красивая женщина. Следом за ней высыпали двое малышей, которые тут же побежали к машине:
— Папка приехал, папка! — радостно загалдели они, сразу же бросившись на шею Антону, как только он выскочил из кабины.
* * *
Я решил взять от жизни все, что считал нужным, но как — не мог сообразить. К сожалению, я не мог взять от жизни то, чего хотел. Это у меня не получилось бы ни при каких раскладах.
Сидя у гогочущей печки с открытой дверцей и наблюдая за огнем, который нахально и неотвратимо пожирал поленья, я пытался наметить себе хоть предварительный план действий. То, что я должен действовать нахально и решительно, я, вырвавшись из тюрьмы, понимал, наверное, как никто другой.
Водитель, остановившийся на ночлег у Анны, как я не открещивался, говорил, что заночую, если уж на то пошло, в кабине, забрал меня с собой в дом и, покурив в приоткрытую дверцу печки, сейчас уже спал глубоким сном. Анна, сытно накормившая нас, и уложившая спать сначала трехлетнего Сашеньку и шестилетнюю Машеньку, еще тоже не ложилась, готовя на дорогу Антону пирожки.
Я понимал, что Анна не жена Антону. Я, когда мы в первый раз курили в коридоре, даже спросил у водителя, кем Анна приходится, но Антон не ответил. Но, по тому, как дети с радостными возгласами бросились к Антону на руки, как расцвела молодая женщина, понял: Антон здесь желанный гость, если не больше.
Антон, сказав Анне, что я его хороший знакомый, долго возился с взбудораженной детворой, вручив и Машеньке, и Сашеньке подарки, потом еще посидел у стола для приличия, и завалился спать, как сказал, ненадолго, пока пироги не подадут к столу.
И действительно, Антон проснулся, как только из кухни пошел одуренный запах печеного. Он в майке и спортивных штанах быстро спустился по лестнице со второго этажа и сразу же схватил со сковородки пирожок, за что получил тряпкой по рукам:
— А не лезь своими ручищами туда, куда не просят, — весело проговорила женщина, которую Антон, даже не постеснявшись моего присутствия, обнял и попытался прижать к себе. Женщина увернулась и снова, теперь уже со всего размаха, но, все же придержав тряпку у самой майки, попыталась «отхлестать» Антона.
— Остынь! — урезонила женщина его. — Лучше бы ты еще похрапел, да не мешал.
— Все, все, уже охладел, — согласился Антон, стрельнув веселыми глазами на меня. — Больше ни-ни, Анютка, охладел на все сто с половиной процента.
— Смотри, чтобы не замерз.
— Надеюсь, что отогреешь...
Затем еще раз был щедрый стол. Мне было неловко, хотя когда к концу застолья мы с Анной — Антон категорически отказался, поскольку утром он снова садился за руль —практически осушили «двести пятьдесят» «Русской», малость расхрабрился, стал чуть словоохотливее и вкратце рассказал о своих мытарствах, хотя меня об этом никто не просил.
Улеглись часа в три, а уже около шести Антон с трудом добудился, стащив с меня одеяло.
Когда я ошалело уставился на Антона, тот неожиданно подобрел:
— Мне то что, если хочешь, оставайся. Я сегодня назад буду ехать, заскочу. Через два дня опять заеду и увезу тебя в Ломовку. Может к тому времени землю заколодит, и тогда к самому дому доставлю, к твоей Валентине. Как раз полностью у нас оклемаешься, отдохнешь.
— Нет, — я окончательно стряхнул с себя капли сна. — Едем сейчас. Отдыхать, как говорится, будем на том свете... Время не терпит.
— Как знаешь, тогда одевайся, — не стал возражать Антон.
* * *
Утром, Антона и меня провожала только Анна. Дети еще спали. Антон лишь на цыпочках, не надев ботинки, вошел в спальню, взглянул на сопящие «носики-курносики».
Когда мы уже выехали на трассу, я повернулся к водителю и спросил:
— А Анна тебе кто? Жена? Тогда, кто такая Ирина и Антон да Кирилл, о которых так хотела все разузнать Анна?
Антон ухмыльнулся.
— Ты чего?
— Да так?
Это еще больше заинтересовало меня:
— Прости, но мне показалось...
— И Анна мне жена, и Ирина.
— Не понял.
Антон хмыкнул:
— А что тут понимать. Ирина живет в Воронеже. Анна — здесь. В Воронеже у меня двое детей. Два сына. Семь и девять.
— А Сашенька и Машенька?
— Тоже мои.
Тут уж время было удивиться мне:
— Ты что, подпольный, так сказать, двоеженец? А Ирина или Анна знают об этом?
Антон снова ухмыльнулся:
— И Анна, и Ирина. Обе знают. Сначала, откровенно говоря, бабы грызлись, как собаки, но все поутихло, смирились мои женки. Я ведь ни с одной не расписан. Знаешь, как мужик поведет хозяйство, так и будет. Я что? Я ведь зла ни Ирине, ни Анне не сеял. Детей люблю сильно, и женщин своих не меньше... А клетка в паспорте о браке... Да кому она нужна? Главное, что детей своих признаю, и женщин своих не бросаю. Мое дело, чтобы у обеих был денежный достаток. А так, хорошие они у меня, Николай, понятливые... Особо ценю их за то, что они по мужикам другим не бегают, и обе чистые. Теперь уже не брезгуют друг дружкой. Пацаны все лето здесь, при Анне, на парном молоке, ягодах да фруктах, да и Ирина, когда не работает, сюда приезжает. Сначала, думал, что все будет шито-крыто... Ни фига. Почитай, пять лет, как все открылось... Утихомирил, помирил, теперь лучшие подружки... Как соберутся, сутками могут басни точить...
— Ты скажи, — я, чтобы не обидеть невзначай водителя, подбирал слова, — что, вместе и в постель на ночь, когда сообща? Так сказать, прости, групповуха? На много тебя так хватит?
— Чего не было — того не было, — серьезно сказал Антон. — Здесь все чисто... Да и бабоньки бы меня до такого не допустили... Когда они вместе, я, поверь, — Антон хмыкнул, ударил обеими ладонями о баранку, — пощусь. Так вместе порешили, на общем семейном совете. Единственное, что я им уступил... А вот когда они по отдельности — только успевай! Девки у меня что огонь! Любят секс. Уж этого у них, слава Богу, не отнимешь! Никогда отказа не было. С самого первого раза. Иногда даже наоборот. Приеду после Анны, Иришке хочется. От Ирины еду — Анна желает побаловаться...
— А тещи как на твою «самодеятельность» смотрят?
— О, тещи... — Антон вздохнул. — Если бы теща Полина Сергеевна или другая моя теща Галина Федоровна прознали про все, мне бы настали кранты. Уж поверь. Обе женщины ничего, но, понимаешь, как говорят, консервативные... И та, и другая настаивают, да нет, требуют, чтобы я расписался с дочерью. А как я распишусь с двумя? По поддельному паспорту что-ли, чтобы тещи, так сказать, успокоились?
— А ты распишись, и потом паспорт «потеряй»...
— Ну, ну, ты насоветуешь. Уж лучше так, чем по пунктам правопорядка ходить, да унижаться...
Неожиданно «Вольво» стал тормозить.
— Ну, блин, всего пять камэ не доехали. Стоят, заразы. Спрячься в гамаке, быстрее, — громко бросил Антон. — Фараоны! Говорил тебе, побрейся! Так нет, что вы, что вы... Интеллигенция хреновая! Лишние хлопоты... Быстрее давай! Хорошо, хоть переоделся из драного фараонского в мое. Спиной к кабине, чтоб фейс твой не вычислили. И молча сопи в две дырочки. Даст Бог, проскочим.
Я юркнув за полог мигом залез в гамак. Повернулся, как советовал Антон, лицом к стенке. Правую руку положил в карман. Там лежал пистолет.
Водитель, нажимая на педаль тормоза, комментировал дальше:
— Сашка гаишник стоит. Он меня знает. Хотя фараонов, скажу тебе, на посту немеряно, так что лежи, и не рыпайся. Если что, скажу, что от Тамбова попутчика везу. Там ты не мог оказаться ни при каких раскладах.
* * *
Остановка была недолгой. Спецназовцы «Вольво» Антона не трясли. Выручил все тот же Сашка-гаишник, о котором мне сказал водитель. Буквально через несколько минут, машина покатила дальше.
— Все, вытряхивайся из гамака, проскочили, — умиротворенно пробасил Антон.
— А если бы они стали шерстить твою машину, да меня обнаружили? — поинтересовался я.
Антон хмыкнул:
— Если бы да кабы. Заладил, как школярик. Мне, что впервой с гаишниками разговаривать? Меня Сашка знает как облупленного. Лишку я не вожу, пассажиров беру за редким исключением.
— Но меня-то взял.
— Тебя взял, — согласился водитель. — Но ведь ты же не зек.
— Ты почем знал, когда брал? По форме трешника вычислил, что я не зек и не убийца?
— Ладно тебе, заладил. Я за версту чую неприятеля или бандюгу. Уж поверь мне. Глаз у меня, Коля, наметан. Я по дорогам помотался, дай Бог каждому столько исколесить. Почти всю Россию вдоль и поперек. Разве что на кранем севере не был на стойбищах. Так туда ни летом, ни зимой отродясь дорог не было...
— Но ведь я похож... на Черного Дьявола.
Водитель ухмыльнулся:
— Тот Федот, да не тот...
— Ясно, — только и сказал я. Меня с утра не покидала смутная тоска. Я трясся в машине и не слушал говорливого Антона. Перед глазами снова вместо заснеженной трассы возникла беременная Валентина.
Женщина стояла в длинной — до пят ночной рубашке, положив свои руки на огромный живот, и прислушивалась к биению непоседливого плода. Стояла и улыбалась. Может, она даже разговаривала с малюткой...
...Машина снова стала притормаживать.
— Что, снова фараоны? — очнулся я и стал опасливо озираться по сторонам.
— Ломовка справа. Я, конечно, попробую тебя подкинуть туда. Сейчас поглядим, — Антон стал осторожно, на первой скорости съезжать с трассы.
— Может не надо? Это же тебе не Урал!
— Не боись, Кравцов. Пройдем. Дорога уже неплохо промерзла. Морозец ночью неплохой был. Да и не теплеет нынче, а холодок поддает еще... Не топать же тебе столько по полям да пригоркам. Замерзнешь, и не попадешь к своей Валентине. Да я тогда съем себя поедом... А так, в машине, и глазом не моргнешь, как будем в твоей Ломовке... Проскочим, Коля...
— Столько солярки сожжешь.
— Иди ты бегать, — недовольно пробормотал Антон. — Я что, полиняю от этого на миллион? Хочу — ворочу, — в голосе водителя проскользнула нотка обиды, — не хочу, не ворочу.
— Как знаешь, но заранее спасибо.
— Благодарить будешь, как приедем, — удовлетворенно пробасил Антон.
* * *
— Ну, и где здесь твоя обитель? — спросил Антон, когда мы подъехали к деревне.
Я показал на пригорок.
— Нет, туда только по хорошей дороге мой «Вольвак» с фурой вытянет. Скользко нынче. Снега видишь сколько? Ты уж извини, Николай! Тебя ждать, или как?
— Не надо, спасибо, Антон. Ты и так со мной, как со свояком или родным возишься...
— Спасибом мил не будешь, — разулыбался водитель. — Вот руку твою пожму, и, считай, квиты, — протягивая мне огромную лапищу, мирно пророкотал Антон.
Я подал руку Антону и ощутил крепкое рукопожатие. — Ты там не зарывайся сильно, и фараонам в руки не давайся. Придет время, все, даст Бог, станет на свои места. Уж поверь мне, старому водиле... Я тебя пяток минут подожду, — бросил в закрывающуюся дверь Антон. Если что, помашешь рукой с пригорка. Возьми вот твоей Валентине. Аня передала пирожков. С капустой и с картошкой, — водитель достал из-за головы огромный пакет.
— Де нет, что ты, Антон, не надо... Еще чего!
— Не выпендривайся. — уже обиженно прогремел в кабине Антон. — Я что... Аня от чистого сердца передала. И я... ты меня понял?
Я кивнул, взял пакет и потянул ручку двери на себя. Дверь открылась и я спрыгнул в снег.
— Спасибо за все. Пока, — махнул я рукой Антону, закрывая дверь.
* * *
— Здравствуйте, — улыбаясь, проговорил я бабке, которая веником сметала с завалинки снег.
— Драстуй, — приподняла голову старушка. — Ты опять, чай, без хлеба домой? Экий непутевый.
Я ничего не ответил старушке, только развел руками.
Старушка вздохнула.
— Я вот пирожки несу.
— И то корысть, ну, то есть, польза. А жена твоя уже родила. Вчера ночью или сегодня утром. Да это уж как кто ладен говорить. Сына тебе принесла. Богатыря. Только забрали их отсюда, видать в город, в больницу. Прилетели с милицией на флай... флай, а, не выговорю, — старушка махнула рукой, — ну, знать, прилетели, и забрали. Ты совсем на немного опоздал. С час, как из деревни улетели...
— Как? Даже на флайринге за ней прилетели? У Валентины что, роды были тяжелые?
— Дак у всех женщин одинаковые. Бабка повивальная наша, Зинаида, только что шла домой и мне говорила, что разродилась твоя легко, как редко кто. Не давала дите и роженицу в такую непогоду везти. Забрали, не послушали...
— А куда увезли?
— Кабы я знала. У Зинаиды и спроси, милый. Она через три дома от моего живет. Пошла топить печь. Почти всю ночь у твоей жены просидела... Зинаида у нас такая, что и с мертвого спросит, зачем и куда. Она знает, уж поверь...
Поблагодарив старушку и вручив ей пакет с пирожками, я бросился назад.
«Вольво» Антона еще стоял. Как раз возле хатенки повивальной бабки Зинаиды.
— Ты чего, забыл что, — увидев меня, бегущего к машине, Антон вылез из кабины.
— Нет. Валентину с сыном стражи правопорядка на флайринге умыкнули...
— Интересно, — Антон причмокнул своими пухлыми губами. — И куда же тебе теперь ехать? Где искать их?
— Подождешь еще пару минут? Я у повивальной бабки спрошу. Может, она знает?
Водитель хмыкнул:
— За кого меня принимаешь? Конечно, подожду. Металл не куры, не замерзнет и не «подохнет». Иди, и не спеши. Может и мне с тобой?
— Как хочешь.
— Ладно, иди сам. Еще забоится двух ввалившихся мужиков повитуха, язык проглотит...
Через пять минут меня проводила к машине повитуха бабка Зинаида. Она все рассказала о Валентине, успокоила, что роды у Валентины прошли на редкость легко, и сын появился на свет здоровеньким, не голомозым, а уже с длинными черненькими вьющимися волосиками на головке... Сообщила, что Валентину забрали фараоны в Лучегорск.
Я даже переспросил, действительно ли ее повезли в Лучегорск? Ведь это так далеко от деревни.
Подтвердила.
— Ну что, в Лучегорск поедешь? — спросил Антон, когда мы вырулили на трассу.
Я развел руками, мол, больше некуда.
— Не боишься стражей правопорядка?
— Боюсь, — откровенно признался я, — но все равно поеду. Ты представляешь, Антон, сын у меня родился! Я — отец.
Водитель ухмыльнулся. Уж ему-то, отцу четырех ребятенков, да не знать!
— Что же ты будешь делать дальше, Кравцов? — спросил Антон, когда мы подъехали к развилке. Он остановил машину у остановки междугородных автобусов. Там, поджидая попутного транспорта, топталось человек десять. — Я, Коля, к сожалению, подбросить тебя в Лучегорск не могу — еду в обратную сторону. Это первое. Во-вторых, опасайся фараонов. Лучше на попутных добирайся. Отсюда километров сто десять. Если что, знаешь, где мой один из домов. Сразу же ко мне. Вместе что-нибудь придумаем. Адрес второго я тебе сейчас напишу.
— Еще чего. Если спецназовцы найдут, и тебя, и твою Ирину тоже долго и нудно будут таскать по пунктам правопорядка... Говори, я постараюсь запомнить.
Антон тоже вышел из машины, обошел ее спереди, обнял меня и, пожелав счастливой дороги, вырулил на трассу. Спустя минуту, на развилке, повернул направо. Мне нужно было ехать прямо.
* * *
Я словно впервые попал в Лучегорск. Стоял спиной к набережной и не решался подойти к дому. К своему дому, где прожил почти половину детства, юношество, в стенах которого впервые предложил Валентине свою руку и сердце. Смотрел на заснеженные «скелеты» молодых деревьев, на безлистые кусты, на белые от снега стены дома. В доме теплилась жизнь. Окна его несмело «распахивали» своим светом синие сумерки. Разве что в моей квартире и в квартире Валентины было пусто, и их черные окна страшили улицу. Именно здесь я снова ощутил в себе яростный приступ ностальгии по яркому, безоблачному прошлому, по детству, но вынужден был сразу же переключиться на современность.
Подходя к дому, у своего подъезда увидел неказистый, почти сливающийся с асфальтом старый «Жигуленок», в котором сидели охотники.
Они ждали меня, видимо давно. Машину тоже порядком припорошило снегом.
Я присмотрелся, стараясь «пробиться» через заднее стекло автомобиля. Там было четверо громил. Все четверо мужиков были в штатском, но меня провести на этом было сложно. Еще один мордоворот притопывал у соседнего подъезда...
«Нет, это не случайность, — подумал я, поглядывая на прохаживающегося амбала и на сидящих в машине, конечно же, спецназовцев. Они прикатили по мою душу, которую в этот раз обязательно выпотрошат из тела еще до того, как доставят в ближайший пункт правопорядка. Вернее, они привезут туда уже бездыханное тело. Зачем им связываться с лишней обузой. Они доставят мою голову, и скажут, что так и было, что я сам поскользнулся, упал и... «откинулся»...
Я не видел выхода из создавшейся ситуации, не мог придумать и альтернативы. Разве я виноват в том, что захотел стать чуть-чуть богаче? Да, я похож на Черного Дьявола. Но причем одно к другому? Ведь это совершенно не говорит о том, что я должен сдаться в руки ментам. Я не хочу этого, но судьба толкает меня именно туда!
...Я был здесь, в своем городе, у своего дома незваным гостем.
Чтобы не напороться на спецназовцев, в подъезд решил не соваться. Сначала меня посетила шальная мысль: пробраться в квартиру через соседний дом — через крышу, люки, но в моей квартире, как и в квартире Валентины стражи правопорядка тоже могли устроить засаду.
Перейдя в тени кустов, а потом, прячась за огромной огороженной сеткой рабицей спортивной площадкой, которые маскировали меня от ждавших, на другую сторону улицы, я быстрым шагом подошел магазинчику. Уже хотел в него войти, чтобы купить карточку для оплаты мобильного телефона на месяц пользования, и опять пришлось выругаться: в нем разговаривали с продавщицей два трешника.
Прошел еще один квартал. Взглянул через стекла. В этом магазинчике та же история повторялась: продавщица, два трешника в форме.
Лишь в третьем магазинчике, расположенном за четыре квартала от моего дома я разжился карточкой. Я почему-то дрожал. Ноги почти что не слушались и были словно деревянные, а пальцы вообще свело судорогой. Скорее всего от перенапряжения. Вставив карточку, купленную в магазинчике, пополнил счет мобильного телефона.
Я звонил своей секретарше Никишовой потому, что больше не было куда звонить, куда податься.
Светлана тут же взяла трубку, словно стояла ждала звонка. Меня узнала сразу. Голос Никишовой зазвенел радостью:
— Николай Владимирович, здравствуйте, где вы? В Красноземске? Или где еще? Вас уже все изыскались... У нас на фирме такое творится, Николай Владимирович... Всё перерыли. Павла Федоровича забрали в органы, допрашивали. И меня таскали. А что я могла ответить? Сказала, что вы уехали в Красноземск. А дальше куда, в какую контору — не знаю, мне не докладывали...
— А чего моего заместителя забрали? — спросил я, не сказав секретарше, что уже в Лучегорске.
— Да почем я знаю? Он не распространялся. Пришел вчера оттуда, весь серый на лице. Я к нему, а он, мол, Света, не спрашивай, все равно не скажу. Вы скоро приедете в Лучегорск, Николай Владимирович?
Я хмыкнул, затем подумал и спросил:
— Ты будешь все время дома, Света?
— Да, сегодня вечером никуда не собиралась.
— Одна? У тебя никого постороннего не будет? Спать не ложилась?
— Еще нет. Я в семь вечера никогда не ложусь. У меня никого. Кино смотрю по телевизору.
— У меня заканчивается время, — соврал я. — Если кто-то позвонит, узнай кто. Я тебе обязательно перезвоню. Будет звонить Валентина, скажи, что я жив, здоров и скоро заявлюсь в Лучегорске.
Сказал, и сразу же отключил мобильный телефон.
Я специально соврал ей. Решив перекантоваться до утра у Никишовой, промолчал, что сейчас направляюсь именно к ней.
Понимая, что и у дома Никишовой могут установить слежку, я подошел к нему с задней стороны. Осторожно, чтобы не привлекать внимания, прошелся по другой стороне улицы. Не заметив ничего подозрительного, перебежал к подъезду Никишовой. Лифтом не пользовался. По лестнице, прислушиваясь, начал медленно подниматься на пятый этаж.
Знакомая горошина звонка. Я долго «сканировал» все близлежащее пространство, прежде чем нажать на кнопку, затем протянул палец, надавил. За дверью раздалась соловьиная трель.
— Кто? — Никишова подошла к двери и выглянула в глазок.
— Я, Света, — негромко ответил я, чуть отстранившись от двери, чтобы девушка могла рассмотреть меня в дверной глазок. — Впустишь?
Дверь тут же широко распахнулась.
Никишова стояла пораженная, недоумевающая, в длинном теплом халате, тапочках на босую ногу.
— Ты одна?
Вместо ответа Никишова схватила меня за руку и уволокла в квартиру, захлопнула дверь, которая, как показалось мне, обиженно хлопнула о косяк и автоматом щелкнула двумя замками.
— Николай Владимирович! — Никишова не могла прийти в себя. — А как же Красноземск, телефонный звонок оттуда, где же ваша... твоя борода? Чья на тебе куртка? Ты как, на минутку, или...
— Можно, я побуду сегодня у тебя, Света? — неуверенно спросил я. — И переночую, если позволишь…
— Раздевайся, конечно...
Как показалось мне, Никишова готова была тут же, как говорят, не отходя от кассы, потащить меня в постель, но я круто ошибся — секретарша в этот раз была сама не своя. Скорее всего, Светлана растерялась. Да и было отчего...
Лишь спустя несколько минут она стала уже той, обычной вертихвосткой, какой была и на работе, и дома.
— Ой, что же это я? Извини... Я сейчас...
Светлана сразу же забегала, смела с дивана и кресла разбросанные вещи, подскочила к гардеробу, и, даже не обращая на то, что у нее в квартире был мужчина, сорвала с голого тела халат, достала юбку, кофточку...
— Есть будешь? Я сейчас соображу, — уже весело тараторила она, вертясь перед зеркалом и подбивая пальцами на голове волосы.
— И есть, и спать, — устало проговорил я, проходя за Никишовой на кухню.
Светлана уже успела зажечь газ и поставить на плиту чайник. Из холодильника появилась нехитрая снедь, но этого было достаточно, чтобы утолить голод.
— Пить что будешь? Водку, вино? — спросила Никишова, и я поймал себя на том, что именно с сегодняшним моим приходом к Никишовой, она стала называть меня не сугубо официально «Николай Владимирович», а просто, на «ты».
Я отрицательно мотнул головой.
— Значит так. Ешь, я приготовлю ванну. Устал, бедненький, — Никишова подошла ко мне и потрепала за короткую шевелюру. — Весь серый на лице, колючий... После ванны — сразу в постель, и отсыпайся! Утром побреешься. Хотя у меня не мужская бритва, но, думаю, сойдет и моя…
Как ни странно, Светлана даже не заикнулась о том, чтобы я ее переспал с ней сегодня ночью.
Это была уже определенная победа. Да я и не полез бы на Никишову сегодня. Не потому, что она была мне противна. Нет. Я просто посмотрел на нее именно сегодня, в этот вечер, другими глазами.
Я, дожевывая колбасу, взглянул на вошедшую Светлану, и даже что-то приятное шевельнулось в душе.
«А ведь Светлана все равно ничего. Что поделаешь, что она такая толстая. Ей бы пару десятков килограммов сбросить, и была бы нормальной женщиной»...
Светлана, уже полностью пришла в себя, — подумал я и решил, что после ванны постараюсь все у нее разузнать. Во всех, даже мельчайших подробностях, что же происходило в Лучегорске за время моего отсутствия, почему таскали в ментовку моего заместителя, и все такое прочее... Я был благодарен, что она не спрашивает меня ни о чем, не допытывается, что со мной случилось и так далее...
Кофе решил выпить после ванны. Вода уже налилась. Светлана, ничего не говоря, подала банное полотенце. Дверь в ванную комнату на защелку не закрывал. Когда опустился в приятную, чуть горячую воду, нега овладела мной и я забалдел, как от порядочной порции водки и, как говорил мой школьный товарищ, полностью пошел «на расслабон».
— Тебе, Коля, спину помочь помыть? — донеслось из-за двери.
Я не знал, что ответить Светлане. Сказать ей нет, или да? В этом не было ничего предосудительного, если бы она и на самом деле помыла ему спину. Никишова видела меня голого, спала со мной. Пускай только однажды, но ведь это было! Ну и что тут такого, если бы она вошла в ванную и потерла мне спину мочалкой? Да ничего! Но в то же время мне было неудобно сказать «да», поскольку это могло завести и ее, и мене «не в ту степь», поэтому промолчал.
— Ну, как знаешь, — громко, совершенно без обиды, проговорила Никишова и, скорее всего, удалилась от двери.
...Никишова на самом деле не бросилась ко мне в постель, а была на удивление предупредительной и сдержанной. Постелила в комнате на диване, сама отправилась в спальню. Конечно, скажи я хоть слово, пошевели хоть пальцем, она бы не отказалась, но я не дал повода даже намеком и, как только голова коснулась подушки, провалился в свой страшный сон...
* * *
Телефон звонил так долго и нахально, что и мертвого мог поднять с одра. Я встал с теплой постели. Выругавшись, босиком прошлепал по холодным плиткам пола в прихожую, достал из кармана пиджака мобилку.
— Ну, вот, наконец-то я разыскал ваше величество, — в трубке раздался знакомый, чуть с хрипотцой голос. — Ну и мотаешься же, Николай, скажу тебе... То в Тамбове, то в Ельце, в Новосибирскую глубинку смылся... Поди, уследи за тобой... Ну, ты даешь... Куда собрался бежать? От меня не убежишь! Из-под земли достану...
— Кто это, — еще полусонно спросил я, поеживаясь от холода, постепенно обнимавшего разгоряченное тело.
— Твой двойник. Как говорят в народе, Черный Дьявол. Неужто не узнал? — на том конце трубки посопели, затем кашлянули. Дальше трубка прохрипела непонятное. Может, на том конце заругались?
— Не понял, — душа у меня зашлась. — Кто звонит?
— Да брат я твой, не признал? Можно сказать, одно-хромосомный близнец. Старший брательник, которому «повезло», как говорят, еще хуже, чем тебе...
— Не было у меня ни братьев, ни сестер, — как отрезал я, хотя мобилку не бросил и держал ее у уха. Я никак не мог сообразить, кто меня почти в четыре часа ночи разыгрывает?
— Не было, так будут. За сестер, правда, не знаю, а братья... Короче, оставайся в этой квартире и никуда не поторапливайся, я скоро приду. Бутылочка у тебя припасена? А попытаешься снова бежать, как от фараонов, учти, от меня, как и от себя не убежишь. Учти, что мы связаны с тобой еще и хромосомно, или как там, по-научному… Понятно тебе? Вычислить тебя для меня намного проще, чем фараонам с их жучками и всем оборудованием для поимки беглецов…
Я растерянно промолчал.
— Вот и чудесненько, жди. Только не вздумай смываться... Я тебе не спецназ, не трешник, не мусорщик, не киллер-одиночка, и не на смотрины иду... Жди, братец...
Трубка дробно сигналила отбой.
«Какая же новая скотина вычислила меня? Я здесь всего ничего. Слава Богу, что Валя с дочкой не дома... Идиот! Зачем включил мобильник? Пусть бы трезвонили сколько душе угодно, так нет»...
Простояв в прихожей еще минуту или две, я засуетился: гостя, кем бы он ни был, я собрался встретить подобающе. Стандартная двухкомнатная хрущовка, отнюдь не напоминающая крепость, была уже добротно нашпигована оружием. Если бы об этом пронюхали спецназовцы, они бы не звонили, а нагрянули сразу. Мафиози тоже не предупреждают... Значит, звонил некто другой... Но кто? Брат? У меня не было даже двоюродного брата, не говоря о родном, и, тем более, о... близнеце... Черный Дьявол...
Я проскочил в спальню, быстро оделся, затем, уже повнимательнее, чем позавчера, окинул взглядом содержимое спаленки, выходящей окном во двор и остался доволен. Она напоминала оружейный склад десятков единиц самых современных скорострелок. Нашлось в ней место и семи архаичным АКМам, двум гранатометам веерного действия... Рядом с окном расположилась миниатюрная установка по производству жидкого азота, которым при необходимости можно было превратить нападавших в сосульки...
Что лежало в ящиках, стоящих под кроватью, я, уставший, войдя в квартиру, которую мне порекомендовал Гром, не проверял, решив отложить это «на потом».
И вот это «потом» наступило.
Я стал на колени. С трудом вытащил из-под кровати тяжеленный ящик. Второй был на колесиках и выкатился легко. Щелчки на замках были едва слышны. Откинув крышку первого ящика, я едва не опрокинулся с коленей на пол — в лицо выдвинулась огромная пасть... Защитника. Четыре рубиновых глаза его вспыхнули и чуть угасли. Защитник был готов исполнить мой любой боевой приказ. Во втором ящике рядами лежали похожие на страусиные яйца блоки подзарядки Защитника.
«Если здесь припасено даже это оружие, значит, мне нечего опасаться», — подумал я.
Достав из ящика два яйца, не без опаски протянул их Защитнику.
— Проголодался, бедненький, — ласково проговорил я, наблюдая, как жадно заглотал одно за другим энергетические яйца Защитник. — Сколько же тебя не кормили? Или ты с конвейера не кормлен? Как же тебя назвать? Если не возражаешь, Рексом? А?
Защитник, ничего не ответил мне, распрямился и вывалил кажущееся неуклюжим из ящика свое зеленовато-коричневое приземистое туловище, на восьми коротких лапах протрусил, словно собачонка к окну, удлинил четыре задние лапы и выглянул наружу, оценивая обстановку. Затем, укоротив лапы, вернулся назад, задвинул ящики под кровать и двумя немигающими рубинами уставился на меня, словно сканируя. Другие два «глаза» прикрыл пленкой. В это время настырно позвонил звонок входной двери. Защитник не пошевелился, продолжая рассматривать меня.
— Ты что, Рекс, так и будешь стоять как истукан посреди спальни? — спросил я. — К нам гости...
Не проронив ни слова, Защитник вдруг резко сложился и превратился в уютную банкетку, по бокам которой уютно расположились все четыре глаза.
Я, лишь слышавший от Грома, а, может, и от кого-то другого, о подобном новом оружии, только присвистнул. Смотря на «банкетку» с вычурными, словно из мрамора ножками, я никогда бы не сказал, что это Защитник.
— Хорошо, Рекс, будь умником, я пошел открывать, — пробормотал я и, пройдя через квадратную мало меблированную комнату, осторожно приблизился к двери, взглянул в перископический глазок. То, что я увидел за дверью, настолько поразило, что я едва не потерял дар речи. Руки у меня опустились, мысль заметалась в поисках выхода, словно загнанный зверь, но было уже поздно.
— Давай команду дверному пастуху, чтобы открывал, свои перед тобой, — раздался уверенный голос за дверью.
— Кто вы? — спросил я.
— Я тебе покажу, кто я, зараза, если не признаешь, — стоящий за стальной обшивкой незнакомец нетерпеливо поднял свою пушку и разрядил ее в дверь, стальная обшивка которой за долю секунды раскалилась добела, пошла большими пузырями и, подобно жидкой сметане поплыла вниз.
Это противоправное действие вызвало негодование у Рекса, который, словно призрак тут же появился у расширявшегося проема и, осторожно отстранив меня от бывшей двери, принял огонь на себя. Затем Рекс ощерился и, как показалось мне, с рыком, бросил в нарушителя спокойствия огромную массу энергии, которая вмиг рассеяла вооруженного незнакомца на молекулы.
Я лишь наблюдал за всем, хотя устрашенная душа кричала. Она просила Защитника не делать подобного, не уничтожать незнакомца.
— Что ты наделал, Рекс? — наконец едва выдавил из себя я, наблюдая за тем, как Защитник, удовлетворенно потрескивая внутри, медленно преобразовывался во временную дверь...
— Клевого Защитника себе приобрел, братец, — раздался, словно из-под земли уже знакомый мне голос. Не ожидал... Откуда он у тебя? Такого оружия на Земле пока ни у кого нет... Если не ошибаюсь, Защитники появятся здесь лет через двести... Я едва успел сориентироваться и уйти в иную параллель...
— Вы... живы? — с трудом пробормотал я, пораженный случившимся.
— Как видишь, — незнакомец, как две капли воды похожий на меня, выплыл в полутемном коридоре как из небытия. — Ты только убери подальше своего цепного пса.
Наполовину «созданная» Рексом дверь перекрывала уже половину коридора.
— Обещаю, что сегодня не подниму на тебя свою пушку.
— Хорошо, — послушно пробормотал я и, повернувшись к Защитнику, попросил:
— Пропусти, этого человека и больше не убивай его.
Защитник ничего не ответил мне и на сей раз, лишь неодобрительно прогудел, но организованная им дверь расползлась и в проем, осторожно, словно крадучись, вошел Черный Дьявол, он же Калиновский. Рекс, организовав аккуратную временную дверь, вновь принял свою восьминогую форму, и по-змеиному проскользнул в комнату между моими ногами.
— Проходите, пожалуйста, — еще раз пролепетал я.
— Брата не признал. Я, конечно, не церемониться пришел. По правде говоря, избавиться от тебя, но, вижу, не сейчас. — Незнакомец осторожно скосил глаза на неподвижно лежащего у моих ног Рекса. — Будем знакомиться? — спросил незнакомец, откладывая на диван свою грозную пушку. — Пред тобой твоя копия. Надеюсь, понимаешь, о чем талдычу?..
— Извините, вы хотя и разительно похожи, но...
— Ладно, не прикидывайся недалеким идиотом. Валентина, уверен на все сто процентов, не признала бы замены. Факт. Ты о Черном Дьяволе или о Ломаном слышал что-нибудь?
Я кивнул.
— К сведению, делец ты хреновый, это я и есть. Пока сюда добрался, натерпелся...
— Вы, верно обознались, молодой человек, — начал было я, но меня грубо оборвал вошедший:
— Не полощи мне мозги. Есть что пожрать? Я почти двое суток ничего не ел. Мой пищеварительный реактор жрет самого себя.
Я не пошевельнулся.
— Кстати, ты смотрел вчера ящик? Я маленько покрошил в соседнем Артемьевске боровов. Отель «Америка» конечно ничего, но защитнички у почивших бизнесменов никудышные... Да и спецназовцы тоже...
Я все еще не мог прийти в себя после случившегося.
— Ты что, лом проглотил, чем-то подавился? Неси жратву. — Нетерпеливо произнес Калиновский. — И не вздумай вызывать трешников. Короче, я тебе не собираюсь показывать документы и тому подобное, и оправдываться тоже. Вали харч на стол. Я проголодался как зверь. — Гость упал на диван, снова взял свою пушку, посмотрел в дуло. — Раскрошить бы тебе сейчас голову, и сразу полегчало бы. Валентину куда упек? — Гость не успел приподнять оружие, как из-под моих ног взметнулся тонкий хлыст, организованный все время наблюдавшим за незнакомцем Рексом и вырвал пушку из рук непрошеного гостя, тут же свернув из короткостволки бублик.
— Ну вот, я так и думал, тебя сегодня с этим монстром не порешу, — миролюбиво проговорил Черный Дьявол. — Еще и пушку мою покорежил... Придется новую доставать... Как же, защитничка приобрел. Интересно, где, и за какие шиши? Ладно, придет время, кокну и тебя. Просто из интереса. Ты у меня как кость в горле. Все планы спутал... Хотя, может, ФСК поможет или мафиозные структуры... И я же просил, тащи все на стол...
Я, наконец, засуетился.
— Вот это по-моему, — уже мирно пророкотал с набитым ртом Калиновский. — Кстати, я собираюсь поговорить с нашим Президентом, так что, братец, берегись президентских ищеек, ребят из ФСК, либо кого другого. Моя мордашка — твоя мордашка, мои ухоры на пальцах – твои узоры, так что, сам понимэ, про ФСК я не ляпнул. Хотя, конечно, с твоим Защитником чего беречься? При нем ты, выходит, практически бессмертен. Правда, на сколько у него хватит энергетических яиц, вот в чем проблема. Так что ты побереги Защитничка. Для меня. Вот порешу ваше величество, братец, он станет моим. Тогда мне в этом бренном мире ко всему будет открыта дорога... Садись к столу, что стоишь, как истукан? — спросил Черный Дьявол, беря стакан и наливая в него водки. — Выпей со мной.
Я взял со стола стакан, опрокинул его в рот и... задохнулся... Затем, неожиданно для Калиновского, вскочил и, бросив боевой клич, с разворота достал его каблуком правой ноги по голове.
Кровь брызнула из носа и рта Калиновского, а голова его влепилась со всего маха в стенку и, как показалось, расплющилась в лепешку.
* * *
Весь в поту, я наконец открыл глаза. Надо мной в ночной рубашке стояла Никишова. Она трясла за плечи.
— Да проснись же! Проснись! Ты чего, Коля, так кричал? — в ее глазах был ужас.
Неожиданно для Светланы, я, осознав, что все это было не на самом деле, а всего лишь страшный сон... прижался к пухлой горячей груди Никишовой и заплакал. Навзрыд. Я не мог сдержаться: уже не было сил себя контролировать, и негативные эмоции переполняли меня... Почти для любого человека от всего случившегося за последние несколько дней было предостаточно, чтобы не то, что запаниковать, но и умереть от страха, но пока не для меня. Я еще с трудом, но держался, хотя все же эмоции неопределенности заставили выплеснуться соленой влаге из глаз. Вернее той горечи, которую я испытал. В последнее время меня стали одолевать сны. Один страшнее другого.
Опять же повторюсь. Никишова впервые показала себя с наилучшей стороны: она не затащила меня к себе в постель, не вызвала на дом фараонов и не сдала им, сонного, за что сегодня утром я был ей благодарен. Светлана проводила меня к двери и протянула ключи:
— Возьмите, Николай Владимирович. Может, пригодятся. Домой не идите. Там, как я понимаю, засада, — просто сказала она.
— На работе ни-ни, Света, — попросил я, но ключи от ее квартиры взял.
Она так на меня посмотрела, что я понял: мог об этом Никишову и не просить.
После всего этого я в корне изменил о ней свое мнение. Светлана была не только сексуально озабоченной девицей, но и человеком. Последнее в ней преобладало.
* * *
После того, как я сбрил бороду, меня трудно было узнать, но я все равно избегал людных мест и встреч с представителями силовых структур.
Гром еще в тюрьме говорил, что меня непременно найдут на воле их люди. Найдут и помогут.
Я хмыкнул: ищи-свищи!
Но был не прав.
Я стоял на остановке троллейбуса и, поджидая шестнадцатый номер, думал, как увидеться с Валентиной, которая под присмотром врачей и ментов лежала в больнице с сынишкой. Явиться туда прямо с цветами, понятно, не мог. Решил, что по дороге что-то придумаю. Может, попытаюсь залезть к Валентине в палату через окно, как это порой делали радостные папаши... Конечно, третий этаж, это не фунт изюму, но что для меня, нехило подготовленного, почти что спортсмена, третий этаж кирпичного дома? Мелочь...
Никишова, молодец, все разузнала. И номер архаичного городского телефон в палате, где находилась Валентина. Не мобильный Соколовой, который и Никишива, и я знали. Не побоялась фараонов. А вообще, чего ей бояться? Наплела ментам, что шеф, мол, звонил из Красноземска, интересовался, что и как, обещал дней через десять, а не получится, то позже, приехать инкогнито в Лучегорск. На том конце провода ей поверили: она моя секретарша. Это раз. Во-вторых, благонадежная гражданка, которая ни разу не была замечена во вранье, значит, не будет врать представителям спецназа и на этот раз — забоится...
А не забоялась!
У Светланы даже голос не дрогнул, когда пообещала представителям власти сразу же сообщить им либо когда я заявлюсь на работу, или снова позвоню...
Я хмыкнул: дней на семь, если не на все десять, спецназовцы могли даже снять наблюдение с моей квартиры, если такие пироги... и подумал, что нужно будет сегодня вечером осторожненько проверить, прав ли я?
Я уже почти забыл, что меченый. Электронный жучок, вживленный в руку не напоминал о себе. Я едва не содрал пластырь с руки, когда мылся в ванне у Никишовой. В последний момент отдернул руку. Вот наделал бы себе шороху! Взяли бы меня фараоны как пить дать... Быть может, даже в ванне, голеньким... Повязали бы, конечно, и Светлану...
...Когда из-за угла показался нужный троллейбус, неожиданно, как из-под земли предстал... Кулич. Старик был прилично одет.
— Со здоровьицем, — прошамкал он и, чуть кивнул мне головой, мол, отойдем в сторону.
Сразу за Куличом, который, не смотря на травмированную ногу, на удивление шустро перебежал через проезжую часть мимо мчащихся автомобилей, я не пошел. Я пропустил троллейбус, дождался, когда на светофоре загорится зеленый свет: зачем привлекать к себе лишнее внимание, и только тогда не спеша перешел улицу.
Кулич ждал меня у газетного киоска, разглядывая выставленную за стеклом прессу.
— Иди за мной, — тихо произнес он, оторвавшись от киоска.
При иных раскладах, я послал бы деда Кулича куда подальше, но сейчас вынужден был идти за ним.
Квартала через два Кулич неожиданно нырнул в замызганный подъезд. Я последовал за хромым. Проскочив через черный ход, а затем и через проходной двор и выйдя на проспект, Кулич тут же, не смотря на раненую ногу, почти не прихрамывая, вбежал по ступенькам к двери и нажал на кнопку переговорного устройства. Спустя минуту что-то в него шепнул. Замки щелкнули, и дверь стала медленно открываться.
— Пойдем, — бросил Кулич и вошел в помещение. Следом за ним потопал, как привязанный, и я.
Лифтом доехали на четвертый этаж, прошли мимо двух мордоворотов, которые, увидев Кулича со мной, встали с кресел. Старик даже не удосужил их взглядом.
Комната, куда мы вошли была светлой и большой. Диван, три огромных обтянутых кожей кресла, располагали к отдыху. Возле окна стоял большой письменный стол. Рядом с ним приютился стол поменьше. На нем стоял компьютер. Монитор его был нем. Слева, почти у самой двери в нише расположился холодильник. За ним — до потолка стеллаж, на котором по ранжиру выстроились многочисленные тома собраний сочинений, как русских, так и зарубежных авторов.
— Первое. Располагайся и будь как дома. Можешь садиться в кресла, ложись на диван. Короче, отдыхай. Тебя никто не потревожит до прихода нужного человека, — быстро затараторил Кулич, абсолютно не шепелявя. Второе. Отсюда можешь позвонить. Фараоны не смогут засечь, откуда именно звонишь, поскольку наши умельцы поставили здесь такие жучки, что стражи правопорядка, узнай про это, ахнули бы. И третье. Здесь ты в полной безопасности. Я сейчас сообщу кому надо, и за тобой придут.
— Кто? — поинтересовался я, рассматривая комнату.
— Мне пополам. — Кулич, как и тогда, в поезде, ухмыльнулся, посмотрел на меня своими хитрыми глазами-щелочками. — Нужные люди. А пока отдыхай, наслаждайся свободной жизнью.
Меня так и подмывало сразу же достать свое мобильный телефон и позвонить Валентине в больницу, но я еще сомневался и, взглянув на Кулича, который, уже достав из кармана трубку мобильного телефона, набирал номер.
Видно там, куда он звонил, отозвались сразу, поскольку я услышал, что Кулич только коротко сообщил, что, мол, пропажа нашлась и дожидается в офисе.
Сложив трубку и бросив ее в карман, Кулич повернулся ко мне. Я все еще в нерешительности стоял посредине комнаты:
— Ты чего? Сказано, располагайся и будь как дома. Еда в холодильнике. Если что, выйдешь в прихожую и скажешь одному из охранников, чтобы доставили что тебе надо. Они сделают. Я ухожу. Жди. За тобой придут. Можешь почитать, — Кулич кивнул головой в сторону стеллажа с книгами.
— Когда придут? — вырвалось у меня.
Кулич снова хитро взглянул и, выдержав паузу, все же ответил:
— Сегодня. Часа через два. Если не сегодня, то завтра утром — точно. Кстати, ты хотел позвонить жене — звони. У нее в палате стоит городской телефон. Номер знаешь?
Я кивнул.
— Вот и звони, полей Валентине елей на душу, да про сына не забудь, все расспроси... Думаю, — Кулич снова покосился на меня, — тебе будет интересно все узнать из первых уст, а жене твоей это будет приятнее вдвойне...
— А вдруг... спецназовцы по номеру телефона вычислят, где я сейчас нахожусь? Я же, как говорят, спалю явочную квартиру, или как это у вас называется?
— Я тебе сказал, фараоны не засекут и ничего не «спалишь». Можешь сделать, что звонишь из Воронежа или из Москвы. Если, например, из Москвы, перед набором телефона больницы, где сейчас твоя жена находится, вернее, ее палаты, набери код Москвы. Стражи правопорядка определят, что ты звонишь не из Лучегорска, а из белокаменной.
— А если из Красноземска?
— Чудак. Непонятно, что ли? Тебе же сказано, наберешь перед номером Валентины код Красноземска, будет тебе звонок из Красноземска. Наши мастеровые постарались. Никто не вычислит. Все, я удалился. Жди. За тобой придут.
Я хотел возразить Куличу, что хуже некуда ждать неизвестно чего и кого, но старик испарился из комнаты раньше, чем я раскрыл рот.
* * *
Валентина, услышав приглушенный «расстоянием» голос мужа, сначала расплакалась. Потом взяла себя в руки и стала рассказывать о сыночке.
— Это я все знаю, и как ты родила, и все такое прочее. Ты мне расскажи сейчас о том, как тебя и кто взял, как везли на флайринге, что сейчас? У меня время заканчивается. Звоню из Красноземска. Так что постарайся побыстрее и почетче. Неважно слышно. Хорошо?
Жена посопела в трубку, всхлипнула и неожиданно для меня вдруг спросила:
— Значит, как я понимаю, ни я, ни твой ребенок тебе, Николай Владимирович, уже не нужен? Тебе интересно узнать, как нас загребли из-за твоих дурацких выходок и, как только я родила, сразу же увезли в Лучегорск? Это тебя интересует? — В голосе Валентины слышалась обида и злость одновременно.
Я ничего не ответил жене и дал своему звонку отбой и положил мобильник на столик. Что я мог сказать ей? То, что я не хочу рисковать ни ее жизнью, ни, тем более, жизнью ребенка, сына, которого я еще не видел, но у которого такие прелестные кудряшки на головке? Нет!
Я сначала растерялся — натуральнее не бывает, но потом взял себя в руки. На душе у было тошно и гадко. Она стала похожа на паршивую осеннюю погоду, когда безмятежная и надоевшая всем слякоть сменяется промозглым сырым ветром.
«Хотя бы не выстудить из моей души то нежное и дорогое, что осталось от любви к Валентине и сынишке, — подумал я. А Валентина... Валентина сейчас все равно не поймет меня, что бы я ей не говорил».
Я не только научился не пререкаться с женой, которую, если уж понесло, то не скоро не остановишь, но и знал, что она не бросится тут же лезть в петлю, а к завтрашнему утру оттает, пересердится. Нынче же она могла молоть всякую обидчивую дребедень.
Конечно же, я кретин, самый, что ни на есть, последний кретин. Ну и что из этого следует? Да ничего! Себя в таком возрасте уже не переделаешь, как бы ни старался.
Сказать Валентине, что я буквально полчаса назад хотел приехать к ней в роддом и залезть средь бела дня, рискуя жизнью на энный этаж, в ее палату? Нонсенс. Все равно она не поверит, и снова будет нести околесицу. Прийти и повиниться перед фараонами? Тоже ерунда на постном масле. Да и если бы я захотел это сделать, ничего бы из моего стремления не получилось, поскольку я снова как в клетке, разве что без решеток. Скорее всего, мордовороты, сидящие в прихожей за дверью, никуда меня не выпустят до прихода Хозяина.
Я потянулся к лежащему на столике мобильному. Хотел сказать Валентине еще пару слов, если уж ей так хочется, посюсюкать о сыне, который мне был отнюдь не чужой, но передумал — придет время, все встанет на свои места...
* * *
Время тянулось так медленно, а думы были такими черными, что я извелся в этой отлично меблированной комнате. Я долго ходилвзад-вперед по комнате, затем остановился у стеллажа с книгами. И опять же, глаза разбежались по корешкам. Шекспир, Лев Толстой, Алексей Толстой, Шолохов, Аксенов, Солженицын, Шевченко, Дюма, Азимов, Шекли, Агата Кристи, Саймак... Множество неизвестных авторов...
Так и не взяв со стеллажа ни одной книги, решительно прошел к дивану. Лег, но, не прошло и пяти минут, как я снова был на ногах. Взгляд по-подхалимски опять провел прямую к телефону, лежащему на столике. Я даже направился к нему, взял мобильник, но потом положил его не место: зачем еще раз изводить Валентину, себя? Я все сказал. Все сказала на сегодня и жена. Пусть уж лучше занимается сыном. Ей чуть-чуть легче, нежели мне. Все есть, чем заняться... А вот мне... Стражи правопорядка, конечно же, слушали разговор, и на все сто процентов убедились, что я в Красноземске.
Я ухмыльнулся: пусть дуроломы помельтешат там, а здесь, в Лучегорске, чуток поуспокоятся. Красноземск не деревенька, где все и обо всем знают. В Красноземске «затерявшуюся личность» сразу найти проблематично...
Снова сел на диван. Мягкие подушки обхватили тело, и приятная нега заполонила меня: не нужно было никуда спешить, не нужно было прятаться от представителей правопорядка, от двушников и трещников. Хотя, я не знал, кого представляет Кулич. Разве что авторитетов воровской братии? Вот уж с ними я не был знаком, поэтому это даже заинтересовало меня.
Солнце начало клониться к западу. Судя по тому, что за окном стали «зажигаться» синие сумерки, с момента прихода сюда, прошло не меньше трех, а то и четырех часов. У меня своего «будильника» не было. В комнате тоже часы отсутствовали.
Нет, я не задремал здесь ни минуты, хотя мог это сделать запросто.
Не позволили мне черные мысли, которые медленно, но настырно, плели в душе паутину страха. Я вспомнил, как еще сравнительно недавно, начиная свое дело, чувствовал себя если не Богом, то, по крайней мере, и не последним человеком. Да, я хотел и стремился прорваться в круги богатеньких «Буратино». Не все получалось, но я уже начал ощущать, что нужен обществу. Вернее думал, что нужен. Оказалось все наоборот. Коррумпированное, погрязшее в болоте богатенькое общество не то, что не хотело принять меня в свои ряды, а наоборот, всеми возможными и невозможными способами топило...
Я, от нечего делать, снова встал с дивана, заглянул в холодильник, полки которого ломились от яств. Медленно захлопнул дверку. Абсолютно не хотелось есть... Вернулся к дивану, но не садился, а несколько минут просто постоял перед ним, прошел к двери, распахнул. Один из амбалов поднял на меня голову. Я не ждал, пока громила хоть что-то спросит, прикрыл дверь.
Я снова был в клетке, в которую нынче попал по своей воле. Неожиданно зачесалось в запястье. Именно там, куда уже покойный трешник всадил мне электронный Бобик и пометил.
Я плюхнулся на диван, сорвал с себя пиджак, закатил рукав на рубашке и со страхом уставился на пластырь.
Рука под пластырем зачесалась еще сильнее.
«А что, если этому вживленному мне в руку жучку фараоны дали команду на самоуничтожение, и по моему телу только что стал расплываться яд рыбы куго, или еще что-то посильнее? — с ужасом мелькнула у меня мысль. — Все! Не пройдет и минуты, как я откинусь... Фараоны на это мастера...
Рука уже не чесалась, а жгла.
Передатчик, который находился где-то глубоко в руке, возможно, давал о себе знать. Неизвестно, на сколько ему хватало энергии, чтобы не произошло самораспада. Достать его из руки самостоятельно я не мог. Этого не мог сделать даже опытный хирург: малехонькая микросхема размером в несколько микрон при насильственном удалении из тела, как многократно сообщали в средствах массовой информации и по телевидению представители власти, могла взорваться, а ампулка, присобаченная к ней «накрыться» и расплескать яд рыбы куго... А, может, это взыграла только моя впечатлительная натура, и ничего не произойдет?
Я сначала поймал глюк, а потом забегал, как загнанный зверь, по комнате. Не прошло и минуты, как я подскочил к двери, которая вела в прихожую, распахнул ее и практически набросился на мордоворота:
— Найди немедленно Кулича! Умираю!!!
Амбал медленно привстал со стула, улыбнулся и попросил повторить, кого я имел в виду.
— Ну, того, который привел меня сюда...
Мордоворот понятливо кивнул накоротко стриженой головой, не спеша взял трубку и начал тыкать пальцем на кнопки, затем поднес ее к уху. На том конце подозрительно долго не подходили к телефону, и я уже начал терять самообладание. Страх пожирал меня. Рука, как показалось, уже занемела.
Наконец мордоворот кашлянул в трубку и хрипло проговорил:
— Этот поц требует Хромого. Да, нервничает. Чего — не знаю. Хорошо, — бросил амбал и протянул мне трубку.
Я ухватился за нее, как за соломинку:
— Это Кравцов. У меня, видимо, «Бобик» сломался. Рука совсем задеревенела, — голос у меня срывался на фальцет.
— Не бери много в голову, Николай, — послышался в трубке спокойный, размеренный голос Грома. Уж чей-чей, но голос Грома, я запомнил на всю жизнь. — Пластырь с руки не вздумай снимать. Это у тебя всплыл так называемый синдром неопределенности. Я уже на полдороги к тебе, так что жди. Максимум через два часа, ты, наконец, избавишься от электронной скотины и перестанешь быть меченым. Потерпи. Чувствуешь, что рука у тебя уже потеплела, и отпустило? Чувствуешь?
— Будто бы, — неуверенно произнес я, прислушиваясь к руке, которая, как показалось, действительно начала отходить.
— Ну вот, жди. Полежи на диване, подремли. Как приеду, уверяю, спать тебе не скоро придется. Жди.
В трубке заиграла музыка отбоя, и я передал ее мордовороту, молча повернулся и вернулся в комнату, прошел, как советовал Гром, к дивану, лег, но не то что сон, даже полудрема не приходила ко мне. Рука перестала печь и чесаться, и я чуть успокоился...