Мне купили новый костюм, ботинки. Настроение счастливо-праздничное. Так приятно ходить в обнове! Другим человеком себя чувствуешь. С весной события убыстряются, не заметил, как учебный год закончился.
Мы пришли в школу. Учительница сказала, что сегодня последний день занятий, кто желает — может прийти завтра, сфотографироваться с классом на память.
Заявились не все. Я в новой матроске, весело бегаю с ребятами по цветущему школьному саду, уже зная, что скоро уеду отсюда навсегда. И от этого знания небольшое отчуждение от всего и всех.
Позвали фотографироваться. Я прибежал последним. Впереди всё занято. С Лёней и высокими девочками стали сзади, поэтому нас едва видно. Только головы и краешек матроски. Между нами рослый парень.
У Лёни самое привлекательное лицо, в руке букетик полевых цветов. Рядом с учительницей сидит самая красивая девочка класса – Чита. К сожалению, Гулливерова не пришла, и я не могу увидеть, вспомнить её лицо. Остальные мальчики и девочки не запомнились, мы мало общались.
Я доволен, что не буду здесь учиться, где так много прогулял, что можно сказать: почти и не учился в третьем классе.
Жаль разлучаться с Лёней. Взял его адрес и пообещал писать письма.
(Три годы мы обменивались скучными письмами, не умея писать интересно, и не зная, о чем? Получил его фото. Потом он написал, что мать поменяла отчима, тоже уехали из Медведовки, прислал новый адрес. Но мы всё больше отчуждались, и я не ответил на очередное письмо.)
Несколько дней ходил с ребятами, ловить рыбу на плотине. Скучное и терпеливое занятие не по мне. Наше купание не отложилось в памяти, потому что заурядно, без событий и происшествий.
Кто-то из мальчишек похвастался татуировкой. Лёня сказал, что её накалывают иголкой, смоченной в туши. Я представил, какая будет боль, и желание, сделать наколку, пропало.
Мать купила нарядный макинтош в серо-голубую полоску, который ей очень шел, и она часто надевала, даже если и не было необходимости — всё время солнечная погода и тепло. За всё лето не вспомнил ни одного дождя.
Как-то, принесла бутылку жидкого гематогена и заставляла пить по столовой ложке. Долго не мог привыкнуть. Охотней ел плиточный гематоген, похожий на конфеты, но на него нет денег.
Для подкрепления здоровья, матери выписали глюкозу. Не имея возможности, делать уколы, она разбивала ампулы и выпивала, давала и мне. Она не могла понять, что её и моя худоба, от недостаточного питания.
Неподалеку от клуба, где показывали только фильмы, возле заброшенной кузницы, стоял старый Фордзон с жестким, железным сидением, на которое мы забирались, представляя себя трактористом. Но долго на нем не просидишь – жестко, ноги свешивались. Иногда в кузнице работал кузнец с подручным, который качал меха, раздувая огонь, а мы стояли в дверях и смотрели, как они работают, неподъемными для нас, молотами.
Летом я и мать проходили мимо распахнутых окон пустого зала нарсуда, мать, с сожалением, сказала, что ей предлагали работать в прокуратуре, стать юристом. Была такая возможность, но она не согласилась. По её тону чувствовалось, что она чего-то не договаривает.
Я не мог знать, что стоит за умолчанием: безмерная власть над бесправными людьми, тяга к обеспеченной жизни любыми путями, даже нечестными. Как это ей, учительнице, предложили стать юристом? Зря не согласилась. Вон они, какие важные, не бегают в поисках работы.
Сразу возникло представление о сытой и обеспеченной жизни, о которой мы, иногда, с матерью мечтали вслух.
Каждый раз, переезжая на новое место жительства, надеялись, что уж здесь найдем наше неуловимое счастье, которое для меня тогда ассоциировалось только с сытой жизнью.
Запомнился приезд на клубничную плантацию к молодому мужчине, с которым мать познакомилась в прошлом году, когда он, солдатом, ехал домой в запас, а мы с дочерью уборщицы, к её жениху, который не хотел на ней жениться. Как-то, он один раз приезжал в Медведовку на одну ночь, меня отправили спать к другу.
Сейчас мать решила сама навестить его. Он был в поле. Прошли с ним далеко за ветлы. Я мешал, и меня услали погулять, с наказом – без зова к ним не подходить.
Я пошел к высоким, ухоженным клубничным грядкам, в надежде найти, хотя бы одну ягодку, но, сколько ни высматривал, ничего не увидел. Сбор ягод давно закончился. В этот же день, прямо с плантации, мы уехали домой.
Видимо, не каждое воскресенье показывали фильмы для детей, поэтому утром я повадился выходить под репродуктор, и с увлечением прослушивал детские радиопостановки, вместе с другими пацанами, кружа вокруг столба с мощным, серебристым репродуктором, горланящим почти весь день.
Самуил Маршак «12 месяцев». Подметаем босыми ногами горячую кубанскую пыль, зачем-то наклоняемся к земле, создаем видимость делового присутствия. Стесняемся признаться, что мы здесь, чтобы послушать радиопостановку.
Внезапно увидел приближающегося китайца. От мальчиков слышал, что в станице появились китайцы, но сейчас увидел впервые. Он подошел ко мне и на хорошем русском языке спросил дорогу.
От волнения, я, молча, махнул рукой в направлении моей школы. Он вежливо и внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, словно догадываясь, что эта встреча навсегда запечатлеется в моей памяти, и ушел.
Радио, чуть ли не каждый день горланило о нерушимой дружбе с китайским народом. В хронике часто показывали круглое лицо Мао Цзе Дуна и ликующих китайцев при виде своего вождя. И у нас такое было недавно.
Лето в разгаре. Знойные улицы пустынны и пыльны. Взрослые на работе, мальчики на речке.
Иду от рынка, где в ларьке купил лезвие для заточки карандашей. Что-то, возможно, сообщение по репродуктору, натолкнуло на мысли о правительстве: Сталина не стало. И до сих пор неизвестно, кто нами руководит? И ничего страшного не происходит. Живем.
Вокруг безмятежно спокойно. Скука страшнейшая, никаких развлечений. Кино только по воскресеньям. Полнейшая информационная блокада. Никому до меня нет дела. Надоело слоняться по улицам, часами плескаться в речке. Где-то бурлит жизнь. А я не в силах ничего изменить.
Немногие знали, что 17 июня в Берлин введены советские танки для подавления вспыхнувшего бунта. Погибло более двухсот участников демонстраций. Повсюду начались аресты. Советские военные трибуналы вынесли более двадцати смертных приговоров.
В мае Берия в Москве орал на Ульбрихта за то, что полмиллиона немцев ушло на Запад. «Берия, поддерживаемый Маленковым, настаивает на изменении курса, предлагает отказаться от построения социализма и даже вывести советские войска.
В этот момент идут переговоры о вступлении ФРГ в НАТО, и, по мысли Берии, в таком случае, лучше иметь под боком единую нейтральную Германию. Этот вариант не прошел, сошлись на формулировке: «отказаться от курса на ускорение строительства социализма».
26 июня в два часа дня на заседании Совета Министров арестовали Берию. «Жуков обратился к Маленкову: — Георгий Максимилианович, а давайте заодно арестуем и этих, — показывая на Молотова, Кагановича, Хрущева… Маленков не дал этого сделать».
«На повестке дня были пометки рукой Берия: «Тревога, тревога, тревога!» В числе документов, обнаружили анкету, которая разоблачала Берию, как английского шпиона, облигацию, принадлежащую Булганину, на которую выпал самый большой выигрыш. (Потрясающее совпадение!)
Никто из нас не знал, что 7 июля Георгий Маленков на заседании пленума ЦК КПСС прочитает доклад против культа личности Сталина, напомнит, что «ещё в феврале Сталин в связи с задачей подъёма животноводства настойчиво предложил увеличить налоги в деревне на сорок миллиардов рублей. Ведь мы все понимали вопиющую неправильность и опасность этого мероприятия. Мы говорили, что все денежные доходы колхозов составляют немного более этой суммы».
Через три года тот же самый доклад, дополненный цитатами из Ленина и примерами из жизни, прочитал Никита Хрущёв.
Никто из нас не знал, что в Корее закончилась кровопролитная война, на которой погибло шесть миллионов человек. В том числе и много советских лётчиков, сражавшихся с американцами, летающими в подавляющем численном превосходстве на более совершенных самолётах в специальных декомпрессионных костюмах, которые очень не скоро появятся у нас, благодаря тому, что наши лётчики сбивали американские самолёты, и мы поражались уровню заморской техники. Лишь через многие годы смогли приблизиться. В этом наши жертвы были хоть как-то оправданы.
Перед стандартным железнодорожным вокзалом тех времён у низкой ограды, за которой пыльные кусты сирени, толпятся мужики вокруг сидящего на корточках. Разбитной парень соблазнял легким выигрышем, узнавшего, под каким из трех наперстков, находится черная горошина.
Я отчетливо видел, под каким, и удивлялся, что другие, каждый раз указывают на пустой наперсток. Ставка по мизеру, на рубль. Здесь состоятельных не существовало. Да и эти не хотели особо рисковать. У меня же и рубля не было. Да и мальчишку не пустили бы в круг взрослых. Больше наперсточников не видел, лишь читал о том, как они дурят наивных людей.
Появились только после перестройки, когда у людей завелись лишние деньги, и не знали, куда девать в связи с бешеной инфляцией, на что-либо серьёзное их было мало, а на «пирамиды» и лохотроны, в самый раз.
Мы уезжаем в Краснодар. На вокзале большой фанерный щит-плакат, сообщающий о лесозащитных полосах, которые задерживают ветер и снег, помогая урожаю.
Такие лесополосы я здесь видел, стояли за железнодорожными путями, расчерчивая хлебные поля на аккуратные квадраты. Удивлялся, как много сделано. Деревья уже выросли. Понимал, с каждым годом полос будет всё больше. Правительство не зря уделяет такое внимание.
Тогда мало кто знал, чем всё это закончится? Пользу приносят только двух-трех рядные полосы, ослабляющие ветер. А ведомство, в погоне за валом, начнет высаживать десятирядные, сплошной стеной встречающие ветер, который за полосой закручивался в вихрь, вздымая чернозем в воздух, и насыпая его в двухметровые валы, оголяя пашни. И не было силы, способной укротить вредную деятельность этого ведомства, как и мелиоративного позже, собиравшегося перебросить сибирские реки.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/23/966