ГЛАВА 38
Я сидел, зажатый двумя трешниками на заднем сидении вездехода, который, завывая, медленно продирался в темноте по колдобинам и грязи к трассе. Впереди с чувством выполненного долга старший группы захвата бахвалился перед водителем, что только он и мог без потерь личного состава взять самого Черного Дьявола. Я был в полном сознании, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
«Везут почти что труп», — подумал я, ощущая, как во мне вдруг прорезалось умение видеть по другому, нежели видят обычные люди. Меня, никогда не учившего высшую математику и философию, посетила турийя, ну, то есть, состояние просветления, и сразу же осенила мысль, что математическое выражение и формулы, включающие в себя четыре и более переменных величин, каждая из которых независимо от остальных может принимать положительные и отрицательные значения между плюс бесконечность и минус бесконечность, поэтому каждая математическая формула имеет пространственное выражение. Теперь идея о пространстве четырех и более измерений «воплощалась» в жизнь. Как казалось мне, я смотрел на все иным взглядом. Теперь видел каждый предмет не только в перспективе, но и сзади, со всех сторон. Видимо, это и было четвертое измерение. Я чувствовал, что еще немного, и смогу переступить барьер и пятого измерения, и научусь видеть все даже изнутри. И не только видеть, но и попытаться управляться там... Но для этого нужно было, чтобы меня посетило высшее сознание, до которого я еще пока не дорос. Я чувствовал и еще одно: через некоторое время смогу мысленно воздействовать на все, находящееся рядом со мной: на трешников, водителя, двигатель вездехода... Я ощущал биение сердец четверки, ток крови не только по основным артериям спецназовцев, но даже по их тончайшим сосудам, чувствовал, как карбюратор вездехода готовит бензин, перемешивая его с воздухом, и подает по выпускному трубопроводу в цилиндры двигателя внутреннего сгорания...
Преодолев последний метр грунтовки, натужно ревя на косогоре, вездеход, неуклюже задрав перед, черепахой вывалился на совершенно пустую ночную трассу и почти сразу, разбрасывая комья грязи, набрал крейсерскую скорость.
— Через два часа мы доставим тебя в аэропорт, а еще через некоторое время ты предстанешь перед высшим руководством, — повернувшись ко мне, ехидно сказал трешник. — Уж будь спок, каменоломни тебе обеспечены, если не будет чего похлеще... Может, даже отправишься под многокилометровую толщу воды добывать там кое-чего, или станешь рудокопом и тебя отправят на Марс... Так что, пока наслаждайся необозримой синевой неба, вдыхай на полную грудь воздух... Скорее всего, это твои последние деньки на Земле...
Самодовольная ухмылка, расплывшаяся на полном лице трешника заполонила почти все его плохо выбритое лицо.
Я хотел ответить хоть что-то самоуверенному старшему наряда, но язык мой тоже словно окаменел.
— Этот поц хоть немного еще соображает? — спросил у начальника сидящий справа от меня спецназовец.
— Соображает, — спокойно ответил старший. — Заключенный при полном сознании и прекрасно соображает. Пули парализовали только его двигательные центры. Мозг работает. Это видно по его глазам. Видите, каким огнем то разгораются они, то притухают. Ничего, после того, как побывает в руках наших вышибал, вряд ли будет чего соображать. Парализатор будет действовать еще часов восемь в зависимости от стойкости организма предмета охоты, но, уверяю, ребята, в Москве с ним церемониться не станут. Ты понял? — уже обратился ко мне капитан. — Можешь не отвечать. Знаю, что ты все соображаешь, и понял. Ничего, — продолжал измываться надо мной, совершенно неподвижным старший наряда, — в Москве тебе мозги быстро вправят. Припомнят все: и побег из зоны, и побег из тюрьмы, и многочисленные трупы, которые ты оставил почти по всей России, и не только по России... Кстати, после бунта в тюрьме и твоего побега оттуда, Поповский уже не начальник тюрьмы и не подполковник. Его разжаловали до стрелея.
«Значит, Поповский тогда мне не врал, иначе бы его не разжаловали», — подумал я. Попробовал пошевелить рукой, пальцами, пока ничего не получилось. Тогда я полностью переключился на расшифровку скрытых знаний, которыми уже обладал, но еще не полностью владел.
Турийя то приближалась ко мне, то снова туманным облаком выветривалась из сознания, и я опять впадал в прострацию. Мозг постепенно, словно нехотя погружался в состояние чрезвычайной физической и нервно-психической слабости, упадка сил, безразличия ко всему окружающему меня нынче. Меня словно контузило. Это действовали парализующие пульки, которые постепенно, подкармливая порциями, поддерживали в моем сопротивляющемся организме баланс парализатора.
Время бежало неумолимо. Мозг, все мое существо сопротивлялось парализатору, а вездеход мчался по трассе, приближаясь к конечной цели.
Дорога спускалась полого. Деревья, посаженные по обе стороны, бросали на мокрую бетонку редкую тень своих безлистых скелетов. Когда впереди, наконец, появились несмело разбросанные домики пригорода, спецназовцы в вездеходе зашевелились, повеселели.
Старший группы достал из «бардачка» трубку и сообщил, что они прибывают.
— Флайринг уже ждет. Скоро тебе конец, Черный Дьявол. До военного аэродрома отсюда рукой подать, — сказал капитан, снова положив трубку в «бардачок». — Твоя песенка спета, Кравцов...
Я ничего не ответил капитану, лишь пару раз хлопнул, словно пудовыми веками, стрельнул налившимися кровью глазами.
— Молчишь, и слава Богу, — язвил дальше старший. — Я бы не перенес твоего сопливого хныканья... Мы передадим тебя из рук в руки не городской, не областной, а московской службе и...
Капитан повернулся к водителю:
— У поворота на Лужковку, сержант, притормозишь. Отлить надо.
Водитель понимающе кивнул.
Метров через пятьсот у дороги на небольшом возвышении, замаячил продолговатый щит с черным пятнышком в правом углу.
Вездеход проскочил к щиту в считанные минуты. Сразу за поворотом, как того и просил старший группы, затормозил.
Капитан приоткрыл дверь и повернулся к сидящем на заднем сидении трешникам:
— Вы тоже, ребята, можете отлить. Да и ноги поразмять не помешает...
— А этот? — один из трешников кивнул на меня. — Не сбежит, господин капитан? Может нам остаться при нем, пока вы...
Старший улыбнулся:
— Эта скотина немощна. Он даже языком не может пошевелить. Нам предстоит длительное оформление протоколов, затем, скорее всего нас тоже сразу же залетные заберут в Москву для дачи показаний, так что, ребята, увидим унитазы и писсуары не скоро. О нем сейчас скрупулезно заботится страж парализатора. Он подпитывает тело заключенного. К тому же, двойная подстраховка...
...Спецназовцы гурьбой вывалились из вездехода.
Я прекрасно соображал. Понимал, что, возможно у меня остался единственный шанс для побега. Дальше это сделать будет проблематично. Еще и еще раз приказывал своему измученному мозгу вывалиться из «кокона», из-под тисков парализатора, поставить перед молекулами парализующей жидкости своеобразный щит, но пока ничего не получалось. Я пока не мог определить путь мечущихся по всему телу молекул парализатора, и поэтому «топтался» на месте. Каждая молекула мчалась по организму по очень запутанной траектории. Они не разлетались по прямой во все стороны, как того хотелось бы мне, а сталкивались между собой, попутно тараня здоровые молекулы организма и без конца меняли направление движения, поэтому я не мог ни сгруппировать их, чтобы отправить в «темный» закуток, ни оградиться от них...
Спецназовцы чуть в стороне от вездехода шутили и пересмеивались, покуривали.
Я скосил глаза к открытой двери. Путь к спасению был, как нельзя рядом и манил, но я до сих пор не мог пошевелить даже пальцем.
Фары вездехода освещали часть дороги и щит, рядом с которым собрались спецназовцы.
На изъеденном ржавыми оспинами дорожном указателе неизвестный давно закрасил белилами старое название города, забыв, или не успев написать новое.
— Посмотрите, шеф, ворон, — сказал кто-то из спецназовцев. — Это к добру или нет?
Нахохлившийся старый ворон, который сидел на щите, искоса, пренебрежительно посмотрел на небольшую группу спецназовцев, недовольно каркнул и не спеша, пару раз ударив крыльями, помог себе и перелез на верх указателя.
— Пусть каркает, сколько влезет. Ему осталось лишь каркать, как и нашему парализованному, хотя он теперь и этого не может.
— Но почему ворон, господин капитан? Они что, не спят по ночам? — все еще не унимался трешник.
— Хоть ворон встретил, — хрипло ответил за капитана водитель. — Все живность какая. Это еще хорошо. Вот если бы мы без Черного Дьявола возвращались, да приехавшие за ним москвичи здесь, на кордоне, нас приласкали, а? А вороны, может, и спят по ночам, а, может, как и нам, некоторым из них приходится быть, на страже...
— Ладно, поразмяли ноги, по коням, — приказал старший.
«Вот, и все, я лишился последней надежды смыться» — с сожалением подумал я, наблюдая, как спецназовцы, сделав по последней затяжке, швырнули окурки сигарет на дорогу и бодро рассаживались по своим местам. — Да нет же! Если я не помогу себе сам, кто поможет? Больше некому!»
Собрав все силы, на которые мог рассчитывать, почти остановив сердце, в считанные секунды, бросив всю кровь к мозгу, я оставил в остальном организме ее лишь столько, чтобы хватило для поддержания биоэнергетического потенциала. Затем, пробежавшись по лабиринтам цепочек, начиная от лобной доли, сбил в кучу практически все, сосущие молекулы парализатора, качком перебросил их на свободный участок на плече, где уже был предусмотрительно создан непроницаемый для них «энергетический колпак».
Я не мог, как и прежде даже пошевелить рукой, но мог теперь применить свое высшее сознание, которое, наконец, «прорезалось» во мне.
Я уже все видел изнутри, и даже попытался проникнуть под черепные коробки четверки спецназовцев, но они для меня, пока еще не набравшего силы, были словно за семью замками. Тогда я переключился на двигатель вездехода. Мне хватило буквально сотой доли секунды, чтобы сгустить в карбюраторе бензин настолько, чтобы он уже не смог проделать свой путь дальше. Двигатель пару раз чихнул и заглох окончательно.
— Не заводится, зараза, — проговорил в нос водитель, насилуя аккумуляторы.
— Чего? — к нему повернул голову капитан.
— Вездеход не заводится, господин капитан.
— На то ты и водитель, чтобы завел. И побыстрее, — недовольно сказал спецназовец. Зачем двигатель глушил? Я тебе приказывал?
— Накаркал, собака, — снова прогундосил водитель, выходя из вездехода.
— Не понял! — капитан взвился.
— Это он о вороне, господин капитан, — приземлил старшего наряда спецназовец, который сидел справа от меня.
Прошло минут пять. Я чувствовал, что силы прибавляются. Я уже мог пошевелить пальцами на руках и ногах, а это было уже кое-что. На меня спецназовцы абсолютно не обращали внимания, словно рядом с ними сидел не человек, не преступник, а лежал мешок с песком.
— Ты скоро заведешь свою колымагу? — недовольно спросил капитан у водителя. — Нас съедят, если мы не успеем к сроку...
— Ничего не пойму, господин капитан, — растерянно, глотая окончания слов, хрипло бормотал водитель вездехода. — Все с двигателем в порядке, горючего хоть залейся, но не заводится. Вызывайте дежурку с базы, господин капитан. Не знаю, что с нашей машиной. Хоть убейте.
Капитан потянулся к «бардачку» и взял кристалл памяти, чтобы связаться с базой.
«Накинуть» непроницаемый колпак на кристалл памяти мне не составило труда.
— Клин клином, — в недоумении пробормотал спецназовец, когда на вызов кристалла памяти никто из базы не откликнулся.
Капитан бросил кристалл в «бардачок» и вышел из машины. — Сколько осталось до базы? — зло спросил он у водителя.
— От этой развилки пять с половиной километров, господин капитан.
— Выносите заключенного, — приказал капитан.
Подчиненные не пошевелились.
— Это приказ!
— Мы что, будем тащить почти что труп пять километров на руках, господин капитан? — заикнулся трешник, сидящий слева от меня.
— Надо будет, и десять потащишь!
Вздыхая и чертыхаясь про себя, понося вслух водителя, трешники выволокли из вездехода мое обмякшее, неподвижное тело.
— Будем нести по очереди, — сказал один из них и взвалил меня себе на спину. — Через двести метров заменишь. Кстати, ворон к добру, Василий? — спросил трешник у своего напарника.
Тот, кого трешник назвал Василием, только хотел ответить, что не знает, но его опередила птица. Она опять лениво продрала горло и, с трудом подняв пощипанные, старые крылья, захлопала ими. Затем, оттолкнувшись ногами от щита, ворон спикировал вниз и, аккуратно развернувшись у самой земли, устало полетел в сторону Лужковки.
— Разошелся, — только и сказал, грустно вздохнув спецназовец.
— Но почему ворон? — все еще не унимался трешник, кряхтя подо мной — он уже взвалив меня на себя и топал вперед.
— Хоть ворон встретил, — удрученно ответил трешник. — Все живность какая. Это еще хорошо. Если бы на кордоне, нас встретили убегуны? Ты бы этот почти что труп в полчаса к Лужковке приволок.
— Прекратить разговоры, ускорить шаг! — прикрикнул капитан, идущий следом за спецназовцами. — К первому блокпосту мы должны прибыть через двадцать пять минут!
«Когда же посетит меня полное просветление? — думал я, ощущая, как исподволь наливается энергией тело. Скорее бы! Времени осталось в обрез. Успею ли?»
ГЛАВА 39
В коконе было тепло и уютно. Из него просачивалась какая-то белесая жидкость. Не сопливая, а приятно пахнущая, обволакивающая. Она пробиралась к телу даже через костюм и рубашку, ставшие к этому времени почти мокрыми. Сначала покалывание тягучей жидкости было неприятным для меня, а теперь — убаюкивающим.
После по-царски сытного обеда тянуло ко сну. Я собрал все силы и отбросил от себя сонливое состояние. Конечно, не забыв перед этим заэкранировать от посыла в пространство свои мысли.
Я понимал: пока они думают, что мое биологическое тело отдыхает, или, как я сам выразился, додыхает в коконе, необходимо освободиться от пут. Но, увы, свободная правая рука лишь скользила по липким нитям, пальцы слушались команд, но не могли разорвать или хоть чуть ослабить обвивающие тело веревки.
Помощи ждать было неоткуда, поэтому в своем полудремотном мозгу я начал лихорадочно прокручивать массы вариантов, но все они отчужденно разбивались о непреодолимую преграду, имя которой был кокон.
Я не увидел, как кто-то появился в комнате. Определенно гуманоид. Зашел ко мне сзади. Я почувствовал сильное покалывание в висках. Так уже случалось, когда мне телепатировали, а я блокировал вход и выход.
— Тебе, Щупач, хорошо сейчас? — услышал я знакомый голос. — Просыпайся. Все датчики приборов говорят о том, что ты уже здоров, чист и готов к работе.
Я раскрыл глаза и прямо перед собой увидел Сету. Я так обрадовался, что почти сразу разблокировал свой мозг. Огромного потока чувств, хлынувшего от меня в ее мозг, Сета не ожидала, поскольку, как от удара, отскочила в угол комнаты.
— Ну, Щупач! В тебе силища, как у Всевершителя! — только и произнесла она, бросая в мою сторону опасливый взгляд.
— Ты зачем пришла? — мысленно спросил я, поумерив выброс телепатической энергии.
Она только заговорщицки улыбнувшись, принялась освобождать меня от липких нитей из которых был сплетен кокон. Не очень приятная процедура: ей приходилось отдирать нити как лейкопластырь, от моей одежды, от моего тела. Но, вместе с тем, меня подмывала радость — наконец-то меня освобождают!
— И что же дальше? — вслух спросил Сету я, когда она, отбросив остатки кокона в угол, снова подошла ко мне.
— Дальше? Дальше пойдем, Щупач, на процедуры, — сказала она. — Поднимайся. Тебя ждут.
— Что еще за процедуры? — спросил я, но уже в который раз не получил от ее никакого ответа.
— Ты у нас не один здесь, Щупач! — сказала Сета и, недовольно шмыгнув носом, подтолкнула меня к стене, затем опередила, повернула голову и начальницки произнесла:
— И побыстрее!
«Знаю, что не один» — подумал я и потащился за ней через переборки как послушная собачонка.
Она, не оборачиваясь, шла и шла сквозь стены. Как заметил я, в сторону, где была и комната с Валентиной. Остановилась Сета неожиданно. Я, задумавшись, поскольку шел за ней «на автопилоте», едва не сшиб ее с ног.
— Подождешь здесь, — грубо сказала Сета и тотчас исчезла в очередной нише.
Я послушно остановился, и мысли мои понеслись вспять.
Перед последним пробуждением, когда мне страшно захотелось есть, мысли вертелись у огромной многопудовой двери, которая раскрывалась после набора кода и, схлопывая тоннель перехода, снова автоматически закрывалась. Определенный код, видимо служил и для попадания в Сотейник.
«Умный» суперлифт Сотейника скорее всего должен был принять или «выдворить» очередную живую тварь с какой-то другой планеты, а, может, и Галактики. Затем доставить ее в определенную комнату, где ее нужно было спеленать в тепленький кокон для биообработки. Но вместо предполагаемой твари, в коконе оказался я, подвернувшийся под огромное подобие ножа бульдозера размером с комнату. Он-то и запихнул меня куда следует. И тут мне припомнилась «растерянность» гусеницы, цепко охватившей меня присосками. Она уже начала «свое дело», но затем отпрянула на миг и уже другими присосками, опять присосалась к одежде.
Как понимал я, скорее всего Сотейник был сгустком представителей всех цивилизаций, а, может, и своеобразным зверинцем, зоопарком Вселенной? Иначе, зачем собирать здесь всех их? О Трутне же у меня сложилось весьма непрозаическое мнение. Шестиногий, судя по всему, был простым исполнителем. Наподобие служащего в зоопарке, которому по штатному расписанию было предписано наблюдать за всем происходящим в его ведении. Наподобие завхоза. Как и Восстановителю тоже.
Не единожды я, практически только выплыв из небытия в своем теплом, уютном, как мне казалось коконе, пытался докопаться, кто же на самом деле Восстановитель, и что он должен восстанавливать здесь, в Сотейнике? Испорченного мной коротышку Свенскоруса? Или Восстановитель подобно ветеринарному врачу... Да нет же! Они на Свенскоруса практически не обратили внимания. Может, Восстановитель прибыл для того, чтобы каким-то образом починить Сотейник или еще что-то... Наверное...
И тут на меня словно нашло.
Я, не долго мешкая, решил попытать счастья и смыться из осточертелого Сотейника. Заблокировав телепатические каналы «на выход», со всего разбега впрыгнул в ближайший сегмент.
Сначала привычно ватно обволокло всего с ног до головы, затем забило дыхание, но уже буквально через несколько секунд отпустило. Мне повезло — я сразу впрыгнул в длинный, петляющий коридор. И справа, и слева до очередного закругления, в коридор темными пятнами вдавливались ниши комнат-ячеек. В подобном коридоре я был уже дважды — когда меня вел взбесившийся коротышка Свенскорус, а во второй, когда мы лазили по Сотейнику в поисках Валентины вместе с Калюжным.
Понимая, что о моем побеге, видимо уже известно, Я, не мешкая, полагаясь на счастливый случай, стал лихорадочно врываться во все ослепительно-белые комнаты, дабы отыскать в этом адовом Сотейнике бедную, одинокую Валентину. Про того парня, или парней с Земли, о которых мне в свое время тоже рассказал Анатолий Калюжный, я как-то не думал — не до них. Но после пятидесятой или шестидесятой попытки, пыл у меня поугас. Это были либо абсолютно пустые комнаты, либо в них «почивали», а, может, и бодрствовали неведомые мне твари. И все из них, разумные, поскольку подобие огромного пушистого персика с двумя кроваво-красными вишнями, прилепленными чуть пониже середины «туловища», телепатически спросило у меня кто я и откуда?
Понять его вопрос, я понял, но ничего не ответил и только решительно вышагнул из комнаты где находился персик. Конечно, по отношению к разумному персикоподобному существу, доставленному сюда неизвестно откуда и неизвестно зачем, я был некорректен, но он понимал, если бы только попробовал разблокировать свой телепатический канал и начал разговоры, меня сразу бы засекли в Верхах Сотейника.
«Ничего, — мелькнула мысль у меня, — даст Бог, как-то в другой раз побеседуем!...
…Уже почти отчаявшись, я вскочил в очередную нишу. И, о счастье! Это была сто двадцать восьмая ячейка. К неописуемой радости, я увидел Валентину! Осунувшуюся, уставшую, но живую! Она бурно бросилась ко мне на шею и принялась расцеловывать.
— Коленька! Откуда ты взялся! Где был так долго? Зарос! Бородатенький ты мой! — в ее глазах я видел не только нескрываемую радость, но и многочисленные вопросы. Кстати, они сыпались из ее рта, как из Рога Изобилия.
Вот тут я должен был открыть не только свой телепатический канал, но и вообще, раскрыться.
— Собирайся, пойдем! Нам надо успеть, пока есть возможность вырваться из Сотейника, — затараторил как из пулемета я. — Кстати, ты умеешь экранировать свои мысли? — спросил, обнимая Соколову.
Валентина была теплая, живая!
Она не ответила на последний вопрос и, отстранив меня от себя, только пожала плечами.
— Понятно, пока не умеешь. Позже научу, — сказал я, нежно поглядывая на радостно-возбужденную девушку. — Сейчас надо сматывать удочки отсюда, Валя. И побыстрее. Кстати, я хочу тебя познакомить с одним человеком. Он тоже был здесь, в Сотейнике. И тоже не по своей воле.
— Да не хочу я ни с кем знакомиться. — Валентина упрямо мотнула головой. — С меня, Коля, достаточно того, что я знакома с тобой, со Стариком, Тамарой и Свенскорусом. Этот симпатяга через день после твоего ухода доставил меня сюда в диковинной автомашине, в этот, как ты говоришь, Сотейник. Старик притащился домой без тебя, Коля, весь в крови, костюм его был подран на полоски. И на всем теле — спине, руках, шее — кровоточащие раны. Словно Старика какой-то изверг ножами пырял...
— Хворхи, — вслух сообразил я. — Не уберегся Проводник.
Передо мной всплыла ужасающая картина темного длинного туннеля, по которому что есть мочи бежит Проводник, громко стуча об осклизлые камни своими башмаками. Вдруг он поскользнулся и со всего маху влетел в камень. И сразу же на беззащитного Проводника набросились тысячи летящих за ним кровожадных тварей...
Мне вспомнилось, как Проводник наставлял меня, когда я, еще не раненный, полз к нему:
— Ты ценишь свою жизнь, Щупач?
— Дурацкий вопрос, — вырвалось тогда у меня.
— Вот поэтому мы и ведем тебя по тоннелям... Лучше быть живым и невредимым и сегодня, и завтра, чем мертвым сейчас. — Проводник тогда хрипло рассмеялся, а я подумал: «Каждый добывает для себя пищу как умеет. Хворхи тоже добывают ее, как умеют. И этой пищей в тоннелях служит все живое...»
Валентина не обратила внимания ни на мою реплику, ни на то, что я подозрительно долго молчал, ошарашенный ее сообщением и продолжала:
— Затем дед, даже не омыв кровь и не позволив нам с Тамарой перевязать ему раны, надрался до чертиков. Больше бутылки водки всадил в себя. Я так и не допыталась в тот вечер, куда он подевал тебя. Перепудила я здорово, Коля! Особенно когда его на «подвиги» потянуло и старик начал все ломать и бить в комнате. И мне на пироги досталось, и Тамаре... Бедная девочка!
А затем темный страшный тоннель, по которому мы что было духу мчали с Тамарой. Старик был мертвецки пьян, когда дали команду. Тамара сначала растерялась, а потом оделась и повела меня в тоннель. Затем были какие-то гусеницы, огромные говорящие мухи... брр... Хотя Свенскорус понравился своей обходительностью и доброжелательностью. Он сказал, что ты здесь, Коля, и со временем поможет найти тебя. Кстати, ты не знаешь, где он сейчас?
В моей памяти всплыла уютная комнатенка, девчушка Тамара, Старик с пропитым лицом и ублюдок — коротышка Свенскорус, еще недавно пытавшийся убить меня.
— Почему молчишь, Коля? Ты не знаешь, где Свенскорус? Он обещал придти за мной, говорил, что после еды, муки мои закончатся, и все извинялся...
Я никак не мог налюбоваться ею. Даже забыл, что нам нужно побыстрее уносить из Сотейника ноги, и только через минуту или две с трудом стряхнул с себя, словно пыль с костюма, умиление девушкой...
Я радовался тому, что Валентина теперь не одинока, не замкнута в своем пространстве, а, по возможности напоена моим непреходящим бальзамом души, предназначенным только для нее, любимого человека. И все раны ее одиночества, кажущиеся для окружающих девушку пустяшными, а для меня кровоточащие, кричащие, перевяжу своим взглядом. Взглядом влюбленного человека. И боль эту я обязался принять на себя...
— Знай, что Свенскорус, это самый обыкновенный, грязный убийца, киллер, Валя, — резко сказал я Валентине. — Нас нахально выхватили — тебя, меня, Анатолия и других — из настоящего, и не знаю, как это еще аукнется в будущем. Хотя, Анатолия, может быть и...
— Я не понимаю тебя, Николай. Отказываюсь понимать, — Валентина не дала мне докончить фразу, подняла глаза. — Ты говоришь обо всем как-то...
— Бежим отсюда, Валенька, сколько хочешь назад в прошлое, хотя это может еще больше «аукнуться» в будущем. Ну и пусть! — бесцеремонно прервал ее я.
— Зачем? — в глазах девушки всплыло еще большее удивление.
— У нас очень мало времени. Через пару минут будет поздно. Хронометр на двери вот-вот заблокируют. Мы не успеем, Валя!
— И куда же ты собираешься бежать, глупенький? От себя, как и от своей тени, не убежишь, — по философски заметила Валентина, даже не собираясь вставать.
— Полторы минуты на сборы! — резко сказал я.
— Что за спешка, Коля? — в комнате раздался хриплый, не ее голос.
Что стоило мне уговорить Валентину! Наконец она согласилась. Долго блуждать по уже знакомому ему маршруту не пришлось, но когда я набрал на двери код, Соколова неожиданно выдернула свою безвольную руку из моей руки и побежала назад. Я едва настиг ее и цепко, как наручники, уцепившись за кисть руки, поволок назад, к двери.
Валентина, упираясь, дрожа всем телом, закричала, вытаращив на меня свои обезумевшие глаза:
— Быстрее! — взревел я. — Сейчас захлопнется открытый мной тоннель! Я не знаю, позволят ли мне сделать еще раз подобное?
— Я никуда отсюда не пойду! Ты... Ты... не тот, кем был раньше! Я боюсь тебя, Николай! Ты стал не тем, кого я знала с детства...
— Кем же? — почти теряя терпение, зарычал я.
Времени оставалось в обрез. Сверху уже пошла команда на изменение кода расхлопывания. Я почувствовал это только что. Я знал, что смогу на какое-то время приостановить приказ сверху, заблокировать его, но на сколько у меня хватит энергии это сделать, увы, я не знал.
— Так кем же я стал нынче? — упрямо переспросил я, все еще оставаясь во власти эмоций.
— Не тот, прежний! А новый. Как оборотень. Словно тебя взяли и нагло подменили, Коля...
Я видел, что она испугалась своих слов, прикрыв рот рукой.
— Ты, Коля, стал... как тень, — повторила Соколова тихо-тихо. — Исхудал почти до неузнаваемости...
— Тот, не тот, тень — не тень, худ — не худ, — я рванул ее за руку. — Быстрее! После будем разбираться, кто я на самом деле, вскричал я.
— Нет! — Валентина чудом освободила свою руку.
— Тогда нам остается лишь одно, стать психами ненормальными и автоматически «наслаждаться» жизнью, которую нам уготовили в Сотейнике.
— Почему ты так решил?
— Да все потому, что к этому идет, Валя. Мне надоело делать вид очень умного, послушного человека, зная, что тебе без конца пудрят уставшие мозги.
— Кто тебе об этом сказал? Почему так думаешь? Неужели, Пчела?
— Этот ублюдок похож на огромного трутня!
— Пусть будет Трутень, — быстро согласилась Валентина. — И все же, почему, Коля?
— Почему, почему, — я обозлился на Соколову, лицо которой не выражало абсолютно ничего, было похоже на мордашку плохо сработанной куклы. — Ты путаешь все на свете.
— Я? — свирепо вскинулись кверху ее брови. Мне надоели твои дурацкие выходки, ненормальные рассуждения о смысле бытия. И вообще, я дико устала...
— Ты утверждаешь этим, что я... я... псих, и совсем не думаешь о том, что все вокруг меня так называемые, психи, и лишь один я — нормальный?
Пауза была такой продолжительной, что я начал терять самообладание. К тому же, на меня со всевозрастающей силой давил приказ сверху, об изменении кода, который я еще сдерживал.
— У меня нет страстного желания стать Щупачом! А сейчас, пойдем! — я вновь схватил Соколову за руку, которая, казалось, теперь была намного холоднее обычного, и нахально, не обращая внимания на ее сопротивление, поволок девушку к выходу.
...Многопудовая дверь медленно надвигалась на меня и Соколову, с каждой минутой оставляя все меньше и меньше надежды на то, что мы выскользнем из ада Сотейника. Я уже не мог противостоять силе, которая давила так сильно, что, казалось, у меня мозги не плавятся, а, скорее, высыхают. Я буквально выбросил Валентину через узкий проем наружу, хотя сам проскочить не успел. Я лишь услышал пронзительный крик ужаса Соколовой:
—К-к-к-ооо-ля-аа!
Толстенная дверь глухо громыхнула о косяк и внутри у нее по-стариковски сухо что-то царапнуло и щелкнуло. Два огромных рычага с натугой втянули ее поплотнее и, как лепестки диафрагмы в фотоаппарате, сошлись огромным многостворчатым веером зеленые пластины.
Я перестал сопротивляться.
Всепожирающий жар в мозгу вмиг прошел, и в голове стало легко, словно она опустела. Я попытался еще раз «сыграть» запомнившийся код раскрытия на панели у двери, но ничего не вышло. Код заблаговременно заблокировали.
Собрав силу воли, я все же попытался «просочиться» в верхний Эшелон «Власти» Сотейника, но попытку мою встретила лишь доброжелательная сплошная пустота...
Надеяться на то, что мне еще раз так крупно повезет, я не мог. Пол подо мной, как и в первый раз, резко ушел вниз. Затем был «супер лифт», та же белая комната... Почему именно та, а не другая — я понял по остаткам еще не прибранного, лежащего в углу кокона. Затем появилась огромная «гусеница».
Зная последствия, попробовал увильнуть от ее «объятий» и выскочить через ватную перегородку, но «гусеница» была проворней и схватив меня, уже наполовину вошедшего в ватную перегородку, нахально втянула обратно и аккуратно «запеленала». Как и прежде.
«О, да это похоже на приемный покой в больнице или перевязочную, — подумал я. — А, может, это — пеленальная с боксами? Как для новорожденных? Я только что родился, и меня...»
Опять мне было жарко в коконе, и я решил, что, как и прежде, в моем распоряжении немало времени для размышлений о сути бытия, но это оказалось не так. Практически сразу после того, как «гусеница», пеленавшая меня, исчезла, в комнату ворвалась Сета.
— Ты пока еще не Щупач, чтобы позволять себе такие выходки, а — ученик. Тебе еще учиться да учиться. Поэтому не лезь, ничего не зная. Нечего менять порядки не тобой здесь установленные. Так ты перепортишь все на свете... Твою выходку можно было простить однажды, когда ты расхлопнул тоннель, связующий Землю с нашим Центром...
— Если я ученик, — с иронией пробормотал я, — тогда вы должны отвечать на вопросы, непонятные мне. Иначе учиться...
Сета упрямо продолжала, словно вопрос-возмущение абсолютно не коснулся ее:
— Ты выхватил исправный объект наших исследований и выбросил его на свалку.
— Вы имеете ввиду Анатолия? — снова спросил я, уже не надеясь на ответ.
— И его тоже. Но он теперь не Анатолий. Это объект исследований номер 726. Он умер для Земли. Ты теперь понимаешь, что натворил по своей необразованной глупости!? Его живого уже там нет! А ты, отправив его снова на Землю, вносишь сумятицу в уже запрограммированное нами далекое будущее этой планеты. Через пару земных часов тебе предстоит встреча со Всевершителем. Он расставит все точки над «i».
— Кто он? — устало спросил я.
Мне хотелось спать. Пребывание в коконе убаюкивало и я собирал остатки силы воли, чтобы воспротивиться сонной эйфории.
— Не задавай глупых вопросов. Всевершитель — сама реальность. Это не надуманный персонаж пьесы или романа, поэтому поразмысли основательно, о чем будешь говорить с ним.
Меня буквально ошарашили ее слова. Сета еще долго о чем-то тарахтела, готовя меня ко встрече с Всевершителем, а я поймал себя на том, что совсем не слышу ее и думаю о другом. Мне вспомнился далекий вечер, когда я ворвался к Соколовой в квартиру. Она, раскрасневшаяся от долгого пребывания на кухне и практически непосильного труда по приготовлению пищи и кормлению немощных всего дома, ухода за ними, пришла домой и собиралась отдохнуть. Забыла закрыть дверь в квартиру на замок.
Соколова повернулась в кресле на стук захлопнувшейся двери. Увидев меня, устало улыбнулась:
— Это ты, Коля, — только и сказала и, умолкнув, продолжала улыбаться.
Прошла минута молчания. Красота Валентины была как на поверхности. Этого невозможно было не заметить. Так и не ответив ничего девушке, я подошел к ней и опустился на колени рядом, обнял ее горячие ноги, голову утопил в широкой клетчатой юбке.
— Ты что? — она, побледнев, вскочила. Кровь разнеслась пятнами негодования по всему лицу Валентины, шее. Я, однако, пытался удержать ее, но, поскольку был на коленях, ничего из несмелой попытки не получилось. Она, взъерошено взглянула на меня и, отбросив от себя мои руки, отступила на пару шагов.
— Устал я, Валя, — тихо сказал я. — Дико устал. Когда увидел тебя, неожиданно появилось желание.
Услышав последнее, Соколова отпрянула еще дальше.
— Я не насильник, но...
— И слышать не хочу! Уходи! — в ее голосе строгость.
— Уступи, Валя, — попросил ее я, но она — сама строгость.
Ее взгляд вновь взметнулся на меня, глаза в смущении медленно опустились, она вновь покраснела.
— Разве что из жалости, — выдавила она из себя.
— Из жалости не надо, — вздохнул я, показывая этим еще раз, что я не насильник.
Я понимал, если бы хотел, нашелся бы как ее заставить, убедил, упросил, но последнее ее слово перевернуло все в моей душе. Я хотел невозможного. Хотя, почему невозможного? Мы были одни, никто нам не мешал, да и не мог помешать, и впереди была целая ночь.
И я, и Соколова порядочно устали, но разве это могло стать причиной отказа? Если по большому счету, мне по-мужски стало стыдно перед Соколовой за то, что я предложил такое ей. Моя нерешительность... Я мог овладеть ею, но разве дело в том, чтобы насладиться с девушкой сексом, а затем навсегда забыть о ней? Если она тебе нравится, если любишь, нельзя обидеть ее хотя бы одним неласковым или невзначай брошенным словом. На то я и человек, чтобы поступать, порой в ущерб себе, по-человечески. Хотя о каком ущербе может идти речь... Секс? Это еще не все!
Увидев, что я застыл в нерешительности, на коленях, Валентина, вся собравшаяся, ошарашенная, стояла почти в углу комнаты и подозрительно поглядывала на меня. Затем тихо произнесла:
— Иди, Коля, домой. Ты устал. И я тоже. Иди, отдохни, и все пройдет.
— Нет, — голос у меня дрожал. — Мне хочется, как маленькому ребенку, ласки.
Я снова оправдывался, хотя понимал, что ни в чем перед ней не виноват. Вот если бы я настоял на своем, и после этого забыл о ней — другое дело.
— Я, Валя, кажется, теперь знаю, почему полутораметровые обрабатывают землян, — перешел я на другое, чтобы как-то сгладить обстановку, сложившуюся в комнате Валентины, — почему после этого люди становятся немощными. Полутораметровые... пожирают разум. Это очень грубо сказано, Валя. Они выхолащивают из мозга человека, попавшего к ним, все знания. Словно пьют их. Наверное этим обогащая свою память. Поэтому, Валя...
— Опять ты лезешь ко мне со своими гипотезами... Да я по горло сыта ими, Николай, — сказала раздраженно Соколова и, пройдя к дивану, откинулась на его подушки, закрыла глаза.
— Это проливает свет...
— Я зверски устала, Коля, и страшно хочу спать, — перебила Соколова, не дав мне даже закончить мысль. Может, я сама хотела подобного... С детства... Думала, думала, сочиняла таких тварей, и вот, они появились на Земле. Появились, но уже живут по своим законам. И по тем законам, которым я их научила, и по тем, которые создали затем сами... Каково, искатель гипотез, одна одной хуже? — Соколова замолчала. Спустя минуту или две, словно решившись на архиважное, открылась:
— В письменном столе, — Валентина кивнула к окну, — почти семьсот страниц о полутораметровых. Почитай на досуге, и все поймешь...
Брошенные как бы между прочим слова Соколовой привели меня в замешательство:
— Ты что, решила стать писательницей? И давно ты... Тебя, Валя, подтолкнул на это Полетов? Он бывает у тебя? Это он, скотина завладел твоим разумом. Я убью его! Я сброшу его с шестого этажа как сбросил в свое время полутораметрового! — я сначала засыпал Соколову вопросами, а потом, задохнулся в них, словно рыба без воды. Да разве не было от чего мне возмутиться?
— Перестань, Николай. Полетов здесь ни при чем. Я пишу об этом с тех пор, как научилась держать ручку и узнала буквы, — не дав опомниться мне, сухо произнесла Соколова. — Бери мой незаконченный роман, и уходи. Я его уже никогда не допишу... Прочтешь... А вообще, лучше сожги не читая. Все уже свершилось... — Валентина глубоко вздохнула. — Я очень устала, Коля, а еще предстоит ужин...
— Почему ты молчала до этих пор о рукописи? — спросил я. — Может мы бы что-то другое придумали? Они вымышлены, плод твоего воображения. Такого не может быть, Валя! Чтобы герои произведения оживали и...
Соколова ничего не ответила мне, лишь устало дернула плечами и, не обращая внимания на то, что в комнате мужчина, буквально в трех шагах от нее, который несколько минут назад предлагал близость, начала стягивать с себя свитер.
Мне стало не по себе. В данной ситуации я почувствовал себя лишним. Извинившись, подошел к письменному столу, взял из ящика толстенную папку, открыл на первой странице.
— Я же сказала тебе, бери и уходи, — настояла на своем в тот вечер Соколова и, подойдя ко мне, взяла из рук папку, завязала на ней тесемки. Воткнула папку мне под мышку и вытолкала за дверь.
Я пришел в себя лишь после того, как за мной громко щелкнул замок на двери квартиры Соколовой.
Оставшись в темном коридоре один на один с увесистой рукописью, я, чтобы не нарушить первозданную тишину темноты, на цыпочках прошел к своей квартире.
Положив рукопись без названия на тумбочку у кровати, долго не решался ее раскрыть. В голову лезли все. Особенно глодала мысль о том, что я хотел, но так и не смог овладеть Соколовой.
Нет, у меня не было задних мыслей. Просто я сильно любил ее.
* * *
Анализируя происшедшее, я несколько раз ловил себя на том, что поступил, наверное, неправильно, не должен был такое даже говорить девушке...
Это было как каторга: знать, что она рядом, никем не занята, и ничего не предпринимать...
«Я любил ее, люблю Соколову и сейчас. Возможно даже сильнее, чем если бы случилось то, о чем я тогда мечтал... Сказать же Валентине о том, что я непременно исправлю положение, извинюсь перед ней — ничего не сказать. Слова, вырвавшиеся у меня подсознательно, поскольку больше не мог сдержаться, были сущей правдой, но в то же время, я не должен был предлагать Валентине то, что предлагал... Это нужно было сделать чуть позже...»
Я опять взглянул на рукопись, сиротливо лежащую у настольной лампы на тумбочке. Мне показалось, что как только я начну ее читать, все перевернется в мире, все станет не так, поскольку внесу определенный диссонанс во все происходящее на Земле сейчас.
«Если бы я знал, что это будет к лучшему, — шептал вслух я, — другое дело, а если мое чтение еще больше все усугубит?.. Что тогда? Мои глаза будут воспринимать отдельные буквы, но мозг, уставший, изможденный, издерганный, напичканный всякой шелухой, которую мне втемяшивали с детства, не сможет сложить их в цепочку слов, не уловит смысла, будто в рукописи Валентина после очередной строки развесила угрожающие таблички «Смертельно! Вход воспрещен!». Даже не эти, а покруче, и после каждого слова...»
Теперь мне многое становилось ясным. А ясным ли? Наверное нет! Я понимал, что чем больше знаешь, тем меньше разбираешься в том или ином. Понимаешь, что ты — плебей!..
Я верил и не верил словам Соколовой, сказанным тем же страшно усталым голосом, который преследовал меня много раз.
…Уже засыпая в теплом коконе «приемного покоя» Сотейника, я еще успел подумать о Валентине, оставшейся, за неизвестностью Двери и провалился в приятную негу...
Глава 40
На улице начал накрапывать холодный осенний дождь, который все больше усиливался. Наконец я почувствовал, что практически полностью пришел в себя. Парализатор напоминал мне о своем существовании в организме лишь изредка. Тогда снова деревенели руки, ноги, тело напрочь отказывалось слушаться команд и мне приходилось собирать все силы организма, чтобы противодействовать парализатору.
Удостоверившись, что я непременно справлюсь с чужаком, решил, как только трешник будет передавать меня «недвижимого» и «отключенного» на спину другому, начну действовать.
Я думал лишь о том, как справиться со старшим наряда, который и сейчас был предельно собран. На двух молокососов можно было даже не обращать внимания. Они и так, пронеся меня почти три километра на плечах, были выжаты как лимоны.
Остановка не заставила себя долго ждать. Громила, не долго думая, разжал свои здоровенные пальцы и я соскользнул с его спины на бетонку. Меня никто не страховал, поэтому я больно ударился боком и рукой о подстил бетонки. Боль пришла с небольшим опозданием — парализатор все еще действовал, хотя его «потуги» в последние несколько минут я уверенно гасил.
— Вы там поосторожней, болваны, — прикрикнул на трешников капитан. — Угробите экземпляр.
— Ладно, — согласился подчиненный. — Твоя очередь, его тащить, Василий.
Я не ожидал, пока подойдет второй трешник и тычком среднего пальца в болевую точку чуть повыше сердечной мышцы, беззвучно вырубил спецназовца. Даже придержал, чтобы тот бесшумно опустился на бетонку. Второго достал из полприсеста. Со старшим группы захвата пришлось повозиться подольше, пока и он, после двенадцатого или четырнадцатого удара не свалился с обочины бетонки и не покатился, подобно тряпичной кукле по склону вниз.
Оттащив почти что трупы к посадке и прибросав их мокрым лапником, я не знал: радоваться ли и рвать от счастья слипшиеся от дождя волосы на голове, поносить всех и вся последними словами, или, наоборот?
Болела ушибленная рука, но еще сильнее давала о себе знать правая нога. Я закатил штанину. Разбитое колено кровоточило. Замотать рану было нечем. Я вернулся к лежащему под лапником трешнику, оторвал рукав от его рубашки и «перебинтовал» колено. Саднила и ободранная об острый щебень ладонь. Я даже удивился, как остался после такого падения практически цел. Ведь я мог не только поломать себе кости, но и вообще убиться...
С трудом поднявшись на ноги, осмотрелся. Со всех сторон на меня упрямо давил почти дремучий лес. Отяжелевшие от продолжительного дождя лапы елей, нависшие над бетонкой, буквально цеплялись за ее уже покрошенные края. Видно было, что этой, одряхлевшей дорогой не часто пользовались, поскольку в щелях между плитами уверенно проросли цепкие островки пожухлой от недавних морозов травы, исподволь разрушающие края даже бетонных плит.
Угрожающе страшная тишина вокруг давила. И дождь. Надоедливый, не прекращающийся, моросящий, неприятно холодный...
Я стоял почти посредине безлюдной, безымянной, заброшенной дороги и не знал что делать. У меня еще была возможность уйти, но куда? Идти назад, в деревню, где оставил Валентину? Но к ней, судя по тому, что проехали на вездеходе, километров пятьдесят, а то и все шестьдесят. Я в таком состоянии и за двое суток туда не попал бы. Поэтому, свернув с дороги, медленно подошел к раскидистой ели. Думал, что под ней будет сухо, но и под елью скапывало, и подстилка из хвои напоминала поролоновую мочалку, в которую набрали по завязку воды.
Я понимал, что обязан держать себя в форме, и не расслабляться ни при каких раскладах. Уж если бросил вызов стражам правопорядка, элитным группам фараонов, значит, наконец-то почувствовал свою силу.
«Валентина, наверное, скоро родит, — подумал я, — и ее, скорее всего некоторое время не будут таскать следователи, хотя, если говорить по большому счету, спецназовцы в корне своем непредсказуемы. Они могут даже роженицу снять с родильного стола и заставить признаться в том, что она только что совершила, например, вооруженное нападение на банк и уволокла оттуда на своем горбу не менее семидесяти килограммов золотых слитков или центнер платины...
Пиджак быстро тяжелел от дождя. Холодная струйка по волосам скатилась за шею и холодом прошмыгнула по спине. Озноб, пройдя по всему телу, опустился к пальцам, и, казалось, через разбитые, изорванные башмаки, ушел в неприятно чавкающую под ногами почву. Возможно это давал о себе знать и остаток в моем теле парализатора.
По-стариковски кряхтя, я опустился на только что принесенную охапку лапника, чтобы оторванной от подкладки пиджака тесемкой подвязать подошву окончательно разлезшегося правого ботинка. Часа через полтора я, мокрый до нитки, заполз в подобие шалаша. Внизу тоже была вода, но теперь хоть сверху не поливал дождь. Сняв с себя одежду, дрожа всем телом, выжал пиджак, рубашку, брюки и снова напялил на себя холодные, сразу же прилипшие к телу. Когда натягивал на ноги жалкое подобие брюк, порванной штаниной зацепил рану на колене. Едва не взвыл от боли. Где уж было ей затянуться, если ее все время щедро полоскал дождь... Мне оставалось одно — сжаться в клубочек и уснуть.
...Мне чудился слабый, приторно-сладкий запах горящих осенних листьев. Казалось, что буквально в метре, дымно тлеет огромный костер и от него растекается теплынь.
Я прекрасно понимал, что потребность в огне живет в каждом человеке, в том числе и в нем. Всю жизнь. И мне хотелось, чтобы мой костер озарился яркими огоньками, отбрасывающими во все стороны свои красивые, несмелые язычки пламени. Однако блаженство тепла от выдуманного костра присутствовало при мне лишь несколько мгновений. Я вновь вынырнул в холодное, дождливое настоящее.
Сон упрямо не шел. Зубы выбивали упрямую и не прекращающуюся чечетку холодрыги, и от этого, мне казалось, что становилось малость теплее. Я вертелся на влажном лапнике. Холод просочился во все клетки, во все атомы тела. Даже в мозги. Я чувствовал, что кровь застывает. Я испугался, на глазах выступили слезы: неужто пришел конец?
«Мальчишка, — громко выругал себя, сбрасывая оцепенение. — Да не может такого быть, чтобы я не выкарабкался отсюда!»
Слова обиды застряли в горле, мышцы оцепенели, но теперь уже не от парализатора, а от дикого холода. Даже распухшее колено перестало ныть.
Остаток ночи и весь следующий день для меня прошли до обидного однообразно. Дождь с завидным упрямством полоскал лес. Отдельные капли просачивались и через «крышу» миниатюрного шалаша, и холодом скатывались по телу.
Выглядывая наружу, я с сожалением отметил, что дождю, видимо, не будет конца и решил как только стемнеет двинуться на поиски убегунов. Уж они-то мне помогут справиться с бедой.
Я не питал к ним никакой симпатии. Лишь пару раз слышал о них по телевизору. Но иного выхода у меня не было... Я сам стал убегуном. Убегуном, но свободным! Но я был больше, чем убегуном. Меня благодаря прибору, отданному Громом и не отобранному трешниками, не мог заметить Страж...