Письма Н.С. Соханской-Кохановской к С.И. Погодиной
(Сообщ. А.Д. Погодиным)
В распоряжение редакции [«Русского Вестника»] передана обширная переписка известной писательницы Н.С. Соханской-Кохановской к С.И. Погодиной, супруге М.П. Погодина. Всех писем 81 - с сентября 1862 года по ноябрь 1884 г. Большая часть писем носит частный, интимный и семейный характер и, таким образом, не представляют для публики никакого интереса. Мы выбрали несколько отрывков и несколько писем (всего ХII) или характерных для воззрений Кохановской на известные общественные вопросы и события, или имеющих выдающееся автобиографическое значение. В одном из наших «Очерков из истории русской литературы 60-х годов» мы надеемся поговорить с читателями о значении литературной деятельности талантливой Кохановской, занимающей одно из первых мест в ряду русских писательниц.
1.
Из письма от 7-го декабря 1875 года.
«И так, слава Богу, общество наше хлопочет в пользу герцеговинцев. Боже наш, Боже! Неужели и это еще не конец страданиям, и Россия, связанная своими немецкими узами, свяжет руки Сербии и Черногории?.. Прекрасны все эти хлопоты и сборы в пользу нуждающихся - но мало того собрать, надобно донести до бедствующих, дать в руки им, а эта такая трудная задача, что дай Бог, чтобы она осуществилась лучше, чем это было при самарском голоде. У меня есть очень дорогое для меня приношение. Это прекраснейше приготовленное большое количество корпии, еще трудов покойной матушки. Она с величайшей тщательностию готовила ее, и так ей хотелось на самое настоящее дело, чтобы пошла ее корпия. И более настоящего дела, как это родное мученическое дело, славянское, для нас не может быть. Но и при корпии даже мне вспоминаются рассказы севастопольцев, что раны перевязывались сеном и соломою, а под Севастополь ли не посылалась и не готовилась корпия? Но, как волка бояться, так и в лес не ходить. Авось-либо хотя сотенная доля приношений дойдет по своему назначению, и то дело, и то великая помощь».
II.
16 декабря 1875 г. Славянск.
(По поводу смерти М.П. Погодина).
«Ах, какую печаль о невозвратном вы сообщили мне! И так в Москве не стало ее многоумного старца, который бодрою мыслию обтекал Россию и говорил с нами неустанным печатным словом, как отец большой семьи и журил, и говорил дело своим взрослым детям! Но это для нас, а для нашей неоцененной Софьи Ивановны не стало того, кем жила она 15 лет - не стало предмета ее нежнейших забот и попечений! Мало сказать: что для нее мир опустел - ее собственное сердце опустело, вот что больнее и печальнее всего. Слава Богу, что вы близ нее, и что должная дань общего сочувствия и высокого уважения к доблестной памяти его и к женственно-возвышенной, преданнейшей ее жизни дают хотя малый луч в сень гробового мрака болящей великою утратою души. Никто как Бог. Он один елеем своего благодатного помазания может, как сам ведает, утешить сердце, для которого, казалось бы, не осталось утешения на земле. Так Он возьмет его и принесет с неба. «Блаженны плачущие потому, что им обещано утешение вечной жизни и вечной радости».
III.
10 февраля 1876 г. Славянск.
; «К вам, которая несет крест вдовства и сиротства и безчадства в детях, пре-ства в детях, которых вы 15 лет служили верною, неизменною, всепреданною любовию матери, а не жены - к вам можно и почти должно начинать письмо знамением креста. И вот вы в монастырской келье! Но та комнатка, которую вы занимали собственно для себя, в которую вы уединились, может быть, на один молитвенный вздох к Богу и из которой вас выжили - разве она была просторнее монастырского келейного приюта? Я многому удивлялась в вашей смиренной, всепреданной жизни покойному Михаилу Петровичу и в том числе немало этой келье-заточнице, теснее которой вы едва ли найдете и в монастыре. Но когда сердце полно простыми, святыми заветами жизненной деятельной любви, ему всюду просторно - и вам мила и не тесна казалась ваша комнатка потому, что она была близка к его кабинету, и из нее вы почти могли слышать скрип его пера и шорох перевертываемого им газетного или корректурного листа. Дорогая вы моя, несравненная Софья Ивановна! мне кажется, что в опустелой глубине души вы чувствуете похожее на то, о чем говорит поэт:
Окончен мой труд многолетний;
Что ж я стою, как поденщик ненужный?..
Но в том-то великая разница: что ваш сердечный труд не поденщина, чтобы сказать о нем: «день кончен, и он кончен» - нет! для труда вашей души занялся новый великий день молитвы об усопшем, и он может длиться и длиться - до вечности в Боге. Я радуюсь за вас о приближении великих церковных молитвословий поста: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя!». Это вопль человеческой души, которым она, и в скорби и в радости, может возноситься к Господу Богу, а вы еще будете сказывать его в хоре почти херувимского пения Ново-Девичьего монастыря. Но, чтобы у вас на великие дни все уже было полно и совершенно для души - позвольте вам указать для чтения книгу Слово о смерти Игнатия Кавказского, бывшего Брянчанинова, т.е. во времена Императора Николая, гвардейского офицера, поступившего в монахи и изучившего Отцов Церкви, как бы ощутимым для читающего, помазанием Духа Святаго. Я очень люблю это Слово с приложением к нему естественно-богословского рассуждения о сущности называемых бесплотных духов»...
IV.
28 мая 1876 г. Славянск.
«Вот я опять из своего глухенького, грязненького уголка своего зимнего пишу, многоуважаемая Софья Ивановна, пишу вам прямо в Тифлис, где по расчету времени вы уже должны быть в родной вам и умеющей ценить вас семье. Дай вам Бог отрадно для сердца обжиться в ней и отдохнуть душою после всего, что рука Господня послала вам! Это я на возвратном пути из крымской своей поездки пишу вам. Я проездила ровно месяц. Когда вы писали мне и посылали ваши 25 р., я уже была в Севастополе. Я не помышляла и не воображала, чтобы этот город печали и слез мог произвести на меня такое потрясающее впечатление. По крайней мере 3-4 дня, пока душа не отерпелась и не присмотрелись глаза к этим ужасающим развалинам - я не могла удержаться от слез. Мне казалось, что я выплачу там всю свою русскую душу. Не гневом, не мщением, но какою-то всесострадающею жалостью, печалию и умилением болело сердце, и слезы лились из глаз. В природе человека есть ужасающее свойство его привычки, но привыкнуть жить в Севастополе зауряд, смотреть на все обыкновенным вседневным взглядом, все-таки потребуется довольно времени. Когда я в виду этих страшных развалин прошла и вошла в собор помолиться, право, я готова была упасть ниц; я не только плакала невольными, самольющимися слезами, а у меня неудержительными рыданиями разрывалась грудь. Направо, к стороне, прямо перед тем местом, где я бессознательно остановилась, было место поминовения усопших, стоял канун и возвышался, кажется, во весь человеческий рост образ Воскресения Господня. Увидать его в этом месте тысячи тысяч убитых, потопленных, погибших всеми видами смерти - в этом месте еще видимого запустения и разрушения, как ответ души, принять эту небесную весть новой благодатной жизни, было велико и умилительно-чудно. А это кладбище, это стотысячное на Северной, были ли вы на нем, видели ли вы его? Если вы захотите в Севастополе отдохнуть душою и улыбнуться райской улыбкою, велите себя везти на стотысячное кладбище. Там я примирилась с севастопольской смертию и скажу вам с высоты какой мысли. «Блаженни мертвые, умирающие о Господе... Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих!»… А в этих братских могилах кто лежит, как не те все, кто души свои положили за других, и им несомненно обещана жизнь вечная воскресения. Ах, мы все знаем нашу общую здешнюю жизнь, как далека она от духа евангелия! А еще эта неестественная жизнь военных, по большей части отторгнутая от семьи и вне сдерживающих ее влияний, куда она ведет и к чему приводит? И вдруг эта разразившаяся, страшная, пожинающая смерть, которая дает нам евангельскую надежду смотреть на эти могилы и могилы, тысячи севастопольских могил, если не как на могилы святых, то мы можем смотреть на эти братские могилы, как на могилы, освященные мученичеством. Так рука Господня, карая нас в гневе своего правосудия, ублажила в смерти тысячи тысяч душ усопших. Это вам таинственно чувствуется в мире какого-то светлого умиления, чего-то торжествующего на этом светлом, цветущем, благоухающем кладбище, откуда вам уйти не хочется и где, мне кажется, в самую полночь можно оставаться без страха и смущения. Так бы и хотелось попробовать этого светлого бдения в тихую, южную, серебристую ночь с отдаленным гулом плещущего моря, с безмолвием окружающих гор и с душою, говорящею Богу... Ах, моя милая! Какими глубокими впечатлениями залег мне в душу Севастополь!».
V.
Из письма от 22 сентября 1876 г.
«Душа замирает о войне сербско-черняевской и о предполагаемом мире. Европа, как пресыщенный зритель, натешилась единоборством на Балканском полуострове и, если не откроются какие-либо непредвиденные судьбы Господни - крутой мир замесит английская дипломатия на славянской крови, как пирог на меду, и усладит им целость Оттоманской империи... Боже мой, Боже! Какие нравственные, политические и вещественные ужасы переживает наш хваленый XIX век прогресса и общечеловеческой цивилизации! Веку ли этому было потерпеть такие поголовные истязания, поругания! Бойню людей, как скота в пищу - в пищу изуверства магометанского! И все христианские народы потерпели, все до единого в их главах и представителях - на всех них пала эта безвинно пролитая кровь и стыд невыносимого зверского позора, - всею своею силою этот стыд лежит и горит на ваших гордых челах - вы, лэди и благородные дамы Европы! Вы красуетесь им перед вашими отцами, братьями, мужьями... Задыхаешься от скорби, от боли сердца, от слез, от негодования... Читали ли вы последнее? Ворвались в болгарское селение, перевязали отцов, мужей; на глазах их обнажили всех женщин, заставили их в таком виде служить за обедом и потом, потом... и перерезали всех мужчин.
Господи!.. и перо падает, и всякая мысль цепенеет от ужаса человеческих страданий».
VI.
Из письма от 10 ноября 1876 г.
«В городе я не могла бы быть тем, чем я сделалась здесь: средоточием окружной хуторской жизни. Ко мне сносят все эти жертвы кусочков полотна, старых рубах, сходятся по праздникам щипать корпию; приносят читать письма от местных солдат; я пишу ответы, объясняю, рассказываю о войне; воодушевляю, пою чайком, собираю, соединяю, и вот из всех этих мирских крох, я получила великую отраду отправить вчера обществу Харьковского отделения Красного Креста, для препровождения в Яссы, большой тюк поболее пяти пудов. Дойдет ли он только по назначению? Вот вопрос. В «Вест. Народной Помощи» было письмо из ясского эвакуационного барака, в котором просто вопияла г-жа Кублицкая о присылке ей простого солдатского белья для безвозвратной раздачи больным и раненым, которые являются почти нагими - почти без остатков износившегося белья. Да, это великое бедствие войны приносит и великое нравственное отрезвление ума и освежение сердца. Кто не согласится с глубокою истиною этих слов, сказанных в «Народной Помощи» чьими-то благословенными устами! «Эти подвиги любви и мужества не даром совершаются: они искупают грехи целых поколений, они дают смысл и цену истощившейся жизни, они сеют на будущее время семя великой нравственной силы в народе». Сколько нашего общественного чела (так называется, при веянии на гумне, самое первое отборное зерно), сколько этого чела наполнялось всеми возможными плевелами безтрудной, роскошной, ни к чему серьезному не призывающей жизни. И вдруг точно огонь с неба, в этом огне войны, упал во все наши души, и вот наши сердца, как спаленная нива, утучненная самым этим пожарищем, начинают зеленеть всходами залежалого озимого зерна. Слава Богу!
И, наконец, смерть Сергия Максимилиановича, да ведь это наше всерусское торжество - торжество этой святой и великой войны в тьмочисленных народных жертвах! Вот она жертва из самого Царского Дома! Скажите пожалуйста, правда ли оно? У нас ходит слух, что Москва посылала депутацию к Государю со всеподданнейшею просьбою: чтобы Его Величество не вдавался в опасность и чтобы, по крайней мере, Государя Наследника уберегали от нее. На что Государь будто бы отвечал так: «Ведь Москва сама хотела этой войны, она почти меня принудила к ней, и теперь, что бы ни случилось - скажите Москве - я не отступлю до конца!». Прекрасные, сильные слова русского Царя, но были ли они говорены? Скажите мне, пожалуйста».
VII.
16 февраля 1878 года. Макаровка.
«Вы спрашиваете меня, моя дорогая, как мне живется? Как я провожу зиму? Ах, в эту годину всеобщих бедствий совестно говорить и быть исключением; но мне, милостию Божиею и матери Господней, так хорошо, тихо, тепло на душе и светло на сердце. Я могу, я должна благодарить и благодарить за все благополучие моего родного приюта. И моя рука почти совсем прошла, хотя и очень лениво занимаюсь ею; но мудрости медицинские не растравливают болезни, и она ослабевает постепенно от самых простых пособий. По времени вы мне хотите сообщить кое-что о том, «что за трогательный и умилительный народ эти солдатики-герои». Да; но в чем их это умиляющее геройство? В простоте великого христианского сердца, которого мир цивилизованный не может принять, потому что не знает его и... презирает в самохвальстве своего окалеченного разума. О, как ни тяжки бедствия и ни велики жертвы этой войны, но трижды благословенны они потому, что цивилизация нашего высшего общества, в сомкнутом, боевом ряду, стала лицом к лицу с тем, что она называла «темным царством» в народе, и цивилизация наша умилилась и должна была преклониться перед светом души русского безграмотного солдата. Из стольких случаев, возьмите Ночь под Рождество на высоте Балкан при Траяновском переходе в январских №№ «Московск. Ведом.». Люди, истомленные не человеческим, а вьючным трудом, голодные, холодные, взобравшиеся выше облаков; над головами их один покров святой ночи под Рождество - и сами они в снегу присели у тощих огоньков. И из чьих уст раздается, - кто произносит святое, всемирное слово, могущее подвигнуть души и согреть божественным дыханием человеческие сердца? Старый малограмотный унтер, на заоблачной высоте, поминает по-своему величайшее событие этой Евангельской ночи и связанное с этой ночью другое событие его собственной жизни и из него истекающий покаянный подвиг души, который привел его на эту Балканскую высоту и поставил на ней как-то знаменательно-чудно в эту необычайно встречаемую святую рождественскую ночь. Так говорил этот темный человек из народа, и цивилизованный мудрец невольно внимал ему, пока высота нравственного подвига до конца пленила его. Он весь отдался силе его святого доблестного обаяния и ему, мудрецу слепому, засияли не те только звезды, что он астрономически знает на видимом небе и может назвать и указать их, а просияла ему и та таинственная звезда, которая показывается на востоке души и освещает путь к Младенцу в яслях».
VIII.
5 августа 1878 г. Макаровка.
«Я возвратилась из Каменки г. Вальховской Марьи Васильевны и получила ваше милое, сердечное письмо. Да! печальное, тяжелое да. Мы не оказались достойными быть совершителями судеб Божиих ко благу наших братий. Были у самой цели, прошли все препоны, сдавалось только поднять в последнее руку, знаменуясь святым крестом и, не оглядываясь по сторонам с холопским угодничеством перед Европою, а смотря прямо на свое историческое призвание вступить в Константинополь и воскресить святыню четырехсотлетней опозоренной Софии! И где же мы теперь? Где ты, названная освобожденная Болгария! Что стяжали сто тысячи смертей, подвиги неисповедимых геройств вождей и воинов, то все уступил, предал и продал... Какие бы у него ни были инструкции, но так лакейски вести себя на конгрессе - отступаться даже от того, что сам Бисмарк и Франция предлагали, или вернее оставляли за нами, и все это с подслужничеством предлагать на усмотрение Европы, т.е. - Англии, разве так мог действовать муж совета и силы и славы России! Это роль лакея на запятках парадной кареты Биконсфильда. Да! великое, скорбное да! Не были достойны... Не окажется ли грядущее поколение чище и избраннее в совершении судеб Господних. Ах, Государь, как Он был велик, Освободитель славян! И отдать дело на совершение маклеру...
Но закон возмездия начинает действовать и да простит Господь моей русско-славянской душе это злорадство: что Греция получила свое. Обманутая, приниженная, осмеянная, она жнет теперь свою жатву себялюбия, измены, коварства и низкого угодничества Англии и кровожадному Исламу, она - Греция, мать православия, в кове и во вражде против православных славян! Если Господь Бог судит людям, то тем более Он - судия народов; но суд человека совершается десятками лет; а присуждение судеб народных идет и уходит в века... Мы подождем в нашей народной скорби и в злорадстве наших врагов, что даст нам, в Ее Божественном правосудии, десница Господня, которая одна творит силу и святыню своих рабов. В этой нашей великой печали души и говорить тяжело, и молчать нет сил»...
IX.
Из письма от 18 апреля 1883 года.
«Между всеми этими житейскими хлопотами мне, по осени, попала в руки Исповедь гр. Льва Толстого. Знакомы ли вы с нею? Не возмутиться всем верующим чувством души против этого безобразия ума, величающего себя философией, нельзя было. Душа чувствовала властную на себе обязанность не молчать - не дать увериться и без того громадно заблудшему себялюбию и гордости; что это - бездна премудрости, против которой нет возражения... И вот я начала писать ответ, который разросся в довольно большую тетрадь и на первой неделе великого поста я послала графу в Москву свою рукопись. Я также послала ее к Аксаковым и прошу вашего дружеского внимания: чтобы вы отнеслись к Аксаковым и попросили эту тетрадь для прочтения. А послать вам особо - извините, моя дорогая! не могу. Самой переписывать очень долго; а нанять и дорого - и возмутительно с какими ошибками грамматическими и с какою бессмыслицею переписывают и кто же? Наши премудрые гимназистки... Пока я имею один, который у Аксаковых и наняла для себя переписывать одного бедного чиновника и одну беднейшую гимназистку высшего курса. Чиновнический экземпляр и послала критику «Нового Времени», который назвал Толстого - кем бы вы думали? - учителем церкви!!. В нашей умственной общественной среде совершаются такие непостижимые недомыслия, что перед ними останавливаешься в недоумении и вспоминаешь слова священного писания: «Называя себя мудрыми, обезумели». Так Юрьев, в «Русской Мысли», назвал убийц, цареубийц, всех этих динамистов и динамисток - мучениками первых веков христианства!
Экземпляр гимназистки, который я просматриваю теперь и который назначен для Плетневой, так как она соприкасается с кругами нового петербургского христианства, портит мне кровь невежеством нашей новоучащейся молодежи. Эта госпожа совершенно не умеет поставить знаков пренинания и не считает себя обязанною справляться с рукописью. Можете себе представить: перед которым, который наставит почти везде; без смысла, без внимания: как бы она взяла знаки препинания, как горсть гороху в руку, и бросила их по рукописи: падай, где и как попало!»...
X.
3 февраля 1884 г.
«Я верю, что вы с интересом прочтете то письмо, которое я написала в редакцию одного русского журнала. Что из этого выйдет? Не знаю. Но дело свое душевное я должна была сделать - а впрочем, воля Господня».
«М.Г.
Без сомнения, вы знакомы - вы читали «Исповедь гр. Толстого». Непечатный яд ее разливается повсюду, когда он мог достигнуть до меня даже в моем уединении.
Во все времена христианства были и могут быть заблуждающиеся и неверующие писания, - это еще полбеды; но вот та настоящая беда умственная и нравственная: когда христианское общество терпит в своей среде распространение этих писаний и не возражает - оставляет им полную властную свободу заражать умы и колебать сердца выводами будто бы философской науки, подкрепляемой именем знаменитого писателя. Неужели это должно быть так? Неужели философия гр. Льва Толстого так сильна, что девятнадцати-вековая сила веры Христовой может молчать перед нею, и мы, называемые верующие, должны поникнуть головами и принять определение всех нас в глупцы, и святое святых душ наших слышать названным в философских терминах графа прямым словом: лжи, бессмыслицы и вздора!
Ваше издание единственное, в котором можно попытаться представить возражение на это безумство зазнавшегося философствования. Письмо довольно велико. Иначе и не могло быть. Если писать возражение, то должно было написать его во всей полноте, твердости и силе, чтобы ничего не оставить недоказанным и недосказанным в шаткости мыслей и положений графа.
Может быть, это есть не совсем обычное явление в литературе: отвечать печатно на статью ненапечатанную; но эта статья известна - читается и перечитывается в обществе. Это не просто литературная статья, а приманка яда, к которой присасывается наша молодежь, как к последнему слову философских выводов науки и еще в словах такой нашей писательской знаменитости.
Будем ли равнодушны ко всему этому? Когда неверие и безверие осиливает нас на всех путях и перепутьях нашей общественной жизни, и самоубийство молодых людей поражает нас изо дня в день неосмысленностию и беспричинностью, - а, напротив, это и есть смысл и логический вывод Шопенгауерской философии, возвещаемой в «Исповеди» графом.
Я сказала все, что находила нужным сказать. Ответ за вами. Кохановская.
Р. S. Еще в прошлом году, около этого самого времени, я написала это свое возражение и послала его к гр. Толстому - и не получила ни слова ответа».
XI.
Из письма от 22 февраля 1884 г.
«Спасибо вам, большое и сердечное спасибо за ваши предложения, за ваши попечения. Я вполне верю и чувствую их искренность и вашу тревожную заботу обо мне. Но когда рука Господня поразит, кто исцелит? Московские знаменитости было затуманили мне глаза; но теперь я ясно вижу, что у меня рак, рак; а ведь вы знаете, что ни киевские и никакие доктора рака не вылечивают, одна гомеопия дает надежду; но именно она-то и указывает: и гомеопатия уже не обещает, хотя конечно, можно пробовать такие действительные средства, как canceroso 1 и 5 и пр. И вот я и пробую эти canceroso и scrofoloso. Хотя постоянных болей у меня нет и если иногда показываются, то известный прием этих scrofoloso и пр. унимает боли. Я очень исхудала и, как у человека старого и одинокого, у меня аппетит небольшой; но вообще я сплю хорошо и бодра в силах... Нет, мои родные! так уже судил мне Господь: чтобы я жила одна и умерла одинокою. (Они зовут меня переехать в Киев). Без сомнения, почувствовавши начало конца, я при-зову вас; но ведь вы люди живущие, у вас свои неотложные жизненные дела; а я - за мною ничего не стоит, кроме смерти, которой уже и пора посетить меня; да это же и было мое всегдашнее желание: умереть в силах, не одряхлевши, не надоевши никому старческими недугами и малодушием дряблого остатка жизненных сил. И слава Господу, если Он примет меня в эту мою светлую и радостную пору! Конечно, ужасен переход этою мучительною болезнью; но это уж воля Божия. Если в одном как бы исполняется мое желание, то в другом должно уже терпеливо покориться высшему Произволу... Дай Господи только снести и не пороптать! Вот что страшит. «Дух бодр, но плоть немощна», Сам Господь засвидетельствовал. И вот не о здоровье, а именно об укреплении немощной плоти на высоте духа, я прошу вас помолиться у св. Киевопечерских угодников. Они знают и благодатно побороли всю эту разнообразную силу немощи человеческой, восстающей на его бодрствующий дух. Затем: «сами себя и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим!».
XII.
6 ноября 1884 г. Макаровка.
«Приближается ваш великий день, и я еще раз и по всем человеческим вероятностям последний вспоминаю вас, моя дорогая и высокоценимая Софья Ивановна! Я предчувствовала, что вы больны: иначе вы бы не оставили меня так долго без вашего дружеского сочувственного слова. Аминь. Я совсем на пути в мир вечной и непреложной истины. С 14 октября у меня распухли ноги, водяная совершенно открылась.
22-го октября я сподобилась приобщиться Св. Таин и пособороваться маслом; с тех пор я лежу как труп в пустыне и жду гласа Божия, который бы воззвал меня к Себе. Вот вам мои, может быть, последние строки. Уведомить вас о моей смерти будет некому, а если с месяц не будет от меня известия, отнеситесь к Марье Васильевне.
Да благословит вас Господь, и вы благословите меня в великий путь и помолитесь обо мне. Ваша Н. Соханская».
Приписка Софьи Ивановны Погодиной:
«Последнее письмо ко мне Надежды Степановны. Она скончалась 3-го декабря».
(«Русский Вестник». 1889. Т. 204. № 10 (октябрь). С. 358 – 370).