История Айгуль
Мое окно выходит на городской сквер. В центре его мемориал – сплетение из колючей проволоки, в которой, не найдя выхода, бьются птицы… Мемориал окружают скамеечки. Сюда приходят люди, кладут цветы, садятся, порой шепчутся с невидимыми собеседниками.
Здесь иногда сидела моя мама. Маленькая сухая женщина в белой кружевной шляпке. Ее уже давно нет.
Но однажды утром, скользнув глазами вниз, я холодею: она снова сидит на своем месте. На самом краешке скамеечки. Как в гипнозе, я открываю дверь и в домашних тапочках cпускаюсь вниз, отяжелевшими от ужаса ногами иду к скамейке… Она оборачивается. Молодая женщина в белой бейсболке, которую я приняла за шляпку. На коленях планшет. Рисует: сквозь проволоку смотрит неземное женское лицо.
«Сагдат, - говорю я, - это же Сагдат.» Тут уже художница изумленно вскидывает на меня глаза: «Вы…знали Сагдат?» « А вы…»- я не договариваю, но она понимает меня: «Это тетка моей матери…»
Художнице лет под тридцать и зовут ее Суфия, Соня. Такие встречи возможны лишь в маленьких городках. Через десять минут выясняется, что мы обе, люди разных поколений, причастны к бавлынской истории.
Это было в середине минувшего века.
На своем первом совковом « Москвиче» отец повез нас за малиной в бавлынские леса. Часа три мы пробродили по лесу. Но вот над нашими головами сбежались тучи, близилась гроза, и родители решили заночевать у каких-то дальних знакомых в селе Бавлы, состоящем из бисермян, мусульман и крэшен татар.
И прежде чем упали первые тяжелые капли, мы оказались на широком крестьянском дворе: справа желтел мощными бревнами хозяйский дом, где в раскрытых окнах за пестрой геранью блестела медь самовара. Старательно обойдя большие коровьи лепешки, подвижные, как студень, от налипших на них изумрудных мух, мы поднялись на крыльцо и огляделись. Напротив стояла низенькая старая изба со сплющенными седыми бревнами. Крыльцо его просело и в основе своей ушло куда-то в землю. Одно окно было раскрыто и темно, другое неумело заколочено. А на крыше, если это можно было назвать крышей, росла целая поляна из лопухов и ромашек, и даже одна маленькая березка умудрилась на ней вырасти. Некогда жилая изба естественным образом превратилась в землянку.
Нас приветливо встретила чаем и пирогами Шаура апа. Между взрослыми потекли разговоры, воспоминания. Несколько страшных ударов грома подбросили нас вместе с чайной посудой. Потом, казалось, мы утонем в обрушившихся потоках воды. Но гроза внезапно стихла и обернулась таким чистым небесным сиянием, какое бывает только в деревне и только в детстве. И тогда появилась она.
Она неслышно скользнула в приоткрытые ворота: высокая, тощая и босая, с мокрыми седыми прядями из-под грязной косынки и прилипшем к телу платьем из мешковины, грубо залатанной в нескольких местах. Но не одежда поразила мое детское сознание, а лицо ее. Такой синей бледности мне не пришлось больше встречать на лицах живых.
Она, очевидно, увидела незнакомую машину и, проходя мимо, бросала дикие взгляды в сторону наших окон. Безумием узнавания горели ее глаза.
- Она что-то чувствует, бедная. – сказала Шаура апа, глядя вслед женщине, скрывшейся в избе-землянке.
- Кровь отца слышит, - вздохнул хозяин.
Кровь отца, очевидно, беспокоила несчастную женщину и ночью. Из землянки доносился ее жалобный вой.
По окончании медресе Гафур Валеев жил в Стамбуле, где получил высшее богословское образование. Вернулся в Россию и был определен ахуном в Сибирское казачье войско, а когда в двадцатые годы закрылись приходы и мечети, Валеева выслали на юго-восток Удмуртии. Так он попал в бавлынский приход, где женился, имел детей и, несмотря на косые взгляды местных властей, продолжал деятельность муллы.
Когда в 1937 году красные активисты под молчаливое согласие односельчан посадили на телегу приговоренного к высылке в Сибирь купца Кадыра с беременной женой и маленькими детьми, мулла Валеев обратился к людям: «Неужто забудем, селяне, сегодня то, что сделал Кадыр для нашей деревни? И в чем виноваты эти дети?»
Так были спасены для дальнейшей горькой жизни жена и дети купца Кадыра. Моего деда.
Но через несколько дней в мечеть, где шел обряд имянаречения, громыхая сапогами, вошли чекисты и арестовали Гафура Валеева. Он был обвинен в « кулацко-мульской» деятельности и приговорен к расстрелу.
В ночь, после ареста Валеева, кто-то поджег мечеть. Огонь перекинулся на дом муллы. И утром старшая дочь, восемнадцатилетняя Айгуль, кинулась вслед за отцом в район и, ничего не добившись, вернулась обратно. С пепелища она притащила вместо двух братишек и матери три черные головешки и молча, без слез, положила их на порог теткиного дома.
Потекли недели, месяцы. Она не плакала, а только сидела на пороге и молча смотрела на дорогу.
И вынесла приговор этому миру. Она отвернулась от него. Неясно, в сознательном ли уме или в бреду умопомрачения она сделала свой выбор.
Утром, разливая чай, Шаура апа рассказывает: « Я нынче плохо спала и корову раньше выгнала, видела, как Сагдат уходит в сторону леса. Целыми днями она бродит там. Говорят, землянку себе там вырыла… Давно это началось. После гибели семьи вдруг стала уверять нас, что она Сагдат, а не Айгуль и что Айгуль потерялась где-то в лесу. И мы привыкли звать ее Сагдат. Потом перестала узнавать нас, стала чуждаться людей, переселилась в заброшенный дом. Пытались подкармливать. Ничего не берет из рук. Да и не ест ничего, кроме разве картошки. И ту сама садит, где-то в лесу…Нынче старая-то картошка рано закончилась, а новая еще не подоспела….»
Айгуль в переводе означает « лунный цветок.» Лунный цветок.
Продолговато-нежным девичьим лицом смотрит он из потемневшей рамки со стены дома Шаура апы, еще не ведая, как тонкая белизна щек покроется синевой скорби и глаза утонут в сумерках дикого беспамятства.
Мы прощаемся, собираемся в дорогу. В раскрытое окно видно, как в ворота втискивается вместе с костылями одноногий инвалид, извлекает из заплечного мешка штук десять крупных картофелин, кладет их на покосившуюся ступеньку избы-землянки и, махнув нам костылем вместо приветствия, уходит…
«Это Рушан, - говорит хозяйка, - они с Айгуль в мектеб вместе учились. Как-то смотрю, идут по улице, переговариваются, но не приближаются, между ними стадо можно пропустить, а ничего вокруг не видят и не замечают. Только глаз друг с друга не сводят. И годочков им по пятнадцать – шестнадцать было. Он сам из крэшен, по вере-то им и нельзя было быть вместе. Но ведь сердце в юности не дружит с верой. С войны он вернулся инвалидом, и она уже к тому времени стала совсем безумна…А он так и не женился, стал портняжить, приспособился шить телогрейки. Как-то принес ей ладненький, подбитый заячьим мехом, бешмет, да она его в огонь бросила…Вот так придет иной раз, картошку ей принесет, а потом встанет за поленицей, упрется в нее лбом и плачет…»
С тех пор мы больше не ездили в Бавлы. И прошло более чем полвека. Конец этой истории досказала мне Соня, конечно, знающая ее тоже понаслышке.
Как-то утром с первыми заморозками Сагдат накрепко топором заколотила дверь и ушла в лес, сказав Шауре: «Меня Айгуль ждет там, в лесу…» И не вернулась больше. Сколько ни искали ее, не нашли ни живую, ни мертвую. И Рушан вскоре умер. Сердце его остановилось.
Мы с Соней еще долго сидим в сквере. Она закончила детскую художественную студию, по профессии учитель истории, но уже год, как ушла из школы и занимается рекламным дизайном. « Не хочу лгать ребятам, что общество, которое мы строим сегодня , совершенней, свободней, потому что это неправда. Оно всегда неизбежно подпадает под разные формы рабства Например, сегодня оно в рабстве от денег…И вообще, - говорит она, -- никто и никогда еще не познал подлинной свободы. Никто не знает, каким оно должно быть, свободное общество…»
Соня – философ, и мы говорим о многом. Не говорим только о Рушане и Айгуль. Но именно их напоминают птицы, застывшие за колючей проволокой в центре мемориала.
Слово о маме
Уходя из опустевшей квартиры, я оглядываюсь. Темны твои окна. Ты не помашешь нам больше рукой… И струится внутри нескончаемо горькое: не успела, не досказала, не догрела…
Но именно мне оказалось суждено увидеть , как душа твоя покинула тебя. Несколько мелких мучительных вздохов… Потом еще один, и кто-то невидимый словно свет потушил, оставя лицо твое недвижным в темноте…
Но снова и снова я возвращаюсь в старую и катастрофически теряющую свой прежний облик квартиру. Открываю альбом, почему-то с конца…
Черный квадрат ванной комнаты, откуда с улыбкой выглядывает маленькая женщина с полотенцем в руках. Лицо морщинисто, желто, но лучатся глаза…Готовится к молитве.
В семьдесят с лишним выучила все молитвы на арабском…Моление Богу для нее было чем- то очень сокровенным, даже интимным. И потому, очевидно, выходя на улицу, она снимала с головы платок, меняла платье, и в проеме подъезда являлась уже другая – очень легкая в движениях маленькая пожилая женщина в белой кружевной шляпке…
В ней как-то уживались и суетное, мирское и новое, обретенное, вдохновенное слово к Богу…
Бедная, ты пытаешься найти во мне собеседника в толковании сур, а я устало отмахиваюсь… С чувством припоздалого раскаяния я вспоминаю это в ночь, когда мы прощаемся с тобой…
«Вы, мои дети, молитесь, а я загляну к вам в окно «,- причетом поют женщины вокруг тела мамы, и в комнате стоит густой туман печали…
И затем, когда ноябрьский рассвет устало синит окна, тебя моют… Моют- ласкают, приговаривают. И в том, как бережно они это делают, я чувствую что-то значительное, торжественное…Растерянность от неведения, незнания обычаев сменяется теплым чувством покоя и благодарности Тому, кто соединил нас - и обмывающих, и скорбящих - в этот час печали…
А вот начинающий блекнуть черно- белый снимок моря, и вы с отцом сидите в накатной волне. Вас слепит южное солнце. Молодые, счастливые…
А рядом – еще один: отец в длинном сером пальто и шляпе. В руках- шары, красивое лицо кавказского типа и улыбка. В те далеко отошедшие дни заводские рабочие имели привычку после демонстрации немного пригубить в своем мальчишеском кругу. И отец обычно всегда переступал порог дома с какой-то смущенной и виноватой улыбкой. « На всю жизнь, думала, сохраню эту улыбку, а вот забыла «,- вздыхала горестно она. Какое счастье, что на своем земном пути она встретила отца и узнала любовь
А вот мы с сестренкой, братом и мамой в парке имени Горького. Стоит какой-то грачиный
весенний день. На голове мамы совершенно невообразимая черная шляпка- жгутик, на ней серый в мелкую клеточку плащ – пыльник и черные ботики на каблучках…
Наше послевоенное детство.
… Мы бежим, опаздываем в кино. Только вчера мама закончила читать Шарлоту Бронте
«Джейн Эйр», а сегодня летит - увидеть роман на экране…
А я на ходу учусь читать - читаю мелькающие мимо вывески магазинов…
Снимки из ленинградского Эрмитажа. Крылатый юноша Амур склонился над прелестно изогнувшейся навстречу ему Психеей. А рядом три обнаженные мраморные Грации, обнявшись, беседуют о чем- то…
С каким восторгом рассказывала мама о Невском проспекте, Исаакиевском соборе, царскосельских дворцах, вернувшись с поварских курсов из Ленинграда…
Шестидесятые годы… Кто-то из семиклассников принес в школу - уж бог весть откуда взятую - порнографическуюкарточку. Обладательница порно на допросе в кабинете директора заявила что в классе еще у кое- кого есть «такие же фото». У меня тоточас
изьяли «Амура и Психею», вызвали в школу маму и долго размышляли к какому же роду
Можно отнести эти снимки. Повар с неполным средним образованием привезла в провинциальный городок то, что поразило ее красотой, а директор, несомненно, отличник просвещения, так, по- моему., и не увидела разницы между порнокарточкой и эрмитажными снимками
Далее следуют уже цветные фотографии разных лет И с них смотрит разная мама: и добрая, и хмурая, и гневная. И я ловлю с себя на мысли, что пытаюсь собрать некий единый монолитный образ, и не могу.Он рассыпается на разных, непохожих друг на друга женщин. И я понимаю, что это - суть всякого человека.
…И всплывает в памяти декабрьское зимнее утро. Умершего отца уже обмыли, запеленали в саван, и ,по обычаю, после этого лица покойного уже нельзя было открывать Но в самую последнюю минуту, когда тело собрались выносить, в прихожей раздался звонок. Пришли старые сослуживцы, с которыми отец проработал со дня основания завода. И мама, завидя их, решительно заявила:» Беру грех на себя, Открывайте лицо. Пусть попрощаются!».
Овальный снимок, с которого смотрит еще совсем юное, но исхудалое лицо девочки- подростка. Вернувшись пешком из Башкирии, куда забросила ее скитальческая судьба семьи, мама устроилась работать в « Заготзерно», где как-то вынесла за пазухой кулечек зерен для больной тифом матери и была поймана у выхода… Два года колонии, где началась цинга, потом «куриная слепота». Ночами, возвращаясь из отхожего места, не могла найти свой барак и на четвереньках , наощупь доползала до своих нар…Она не любила вспоминать это. Но не там ли, не в те ли часы дала клятву –выжить. Выжила и на всю жизнь сохранила прямой стан и гордую голову.
Я никогда не видела у ней слез.
Вот фото нашей еще нестарой бабушки в темном платье городского покроя с глухим воротом. Выданная замуж в пятнадцать лет за сорокалетнего купца, она рожала и рожала ему детей…
И когда сельские активисты ворвались в двухэтажный дом, они схватили деда, предварительно перебив всю утварь и свечные запасы, погрузили его с многочисленными детьми и беременной женой на телегу, и только заступничество сельского муллы спасло
женщину от высылки в Сибирь, а деда не пощадили. Но именно с того дня началось нищенское скитание семьи в поисках пищи и крова…
А вот треснутая в нескольких местах, потемневшая от времени, фотография деда…
…В щели амбара сочится тусклый ноябрьский свет. На загаженном клопами тощем
тюфяке умирает бывший владелец свечной лавки, строитель мостов и дороги в селе, ныне - заключенный, припрятавший в телячьей рваной шапке золотой и подкупивший в Сибири охранника. Пешим, ночами, добирался он до своих… По груди его ползает маленькое белокурое дите, родившееся уже после ареста отца… Существо, которому суждено испить полную чашу отверженности детей «врагов народа».
Ее старшие братья погибнут на войне. И только ей предстоит жизнь долгая. Она доживет до правнуков. И, глядя на них, на закате дней своих скажет потрясенно:»Вот,оказывается, как жизнь сама себя обновляет.»
Идут дни, недели… В суете, в спешке, посреди дня вдруг по привычке кольнет: что-то очень важное сегодня еще не сделала… Ах да, не позвонила маме. Но - куда?
И уже в себе – своем одиночестве, быту, мелочах – узнаешь маму…
…Выходишь на улицу. Короток бесснежный зимний день. Проносятся мимо машины, текут толпы людей. Только нет среди них маленькой женщины в белой кружевной шляпке…
Но в одно утро приходит утешно - спасительное: расставшись с вами, незабвенные мать и отец, мы не стали сиротами. На нашем земном пути вы продолжаете идти с нами, жить - в нас…
И, как должно быть, одиноки и слабы в миру те, у кого вас не было…
На берегу
У меня родилась вторая внучка. И уже второй год нет мамы. Десять лет назад ушел отец. И горечь моя сменяется скорбным знанием : океан времени будет уносить вас все дальше и дальше. И до самого горизонта и еще дальше я буду плыть вслед за вами. И уже реже и реже на взметнувшейся волне будут всплывать ваши лица, улыбки, слова… До тех пор, пока меня саму не накроет волной. Пока не накроет…
И вслед за мной…