Последний день Помпеи

                Только ангелы знают, что судьбы мира
                Творятся не во дворцах...


Никто не заметил, как и когда море изменило оттенок.
И в этот самый день, а может быть даже в тот же самый час, на другом конце города, где селились самые безнадежные бедняги, абсолютно неприметный тихий маленький человек купил блокнот и ручку.
У него никогда не было амбиций, всегда более сильные оттирали его от благ земных.

Поэтому он и не собирался никем становиться в этой жизни.
Единственный удел - наблюдать за тем, как незаметно меняется ландшафт не принадлежащего ему мира.
 
С таким положением дел он смирился не только по своей слабости, ничуть нет, он знал, что мог стать сильным и грубым, но он сам этого не хотел, тем более, что неким чутьем понимал - скоро все кончится.
Он давно стал замечать что что-то не то с пространством и что люди становятся с каждым днем все более странными.
Больше всего на свете он любил гулять и смотреть на мир так, как смотрят только умирающие, с нежностью и печалью.
Он не сожалел о своей слабости, только о том, что не умеет рисовать.
Это была не проходящая боль с самого детства.
Как богач, который на бирже видит, как его деньги превращаются в пыль, так он страдал оттого, что не может удержать ускользающую красоту мгновения.
Люди считали его то ли сумасшедшим, то ли блаженным и говорили между собой, что нельзя так поздно рожать детей, да еще неизвестно от кого.
Теперь страдает и мать и сын, вместо опоры в старости такую обузу на себя повесила бедная женщина, еще и дочь этим оттолкнула.
Старшая дочь хлопнула однажды дверью, чуть не разбив матери лицо.

Когда Мия пропала, ее искал весь город.
Если пропадает дочь таких богатых людей, это событие не тривиальное, тем более дед Мии, человек не последний, давал большое вознаграждение.
С утра до вечера ее улыбающееся лицо транслировали все местные телеканалы, но Мия как сквозь землю провалилась.
Тысячи людей включились в поиск.
След обрывался на трамвайной остановке и все собаки там, покрутившись вокруг урны, садились у ног хозяина с самым безнадежным и виноватым видом, будто понимали, какие деньги стоят на кону.
Еще более безнадежным день ото дня становился вид ее молодых родителей.
Разве не все сделали они для ее счастья, спланировав появление будущей наследницы по всем возможным схемам и  гороскопам?
Медовый месяц они провели на райских островах, счастливые и безмятежные, посреди сотрясающих мир кризисов и войн.
Предавались целыми днями любви и медитации под руководством местного тощего деда, называющего себя тантрическим гуру, в смешной набедренной повязке.
Приносили жертвы духам острова на красивой плетеной тарелочке - фрукты, цветы и купюры.
В глубине острова был древний вулкан, и то ли от скуки, то ли это был перст судьбы, но решили совершить обряд очищения, и, сложив символически в узелок свои грехи, отправились к вулкану и там уже стали искать, кто из местных забросит этот узелок в самое его вяло дымящееся жерло.
Это им обошлось чуть ли не в стоимость поездки, ибо местные все наотрез отказывались это делать, боясь прогневить и разбудить дух горы. 
- Он спит очень чутко, он живой, это не просто гора!
Продажную душу они все-таки нашли, и узелок полетел в бушующие, урчащие земные недра!

На головах их соломенные шляпы, а на шее каждый день новая гирлянда.
Мать Мии даже, с великим трудом, удалила наколку с плеча, чтоб убрать возможное влияние соблазнившего ее в свое время знака дракона.
В мании очищения они даже прошли десятидневное голодание с каждодневным особенным массажем для расшлаковки и все это время умиротворялись звуками настоящего, а не виртуального, прибоя.
Будущего ребенка можно было с полным основанием наречь "дитя нью-эйджа".
Ни одного шторма ни случилось за это время на побережье, ни одной аварии на дорогах, а однажды ночью в их бунгало влетела странная лазорево-синяя птица и удивленно смотрела на будущую мать круглыми любопытными глазами, то так то эдак поворачивая голову.
Саломея, а так звали красивую мать Мии, почувствовала, что ее изучают и даже впала в некое подобие транса.
Потом она пыталась рассказать мужу, как в нее что-то вошло, как прошло неземным наслаждением по всем ее нервам и потом больно кольнуло в сердце, даже уверяла, что все время чувствовала, как к ним обоим кто-то или что-то присматривается.
Но более реалистично мыслящий программист Герман, конечно же, не поверил во всю эту мистику, он втайне думал все это время только одну мысль: "и когда уже она залетит!"
Он согласился и на острова и на все эти медитации из чисто практических соображений, но сейчас уже стал ощутимо надоедать этот пряничный домик и животные нежности жены, его тянул домой резиновый поводок ментальной привычки, больше его растягивать было невозможно.
Гера не мог так долго быть предупредительным мужем, даже ради рождения запланированного ангела.
До сего момента все было почти научно объяснимо и имело смысл, без всякого умозрительного представления.
Герман был настоящим врагом виртуальности и считал, что в виртуальном мире нужно только зарабатывать, ни никак не жить, а этот чертов рай уже попахивал ненавистной ему виртуальностью даже больше, чем сама виртуальность, еще немного и он лишится тут почвы под ногами, а его мозг начнет тупеть, как кухонный нож.
Резиновый поводок тянул все сильнее домой.
Жить Герман предпочитал в настоящей, реальной, ощутимой роскоши, благо отец его в свое время удачно приватизировал парочку сталелитейных заводов.
Таким вот образом для Мии готовили прекрасный и чистый телесный сосуд.
К концу пребывания на острове у Саломеи не случилось того, что должно регулярно случаться с женщиной, если она не беременна.
В городе все подтвердилось.
Через девять месяцев, точно в год дракона, Мия явилась на свет, и, сразу же показала свой нрав, вместо того, чтоб кричать и плакать, девочка только улыбалась.
В роддоме такого еще не видели.
И как поступить не знали, хлопать по попе ребенка из такой семьи не решились даже в дорогой клинике.
Поэтому ее помяли, потискали, потрясли, обрезали пуповину, да и оставили в покое, отдав матери на грудь.
Там Мия засопела и начала прирастать к этому миру и его обманчивой сладости.

Кто и когда назвал бедного идиота "Модильяни" история умалчивает.
Люди часто говорят сами не знают что и оказываются более правы, чем те, кто понимает, что говорит.
Может такими народная психика и представляет чудака-художника, а слово "Модильяни" просто отвечало за всех неудачников и чудаков всех времен и народов.
Вывалившихся в мир в тот момент, когда кровать, с рожающей их бедной вдовой, уже тащили продавать с молотка дюжие судебные приставы.
С нашим Модильяни мир не был так суров, а может и наоборот, был еще суровей, ибо, как уже известно, рисовать он не умел.
Даже от одного вида красок и мольберта его броСало в холодный пот, а на даже самый минимальный запах растворителя у него с самого рождения появилась страшная аллергия.
Денег в семье вечно не хватало, но однажды мать дала ему сто долларов, после той бессонной ночи, которую он впервые провел один в пустой квартире.
Он сразу же поменял их на местную валюту и купил в художественном салоне три пустых холста.
На большее ему не хватило.
Зачем он это сделал, он тоже сам не знал.
Просто очень захотелось, ноги сами его туда отнесли, а руки сами сделали все последующее.
Сначала он, даже не распаковывая, поставил их в углу своей ободранной комнатушки, но и оттуда злосчастное приобретенье давила на его психику своей белизной.
Он знал, что они белые там, под пергаментом упаковки, у него появилась первая и последняя собственность.
Ночами он теперь только ворочался и не мог спать - холсты о чем-то своем вели долгие беседы.
Днем они молчали, а он спал.
Сны тоже начали сниться какие-то не его сны, он их совсем не запоминал, только теперь его не оставляла постоянная тревога.

Со здоровьем Мии все было в порядке, но очень скоро выяснилась одна странная особенность ее организма.
Если днем это был абсолютно солнечный, вечно улыбающийся ребенок, то ночами ее будто подменяли.
Засыпала она как все обычные дети, но к двум-трем часам ночи в ее снах начинало происходить что-то странное, она вдруг начинала кричать, плакать, вырываться от некоего невидимого собеседника и шарила руками вокруг себя, как человек, который пытается нащупать стены в полной темноте.
Врачи все объясняли ее чрезвычайной чувствительностью, и даже выдвигались всякие теории насчет того, что даже ее постоянная дневная улыбчивость - ничто иное как маскировка некой тайной боли, которая живет в девочке как отдельное существо.
- Нет, она не больная, не беспокойтесь, это, скорее всего возрастное, дети часто как киты чувствительны к изменениям неизвестных нам параметров физического мира, ну там магнитные бури, смещение полюсов, вспышки на солнце... может вам с дельфинами поплавать или собаку завести?
Дельфинов решили пока отложить, а вот с собакой действительно стоит попробовать, и дед Мии притащил с чердака огромный старый атлас пород.
Сам вытер с него пыль, усадил Мию на колени и начал листать.
Мия смотрела безо всякого интереса, только в один момент деду почудилось, что она чуть дольше задержала взгляд на огромном лохматом черном ньюфаунленде и почему -то сказала странное: "а это Сэти!"

Дед так удивился, что через пять минут уже начал верить, что это галлюцинация.
В последнее время стало сказываться многолетнее напряжение, давили профсоюзы, снова ребром встал вопрос очистных сооружений, как навязчивый многолетний кошмар. Отмени им систему штрафов, подари бессмертие и счастье! Мир становится все более нестабилен, и даже кормилица-война не гарантирует процветания.
Все ж все понимают, что дело не в охране окружающей среды в нашей резервации, в таких местах жизнь поставлена на поток, это очередной виток ценностной инфляции, хотят отжать с рынка, они давно опутали тут все своими щупальцами, и он у них как бельмо на глазу торчит со своими идиотскими гуманистическими принципами, но народу не объяснишь, что хоть так бы продержаться и не по своей воле он не может сейчас ничего усовершенствовать, он каждый день с боем проживает.
Те, кто просто ходит изо дня в день на работу, лишены этого звериного чутья опасности, в муравейнике только матка ощущает угрозу, пока остальные бегают с бревнами по своим траекториям - до последнего момента, когда уж их родной муравейник ровняет с землей случайный трактор.
Что-то надвигается, что-то витает в воздухе, но он потому и достиг своего положения, что никогда не был труслив или суеверен, как его мистически настроенная жена, он всегда умел вовремя собрать волю в кулак и ответить на любой вызов внешнего мира.
Но то, что там тревожило его, надвигалось не извне, оно не было похоже на прежние задачи, оно было не вне и не внутри, это было какое-то сквозное ощущение безнадежности любого действия и бездействия тоже. Ум и душа терялись в догадках объяснить, что же это такое и почему оно сейчас здесь.
Здесь и сейчас, и почему Мия такая странная, отчего она так кричит и плачет ночами, в каком темном тоннеле заблудилась ее душа и как туда войти, как вывести, как включить свет? Какой минотавр там гонится за ней с головой быка, с кровавыми горящими глазами, обдавая запахом паленой шерсти и серы?
Он давно уже понял, что никто ничего не знает и не понимает, когда сталкиваешься с серьезной проблемой, все вокруг оказывается не тем, кем и чем кажется.

Жена умерла почти сразу после его возвышения и перед смертью ее мучили дикие кошмары.
Он похоронил это воспоминание в своей памяти, как ядерные отходы под мощным саркофагом.
Но один сон ее он запомнил особо, где они вместе бежали среди огромных стволов невиданных деревьев вместе с такими же маленькими людьми, а вдалеке небо полыхало багровыми дикими зарницами, и странная серая гора конусовидной формы сотрясалась со страшным грохотом.
Потом из горы полетели молнии и камни, падая, жгли и давили людей, но они с женой все бежали, взявшись за руки, а вокруг трещал и плавился мир, как щепки вспыхивали стволы и люди, только что живые и сильные вмиг превращались в горстку пепла.
Одна из молний попала в жену, на миг она стала вся прозрачная, будто в столбе света, и страшный голос произнес: "ты родишь ребенка от Зевса!"
Он кричал: "нет, нет, не умирай, останься!"
Но она, и вправду, умерла вскоре от родов, подарив ему крепкого сынишку Германа.
Сильного здорового мужчину.
Но ее смерть будто обесточила его, и никакой радости ему власть уже не приносила.
После он изо дня в день жил как машина, стал практически функцией при своих заводах.
- У вас родился сын, но ваша жена... пауза...! - он уронил руки на стол и разрыдался, упала и покатилась ручка.
Как тривиальны все настоящие трагедии, когда на них смотришь, спустя годы, каким комедиантом себе кажешься потом, когда вспоминаешь свои действия под накалом чувств.
Будущие иностранные партнеры опустили головы и кто-то тихо поднял его золотую ручку с пола, положил на лист контракта, в огромном солнечном офисе повисла гробовая тишина, кто-то обнимал его за плечи, кто-то совал холодящий руку стакан с минеральной водой, он глотал, не разбирая, кому-то кивал, говорил дежурные глупости: "да, спасибо, благодарю вас... спасибо!"
За минуту он собрался, восстановил дыхание, подписал все твердой рукой и вылетел первым же самолетом в Швейцарию, забирать труп жены и сверток с сыном.
Вот тебе и забота: "рожать будешь в лучшей клинике!"
Родила...

В голове крутился голос человека впервые в лицо назвавшего его "жидом".
- Ну, что, жид, выиграл, да, хотел власти, скотина пархатая, получи теперь своего жиденка и урну в придачу! Хорошо устроиться решил, страх забыл?!

Сон покойницы жены вошел в его плоть и кровь и стал ему казаться его собственным сном, так зримо она описала кошмар тогда ночью в больнице, когда еще только первый раз легла на сохранение на раннем сроке.
Как тогда казалось всем - с целью чистой профилактики.
Ее глаза, огромное окно палаты, шаркающие шаги за дверью, а они целовались, как в юности, и она шептала, чтоб никто за дверью не слышал.
- Ты представляешь, да, так и сказали - родишь ребенка от Зевса, как думаешь, что это?
Он отвечал: "ну, подожди немного, и я стану таким же как Зевс, моя будущая суровая Гера, будешь меня ревновать к нимфам, а?"
- Всех превращу в коров, не сомневайся, всех твоих нимф, даже не начинай! - смеялась, как девочка, волосы светлые до плеч как пшеница, перед самой больницей косу обрезала и положила в комод в спальне.
Он с ума сходил от любви все время, пока они ждали Германа.
Смерть ее была внезапной и ошарашила всех, она ускользнула из рук врачей против всех законов притяжения и вопреки прогнозам.
Что там с ней было? Какая-то отслойка плаценты, какое-то нелепое кровотечение, когда все уже вроде благополучно закончилось, еще масса непонятных слов и терминов, и ее не стало.
Больше он не женился, перебивался случайными женщинами, даже не молодым и не привлекательными, лишь бы прижаться к теплому телу и снять напряжение.
Их было не меньше сотни, и ни одного имени он не запомнил, они шли в его памяти розовой чередой животов, рук, ног, вздохов, утреннего охлаждения.
Утром нелюбимая женщина как остывший и прогорклый вагонный чай.
Он оставлял деньги на столе и тихо уходил из их жизни.
Платил щедро, но только один раз.
Теперь больше всего на свете он любил Германа и Мию, только не показывал этого, боль от утраты жены застряла пробкой в его сердце и полностью перекрыла проход чувствам по направлению вовне, но внутри они могли кипеть и бурлить по-прежнему живо.
Еще ему казалось, что он обречен терять все, что полюбит, такой ценой он получил власть.
Психоаналитики махнули на него рукой, или сам он с болью не спешил расставаться, но к моменту рождения Мии боль обосновалась в нем уже основательно и пустила корни во всех направлениях.
Выглядел дед сурово как арктический ледник.

 
Говорила Мия редко, но все же говорила, поэтому аутисткой ее не считали, да и для аутистки она была слишком улыбчива.
Улыбчива, но не весела.
За ее улыбкой далеко не сразу взрослые распознали грусть.
Герман был в детстве таким же молчуном.
Отец его вниманием и заботой не баловал и не только потому, что почти не бывал дома, на сына время бы он нашел, все было сложнее.
Он стал бояться навлечь на сына своей любовью некие гипотетические несчастья.
Любовь надо прятать, и прежде всего от Бога, но в каком сейфе, кроме своего сердца, ее можно утаить и какими замками и заклятиями запретить ей проявлять себя?
Никто ничего лучше работы до изнеможения на этот счет предложить не может - это средство жид начал использовать на полную катушку.
Германа как принца Сиддхартху окружили с самого начала красивыми гуриями гувернантками, чтобы мальчик, не дай Бог, не увидел в мире страдание и боль.
С утра до вечера его учили, лечили, забавляли, развлекали, возили, говорили, как с попугаем, на всех европейских языках, но не в коня корм! Геру, как выяснилось, страдания, любовь и боль и так не волновали.
К великому удивлению отца в тринадцать лет охранник сообщил конфиденциально, что ваш сын Гера уже не Гера, он известен как хакер по кличке "Руль" и, если его аппетиты в этом направлении не умерить, то годам к восемнадцати  точно сядет, плюс наркотики и интерес к оружию.
- Что?! - кровь в сердце в этот момент как-то странно зажурчала и потом, после продолжительной паузы, сердце пустилось в галоп.
- Этого просто не может быть! Гера робкий, тихий, замкнутый, молчаливый ребенок!
- Ваш сын уже банду сколотил, если вы им не займетесь, ну, понимаете, он встал на скользкий путь...
- Началось! Вот оно, началось! - что делать жид не знал, настолько врасплох его застало это событие.
В его личных отношениях с Богом начиналось нечто новенькое.
- Он меня все - таки достал, опять покушается на самое сокровенное, сначала жена, теперь вот и Гера тоже, что я сделал не так, почему, почему, как это изменить?!
Женщинам всегда нравилось сухое, поджарое тело жида и его почти мефистофелевское лицо, он мог бы им и не платить, в него влюблялись самые красивые девушки.
И даже сейчас он им нравился, хотя мужчинам казался злобным неказистым сморчком, никто не понимал, что все эти красавицы в нем находят и объясняли это притяжением его богатства.
Положи говно в золотой унитаз, любой почет за честь его съесть, как изысканное блюдо.
Только это не так, он-то знал про себя, что к женщинам с юности равнодушен, и любил за всю жизнь только жену и свою способность мыслить, даже власть он в общем-то не любил, все это было для нее, для сына.
Наверное, женщины эту дистанцию каким-то образом чувствовали, и их охватывал охотничий азарт, вешались на него в коридорах, приставали на пляже, на парковке, обвивали его шею красивыми руками с бокалом и ворковали, ворковали всякие нежности в его немного заостренные эльфийские уши.
От красивых женщин он всегда шарахался как от чумы, ему тайно нравились некрасивые и странные, с какими-то дефектами или изъянами.
Сам себя он считал в общем-то уродом и завидовал беспечным атлетическим красавцам, играющим на пляжах в волейбол.
С фитнес клубом у него тоже не сложилось, там он почувствовал себя нелепым. Неуклюжим жуком среди прекрасных растений райского сада и попятился оттуда, так и не дойдя до тренера и тренажеров.
Однако неразрешимый парадокс женской природы таков, что женщинам он нравился куда больше всех этих атлетов, их к нему как магнитом тянуло, и он не мог припомнить случая, чтоб ему отказали в нехитрых его запросах.
Одна из последних женщин запомнилась тем, что говорила ему разные вещи, не просто послушно лежала на спине.
Она говорила, что чувствует, как он одинок, как тяжело нести этот лед внутри, но это только усиливало их обоюдное желание.
Всю ночь они терзали друг друга как звери, он и та немолодая и некрасивая женщина, от нее шло необыкновенное тепло и надежность, от нее веяло покоем утраченного очага, даже не совсем ухоженные руки его умилили.
Она улыбнулась и сказала, что это из-за огорода, сейчас денег мало, надо сыну помогать, вот и посадила огород, трудно одной, а сын... ну, какой он помощник, спасибо не бандит и не бьет, тихий он у меня.
Утром он не смог, как обычно, оставить деньги на столе в гостинице, он не мог понять, почему она с ним пошла.
Ведь явно не из-за денег, зачем она села в машину и поехал с ним в отель?
Когда он понял, что смотрит на ее тело с небывалой нежностью, то в следующее мгновение будто некая пружинистая упругая сила выбросила его из этой комнаты, как пилота катапульта из кабины.
Но с полпути вернулся, бледной рукой вытащил бумажник и бросил на тумбочку сто долларов, попятился, глядя, не проснется ли она, если бы она проснулась  и взглянула удивленно, он бы на колени бросился перед кроватью и рыдал как младенец.
Когда он смотрел на свою руку с деньгами, у него мелькнула мысль, что он видит руку самого дьявола, старую скрюченную, узловатую руку, руку хватающую за горло, руку убивающую, ворующую, подписывающую смертные приговоры, - это длилось всего лишь пару секунд, но успело пробрать ужасом до костей.
Она не проснулась, она спала глубоким сном человека, попавшего в рай после многолетней усталости, и не видела, как эта рука зависла над ней, поколебавшись, и опустила деньги.
По коридору он снова почти бежал, скрывался с места преступления, и только в машине смог отдышаться, глянув в зеркало на свое утомленное, все еще помятое и, как будто, покрытое патиной времени лицо с паническими глазами апостолов.
- Она не шлюха, я переспал с чистой женщиной, я хочу ее и сейчас, может вернуться, познакомиться, и это все изменит, женюсь, ведь по сути мы еще можем оба иметь полноценную семью, усыновлю ее ребенка! Они же праведники, на этих у него рука не поднимется!
Но изнутри уже поднималась тошнота, он чувствовал, что тот видит, и даже брошенные в спешном бегстве сто долларов его не обманули, - сейчас сработает некая сирена, и все будет кончено, как только он снова поверит в возможность счастья.
Все это он сейчас переживал заново и думал: "один раз дрогнул, и вот она расплата! Мой сын уже не мой сын, какой-то "Руль", даже кличка у него нечеловеческая, и я не знаю мир, в котором этот "Руль" живет и по-своему властвует, он уже откололся, я ему не нужен!"
Но с "Рулем" надо поговорить, и жид вызвал "Руля" на ковер.
Чего не делал никогда, ибо жид понимал, что момент ответственный, сказать все нужно сейчас, пока он из дома не сбежал, пока не... об этом голова отказывалась думать.
О себе жид не думал, но, если узнают, что его сын такой вот "Руль" - это, конечно, серьезный рычаг влияния.
Мой корабль дал течь, моя империя шатается с самого основания, ведь "Руль" единственный ребенок, и других не будет.
Нет, не будет!
Поэтому надо все решать сейчас, ему почти четырнадцать, он не может не понимать, какая на нас ответственность перед обществом.
Жид чуть не сказал перед миром, но осекся.
Еще эти чертовы очистные сооружения, какие-то новые стандарты, будь они неладны.
Но нутром жид понимал, что когда в городе за день поездки людям приходится к вечеру отмывать в машине лобовое стекло от насевшей на него жирной черной пыли, что-то надо делать...
Но почему именно сейчас такая срочность, все один к одному.
Эти собаки еще сюжетов наснимают про страшную экологию, фильтров наставят в своих камерах, и тогда город выглядит еще жутче, чем в реальности.
Он как увидел, даже сам испугался, и правда, жуть какая-то апокалиптическая.
Но не он же эти заводы строил, справедливости-то ради стоит заместить, прежняя гуманная власть это все спроектировала, да и сам он ее продукт, как и этот завод.
При нем рабочие даже лучше жить стали, чем при прежних хозяевах.
Он им сначала и теплицы построил, и профилакторий и в столовой все только свое было, из подсобных хозяйств, люди на него молились, а толку-то.
Все пришлось свернуть, когда пришли эти новые люди и порядки.
И стали со всех сторон поджимать.
А как людям объяснишь, что не его это рук дело. Он не может один изменить весь мир, кругом такие шакалы рыщут в овечьих шкурах, с народом заигрывают, напоминают ему о его национальной гордости, о жидах, опять же, а сами-то они кто?
Он свое происхождение не скрывает, даже сам себя уже давно не иначе как жид ощущает и называет, но он знает, что это он живет под домокловым мечом.
Они живут так, будто нет ни Бога, ни закона. А только бесконечная глупость человеческая  и наивность настоящих овец.
Плохо я их пас, что ли, разве обидел кого  по-настоящему?
Все знали, что жид всегда поможет, найдет слова и компенсацию выплатит, если что.
А теперь они орут, что жиды, все жиды опять испортили.
Им невдомек, что жид больше, чем они под ударом и, если он дрогнет, то их шерсть клочьями полетит.
Он-то может просто взять и уехать в Израиль. Он до сих пор инженер стоящий, хоть вы все заберите.
Он с нуля все заново выстроит, хватило бы жизни.
Пока жид в своем кабинете думал все эти невеселые мысли, охранник вел "Руля" на расправу.
Жид решил поговорить с ним не дома, где он себя без жены хозяином не чувствовал, а на работе, тут он знал, что трон его пока держится и чудище это огромное под ним, как колесница Феба придает сил и уверенности.
- Столько людей подо мной, а я мальчика одного боюсь! - в огромном панорамном окне жид увидел свое отражение на фоне зловещего багрово-оранжево-фиолетового неба.
И обомлел - там, вместо привычной картины вечернего неба, было нечто иное, и оно смотрело прямо на него!
Облака стояли огромной кучей, вровень с ним, и жид чуть не лишился чувств, когда понял, что все это ему напоминает.
В рисунке облаков он увидел лежащий в руинах догорающий город.
На фоне города отражалась его сгорбленная спина и характерный нос с едва заметной горбинкой.
Мало того, что там, в небе, горел и плавился город, сам себе он показался настолько древним, что отошел, шатаясь, от окна, и рухнул в кресло.
Руки сами собой обхватили резко заболевшую голову, вступило в левый висок, задергалось там, завибрировало, пошло по лучам дальше.
- Только б не пришла боль, у меня нет с собой ничего... только б не пришла снова эта боль!
Обычно, в столе всегда лежали таблетки,  но сейчас там только скомканные пластинки с пустыми гнездами.
Он стал все забывать.
Голова, сердце, спина?!
Кто первый предаст?
Послышались торопливые шаги в коридоре, затем голос секретарши.
- На месте, да, ждут...
Жид замер, сейчас войдет сюда тот, кто отнял у меня моего Геру, чертов уголовник "Руль".
Воображение даже нарисовало картинку, что входит не хрупкий Гера, а здоровенный амбал в наколках и сплевывает через золотую фиксу на его персидский потертый любимый ковер, который он сам давным-давно собственноручно притащил с пестрого восточного рынка, тогда еще живого пряно-кофейного сказочного Алеппо.
Прокуренным голосом говорит: "чего вам, папаша?!"
Так с юности он представлял уголовный мир.

Но реальность оказалась еще страшнее, чем мог себе представить жид со своими старомодными представлениями об ужасном.
В дверь вломилось его чадо собственной персоной в рэперских широких штанах и в кенгурушке на три размера больше, как пугало огородное.
Некоторое время потоптался, осматриваясь, а затем прямиком направился к хозяйскому кожаному дивану и завалился на него, как на сеансе психоаналитика.
- Ниче ты тут устроился, отец, только я не понял, что я тут делаю, и зачем этот, ну, вон тот твой, как его?
- Как тебя, Вася, Федя, Матвей, кто ты у нас?
Охранник демонстративно уставился в стенку, сцепив зубы, как бультерьер, профессиональным зажимом, только спина напряглась  и шея покраснела.
- Не оскорбляй людей! - тихо сказал жид.
- А пусть он проваливает отсюда, ты что и здесь покушения опасаешься, нахрена ему нас слушать, может ты при нем и в сортир ходишь, а мне он никто, и при нем ты мне не...
- Выйдите, пожалуйста, Эдуард!
- Ух, ты, он Эдуард, как мило, так что за проблемы, папа?
Жид не знал как начать, но все-таки начал.
- Гера, ты понимаешь, что я могу тебя лишить...
- Не можешь, - перебил его "Руль", - абсолютно ничего не можешь, я самостоятельный человек, и ты все это патриархальное занудство брось, прошли эти времена, ты вообще про ювенальную юстицию слышал? У детей теперь есть права, а у вас только обязанности остались, но я тебя могу осчастливить и освободить от них, живи своей жизнью и мне не мешай!
Жид понял, что влип всерьез.
- Но ведь наркотики, оружие, хакерские атаки это незаконно, ты понимаешь, что ты делаешь?
- Наркотики, сказал тоже, за пару косяков такой кипеш, не смеши меня, отец, а про оружие, так ты вокруг себя что-нибудь видишь? Весь мир вооружается, какой мужик без оружия, скажи спасибо, что я не еду в Палестину и не принимаю ислам, пока что...
Жид смотрел на тонкие, почти женские, герины ручки и не верил своим ушам.
- Гера, какая Палестина. Какой ислам, ты - еврей!
- Сам ты еврей! - огрызнулся "Руль" - ты еще Тору меня заставь читать и пейсы носить, все это архаическое дерьмо всем уже надоело, скоро ничего этого не останется, мир объединится после большой войны, и не будет там всей этой религиозной дури!
- Гера, а ты знаешь, что ты сын Зевса! - сам не зная почему, сказал жид, ты ж не знаешь историю смерти своей матери?
Гера привстал с дивана и, на мгновение в нем проснулся прежний живой, любознательный ребенок.
- А почему она умерла на самом деле?
И жид рассказал про сон, про кошмары, про предчувствие, про то, как родился потом Гера.
"Руль" слушал внимательно и наконец задумчиво изрек:
- А ты знаешь это интересно, это мне пригодится!
- Как это пригодится, как ты собираешься это использовать, это же такое, интимное, тайное!
- Пригодится! - повторил "Руль" - в одной игре, ты мне ход подсказал!
- Гера, и это все, что ты можешь мне сказать, ты совсем не думаешь о своей матери, ты не хочешь понять ее, меня, жизнь в конце концов, историю, ты даже книг не читаешь, нельзя жить в вашем выдуманном виртуальном мире!
"Руль" расхохотался.
- Папа, это ты живешь в выдуманном мире, которого уже практически не существует, а я вот живу в реальном мире, и будущее за такими, как я, понимаешь, не за евреями или американцами, оно за тем, кто считает себя "никем", кто в игре, кто отказался от своего имени и принял "образ", вот я теперь "Руль" и в моем мире авторитета и власти у меня больше, чем у тебя, ты для нас там никто, просто тень.
Это было уже выше всякого разумения.
- Гера, но я ведь дал тебе жизнь не для того, чтоб ты...
- Ничего ты мне не давал, ты, просто маму трахал, с большим удовольствием, вот она и дала мне жизнь, да и то не мне, а телу, а я не тело, потому и не еврей, а сын Зевса, ты мне это очень кстати рассказал... ну, ведь сам знаешь, что ты мне на самом деле дал, биологию в школе проходили, пестики-тычинки-опыление.
- Но ты живешь на мои деньги, пусть не ты, но этот твой скафандр телесный живет в моем доме и на мои деньги!
- Так, папа, с этого места переигрываем композицию, когда нашей маме снился сон про Зевса, у тебя еще не было заводов, а Зевс, если я не ошибаюсь, как и ты - металлург, значит, папа, я возник от его энергии путем непорочного зачатия, а ты только свои клетки жидовские для тела дал, а мой настоящий отец тебе помог заполучить заводы, они ж все в его ведомстве числятся, так что ты там менеджер, регент при мне, а настоящие хозяева - это я и мой отец небесный! Как тебе такой расклад?
- Да и про то, что ты меня кормишь, информация устарела, - хохотнул устрашающий "Руль". - Я с двенадцати лет хорошо зарабатываю, больше, чем этот твой - Гера скорчил подобострастную рожу - Эдуард, пес - Эдик, гав - гав - рррррр! Так что ты мне еще и задолжал на карманные расходы!Ну, давай, свистни свое охранное животное, чтоб он мне...
- Гера... хватит, ладно я, но ты не имеешь права оскорблять людей, даже если ты сын божий!
- Срать я хотел на людей! Да и что значит не имею права, почему это я не имею такого права, они вообще не ценность, их вон в мире миллиарды и они никому нафиг не нужны, а ты тут создаешь иллюзию, что они что-то из себя представляют, только потому, что на тебя работают и в ножки тебе кланяются за эти копейки! Не дай им корм вовремя, твои же собаки тебя и сожрут! А вот мой папа - Зевс не такой, при нем люди свое место знают, собачье, он в ними не церемонится, и, между нами говоря, я считаю, что куда гуманней, чтоб они знали свое настоящее место, а не как у вас, накрутите им мозги, а потом бабах по ним бомбой, по всем их галереям, школам, больницам и университетам, по мамкам с колясками, по деткам с рюкзачками, не одних же ****ей и уголовников эти бомбы убивают!
- Не надо, Гера, это уже богохульство!
"Руль" истерично заржал.
- Ну, ты даешь, папа, не думал, что ты такой.... хм, верующий! Еще скажи, что любишь людей! Я ж тебя на понт беру, а ты уже готов тут отчитываться, как перед страшным судом, будто тебе уже повестку прислали в виде меня!
- Люблю, да, Гера, люблю, я верю в людей, им нужно создавать условия, цивилизацию, ведь даже если тебе с твоим юношеским максимализмом и цинизмом...
- Папа, прости, но ты дурак, благостный дурак, то есть твой Бог создал нечто такое, что само по себе нежизнеспособно без того, что б ему тут еще и условия создавать, чтоб оно было человеком, а не монстром, ну уж нет, тут что-то не так, папа! В интернете все люди становятся сами собой, и там все время идет война, там тебя все пытаются убить, если их не опередить, а значит и в жизни так, они это делать просто боятся, но дай им волю и все друг друга перебьют тут же, такую вот шваль твой Бог создал!Цивилизация, ага, атомная бомба вершина твоей цивилизации, если дикий человек может один убить человек двадцать, да и то, если превосходит их в силе, то цивилизованный за раз может убить двадцать миллионов этих букашек, живьем спалить и спроси его любит, ли он людей, так ответит, что очень любит, но те, кого он сжег, были плохие, нелюди, так что все это он сделал во имя добра, любви и мира на земле! Вот и вся твоя цивилизация - уничтожить всех, кто не хочет играть по твоим правилам! Вот, ты мой отец ты тоже меня типа любишь, но как только увидишь, что я на тебя не похож, и не хочу быть как ты, твоим зеркальным отражением, так сразу я плохой, и ты мне намекаешь на то, что не за это ты платишь, будто я не сын твой, а одна из твоих проституток!
- Гера!!!
- Что гера?! Да, я Гера!!! И что?
- Гера, так ты всерьез всех так ненавидишь??? За что??? Что тебе люди сделали???
- Да, ненавижу это правда, но я -пацифист!
- Это несовместимо, Гера, ненависть и пацифизм!
- Как раз таки очень совместимо, войны устраиваются теми, кто любит свою семью и ненавидит других, а я честен, я ненавижу человечество в целом! Даже на уровне замысла Бог - херовый программер, я и то лучше, я такое дерьмо не создаю!
- О Господи, Гера, замолчи, ты абсолютно неадекватен, ты безумен, Гера!
- А вот и не замолчу, я действительно лучший создатель, чем твой Бог, в моем мире никто людей, то есть персонажей, не мучает и не пытает, они только совершенствуются, решая все более трудные задачи и убивают они сами друг друга, если что, я их не убиваю, как твой этот отец небесный, который со своим твореньем даже говорить боится, только из кустов пугает или из каких-то коробок, ты и сам-то, человеколюбивый ты наш, от людей прячешься за пуленепробиваемым стеклом и вооруженным амбалом Эдиком, прям как Бог-отец! Хотя нет, ты не от людей, ты от конкурентов прячешься, они ж не люди! Пока людей кормишь, их можно особо не опасаться!
- Боже, откуда это взялось в тебе?!
- Так я могу идти, я тоже думаю, что ты невменяемая жертва архаики!
- Да, иди... иди...
Хотелось крикнуть вслед: "и не возвращайся!" - но не смог.

"Руль" исчез вместе с остатками Геры, а жид снова обернулся к окну - там догорал небесный город.
Жид не пошел домой.
Лег на диван и долго смотрел в черное ночное небо, он чувствовал себя выпотрошенной рыбой, которую вот-вот зажарят, из него будто вынули сердце, желудок, печень, вообще все живые потроха - пустота! Как ртуть в пустоте Торичелли...
Это все проклятое новое время, ничего живого нет, одни образы, ни имени, ни отца у них, ни матери, он даже не еврей теперь и не сын мне, а я кто теперь сам? Бесплодная смоковница?!
Ему хотелось плакать, орать, биться головой об стену, чтоб только прошло это омертвение.
Мелькнула даже мысль броситься из окна, с разбегу выбить своим телом стекло и разбиться насмерть, но он знал, что стекло сделано на заказ - такое пуленепробиваемое только танком снести можно! То, что защищало, стало тюрьмой, сам построил - не сбежишь!
Сознание металось, искало, за что зацепиться в памяти, в прошлом или будущем, ради чего стоит продолжать жить среди тотального безумия.
Снова вспомнил ту женщину с рабочими руками, которой бросил сто долларов в отеле, сбежав, как вор с места преступления, и внутри, застучав, заныло.
- Значит, я еще жив, я не умер изнутри, я все еще могу чувствовать, хотеть...
Хотеть... кто б мог поверить, что у него с этим такая проблема.

Он хотел.
Какая ирония, какая насмешка - объехать весь мир и мечтать о клочке земли с любимой женщиной, которую он даже не знает как зовут.
Жить как Зевс на вершине своего вулкана, в стеклянной коробке с видом на мир и мечтать о корове и ее пастбище, даже о неизвестном непутевом теленке ее думать с нежностью, когда в собственном дворце засело вместо сына ужасное циничное чудовище!
Да, он хотел, несомненно хотел корову, жена как чувствовала, что рано или поздно это случится!
Сидеть в кружевной тени деревьев и смотреть, как она поливает свой огород, как готовит сыну ужин, как повязывает передник грубыми руками, и рощу апельсиновую посадить бы и потом смотреть, как растут апельсины, или виноградник, самому подвязывать лозу.
За что мне все эти муки, почему я лишен главного в жизни, этого сохраняющего тепла земли, почему меня не питают корни, которые есть у самого последнего моего безмозглого рабочего?
Почему только сейчас, когда я лишился сына, я так тоскую по земле, даже по самой безжизненной, высохшей земле в трещинах и разломах, ведь та женщина с ее грубыми руками - ничто иное как земля, ее зов.

- Мама, потерянная мама! Какое все вокруг чужое, холодное! - он даже не хотел звать секретаршу, знал, что она все еще сидит там, ждет распоряжений, тыкает бессмысленно пальцами в айфон, глаза какие-то стеклянные, как у куклы, хотя вроде без линз.
Давно б уволил ее, чтоб не пугаться всякий раз этих стеклянных глаз, но специалист хороший, справляется.
Как отличница-комсомолка в его юности, теперь они все сидят в офисах, такие же манерные и исполнительные, ухоженные, с длинными острыми ястребиными когтями, а баб настоящих нет, теплого их живота нет, молочной груди, навставляли каких-то силиконов, не баба, а парафиновая свеча в жесткой фольге.
Он не хотел видеть никого, все его вдруг начали бесить, пружина внутри, годами зажатая, начала распрямляться.
Он перестал бояться, он наконец свободен, он может уйти к той, другой, которая так и не проснулась, не взглянула на него.

Найти ее, вернуть, раскаяться, может все изменится тогда или бросить все, и правда, уехать в Израиль с новой семьей, жить там в каком-нибудь Кибуце, спрятаться от всех, нельзя здесь оставаться, что-то не то, он чувствует, но боится это осознать.
Пусть этот жуткий "Руль" тут живет со своей бандой, все ему отдать и бежать, мой сын все равно умер вместе с женой, а кто это я не знаю, от него веет чем-то нечеловечески жестоким и холодным.
Оставить все этому "сыну Зевса", он сам оказался слишком человечным, куда ему играть в эти игры, он так слаб на самом деле, так раним, все в его жизни какое-то случайное.
Он опустил руку и потрогал старый персидский ковер, настоящий шерстяной ворс приятно согрел ладонь потомка скотоводов.
- Вот и все мое имущество!
- И могущество! - хихикнул прямо в ухо чертик!
Какая ирония!

С этой ночи складки еще глубже залегли на его и так чересчур рельефном лице.
Глаза стали еще печальней, корень боли стремительно углублялся в землю в поисках живой воды.

Утром ему пришлось срочно вылетать в командировку, и жизнь опять завертелась так, будто и не было этой ночи откровений, даже про город в небе он забыл.
Приближались выборы, начинались большие торги.
Только через три года жид очнулся от этой гонки, когда заметил, что по их дому слишком уж часто гуляет красивая полуголая девушка, ничуть его не стесняясь.
Раньше тоже девушки гуляли, но разные, он их почти не замечал, а эта даже кофе ему по утрам предлагает в его же собственном доме. Если утром он застает ее там в трусах и майке, с дымящейся сигаретой.
Девушка была мила и не похожа на его секретарш и всех этих с бокалами на фуршетах.
Она выглядела почти ребенком, даже со своими длинными ногами и шеей.
- Наверное, все метр восемьдесят! - решил жид.
Он даже знал уже, что девушку зовут Саломе, или Сало, или "Сто двадцать дней Содома", как ему было со смехом доложено, но при чем тут Содом он так и не решился спросить.
Потом узнал. Что сам Содом тут не при чем, но она снималась в фотосессии по известному фильму какого - то Пазолини, и у жида от сердца отлегло.
Впервые женщина жида не бесила, она такая непосредственная, солнечная, абсолютно не зажатая, хотя и не кокетничает совсем.
Лицо интересное, андрогинное какое-то, веснушчатое, с аккуратным носиком и четким рисунком рта.
Без косметики. Волосы в хвосте сзади, но не дура, это чувствовалось по всему ее поведению.
Он ее даже пару раз подкинул в центр.
Кажется, с Герой назревал новый разговор.
За это время "Руль" здорово так подрос и окреп.
Даже жестокости в нем поуменьшилось.
Влияние ли это Сало, или сам он так устаканился внутри себя, но теперь с ним стало возможно общаться.
О самой Сало и ее семье жид тоже за все это время узнал много интересного.
Выяснилось, что ее родители погибли в автомобильной катастрофе, когда ей было пять лет, все наследство отца забрал его брат, через суд, выяснилось, что отец был банкротом на тот момент, и их дом был продан с молотка его же брату, а сама Сало оказалась в детдоме с диагнозом "шизофрения" потому, что ей все время казалось что-то и она была уверена, что всех убил дядя Антон.
Точнее, официально этого диагноза у нее не было, но дядя позаботился о том, чтоб к ее словам именно так и относились.
Она болезненно-фантазийный ребенок, тем более, такое потрясение!
Директору детдома дядя Антон подарил последнюю модель айфона, чтоб она лучше заботилась о Сало, ну. И не очень прислушивалась к ее бреду.
Поэтому к ней там относились так, будто она идиотка, и не верили ни одному слову.
Дядю же Антона обожали все женщины приюта, ни разу без букетов и конфет для персонала он не приезжал.
- Может заказать расследование, разобраться что там было на самом деле?
Но Сало мотнула только головой.
- Кому это нужно, зачем портить себе жизнь еще и сейчас...
 
Затем Сало удочерила американская семья, и она укатила жить в Америку, но и там ее будто преследовал злой рок - через год новый отец погиб в автокатастрофе, а матери поставили диагноз - "рак груди".
К моменту совершеннолетия Сало мать тоже умерла, исчерпав все силы сопротивления смерти.
А сама Сало подалась в модели и даже заработала в этом бизнесе какую никакую известность, а потом они с Герой познакомились на Бали, где у нее были съемки для каталога элитного белья.
- Я приняла Геру за хипстера, представляете, я думала он нищий студент и тоже сирота, он мне никогда не говорил, что у него есть родители.
Это больно резануло по сердцу жида, даже об отце не говорил, сирота...
Я и мой страх сделали моего сына сиротой, и вот он уже нашел себе другую сироту и живет с ней в пустоте и не страдает.

Но вместо этого он сказал Сало: "но разве нищие студенты ездят на Бали?"
- Да, конечно, ездят, - ответила Сало, - там почти все нищие и ездят, заработают немножко - и на Бали сразу, сейчас все живут одним днем!
Жида поразило как безмятежно Сало повествует об ужасах своей жизни, будто рассказывает некое кино, и ее это не касается.
Он бы на ее месте уже б свихнулся, задавая себе бесчисленные вопросы  - за что, почему, как Бог может быть так жесток, что я сделал не так, в чем грешен?!
Но ни Сало, ни его Геру эти вопросы, похоже, не волновали абсолютно.
- Мы там еще филариоз зацепили, представляете, хотя, может и в Индии потом - когда деньги закончились, мы спали на земле с бродягами, иногда нас даже нищие кормили калеки, ведь им деньги за их уродство платили, а нам нет, мы тогда чуть с голоду не умерли! Гера сказал, что заработает, но у него что-то пошло не так, и мы скатились на самое дно.

- Был даже момент, когда я чуть не стала проституткой, мы не ели три дня, а тут один американец, старый приятель – фотограф, предложил перепихнуться за триста баксов, представляете, вот что делать?! Не умирать же с голоду?! Я тогда не согласилась, а он сказал, что подождет еще недельку и тогда это будет уже за сто, так как мой скелет сильно упадет в цене! Вот, скотина, правда?! И Гере один старый пидор тоже предлагал сотню!
- Гера, что, он что... Гей?
- Не, не гей, не! - рассмеялась Сало, - чтоб так зарабатывать вовсе не обязательно быть геем, достаточно просто быть красивым и голодным мальчиком!

- Что это, филариоз? - заинтересованно осведомился ошарашенный жид, а сам подумал, - как обреченно звучит "красивый и голодный", сколько в этих словах секса и притягательности!
Сам он никогда не был красивым и голодным, он всегда был уродливым и сытым.
Жид зацепился за диковинное слово "филариоз", чтоб отвлечься от ужасного впечатления.
С трудом проглотил комок в горле, так мгновенно пересохло во рту - его сын на глазах вырастал и обретал объем и плоть какого-то неизвестного ему человека, который живет тайную, темную и очень опасную жизнь совсем не в интернете и эта девочка... как спокойно она говорит ужасные вещи, которые в его мире люди даже словами называть боятся.
И еще это - красивые и голодные, теперь он обречен об этом думать и думать.
Гера... Господи, за что все это?!!
Скатиться на дно, чуть не стать добычей сутенеров и ничего не сказать отцу - миллионеру - это уму непостижимо! Хорошо, что она не видит всего этого!
Он впервые в жизни подумал о смерти жены, как о положительном явлении.

- Да, такая тропическая зараза это, - тем временем продолжала Сало, - червяк в тебе живет, а ты болеешь, замучились лечиться потом, только вот недавно эту дрянь пить перестали, даже название ее не помню, Гера покупает и мне тоже выдает.

- Ответственный! - с гордостью подумал жид, - какой он все-таки, молодец, я б в его возрасте сироту в дом не привел, побоялся бы, но вот чего, никакого приданого за женой и я не получил, чего же тогда я боялся?
И сам же себе ответил:
- Несчастья, его холодящей тени!
Теперь жид уже не мог говорить с Герой с высоты своей богобоязненности, он понял, что Гера намного смелее его самого и, что греха таить, он честен с собой с самого начала, с самой экзистенциальной глубины своего сиротства.
Сало жид тоже полюбил, как потерянную дочь, и она стала казаться ему теперь, когда он узнал, как жестоко с ней обошлась жизнь, еще красивее, чем прежде.
Про женщину в отеле и свои мечты он больше не вспоминал.
Сало вернула ему семью и домашний очаг, он, хоть и не без внутренней дрожи, начал мечтать о внуках.
Он даже думать боялся, что будет, если Гера и Сало разругаются.
Надо, надо поговорить с ним, надо, чтоб все было по-человечески, чтоб девочка не осталась ни с чем, ведь все мы смертны, все ходим по лезвию ножа, нельзя без женщины в доме, мы с сыном здесь две сироты, а Сало настоящее солнце в этом умирающем мире.
Его даже начали преследовать кошмары, как бедная беззащитная Сало стоит на междугородней трассе и ее втягивают в кабину камаза, а затем вышвыривают голой на обочину волосатые мужские руки.
Когда она выходила из дома в короткой юбке со своими бесстыже-роскошными ногами, его трясло от ужаса.
- Или от желания? - теперь с собой он тоже решил быть честным до конца.
Но все-же обнаружил, что его чувства к Сало в основании своем чисты, никакого желания к ней он не чувствовал, она была какая-то не сексуальная в его понимании, слишком чистая и отрешенная от всего, а секс, с какой стороны к нему не подойди - это грязь, нечто нечистое, вульгарное, подавляющее, даже вынужденное.
Он не мог представить, что и Гера с ней спит.
Они так общались свободно друг с другом, как дети только могут общаться, и не было заметно никакого мужского доминирования и женской сексуальной подавленности или агрессии.
Все ровно, будто это однополые братья или сестры.
Что с миром стало?
В голове жида все потеряло свое место и не знало куда, на какую позицию теперь встать.
Одно ясно, Гера не пропадет, а о Сало надо заботиться! Это - ангел во плоти!
Может и Гера ангел тоже? Во всяком случае на нормального мужика он точно не похож, он начисто лишен агрессии при своих таких радикальных взглядах и, если в Сало это было мило, то в Гере пугало по-прежнему.

Поэтому этот новый разговор с сыном пугал даже больше того, первого, когда он впервые узнал много нового и интересного о мире за пределами его панорамного пуленепробиваемого окна, о том мире, который давно уже отождествился с разноцветными свечками дымов над окном, основой его благополучия.

Все оказалось гораздо проще, чем он себе предполагал.
Жид специально улучил момент, когда они оба сидели в столовой за большим столом и ели пиццу прямо из упаковки, запивая каппучино из фирменных стаканчиков ресторана, рядом прямо на глянцевой поверхности добротного орехового стола из итальянского гарнитура аккуратной горкой были сложены обгрызенные тонкие корочки лимона, в серебряной пепельнице догорала не потушенная длинная сигаретка Сало, распространяя кофейно-карамельный сладкий запах "Ричмонда".
- Я бы хотел поговорить с вами обоими, мне кажется вам пора уже…

- Пожениться что - ли? - с набитым ртом спросил Гера, не отрывая взгляда от монитора планшета.
- Ну, да! - сказал жид, - вы же давно живете вместе, это нормально среди людей, надо оформить отношения в загсе!
- Сало, - теперь уже Гера с набитым ртом обратился к ней, - ты хочешь быть моей женой?
Сало тоже, не отрываясь от своего планшета, ответила:
- Ну, в принципе можно, везде пишут, что рожать надо, как можно раньше, дети здоровее будут и не будет такой дистанции с родителями, а мне уже двадцать!
- Так ты старше Геры на три года? - не стал скрывать своего удивления жид, Сало выглядела почти ребенком!
- Да, она старуха! - весело ответил за нее Гера, - у нас с тобой наследственная страсть к старухам и уродам.
- Сам ты урод, молокосос! - огрызнулась совершенно беззлобно Сало, - лучше скажи куда поедем ребенка зачинать, хватит жрать!

Мия нашлась так же неожиданно, как и пропала, но за те три дня, что ее не было, и жид видел ее лицо только на экране в новостях, он начал замечать то, что раньше не замечал в ее лице - оно было восточное, но не семитское.
Даже эта ее улыбчивость ненормальная, она какая-то китайская или сиамская, разрез глаз узкий, кожа ближе к смуглой, чем к светлой, и неизвестно до чего бы еще он дошел в своих открытиях, если бы Мия внезапно не вернулась домой.
По словам милиции, ее привел какой-то старик -  бомж, который тоже потом исчез прямо из участка самым таинственным образом, когда на него уже готовы были завести дело о киднеппинге.
Мию сразу отвезли в больницу, неделю еще там, в клинике, ее обследовали по всем статьям, но никаких отклонений не обнаружили, никаких следов насилия ни в душе, ни на теле.
Абсолютно здоровый ребенок, только немного грязненький и голодный.
Где была Мия сама рассказать не могла, только с огромным аппетитом набросилась на еду и после возвращения домой почти неделю спала без своих обычных сновидений.
Дед теперь спал рядом с ее спальней, чтоб все слышать, если что-нибудь еще произойдет.
И "что-то" произошло через несколько дней.
Он услышал ночью, как заворочалась в постели Мия, как ее босые ножки стукнули по паркету, и шаги зашлепали к двери.
Он решил перехватить ее на выходе и увидел, что она идут по коридору к лестнице, но идет как-то странно, как в замедленной съемке, будто шла она не по твердому полу, а по топкому опасному болоту.
Он тихо позвал ее: "Мия!"
Но она не обернулась, и тогда он обошел ее с фланга и резко встал перед ней.
Мия тоже остановилась, но смотрела на него безо всякого выражения, со своей привычной улыбкой.
- Мия, ты куда?! - как можно ласковей спросил дед.
Мия снова посмотрела прямо в его глаза абсолютно невидящим взглядом, и вдруг, как в трансе, ее руки скрестились на груди, показав направление одновременно в обе стороны, и ответила: "туда!"
- Куда "туда"? Где это "туда"?

Но девочка зашептала быстрой скороговоркой: "они его выбросили на помойку, Сети умер, а они его даже не похоронили, они его бросили так, любили и бросили на помойку, его ели черви, по его шерсти ползали большие зеленые мухи, я видела как торчали его ребра наружу, теперь все станет намного быстрее, очень быстро, сети привел основное доказательство... его услышали... теперь все будет быстро! Огромная помойка, огромная, как город, он и сейчас там! Его оплакивает человек, он там что-то ищет, ему тоже немного осталось искать, одна деталь и он все сможет снимать.
- Какая помойка, Мия, какой город, где это и кто такой Сети, что за человек на помойке?
Но Мия уже шла обратно в комнату.

Утром решено было везти Мию плавать с дельфинами в большой дельфинарий.
Дел повез лично.
В дельфинарии случился новый казус - Мия, которая никогда не плакала, при виде дельфинов залилась слезами, наверное, час ее никто не мог успокоить, она рыдала как ненормальная и вырывалась из рук.
- Ну, в чем дело, что такое, что, это же просто рыбы!
- Это не рыбы, не рыбы, они смотрят, вы что не понимаете, они смотрят!!!
- Все смотрят, Мия, все, у кого есть глаза!
- Никто не смотрит, ни у кого нет глаз, они смотрят! Они не смогут уйти, они в ловушке, дедушка отпусти их, отпусти, скажи им, чтоб отпустили, ты же можешь! Знаешь, дедушка, в городе есть всего три пары изначальных глаз!
- Мия, что за дикие фантазии, какие три пары изначальных глаз, где они, у кого и зачем?
- Они ни у кого, его здесь нет, глаза сами есть!
Расстроенный дед повез Мию обратно, и она в машине вновь развеселилась, у нее было странное свойство почти моментально все забывать, она даже не во сне была как сомнамбула.
Жид всю дорогу ни разу не улыбнулся.
Он вновь поймал в себе то чувство чрезвычайной тревоги, когда внутри начинают завывать невидимые сирены, и тело деревенеет от ужаса.
Он чувствовал, что это нехорошо, что дельфины тут, в неволе - это нехорошо, и Мия права, надо их отпустить.
Но что будет, если он купит этот дельфинарий и отпустит их на волю.
Сделать там потом простой аквапарк и покупка даже окупиться со временем, только что скажут люди, какой шум поднимется, опять заголовки "Жид отнял радость и надежду у наших детей", а сколько мамаш разом заговорят с экрана "моему ребенку стало лучше, но дельфинарий закрыли, моя дочь, наконец. Заговорила, но теперь уж какой смысл говорить об этой, она опять молчит... сами-то они на своих самолетах, куда хотят, туда и летят в любое время, а мы тут...", дельфинарий в нашем городе единственная радость и даже гордость, вроде, смотрите, как люди живем.
Нет, нельзя покушаться на святое, на радость их детей... хотя какая разница, зачем им та душа, если они всю жизнь тут проживут... даже лучше для них, если их душа так никогда и не проснется, не поймет, где она.
Мия права - дельфины смотрят, люди - нет!

Мир самого жида опять рушился.
Солнечная Сало дом не согрела, после родов она все время где-то пропадала, постоянно летала на съемки, Гера тоже практически дома не живет, он все что-то "зарабатывает" в сети.
Как он существует, жид не понимал, зачем все эти программы, съемки, если денег хватает на всех, почему Мия живет теперь тоже как растение,
О котором максимально позаботились на входе и затем полностью забросили.
Это было бы даже хорошо для самого жида, он втайне был рад, что Мию отдали его попечению, если б не тот момент, что разум Мии живет неизвестно где.
Даже не в виртуальном мире, к гаджетам она равнодушна, так же как к играм и телевизору она часами о чем-то грезит у себя, впадает в заторможенное состояние и смотрит в стену.
Но врачи говорят, что это не аутизм, думают – перерастет! Советуют все какие-то глупости, с такой непробиваемой уверенностью, что хочется бить их головой об стену.

С миром что-то не так, с жизнью, вокруг какой-то заговор молчания, ни до кого нельзя достучаться, все будто моллюски, закрывшиеся в своих раковинах, и глаза у людей стали какие-то рыбьи, даже Сало, даже ее тепло ненормальное, холодное, а улыбка Мии инертная, как кофе без кофеина.
В моей юности такого не было, людей можно было делить на хороших и плохих, на добрых и злых, на молодых и старых, сейчас эти критерии не работают, их никак не разделишь  не определишь, они будто даже ни живые, ни мертвые, все "а образе", все улыбаются, но никого невозможно запомнить или ощутить, сохранить в памяти, ласкать как ягненка...ни к кому нет доверия, хотя они ничего плохого не делают.
Все стали профи, специалисты, но исчезли люди, понятие человека девальвируется на глазах.
Может и прав Гера, слишком много людей стало, я по старинке думаю, что каждый на счету. Раньше, когда деньги были обеспечены золотым запасом, не было такого хвоста из нулей, один ноль раз в сто лет прирастал, теперь такое мельтешение цифр, как в счетчике на заправке, когда заливаешь полный бак.
Человек больше ничем не обеспечен сверху, поэтому да, счет идет на миллионы пустых номинальных бумажек.
Произошел незримый дефолт человечества, как такового.
Раньше мне казалось, что это моя холодность. Мой страх, моя зажатость так отражается на окружающих, как в зеркале, а без меня они другие, веселые, живые, но теперь я вижу, что ошибался, они такие сами по себе, этот ледник, который у меня внутри, уже накрыл всех, и они тоже изнутри вымерзли, как я, но привыкли, не видят, что это ненормальное положение вещей.
Я не мыслю мира без доверия, а им оно и не нужно.
Без нежности, но им и это без надобности.
Они не спят, ни едят, не разговаривают вместе, только угукают и агакают, при том, что знают по пять языков и при этом между ними полная солидарность, они даже почти не ругаются, отметят, что партнер дома, и на том все их общение прекращается, как животные уже стали.
Скоро будут со своими образованиями блох друг у друга искать и радоваться.
Языков много, но говорить им на них не о чем.
Какой-то апофеоз абсурда и забвения, все медленно погружается в забвение, как тонущий Титаник в толщу вод.
Вот и в Бога моя голова не верит, а какой-то орган в теле, какое-то нутро точно знает, что Бог есть, и мне не нужны никакие доказательства, поэтому я никогда и не мог переступить через черту безнаказанности, а с ними наоборот, в голове у них вера и полный комплект доказательств, но тот орган в моем теле, что веру имеет сам по себе, не верит ни им, ни их словам, он чует, что это все лукавство, морок, тоже часть того страшного забвения.
Поэтому я обречен, для них нет никаких принципов сейчас, никаких внутренних барьеров, а эти, живущие в забвении, ничего не могут распознать, им чем красивей и ярче слова и упаковка, тем ближе они подпускают к себе сладкоголосого хищника.

А тут и еще один сюрприз подоспел на его голову  - он узнал, что его внучка Мия не человек, а дух во плоти.
Мало ему одного "сына Зевса", так теперь еще и Мия...
Секретарша сообщила это таким странным голосом, что он не мог понять, то ли она сейчас рассмеется ему в лицо, то ли, и правда, не знает, как реагировать, когда звонит известный экстрасенс из Москвы и говорит, что пропавшая девочка не человек и беспокоиться о ней не стоит, а вот место, где она появилась...
На этом связь оборвалась, и экстрасенс больше не перезвонил.
Все решили, что это розыгрыш, шизофреникам не запретишь пользоваться современной связью, но информация все равно была пугающей.
Жид взял фото Мии и отправился в известный женский монастырь, к подвизающейся там прорицательнице.
Она все повторила слово в слово про дух, но после этого резко оборвала встречу, и его чуть не силой вытолкали вон из комнаты.
Больше он ничего там не узнал, ехал домой еще более перепуганный.
Кто населяет мое гнездо, которое я так заботливо свил для своего рода, что это такое и когда это началось?
Похоже, на эти вопросы нет и не будет ответов.
Разве что внимательней слушать ночной бред Мии, нанять сиделку, пусть записывает все, может даже камеру тайно установить в ее комнате...
Теперь ему и самому казалось, что он бредит, со стороны если все это послушать, то непонятно кого тут надо лечить в первую очередь! - то ли мертвую жену с ее страшными снами, то ли его с горящим небесным городом и постоянным ощущением гнева божьего, то ли духа - Мию с ее лунатизмом и "Сети".
Геру, "сына Зевса" лечить надо вне всякого сомнения, его бред уже социально опасен... наш же пока никому не вредит, кроме нас самих.
Даже монохромную Сало, на первый взгляд самую нормальную из всех, надо лечить.
Ее бесполое бесчувствие тоже не норма, чего-то в нее не доложили, недоукомплектовали как человеческую единицу.
Его уже тогда, когда он слушал о гибели ее родителей, больно кольнуло это равнодушие к своей и чужой жизни, к справедливости, но тогда он объяснил это ее беспомощностью и ранимостью, - что может в мире такой птенец?!
Тем местом, которое знает, что Бог есть, он ощутил, что она говорит правду и, что они действительно убиты, и она это знает точно, но не хочет никакого возмездия - спокойно смотрит, как ее лишили всего и как разом возвысился вероломный дядя.
Такая шекспировская драма, а она позирует в трусах для календарей!
Пусть не "око за око", но хоть какая-то же реакция должна быть, или она тоже дух без роду и племени?!
Бесчувственная, но не дура! – может, это и есть самое страшное?!

- Или не это?! -  последний разговор с "Рулем" на кухне тоже заслуживает того, чтоб попасть в рейтинг самого ужасного в его жизни.
Он подумал, что нужно поддержать сына, когда Сало увезли в больницу и она отказалась от присутствия мужа при родах.
Тут уж и сам жид настоял, чтоб не было никаких швейцарий и америк, пусть тут, под боком рожает, как все люди в хорошей, но не элитной клинике.
"Руль" стоял спиной к нему и курил у окна, когда он подошел тихо и положил руку ему на плечо, - вместо желанного ответного объятия жид получил очередной удар под дых.

Ненавижу бедных и больных, они никогда ничего не делают, чтоб изменится, это их способ существования и он подтверждает теорию палеоконтакта, люди созданы только для труда, а не для какого - то культурного усовершенствования, но я не понимаю, почему ты не хочешь этого признать и все время прячешься за какие-то достижения цивилизации, ведь ты сам эксплуататор и понимаешь прекрасно уровень своих рабочих, какое они имеют отношение к мировой культуре, живя в этой резервации, какой смысл их лечить и учить, пусть бы себе дохли как мухи, как в странах третьего мира! Ничего вы им не дали, только создали им условия для обмена их мускульной силы на вашу дешевую еду и жизнь в ужасных лачугах, в условиях немыслимых для уважающего себя человека! А как вырабатываете его как шахту, так отправляете на пенсию, он там вскоре превращается в овощ, хоть вы уже начните колонизировать Марс... обычный человек - это абсолютное ничто! Но тебе приятно, тебе самому приятно это твое чувство, что от тебя зависит их жизнь, пока они на тебя молятся - ты бог, а не пока твоя сталь продается, деньги - фикция, а вот любовь этих убогих возносит тебя до небес, до богоподобия, но твоя же сталь потом крушит их кости и накручивает их кишки на колеса прогресса! Я все это в Индии понял, когда жил с нищими на улице, всю эту вашу лживость, там все открытей и честнее и может именно там у человека есть шанс что-то осознать о себе, чтоб умереть хотя бы с достоинством осмысленного раба! Я там был близок к любви, но не смог там остаться насовсем, я уже был связан с Сало, поэтому не стал монахом или бродягой, как они, а здесь, с тобой все мои теплые чувства к людям окончательно испарились, ты, отец, виновник этого как часть лживой системы, как самовлюбленный, сентиментальный дурак со всеми своими знаниями! Ты только о себе думаешь, о своей жидовской заднице, о ее комфорте, даже душа твоя, с которой ты так носишься, тоже часть этого комфорта и больше ничего! Ты удивишься, но я хочу создать других людей, не рабов по натуре... есть у меня кое-какие задумки на этот счет! Но для этого нужна перезагрузка этой матрицы, то есть апокалипсис на твоем языке!
- Гера, ты спятил окончательно, ты себя кем возомнил, Прометеем, Христом, Заратустрой? Ты обычный, больной на голову, инфантильный программист с затянувшимся периодом взросления, жизнь не понять через твои программы и алгоритмы, в жизни есть какая -то огромная неразрешимая тайна, ты не воссоздашь ее никакими ухищрениями ума, но самая тупая из женщин способна дать жизнь даже такому как ты, если она переспит с таким же тупым мужчиной! В конце концов гениев рождали почти всегда крайне примитивные родители!

По крайней мере, он откровенен, но нельзя, нельзя лишаться в себе этого человеческого, пусть даже он и называет это рабским началом, тогда ничего не останется, это как вылететь за пределы земли, а там ничего - только абсолютный холод вместо Бога, Бог здесь, на земле, в нас, в нашем теле, не в уме! Он в дружбе, в братстве, в нежности, это все доступно любому, даже последнему из рабов или нищих.
- А в рабочих Бог есть? Много в них дружбы, братства и нежности, в людях в супермаркете, которые давятся на распродаже тоже Бог есть, посмотри на эти бессмысленные, уродливые лица?! - Гера уже говорил в его голове, хотя сам все еще стоял и продолжал молча докуривать пачку тонких шоколадных сигарет Саломе.
Жид понял, что боится... боится, что Гера сейчас повернется к нему лицом и он увидит не своего сына Геру, а сияющий лик самого Зевса.

Через пять минут секретарь позвонил из клиники - родилась Мия.
С Сало все хорошо и она спит.

Жид бросился одеваться, на ходу застегивая пальто, и не слышал, как в брошенной трубке голос говорил, что есть и плохие новости: "ваш сын Гера и его банда создали новый вирус "new rules", и он способен парализовать... он может вмешаться... на вашем заводе давно работают три больших фермы.. еще одна в подвале и мансарде...он может теперь оплатить своими "рулями"… он еще ребенком понял перспективы..."

Модильяни так и не распаковал свои холсты.
Блокнот и ручку постигла та же судьба, он понял, что, если все бессмысленно, то и записывать эту бессмысленность нет никакой нужды.
Теперь он, умиротворенный открытием, только смотрел и наслаждался.
Он видел в своей убогой квартире, больной матери, утренней жидкой овсянке все наследие человеческой культуры.
В городе тоже будто работала круглосуточно огромная бесплатная художественная галерея.
Он стал видеть, что даже тела на месте аварии разбросаны не просто так, а композиционно и понимал, что все это дело рук большого художника.
Аварий в последнее время было особенно много, какая-то черная сажа налипла не только на стекла домов и автомобилей, но и на глаза, люди натыкались друг на друга на пустом месте и, будто не было это широким проходом, завязывалась драка как на узкой горной тропе.
Кругом все было обвито всеобщей ненавистью друг к другу, так сорная трава оплетает все цветы, заботливо посаженные вдоль забора.
Но и эта ненависть только добавляла наслаждению Модильяни остроты и контрастности.
Краски мира давно все смешались в одну большую серую лужу, как на холсте начинающего мазилы.
Поэтому ненависть худо бедно усложнила палитру.
Модильяни теперь почти не ел и не спал, он бродил почти круглосуточно, и его никто не замечал. Так он везде примелькался.
На берегу моря с начала лета одиноко торчала неприметная табличка "холера вход воспрещен штраф".
Никто ту холеру и тем более тех, кто намерен взымать с нарушителей штраф, не видел, но пляж все время был пустынный, только на горизонте маячили редкие лодки браконьеров.
А в том месте, где начиналась линия городской застройки, обозначали границы цивилизации огромные разноцветные дымы завода и треугольные пирамидки черных отвалов.
Город окружали тучные пастбища помоек и кладбищ.

В последнее время кто-то взял моду их поджигать, и они постоянно тлели, испуская горьковатый химический запах войны.
На кладбища Модильяни заходил посидеть и отдохнуть, там было тихо и спокойно, аккуратные газончики, столики, фотографии совсем молодых людей.
Он не сразу заместил эту особенность современных кладбищ.
Только молодые лица, будто старые и вовсе перестали умирать, или просто уже старые люди исчезли куда-то сами по себе.
Пахло цветами и сырой землей, но и сюда этот тошнотворный запах горящей помойки просачивался, стоило только ветру подуть в сторону моря, а не наоборот.
Один раз он увидел, как по выжженному склону горы прямо ему навстречу идет человек с ружьем, и на охотничьей сумке его болтались привязанные за лапы какие-то маленькие птички.
Под ногами обугленные трупики мышей, всякие скрюченные жаром жестянки, над головой человека с ружьем пылало огромное багровое солнце, ноги в сапогах на толстой подошве уверенно ступали на еще тлеющую землю, поднимая локальные пылевые бури из серого пепла.
От этой картины перехватило дыхание, Модильяни вынужден был прыгать с кочки на кочку, чтоб не прогорела тонкая подошва дешевых китайских кед.
Какая красота! Ему казалось, что он видит самого Бога в лучах его славы.
Он отстреливал тех, кого не спалил огонь, сильный человек - бог отстреливал себе на ужин дичь.
Море вдали под лучами этого нового солнца отсвечивало тяжелым свинцом.
Как расплавленный металл.
Людей охватывала покупательская лихорадка, большие магазины теперь устраивали распродажи чуть не каждый день.
И люди тащили домой холодильники, стиральные машины, огромные телевизоры и кондиционеры, тащили на тачках, тележках, засовывали в раскрытые пасти багажников.
Но Модильяни шел сквозь эту толчею самым быстрым шагом, как мимо уродливой экспозиции постмодернистов, он спешил к морю, туда, где кричали чайки и одиноко поскрипывал на ветру столбик с надписью "холера".
Он должен был видеть каждый день цвет моря, цвет его умирающих глаз.
Однажды он видел странную троицу.
Он заместил их издалека, но потом понял, что они не вместе.
Маленькая, восточного вида девочка, сидела рядом с разлагающимся трупом огромной черной собаки и гладила глянцевую, пока еще покрытую шерстью, мертвую голову пса, ребра его уже вылезли наружу, внутри копошились черви, стоял тошнотворный запах падали, но голова странным образом не пострадала, даже глаза были открыты и смотрели в сторону моря.
Недалеко от них бродил заросший волосами, будто орангутанг, странный бомж и рыл палкой завалы мусора, он так активно что-то там искал, что не замечал ни Модильяни, ни девочку, на шее у него болталось некое подобие камеры без объектива, но камеры была сделана не из нормальных деталей, а будто из глиняных или специально покрытых глиной частей.
Модильяни подумал, что это лучшее зрелище за последний месяц.
Алчные толпы с выпученными глазами в городе ему уже надоели до омерзения.
Девочка, разлагающийся труп собаки и волосатый бомж были невероятно прекрасны для презренных жителей этого города.
Из них даже красивой горы трупов не получится сделать.
Модильяни долго смотрел на эту картину издалека.
Все это время девочка плакала, не переставая.
Очень понравилась Модильяни акция под названием "газовый счетчик".
Ее устроила местная монопольная газовая компания.
Вот тут он и увидел, куда подевались все старики.
Компания взялась проверять массово газовые счетчики у населения и потом, чтоб не возиться, разом забраковала все.
Море с начала этой акции заметно потемнело и особенно на закате казалось почти черным.
В телевизоре вот уже месяц с утра до ночи грызлись какие-то страшные люди.
Одни кричали, что это невиданный грабеж населения, цена вопроса для компании монополиста несколько миллионов, - люди, сохраняйте чеки, мы добьемся... другие кричали, что это необходимая мера ибо инфляция и налоги... грызня в ящике тянулась многие годы и Модильяни давно перестал туда заглядывать, как в собачью конуру, где сидят злобные цепные псы. Зато его старая мать смотрела ящик почти все время, когда не спала... она рыдала и говорила, что этих тварей надо всех сварить в кипящей смоле, они нас живьем хоронят, куда в них лезет все это, вечно им мало, они уже последние трусы с населения сняли и скоро налоги будут драть даже с мертвых.
Но Модильяни не слушал, он молча натягивал старые дырявые штаны и уходил к морю...
На улицу массово высыпали старики и все шли в одном направлении - покупать новый счетчик, мусоля свои припрятанные на похороны гроши.
Газовики знают, что у стариков есть деньги, они только прикидываются бедными.
Сосать деньги с низов любимое занятие власти, больше она, собственно ничем и не занимается, она тоже понимает, что скоро все кончится...
Мать Модильяни тоже. Рыдая, понесла проверять старый счетчик, а затем они месяц ели одну перловую крупу и картошку, потому, что пришлось покупать новый за свой счет.
Модильяни не злился, он равнодушно смотрел, как все здесь сосут друг у друга кровь, даже слезы матери его не трогали.
Он всегда мало ел и не понимал почему у людей такой ажиотаж с едой.
Не все ли равно много или мало ты ешь и что именно... теперь, когда осталось только смотреть! Почему никто не понимает очевидного, что-то разъединилось в механизме управления миром, мост больше не держат старые опоры, так не все ли равно, барбекю или каша.
В магазине он выстаивал длинную очередь, чтоб выйти с одной бутылкой минералки.
Те, кто побогаче, корм домой тащили огромными тележками, сметая туда с полок всякие йогурты и творожки, почти не глядя... в торговом зале везде под ногами валялись растерзанные тельца мандаринов, пахло тухлой рыбой.
Толстые истеричные детки уже начали раздражать, от них исходило какое-то омерзительное ощущение дикого голода, казалось, что родители потому и тащат домой все эти йогурты, чтоб голодные, упитанные упыри-дети их не сожрали во сне.
Модильяни смотрел во все глаза на человеческое безумие, алчность, надежду.
Ел это все глазами и никогда не наедался...
На въезде в город табунами скапливались огромные грузовики с надписью "данон", от них разило жаром, как от адовой печи.
Слово "данон" у Модильяни слилось воедино со словом "холера".
Вместе эти слова образовывали устойчивую смысловую конструкцию.
Недавно он нашел старый сад с одичавшими яблонями и целый месяц грыз его горькие плоды.
Иногда он пил даже из луж, как собака, но никогда ничем не болел.
Болезни это что-то из мира живых, Модильяни же не понимал - живой он или мертвый.
Он был как бы живее мертвых, но мертвее живых, он освоил некое промежуточное между двумя состояниями пространство.
В тот день, когда он съел первое дикое яблоко из заброшенного сада, мать сообщила ему, что смертельно больна и смерть ее уже стоит на пороге.
Это каким-то образом сразу же узнала сестра Модильяни.
Теперь она сидела в доме и доводила мать до истеричных слез каждый день.
Модильяни казалось, что сестра и смерть это одно лицо, не зря же они появились тут одновременно.
На него сестра внимания даже не обращала, говорила с матерью так, будто он животное и ничего не понимает из того, что она говорит.
Потому, что при людях она бы все это говорить постыдилась.
Брата-идиота она никогда не стеснялась.
- Его надо сдать давно в дурдом, зачем таким жить, - кричала она, периодически скатываясь на хрипоту, кому он нужен. А у меня дети, у тебя уже две внучки, старая ты дура, им нужно жить, и не так, как я жила, ты ни копейкой мне не помогла, вцепилась в этого шизофреника и в свой ящик, давно бы ко мне переехала, внучек нянчить, жила бы как человек, квартиру продать надо, или у него ее все равно отберут, ни я, так другие, желающих много.
- Куда его, ты что, я не могу, ты думай, что говоришь!
Но сестра наседала с каждым днем все больше и больше и приходила уже не одна, а с адвокатом, они о чем-то долго шушукались на кухне, как сообщники.
- А это тебе, братик! На, возьми, хорошее, возьми! - с этими словами она совала в руки Модильяни новый сенсорный телефон, недорогой китайской марки.
- Смотри, что тут есть! - сестра наугад открыла какую-то игру, там бегали и сталкивались маленькие машинки. - Смотри как интересно, вот, сюда жми! Ну, жми, давай, бери, ну, бери же, скотина!
Она со всей силы ударила Модильяни по лицу.
- Бери, тупая тварь это тебе, что вылупился, ты еще и глухой!?
Мать со своей кровати страшно закричала: "не бей его, он никому в жизни зла не причинил, не бей, слышишь, я милицию вызову!"
Сестра истерично смеялась.
- Милицию она вызовет, да по тебе самой уже страшный суд соскучился, ты бросила свою дочь, выбросила ее на улицу, ради этого идиота! Сыночка ей на старости лет захотелось, а как я жила тебе все равно, как я десять лет на панели отстояла с университетским дипломом тебе и знать не хочется, что со мной там было?! Как об меня ноги вытирали! Я не хочу своим дочерям такой судьбы!
А ты тут, праведница наша, идиота себе оставила и спокойно телевизор смотришь. Чтоб потом для таких же старых кошелок политинформацию проводить!
- Все так жили тогда, разве мы знали, что жизнь так повернется, что я могла тебе дать, сама подумай, эту-то квартиру с трудом получила! Потом папа умер! Я не могла быть одна, ты даже не представляешь, чей сын твой брат! Я ведь тогда уборщицей работала в церкви и ничего сделать бы не смогла! Кричи, не кричи - одни мы были, разве ж Бог когда крик человека, да еще бабы, услышит?! Сначала он меня изнасиловал, в тот же день, как впервые на исповедь подошла, тогда же вечером, чуть не на самом алтаре схватил, после он рыдал и каялся, на колени встал, чтоб простила, черт, говорил, попутал, сам не знает, что нашло, только до смерти его мы любовниками были! Даже когда родила и когда он сам сына своего безродного крестил, рука не дрогнула, никак не показал, что знает кого крестит, хоть и знал.
Я теперь перед Богом сама стою и говорю, да по своей воле это все было! Мне понравилось с ним! Что, я теперь виновата?! Мне руки на себя тут перед тобой наложить за то, что мне, как бабе, на старости лет понравилось спать с мужиком, да еще с батюшкой?! За что нам все это, людям, зачем ты сама родила детей, если такая жизнь, на что ты надеешься, ты же умная всегда была, ты в отца пошла!? Я глупая, у меня ни силы, ни ума нет, вот и родила блаженного, он лишен понимания, и в этом его счастье! Но ты же видишь сама, как с нами обращаются, хуже, чем со скотом неразумным, а мы ведь одушевленные, батюшка говорил, что в нас Бог душу вдохнул! А зачем? Чтоб мы все это чувствовали, чтоб лизали руку с кнутом, а нас за это еще больше бьют и сверху и снизу, и говорят при этом только о любви. О самопожертвовании, о терпении! Где здесь милосердие, ты хоть раз его видела?! Я не верю, что можно так с одушевленными людьми обращаться, не верю! Даже, если ты с голоду на панель пошла, тебе этого никогда не простят и на детях твоих клеймо, не отмоешься вовек! Отдам тебе квартиру, что это изменит?
Мать, накрывшись одеялом с головой, утробно рыдала, выла как зверь, а над ней стояла и дико хохотала с искаженным лицом сестра.
- Батюшка ей говорил, что душу вдохнул Бог, семя он в тебя свое вдул, а не душу, изнасиловали они тебя оба, и черт здесь не при чем! У каждого мужика Бог сидит в яйцах, а черт только на языке! Оба они тебя обманывают и черт и Бог, но насилует только Бог, у дьявола нет детей даже по вашей библии! Да и сам дьявол, разве он отдельное от вас существо? Это ваша собственная ненависть к Богу, из которой вы создали голема! Дьявол адвокат вашей ненависти, адвокат угнетенных!
А сыновья божьи постоянно входят к дочерям человеческим! Ты не поняла, все еще сопли розовые жуешь?! И я еще тут одна проститутка, да все вы проститутки, у кого дыра между ног, только я за изнасилование хоть деньги требую, а вы стонете и ручки им лижете, убеждаете себя как вам хорошо когда вас топчут, коровы проклятые, не будь таких дур, как ты, я бы зарабатывала в разы больше! Да, об меня ноги вытирали, но я свободна, я им не служу и полы в храме не мою, и батюшка твой обеспечил бы своего ребенка, а не на коленях там ползал и каялся, согрешил - плати, у них у самих все так поставлено, а перед дурами немного поплачь, они тебе и будущее своих детей отдадут из сострадания к раскаянию насильника! Дети попа вон на мерседесах катаются, а у твоего сына одни драные штаны и пьет из лужи, сама видела! Зато тебе удовольствие, с мужиком ей понравилось, он хоть раз денег тебе дал на сына? Или ты такая богатая синьора, что и сама на церковь ему жертвовала за счастье редких встреч! Вы все всего лишь мясо, который огромная мясорубка жизни перемалывает Богу на котлеты, он слишком стар, ваш хищник, чтоб вас своими зубами драть!
Модильяни не выдержал, голова у него трещала от напряжения.
Выскочил из дома и побежал скорее в свою рощу, упал там на землю и рыдал, впервые за всю жизнь он узнал, что такое человеческие слезы...
На щеке горело и расползалось дальше красное пятно от удара.
Трое суток он провел вне дома, спал на могилах, питался только дикими яблоками, а когда решил вернуться домой, то увидел, что у их подъезда стоит толпа и машина скорой помощи.
Прошли люди в белом с чемоданчиками.
Дверь в квартиру была открыта, на кровати лежала на спине какая-то чужая, неузнаваемая женщина.
Ее спешно одевали.
Крутились сестра и адвокат, куда-то звонили.
 - Он буйный, да, он очень опасен, он набросился на нас, да, адрес… диктую. Да!
Адвокат кивнул, что все правильно.
Модильяни хотел убежать, он чувствовал, что все это как-то его касается, но то, что лежало на кровати и еще недавно было его матерью, притягивало к себе внимание.
Он подошел и уставился на нее.
Никаких эмоций.
Он решил потрогать ее лицо, провел рукой по губам, по закрытым глазам, вспомнил почему-то того мертвого пса с торчащими ребрами и удивился.
Разлагающийся пес выглядел живее того, что он только что гладил.
Кто-то потянул его сзади за рубашку.
Он обернулся и ничего не понял, больно кольнуло в руку.
В следующий момент он уже падал навзничь на чьи-то руки и его потащили в машину.
- Слава богу, сестра хорошая у него, так ему будет лучше! - тихо говорили соседи, наблюдая, как выносят тело матери - он и за квартиру не заплатит и не прокормит себя, погибнет он сам!
А сестра молодец, вовремя она... И мать похоронила и брата устроила, хорошая она, добрая на самом деле, даром что проститутка.

Жиду неожиданно на работе стало плохо.
Не думал он, что это именно так бывает, ни боли, ни страха, только падаешь в какую-то вату и там тишина, ни звука.
Потом. Как в детстве в поезде тудух тудух, вагоны покачиваются, все куда-то плывет и уплывает.
Внутри блаженство, как на руках у матери, когда дали грудь и он снова присосался к ней и теперь знает, что ни за что не отпустит никогда, теперь он умный стал.
В себя он пришел уже в Швейцарии, в клинике, в палате была тишина,  только почти неслышно что-то качали по трубочкам незримые насосы.
Во рту мешало, язык не ворочается, руками не пошевелишь, но и не хочется.
Он был совершенно один, в углу дремала какая-то чужая женщина, а он не мог вспомнить кто же его родные, он не помнил никого и ничего.
Только одно это блаженство, которое боишься вспугнуть лишним движением.
Главное не шевелиться, не думать, не вспоминать.

Увидев, что он проснулся, женщина в углу темпераментно защебетала на непонятном языке и включила телевизор.
Жид тоже без интереса скосил глаза на экран.
Там горел какой-то город, мелькали кадры разрушенных домов и магазинов, горы обугленных трупов и машин, как жареные рыбы на сковородке на дне бассейна лежали сгоревшие дельфины, бегали разноцветные люди с камерами, кружили вертолеты, сменялись говорящие на всех языках головы, но он ничего не понимал, ему стало даже радостно, отчего он и сам не знал.
Но ему нравился этот пожар там, далеко, за многими стеклами и километрам от него.
Вдруг на экране появилось лицо Мии, потом кадры небольшого пустынного островка в море, и теперь он понимал, что там говорят, язык был его родной.
- Выжил один ребенок, но никто не знает, чей он, и как оказался на том острове, ее случайно нашили спасатели, девочка сидела среди чаек и смотрела на огонь с полным равнодушием, она ничего не говорит вразумительного, не называет свое имя, у ребенка, видимо, шок, она все время повторяет странные слова, но мы все же надеемся, что после вмешательства врачей ситуация должна проясниться, девочка будет госпитализирована и обследована.
Камера дала крупным планом улыбающееся лицо Мии, она говорила: "Сети, смотри, посмотри, Сети!"
Снова появилась голова журналистки.
- Если кому известно имя ребенка и предполагаемое местонахождение ее родителей, а так же, кто такой Сети, звоните по телефонам на горячую линию.
Жид тихо закрыл глаза, Мию он не узнал...

Вскоре в сети появились странные, пугающие черно-белые фотографии с места, потрясшей весь мир, трагедии.
Их перепостили все самые известные паблики мира под названиям "Хроники нового содома" или "Люди и ангелы в смертельной схватке".
Кроме людей на них присутствовали и другие существа, явно нечеловеческого происхождения, но кто это и как их удалось снять, никто так и не разобрался.
Было там и фото маленькой, восточного вида девочки, будто из сердца самого огня идущей по направлению к морю, за ней просматривалось огромное антропоморфное существо неопределенного пола, не поместившееся в объектив.
Фотографа не нашли.
Ни на какие лавры он, похоже, не претендовал...