пробуждение
Моментом осознания себя стал вопрос, когда он здесь очутился. И тут же, следом: как он здесь очутился. Он открыл глаза, но это ничего не изменило. Всё вокруг была тьма. Из груди судорожным хрипом вырвался выдох, и тьма хлынула ему в рот. Инстинктивно тело зашлось в конвульсиях удушения, но он не задыхался. Тьма медленно наполняла его, поглощая. Имел ли он вообще своё тело, или то была лишь мысль, требовавшая обозначения себя в физическом мире? Он попытался пошевелиться, и тьма послушно исказилась, давая свободу движения конечностям. Но было ли движение? Неопределенность раздражала, мешала, болезненно пульсировала, отдавая в глаза световыми пятнами, света становилось всё больше — он нёс с собой боль. Обозначились смутные тени, скользившие подле скользкие тела, обвивающиеся вокруг того, что он считал собой. Они пытались хватать его, тянуть куда-то, но, повинуясь слепому наитию, он сопротивлялся. Вскоре от тьмы не осталось и следа, всё вокруг было залито болезненно-ярким светом. Затем свет стал шумом, грохотом, рёвом. Окружающее гремело и кричало, и это громогласное крещендо заставляло чувствовать себя ничего не значащим, ничтожно малым существом, безвольной игрушкой в чужих руках. То были сильные руки, твёрдые и терпеливые. Они настойчиво вытягивали его всё дальше и дальше, туда, в шум и яростное ослепление света. Его мяло и сминало в этом безжалостном потоке, пока не наступило мгновение, короткое озарение, вышедшее откуда-то изнутри и сделавшее всё вокруг вдруг намного менее агрессивным, даже безопасным: он отказался от себя и открыл глаза.
Было ещё темно, и из темноты на него колюче смотрели зелёные цифры будильника, стоявшего на тумбочке напротив. Они показывали семь с небольшим. Время ещё не пересекло черту, за которой он позволял себе покинуть постель, поэтому старик закрыл глаза, мыслями возвращаясь к содержанию сна. Воспоминания быстро сжимались, истончаясь и утекая из сознания. Впрочем, так утекала и вся его память, и не то чтобы это удивляло. Тогда он оставил попытки вернуться обратно и просто лежал, наслаждаясь теплом нагретой за ночь постели. Там, снаружи, было холодно и пусто — ему туда не хотелось. Ещё слишком рано. Ещё теплилось внутри воспоминание о том, какой покой несла с собой тьма из сна. Он поджал под себя ноги, но через задравшееся при движении одеяло вокруг щиколотки мгновенно обвилась лапа холода: он перевернулся, вытянувшись во весь рост, на спину и открыл глаза, в одночасье смиренно принимая в себя свершившийся факт, что настало утро.
Вперив в него традиционно тяжёлый взгляд, оно медленно вступало в свои права, нехотя, с деланным безразличием разгоняя темноту стариковского жилища по углам. Ещё какое-то время она оставалась там чёрной мокрой ватой, пока мир отвоёвывал себе клочок за клочком, метр за метром. Уже очень много лет старик наблюдал эту непрекращающуюся возню вечных движений, и теперь, что часто случалось по пробуждении, лениво пытался доискаться причин возникшего когда-то между ним и высшими силами противоречия, по вине которого каждое утро было чуточку тяжелее предыдущего. Нельзя было сказать, что его действительно волновал ответ на данный вопрос, но по какой-то причине он продолжал им задаваться: мысль об этом упорно возвращалась к нему в такие дни. Однако, не успел он углубиться в раздумья, как был бесцеремонно прерван принявшим ожидаемую форму временем, разорвавшим мягкую тишину квартиры визгливым криком будильника.
Торопливо выпростав ноги из-под одеяла и отбросив его в сторону, он пересек комнату и щелчком прервал крик. Стало будто бы чуть темнее. Он вернулся к постели, сел, уперев локти в колени, и положил в ладони лицо. Закрыл глаза и потёр веки пальцами. Перед ним заметались цветные круги, причудливые геометрические узоры, и краем сознания он снова вернулся к содержанию сна. Но в квартире было холодно, и потому он отнял от лица руки и поискал глазами стул, на который накануне вечером бросил одежду. Протянул руку и взял носки, потратил с полминуты выясняя, какой предназначается для какой ноги, затем торопливо, уже чувствуя озноб, натянул их на ноги. За ними последовала рубашка, заставившая его не раз мысленно чертыхнуться, пока непослушные со сна пальцы возились с рукавами и пуговицами. Встал, надел трико. Так стало чуть лучше. Старик снова сел, в темноте глядя, как мигает точка часов напротив. Стены надвинулись на него, нависли, тяжело, пытливо взирая сверху, и ему до чесотки захотелось избавиться от этого ощущения, убежать из этой жалкой каморки, убежать как можно дальше, чтобы не осталось вокруг ничего, кроме неба и солнца. Чтобы раскинуть руки навстречу приветливому свету и застыть так навек, впитывая его, становясь им. Старик машинально глянул в сторону окна, но за ним неподвижной картинкой застыло ровное грязно-серое полотно.
Сунул ноги в тапки, встал, вышел из комнаты, не включая свет, прошаркал по коридору и открыл дверь ванной. Дохнуло сырой чернотой. Нащупал выключатель. Свет включился не сразу, моргнул и больно, заставив зажмуриться, резанул глаза. Пропустил одно дыхание, затем разомкнул веки. С противоположного конца на него смотрело измождённое со сна лицо: синюшность под глазами, запущенная щетина, рыхлая кожа, жидкие волосы. Он постоял немного, глядя на него. Та же загнанность, беспомощное отчаяние во взгляде. Медленно, не отрывая взгляда, подошёл. Приблизился так близко, что стало громким дыхание, в попытке рассмотреть в них хоть что-то, хоть какой-то намёк на ответ. В квартире наверху зашумели приглушенные перекрытиями голоса соседей, послышалась вода. Старик опустил голову, повернул, не глядя, кран, подставил ладонь под обжёгшую кожу ледяную струю и поднёс к губам. Сделал короткий глоток, остальное выплеснул в раковину и снова посмотрел на того, другого. Рубашка на плече прохудилась — надо зашить. Повернул кран горячей воды, но не стал дожидаться, пока нагреется и опустил под поток обе ладони. Держал, пока хватало сил терпеть холод, затем плеснул в лицо. Поднял голову и смотрел, как стекают, задерживаясь во впадинах, капли по рельефу кожи. Набрал ещё раз, но вода уже стала теплой. Поднёс к лицу и растирал, задержавшись на веках и коже вокруг глаз, тем самым отгоняя последние остатки сна. Потом, не выключая воду, отошёл к унитазу и неторопливо справил нужду, смыл. Вернулся к раковине, взял из подставки зубную пасту, открутил крышечку, взял зубную щётку, намазал. Подставил на секунду под струю воды и, склонив голову, принялся яростно, до крови раздирая дёсны, чистить щербатый рот. Закончив, прильнул губами к струе, погонял воду во рту, смывая остатки пасты, сплюнул. Повторил. Ополоснул зубную щетку. Разогнулся, снова встретившись с ним глазами. В них застыла отрешённая решимость, будто за этот незначительный промежуток времени свершилось нечто определяющее и основательно-безжалостное, роптать против чего не имело смысла. Предчувствие сжалось внутри холодным болезненным комком, старик с некоторой поспешностью развернулся, походя вытер руки о висевшее на батарее вафельное полотенце и вышел из ванной. Громко щёлкнула дверь. Стукнул пальцами по выключателю, гася свет и прячась. Полумрак коридора обступил, обнял тяжело, тягостно. Где-то вдалеке шумел, проезжая, автомобиль — единственное, что нарушало собравшуюся тишину. Он постоял, размышляя, что дальше.
Прошел в кухню. Тусклого света зарождающегося утра из окна хватало, чтобы ориентироваться, не внося хаос и разрушение в застывшую упорядоченность вещей. Старик взял с полки спичечный коробок, зашуршал, открывая. Выудил спичку, зажёг, разбудив чёрные тени. Включил газ и поднёс к конфорке огонь. Посмотрел, сколько со вчерашнего дня в чайнике осталось воды, и, убедившись, что достаточно, поставил нагреваться. Отодвинул табурет, сел, положив локти на небольшой квадратный стол подле. Через щели в рассохшихся деревянных рамах с улицы тянуло холодом. Чуть колыхались занавески, скользя мутными извилистыми тенями по краю потолка. Время от времени пламя плиты колебалось, едва не пропадая, будто некто пытался его сбить. Старик сидел неподвижно, неотрывно глядя на доступный ему отсюда участок клочковатого серого неба. Потрескивала накипь в чайнике, отчего он мог показаться разумным существом, ворчащим от недовольства пробуждением. Мысли были простыми и приземлёнными и несли с собой покой. Каждое движение сулило усталость, и потому неподвижность казалась благом. Затем, когда чайник стал закипать, он всё-таки перевёл на него взгляд. Встал, подошёл к плите, приставил руки к теплу и стоял так, греясь, пока кухня не наполнилась кряхтением и из носика не повалил пар. Выключив газ, он вернулся в коридор и включил в кухне свет. Всё стало желтоватым, тёплым и плоским. Затем снял с подставки белую керамическую кружку с узором из аляповатых цветов, в которых угадывались маки и тюльпаны, взял из коробки с дешёвым чёрным чаем пакетик заварки, положил в чашку, залил кипятком. Взял чайную ложку и положил рядом с кружкой. Открыл хлебницу, вынул батон позавчерашнего белого, на столе отрезал три нетолстых куска. Убрал хлеб и отправился к холодильнику и, по обыкновению, его скудное наполнение отозвалось внутри глухой тоской. Взял оттуда початый брикет сливочного масла, завёрнутый в упаковку, вернулся к столу, развернул приятно зашуршавшую при этом обёртку, отрезал полоску и принялся неторопливо намазывать на хлеб, тщательно разглаживая по всей поверхности в бесполезном усердии заполнить малейшие пробелы. Масляные ломтики трескались и ломались, упорно не желая ложиться равномерным слоем, но он всё продолжал намазывать, в какой-то момент позабыв и то, что делает, и себя, и оставшись один на один с гнетущей чернотой, пристально рассматривающей его, взглядом своим засасывающей его в безбрежное нутро. Это ощущение вернулось из далёкого прошлого, из тех времён, когда глаза и ум были широко, алчуще раскрыты: он совсем забыл, как это переживать, и потому смотрел, заворожённый, на черноту перед собой и черноту внутри себя, поглощающую грудь и дыхание. Встряхнулся, отложил нож и бутерброд, завернул масло в упаковку и убрал обратно в холодильник. Опустил нож с белыми разводами на лезвии в раковину, где со вчерашнего вечера оставались немытыми тарелка и столовая ложка. Вернулся к столу, вынул из кружки пакетик, выжал об ложку, пересёк, держа его в чуть вытянутой вперёд руке, кухню, открыл дверцу под раковиной и выбросил в стоявшее там мусорное ведро. Отодвинув занавеску, взял с подоконника сахарницу. Насыпал две ложки в кружку. Сев на табурет, подвинул кружку и стал аккуратно, не задевая краев, помешивать. Закончив, вынул ложку и положил рядом, после чего принялся неторопливо, двумя руками поднося кружку ко рту, прихлёбывать чай, чередуя глотки с откусыванием от бутерброда. Медленно, тщательно, не чувствуя вкуса пищи, пережёвывал. Закончив есть, встал. Опустил ложку в кружку, стряхнул крошки со стола в ладонь и высыпал вслед за ложкой. Отнёс кружку в раковину.
Когда шум льющейся воды наполнил кухню и его заволокло им, как паром, старик принялся перемывать посуду. Вчерашние ложку и тарелку, кружку. Мыл медленно и тщательно, с нежной отстраненностью снова и снова водя губкой по одному месту и переходя к следующему словно бы с некоторой неохотой. Закончив, расставлял предметы по своим местам. Капала, стекая с влажных краёв, вода. Доносился сверху недоступный гомон голосов соседей, готовящихся к новому рабочему дню. Пробегал удалённый гул проезжавших мимо дома автомобилей.
Вытерев руки о лежавшее подле тонкое скомканное полотенце, он отодвинул, чтобы не намочить, запястьем занавесочку и посмотрел в окно. В золотисто-жёлтых пятнах под смиренно склонившимися фонарями было пустынно. Изредка сквозь них, странным образом не нарушая общей неподвижности, проносились, подобно воспоминаниям о чужой жизни, тёмные силуэты автомобилей без водителей. Что-то пугающее и мрачное чудилось в этих чуждых его разуму образах: ведь он здесь, а они там, стремительные, бесцельные и беспокойные. Неосознанно продолжая придерживать запястьем приподнятой руки почти невесомую ткань занавески, старик перевёл взгляд дальше, где по ту сторону дороги мрачным изваянием вытянулась многоэтажка. На правой стороне сиротливо горело одно из окон. Он посчитал: шестой этаж. Отсюда было видно лишь пятно лампы да очертание угла холодильника или настенного шкафчика. Быть может, просто забыли погасить свет? А если нет, то что за человек живёт там? О чём он думает в столь ранний час? Думает ли он вообще о чём-то или вся его жизнь сводится к функциям организма? Догадывается ли он о том, что прямо сейчас кто-то через улицу тоже живёт и, более того, наблюдает за его жилищем, думает о нём, представляет, как он выглядит? Вряд ли, решил для себя старик. Одинокий огонёк квартиры в доме напротив был так же оторван от мира, как космический корабль, подвешенный в пустоте космоса, в котором мир становился столь бесконечно далёкой перспективой, что не может быть ничем больше, кроме как зыбкой мечтой о чём-то светлом, тёплом, неравнодушном.
Медленно утро вступало в свои права. Небо всё еще оставалось грязно-серым, но уже видны были следы приближения нового дня: в узком прямоугольнике не закрытый от глаз старика городской застройкой виднелся истончившийся будто от продолжительной носки лоскут горизонта. Ведя взгляд обратно, можно было рассмотреть угрюмые тёмно-серые с вкраплениями коричневого стремительные барашки рыхлых облаков, пугливо убегающих от невидимого за силуэтами зданий восходящего солнца. Солнца. Невесомый комочек тепла где-то в районе желудка.
Старик опустил руку, и занавеска медленно легла на его плечо, скользнула с него вниз и, колыхнувшись на месте, застыла. Повернувшись, он оглядел кухню, затем решительно направился к раковине, взял с её края висевшую там тряпицу, тщательно протёр стол. Закончив, выбросил её в урну. Вернулся к окну и поправил съехавшую чуть дальше от края, чем ему того хотелось, занавеску. Убедился, что все краны газовой плиты перекрыты. Подвинул табурет под стол. Ещё раз окинул взглядом кухню и только теперь, кажется, остался удовлетворен.
Выключив свет в кухне, перешёл в комнату. Тут было чуть темнее: казалось, ночь собралась здесь со всех уголков квартиры, прячась от наступавшего утра, оттягивая неизбежное, как ранее оттягивал он сам — момент пробуждения. Включил свет, и комната потеряла в объёме, стала знакомой и скучной. Прошёл к шкафу, тихо вздохнула дверца при открытии. Достал тёплые штаны и свитер. Вернулся к кровати, сел на край, заправил трико в носки, затем натянул штаны, встал, застегивая. Потом влез в свитер. Принялся неторопливо заправлять постель, аккуратно, с дотошной методичностью следя, чтобы не осталось ни одной складки. Закончив, прошёл к тумбочке, стал разбирать скопившиеся там за долгое время бумаги: счета, газеты, рекламные листовки. Сложил всё сколько-нибудь нужное ровной стопочкой. Сходил на кухню выбросить оставшееся в мусорное ведро. Вернулся в комнату, прошёл к подоконнику на котором теснились различной формы и размеров горшки и кашпо с комнатными цветами. Дотянулся до стоявшей в углу пластиковой бутылки с водой для полива, открутил крышку. Стал поливать цветы: аглаонему, парочку стоявших друг подле друга фиалок — синюю и розовую, купленных вместе и так живущих вместе вот уже лет двенадцать-пятнадцать, орхидею и фуксию, разросшееся до непомерных размеров раскудрявившееся алоэ. Опустошив бутылку, сходил в ванную и заново наполнил водой из-под крана, вернулся в комнату и поставил на подоконник отстаиваться.
Потом в кухню. Вынул из хлебницы полегчавший после завтрака батон белого. Попробовал рукой на вес, решая, хватит или поискать чего-нибудь ещё. Закрыл хлебницу, убрал хлеб в пакет, выключил за собой свет, прошёл в коридор и положил его на тумбочку. На миг выхваченный из темноты, чёрный силуэт, склонившийся, словно в почтенном поклоне, перед зеркалом, застыл. Отражение приковало взгляд. Оно показывало его мешковатым, бесформенным, запущенным — опустившимся. Неужели он и вправду так забросил себя? Значило ли это хоть что-нибудь? Так он думал, сам не замечая, как по ходу мысли, медленно разгибается перед зеркалом, словно перед ним был враг, готовый броситься на него при малейшем резком движении. Вот выпрямился. Из окна кухни до сюда доставало того скудного света, что успел прийти в мир: он притягивался к глазам, собирался в зрачках крохотными лужицами, поблёскивавшими в темноте. Этот простой отблеск отрезвлял, возвращал к реальности, напоминал о зиме, и холоде, и всеобщем упадке, заползающем внутрь подобными мыслями, тревогами, страхами. Всего лишь часть того великого общего, расстилавшегося далеко за пределами стариковского ума, жилища, здания, города, но и намёка на грандиозность вполне достаточно, чтобы с равнодушием мегалитической плиты угрожающе нависнуть над слабыми плечами. Старик включил свет в коридоре. Теперь он не стал смотреть в зеркало — он знал, что увидит там привычный простой, даже бедный вид, старое тело и усталость в глазах. Быть может, мольбу и отчаяние. Он наблюдал эту картину изо дня в день на протяжении многих лет и потому сегодня не хотел снова с ней сталкиваться.
Стал одеваться. Старое линялое пальто с латанными подмышками. Серый шарф. Валенки. Бесформенная чёрная шапка. Проверил перчатки в карманах. В правый, наполняя прихожую целлофановым шелестом, положил пакет с хлебом. Вроде всё. Огляделся вокруг, проверяя, не надо ли чего ещё. Вроде всё. Выключил свет. Громко защёлкали замки, когда стал отпирать сначала внутреннюю дверь, затем внешнюю. Было немного совестно от того, сколько шума они производили. Не хотелось никого тревожить. Он ступил за порог и уже почти закрыл за собой внутреннюю дверь, когда понял, что не взял с собой ключи.
Так и держался за ручку, пока перебирал в уме, где они могут быть. В кармане пальто? Проверил, но нет, там их не оказалось. Прикрыл внешнюю дверь и вернулся в прихожую, включил свет. На тумбочке тоже не видно. Попутно осознавая нелепость суеверного страха и потому стараясь не смотреть в зеркало, нагнулся и посмотрел на нижней полочке тумбочки. Нет. Для верности пошарил там рукой, смахивая какие-то коробочки и что-то ещё, но ключей там не было. Стал на колени, проверил под ковриком, под тумбочкой, под полочкой для обуви. Нет. Медленно, чувствуя, как от нервного напряжения и резких движений, кровь бьётся в уши и виски, как покраснело лицо и стало тяжёлым дыхание, встал, согбенный буквой «г». Подождал, успокаивая загнанный организм. Разогнулся. Вся эта ситуация начинала его раздражать своей нелепостью и глупостью, и от того, насколько непрошеным оказалось возникшее препятствие, он досадовал ещё больше. Держась, чтобы не упасть, за один из крючков вешалки, разулся. Постоял подумал, где продолжить поиски. Прошёл в комнату, включил свет. Осмотрелся. Подошёл к кровати, ощупал, разглаживая, ладонями, чтобы не застилать потом заново. Посмотрел на тумбочке. На подоконнике. Нигде нет. Вернулся к кровати и, кряхтя, опустился на колени. Приподнял свисавшие одеяло с покрывалом, но в тёмном проёме ничего было не разглядеть. Пошарил там рукой, насколько получилось достать. Пыль да свалявшиеся волосы, монетка. Отряхнул руки, неторопливо поднялся. Раздражение сменилось досадой, от которой по всему телу разливались, наполняя тяжестью руки, ноги, мысли, усталость и апатия. Сходил в ванную, хмуро глянул на своё отражение, пошарил взглядом по тускло отблескивающим раковине, ванне, по полочкам, по полу со старым ковриком. Перешёл в кухню, но и там ключей не оказалось. Постоял, размышляя, где поискать ещё, а квартира сияла тем ненужным, ослепляюще ярким светом, который кажется лишним, даже агрессивным в мягких серых тонах раннего зимнего утра. Он обошёл её снова, по второму кругу проверяя там, где уже посмотрел, и попутно гася свет. Ключей нигде не было. Постоял в коридоре, опустив голову и пытаясь сообразить, что ещё предпринять. Машинально теребил пальцами пакет с завёрнутым в него хлебом. Шелест целлофана наполнял квартиру надоедливым шумом, но он не обращал внимания. Затем вынул пакет, развернул и сложил заново, аккуратнее. Опустил обратно в карман, к ключам. К ключам. Он вынул их, посмотрел, всё ещё не веря самому себе. Они. Тускло поблёскивают в темноте металлические поверхности. Старик вздохнул, опустил их в пустой карман, стал не спеша обуваться.
Ни недоумения, как не заметил, когда искал в карманах, ни облегчения от находки, ни досады от зря потраченного времени — наоборот, все ощущения будто бы отмело, оставив привычную опустошённость. Полумрак квартиры вторил этой опустошенности, как бы заверяя, что в происходящих событиях есть некая простота, организация, которые всегда ему так нравились. Перед выходом он ещё раз посмотрел в глубину квартиры, обвёл взглядом видневшиеся очертания стен, дверей, мебели, светло-серые проёмы окон в кухне и комнате, занавески. Всё свершалось так, как свершалось всегда — он выходил, чтобы потом вернуться. Ручка в ладони была тёплой, чуть липкой, под шарфом вспотела шея. Старик отвернулся и открыл дверь.
будь
Было странное наслаждение в том, чтобы наблюдать, как ты выходишь из своей квартирки, как сосредоточенно вынимаешь из кармана ключи и запираешь одну за другой двери. Тщательность движений, придававшая ощущение великой важности, которой ты всегда щедро одаривал подобные ерундовые действия, вновь, как и много лет назад, забавляла меня, заставляя видеть в тебе не вечно хмурого мужчину, которым ты казался, стоило взглянуть, а чудака, не видящего, как и многие чудаки, своих чудачеств. Нет, это нисколько не умаляло твоих качеств, не ставило печать несерьёзности или недалёкости, нет. Не пойми меня неправильно. Мне всегда казалось притягательным сочетание подобных несочетаемых вещей. Тот контраст, который не разделяет, а дополняет, подчёркивает особенности.
Ты закончил возиться с замками и совершенно точно прошёл бы мимо, если бы я не окликнула тебя. В тишине подъезда моё «привет!» прозвучало чуть резче и холоднее, чем мне того хотелось. Ты обернулся, и какую-то секунду твоё лицо хмурилось от того, что потревожили, от непонимания, зачем ты кому-то вообще мог понадобиться в такую рань. Всего на секунду. Не знаю, что из последующего случилось раньше: смягчилось ли твоё лицо, узнавая меня, улыбнулась ли я, радуясь тому, что снова тебя вижу… Ты молчал, глядя на меня поблескивающими глазами, и тогда я оторвалась от перил, облокотившись о которые дожидалась тебя, подошла вплотную. Я немного выше, и мы оба усмехнулись от осознания, что подметили это одновременно. Мы постояли так какое-то время, в молчании, так и не прикоснувшись друг к другу, на расстоянии ощущая тепло, исходящее от наших тел, улыбаясь внутри себя. Я ждала, что ты обрушишь на меня целый поток вопросов, накопившихся за время разлуки! Ведь накопились же они? Это было бы так… правильно в тот момент.
Пауза подзатянулась, и я, никогда не терпевшая безделья, машинально нарушила тишину, сообщив, что лифт не работает. Махнула рукой в сторону двери, на одной из створок которой висело объявление. Ты быстро взглянул в ту сторону, на миг тень накрыла твоё лицо маской серого раздражения. И ты пожал плечами, и улыбнулся, поджав губы. Протянул руку и коротко коснулся кончиками пальцев моей ладони.
Знаешь, так бывает, когда сосредотачиваешь внимание на чем-то конкретном и столь крохотном, что волей-неволей приходится абстрагироваться от всего остального — и тогда мир буквально перестаёт на какое-то время существовать. Исчезла серая зима, исчез неуютный пустой подъезд с облупившимися стенами, исчезли тяжёлые многочисленные одежды, которые приходилось надевать из-за холода, исчезли годы разлуки. От того, что мысли снова могут устремиться друг к другу, что не надо им больше срываться впустую сквозь лакуны времени и обширных пространств, разделявших нас, — от этого всего становилось легко и чувство покоя и отдыха, как после долгой изнурительной работы, наполнило всё существо. Я ответила было на твоё прикосновение, но ты убрал руку. Мои пальцы неловко погладили пустоту, зависли на секунду на месте и вернулись обратно в тепло кармана. Не так я представляла нашу встречу. То, как она протекала, странным образом заставляло и грустить, и радоваться тому, насколько все до смешного неловко, будто бы мы чужие.
Начали спускаться. Шли молча, ты чуть впереди, так как на лестничном марше идти вдвоём рядом было затруднительно. Почему-то мне казалось, что ты намеренно не желаешь обернуться ко мне, будто боишься показаться слабым. Может быть поэтому, а может, потому что радость встречи наполняла меня, происходящее казалось забавным, и я внутренне хихикала, какой ты серьёзный, но слегка неуклюжий в некоторой угловатости своих движений.
На первой лестничной клетке ты приостановился, глядя на серое полотно неба в окне, и я, улучив момент, скользнула рукой к тебе в карман, сжала твою. Сказала, что не надо так картинно хмуриться друг на друга, и коснулась губами щеки. Ты чуть подтаял и улыбнулся в ответ. Помнишь ту зимнюю ночь, когда мы стояли на мосту, на железнодорожном вокзале? Было холодно, мы жались друг к другу в тщетной попытке согреться, как жмутся, нахохлившись, воробьи, укрываясь от непогоды под узкой полоской козырька. В свете фонарей твоя кожа, пар дыхания казались иссиня-серыми. Разгулявшийся на открытом пространстве перрона и железнодорожных путей ветер, бросал колючим снегом. Смотрели, как люди расстаются друг с другом, чтобы одним — быть увезёнными в темноту ночи, а другим — возвращаться домой. Чувство утраты свивалось мягким горячим воротником вокруг их шей, давило на плечи, становилось реальным попутчиком. Сожаление о расставании казалось осязаемым, оседало в груди чем-то вроде пыли, мешало свободно дышать. Мы готовились, помнишь?
Потом ты вот так же увлёк меня за собой, и мы спускались по ступенькам моста, а под нами чуть позади шумел, оживал состав, тяжёлые колёса устало начинали свой ход. Я до сих пор помню, как с его гудком что-то в нас будто щёлкнуло: обоих обуял какой-то сумасшедший восторг, что мы ещё вместе, что нам не надо расставаться. Мы сбежали по оставшимся ступеням, закружились, не обращая внимания на поникшие под грузом расставания плечи прохожих, кто-то кинул первый снежок, за которым последовал и второй, и третий, и четвёртый, и вот им уже нет числа, и отчего-то так хорошо, смешно и потому — тепло. Как-то само собой мы очутились в сугробе, и холодный снег колюче полез в рукава и за шиворот, но нам, конечно, было не до него. Ты помнишь?
Ты молчал. Ты всегда был немногословен. Посмотрел на меня, и по твоим глазам я поняла, что тебе жаль, что твоё упорное нежелание вспоминать, погрузиться в воспоминания омрачает мой настрой. Но ты всегда медленно раскачивался. Ведь отчасти потому мы и были вместе — потому что я время от времени тебя раскачивала. У меня это получалось, мне всегда нравилось наблюдать, как у тебя пробивались эмоции, словно пар из-под крышки стоявшей на плите кастрюли. Этот твой взгляд, полный сомнения! Ты можешь сколько угодно убеждать себя в том, что ты не согласен со мной, что имеешь на всё свою точку зрения, которой обязательно нужно быть отличной от моей, но я-то вижу! Я прижалась к тебе, и ты ткнулся губами в волосы повыше виска.
Когда мы только познакомились, ты души в них не чаял. Меня всегда слегка удивляло, как люди привязываются к тому, что тебе кажется совершенно обыкновенным и само собой разумеющимся. Конечно, это чуть-чуть льстило, но я относилась к подобному с некоторой снисходительностью. А ты, когда мы лежали, когда я прижималась к тебе спиной и бедрами, ты лежал, вдыхая запах моих плеч и волос, целовал шею, затылок, уши, и тебе этого было достаточно. В какой-то момент я засыпала — я ведь все время засыпала раньше тебя — и ты останавливался, медленно отдаваясь сну. А просыпались мы разомкнутые, отстранённые. Ты покидал кровать первым, ходил по квартире, пока я спала, словно взломщик или приведение, и часто уходил на работу раньше, чем я пробуждалась. Поначалу это было странно: вот твоё присутствие только что ощущалось кожей, близким теплом и тяжестью на кровати, наполняло воздух и помещение, а в следующее мгновение открываешь глаза и квартира холодно-серая в нерасторопных зимних сумерках. Однажды — ты только ушел — я вскочила с кровати и, накинув валявшийся с вечера на полу халат, спешно влезла в тапки и выбежала следом. Пересекла в таком виде двор, погружаясь по щиколотку в насыпавший за ночь снег, но догнала тебя, чтобы попрощаться. Ты так смешно ругался, хотел казаться строгим и серьёзным, но я видела, что ты тронут. Трудно поверить, но иногда романтические поступки получались у меня сами собой, будто кто-то в этот момент брал надо мной управление. Я ведь никогда не могла бы сказать, что являюсь романтиком, сентиментальным человеком. Думаю, если бы кто-нибудь предупредил, что я вот-вот совершу какую-нибудь романтическую ерунду, я бы сильно задумалась, остановилась и совершенно точно бросила бы затеянное. Как ты при всей своей романтичности и физической потребности в романтике мог даже мысль допустить, чтобы всерьёз заинтересоваться мной — никогда этого не понимала. Мне всегда казалось, что это — один из краеугольных камней наших различий: ты хотел, пытался видеть во всем красоту, а я неизменно оставалась приземлённой. Ты мог смаковать момент, а я, получив, переварив его, желала двигаться дальше, мне хотелось чего-то нового, хотелось двигаться, не стоять на месте. Конечно же, это было источником моей неудовлетворенности тобой. Сколько мы ругались, спорили, пытаясь подавить друг друга, что неизбежно переходило в ссоры, ругань. Ведь даже несколько раз расставались. Думаю, разлука выбивала ощущение опоры, опустошала тебя, переключала жизнь на автопилот. Знаю, ты хотел бы, чтобы я ощущала то же самое, но я ощущала свободу, наполнялась желанием жить. Я бросалась на всё новое, что попадалось под руку и жадно насыщалась свежестью деятельности и впечатлений. В это время я совсем не думала о тебе, забывала о твоём существовании, заводила новые знакомства, порой новые отношения, пока неизбежно не выдавался день поспокойнее, и рефлексия неизбежно не брала надо мной верх, и я не вспоминала о тебе. То не было сиюминутным непреодолимым желанием вернуться: представлялся какой-то эпизод наших отношений, связанные с ним слова, эмоции, и вот образовавшийся поток уже не остановить. Могло пройти довольно много времени прежде, чем появлялась мысль увидеть тебя, услышать твой голос. И тогда все повторялось по новой. Мы снова сходились, снова наслаждались друг другом, снова наступали на те же грабли, что и раньше. Я думаю, мы оба понимали, что топчемся на месте, что пора уже признать, что ничего у нас не выходит, но этого так и не случилось. Ты ведь только подумай, что мы почти пол жизни только и делали, что сходились, расходились, наполняя в эти промежутки свои жизни новыми людьми, привязанностями и отношениями, потом снова зачем-то сходились, мучили друг друга. Ты серьезно думаешь, что так было правильно? Что оно того стоило? Знаю, что думаешь. Для тебя и не может быть иначе, ведь это свершившийся факт. Другой реальности не существует. Но ведь и ты задумывался, что было бы если. Я несчетное число раз задавалась вопросом, стала бы моя жизнь полнее, насыщеннее, если бы где-то там, в самом начале, я окончательно и бесповоротно не избавила бы её от тебя.
Я остановилась, переводя дыхание. Ты стоял на ступень ниже и заглядывал мне в глаза снизу вверх. По твоему лицу блуждала спокойная, меланхоличная улыбка, будто ты наперёд знал всё, о чём я стану рассказывать, и чем всё закончится. Что ж. Мы оба знали. Свободной рукой я коснулась твоего лица и на долю секунды вспомнила, как в минуты особо яростных ссор, желала, чтобы ты куда-нибудь исчез. А через секунду воспоминание сменилось до дрожи приятным ощущением тепла, ласково обволакивающего сердце, растекающегося по внутренностям. Улыбнулась. Наши лица сблизились, и мы коротко поцеловались. Если бы мне сказали, что большинство моих поцелуев будет с тобой, я бы рассмеялась. И я засмеялась, засмеялась над собой, над которой жизнь выкинула такую шутку. Ты отстранился, выражение непонимания всецело овладело лицом, придав ему черты замечательной детской непосредственности. И я рассмеялась ещё сильнее. Смех мячиками скакал от обшарпанных стен, бился, дробился, искажаясь до неузнаваемости, придавая ему неприятные нотки, но мне было всё равно. Сквозь застлавшие глаза слёзы увидела, как недоумение на твоём лице сменилось лёгкой улыбкой и любопытством. Ты терпеливо дожидался, когда приступ минует.
Успокоившись, я сошла по оставшимся в пролёте ступенькам, села на подоконник. Чуть помедлив, ты подошёл ко мне. Из щелей в оконной раме поддувало холодом, но я решила, что немного посидеть было не такой уж и плохой идеей. Улыбка не покидала твоего лица, и я тоже не могла не улыбаться. Помнишь, как меня забавляла твоя манера жестикулировать, мимика? При всей твоей скрытности и скупости на эмоции, добиться от тебя реакции можно было считать за небольшое достижение. Тогда ты начинал оживлённо махать и разводить руками, а уж на то, как ты хмурился, чрезвычайно серьёзно при этом насупливаясь, я никогда не могла смотреть спокойно. Поначалу тебя это даже возмущало: тебе всё казалось, что я над тобой смеюсь, что не воспринимаю всерьёз. А меня ведь и правда порой искренне забавляло настолько серьёзное отношение ко всему происходящему. До тебя я не знала никого, кто был бы настолько серьёзен. Может быть, поначалу мне казалась в этом какая-то нарочитость, желание преподнести себя с такого ракурса, не знаю. Я не верила. А потом, чем дальше узнавала тебя, понимала, что ты такой, что иначе быть не может. Мне даже досадно стало, что ты так сложно воспринимаешь действительность. Постоянно что-то внутри подпрыгивало, возмущалось, когда спотыкалась о твою серьёзность. Со временем стало проще, но не думаю, что моё отношение изменилось. В каких-то случаях возмущение сглаживалось юмором, в каких-то — нежностью, но я так и не смогла принять такой взгляд на мир. Даже сейчас, глядя на тебя, мне кажется, что эта черта остаётся в тебе столь же острой, и я опасаюсь, что ты воспримешь происходящее болезненно, а это совершенно лишнее. Тебя никогда не смущало собственное страдание, ты шёл на него осознанно, даже смаковал его, как наслаждаются испытанием. Быть может, была в тебе любовь к душевным мукам, совсем немного, в зачатке — недостаточно, чтобы перерасти в извращённые формы. Может, подсознательно искал. Ведь чего у тебя было не отнять, так это того, что ты порой мог удивительно чётко находить источники вдохновения. Боль — один из них, при том едва ли не бездонный. Но мне всегда казалось, что лучше избегать её, лучше во всём обходиться малой кровью. Поэтому я старалась так споро разорвать наши отношения, поэтому нетерпеливо запиралась в себе во время ссор, чтобы ты натыкался на стену молчания, потому не давала себя убеждать, потому что боялась, что собственные идеалы и мировоззрение дадут трещину под давлением твоих аргументов. Рано или поздно жизнь любого человека, видимо, сводится к бегству от боли и поиску удовольствия или удовлетворения — эти двое редко идут рука об руку.
Я спрыгнула с подоконника, взяла тебя за руку, и мы продолжили спуск. Становилось светлее: освещение подъезда медленно выравнивалось со светом занимавшегося дня. Ты снова шёл чуть впереди, и я любовалась твоей осанкой, плечами, шеей. Мне всегда нравилось твоё тело. Несмотря на то, что ты был скорее худым, нельзя было сказать, что хилый. В твоём теле не было ничего лишнего: чётко очерченные линии, белая кожа с практически полным отсутствием родимых пятен, аккуратные островки волос, словно и они знали границы, за которые не следовало заходить — гимн функциональности, будто вылепленное строго ради конкретной задачи. Тем более странным на этом фоне являлось то, что по натуре своей тебя следовало причислить — и то с натяжкой — к созерцателям, никак не к деятельным активистам. Но, понимаешь, в этом весь ты — как сжавшийся клубок противоречий — даже если захочешь распутать, поди сначала найди и доберись до конца, с которого можно начать столь неблагодарное занятие. Вроде бы и хочется представить тебя наблюдающим пожар со стороны вместо того, чтобы броситься спасать оказавшихся в огне, но ведь ты как раз бы и бросился. А до каких глупостей порой доходило! Помнишь, как ты ввязался из-за меня в драку? Мы прогуливались однажды вечером: поднялись от набережной к театральной площади и свернули на одну из параллельных улиц. За нами увязались двое мужчин. Наверное, тем вечером они успели подвыпить или просто оказались особо наглыми, не знаю. Заметив их, ты то и дело оборачивался посмотреть, что они. А они просто шли, о чём-то разговаривали: нам было не слышно. Через какое-то время стало понятно, что нагоняют. Приблизившись достаточно быстро, стали кричать, чтобы я тебя бросала и шла развлекаться с ними. Я положила руку тебе на локоть, надеясь, что смогу разобраться сама, и почувствовала, что ты весь сжался, затвердел, словно напружинился к рывку. Лицо окаменело, взгляд устремился вовнутрь. Сказала им, что мне неинтересно. Последовал мат в мою сторону, предложение денег, потом угрозы. На угрозах ты резко развернулся и бросился к ним. Сшиб одного с ног, и при падении он звучно приложился головой о металлическое ограждение тротуара, с другим сцепился в драке. Ты разобрался и с ним, но и тебе изрядно досталось. А мне ведь совсем не льстило, что всё это произошло из-за меня: могли ускориться, выйти на людные улицы. В данной ситуации я с готовностью закрыла на это глаза, но твой взрывной характер не раз трепал мне нервы. Во время особо горячих споров, когда твой голос в попытке убедить меня в чём-либо резко повышался, набирая звучность и силу, подобная неожиданная метаморфоза твоей тихой речи, в которую необходимо напряжённо вслушиваться, чтобы что-то услышать, шокировала, выбивала из колеи, заставляла меня внутренне (а порой и всем телом) сжиматься: возникала убежденность, что ты не ударишь даже, убьёшь. Про тебя периодически возникали шуточки, что ты маньяк, убийца и всё в таком духе. Думаю, дело было в сочетании тихой и спокойной манеры поведения, граничащей с желанием быть незаметным, и сурового, серьёзного взгляда из-под густых бровей, создавших впечатление недовольства. Порой тебе это льстило, но в целом природная скромность не позволяла обращать на подобные вещи сколько-нибудь серьёзного внимания. И очень часто она гасила вспышки агрессии, которые изредка вырывались наружу из-за внешней невозмутимости. Какое-то время я даже опасалась, как бы такой срыв не привёл тебя к чему-нибудь непоправимому, за что ты либо вовсе не сможешь расплатиться, либо придётся это делать в течение многих лет. Но тебе неизменно удавалось контролировать себя. По иронии судьбы, в противовес этому даже минимальный контроль ближайшего, самого тесного окружения тебе был абсолютно неподвластен, как бы того не хотел. Люди не задерживались в твоей жизни, хотя ты алкал человека, которому отводил роль краеугольного камня своего существования. Помимо себя, конечно. Возможно, где-то глубоко-глубоко подсознательно ты выбрал на данную роль меня. По крайней мере, этим можно было бы объяснить то, как тяжело ты воспринимал наши разрывы, то, почему график твоей жизни, был испещрен уродливыми рытвинами, из которых ты в свойственной себе манере молча и упорно выбирался. В своё оправдание скажу, что отношения с другими женщинами у тебя складывались также не слишком удачно. Уж не станешь ли ты и в этом винить меня?
Ты любишь отталкивать. Можешь спорить сколько угодно, но для меня неоспоримым фактом является то, что удерживать людей ты практически не в состоянии. То ли считаешь это чем-то ниже своего достоинства, то ли рассуждаешь будто если уж твоя прямота, порой переходящая в грубость, кого-нибудь и обидит, то прочие качества не дадут человеку от тебя отказаться. Судя по количеству людей, с которыми ты по тем или иным субъективным причинам порвал все связи, не очень-то и ценятся эти твои качества. Либо ты настолько скрытный, что едва ли кого подпускаешь на них взглянуть, либо встречающиеся тебе люди настолько глупы, что не способы их разглядеть. Интересно, какое объяснение для себя выбрал ты сам. Позволь угадать. Раз нет, значит, не больно-то и надо, значит, так и должно быть? Что-то вроде того, не сомневаюсь. Ты говорил, что причисляешь себя к фаталистам. Что веришь в равновесие. Кто-то уходит, кто-то приходит; если где-то убудет — значит, где-то должно прибыть, не может не прибыть. По большей части для тебя данный механизм срабатывал, а когда всё-таки давал сбой, ты терпеливо дожидался, когда вселенная возобновит вращение своих шестерёнок, чтобы наполнить образовавшиеся пустоты в твоей жизни. То ли жизнь действительно следует этим законам, и мне просто не повезло стать исключением, то ли дело в тебе — будь то везение, паранормальные способности или божественное благословение, но для тебя данный закон действительно выполнялся, и пустота наполнялась. Теперь, когда перспектива позволяет оценить оправданность подобной убежденности, я немного завидую тому, как изящно срабатывала для тебя эта модель. Избавить от давящего ощущения неизвестности полностью она, к сожалению, не смогла, но очень часто придавала уверенности и сил двигаться дальше, не сдаваться и не предаваться унынию.
Знаю, прозвучало странно. Ты довольно мрачный тип. Всегда им был. Да, конечно, на какие-то вещи ты смотрел оптимистично, да и в целом твоя философия равновесия звучит довольно обнадёживающе и предполагает некий уровень, на котором можно закрепиться, но будущее неизменно выходило в тёмных тонах. Новости с изрядным постоянством настраивали тебя на скептицизм: из вариантов их трактовок ты выбирал наимрачнейший, и самодовольная улыбка посещала твои губы и глаза (ах, эта притягательно-отталкивающая способность улыбаться определёнными частями лица!), когда он срабатывал в реальности. В конце концов, с тобой становилось скучно обсуждать события в стране и в мире, ведь ты видел лишь следы эскалации межгосударственной напряжённости, закручивание гаек со стороны правительства и спецслужб, повсеместное разложение морально-этических норм, приводящее к чудовищным по своей жестокости и нелепости преступлениям, и прочее, прочее, прочее... Несвобода и кризис манили тебя, но жизнь текла своим чередом, в великом своём разнообразии оставаясь неторопливой полноводной рекой, совершенно точно знающей, что доберётся до своего пункта назначения, а пока до него далеко, нет смысла никуда торопиться. Ты осознавал непреложность данного закона, и от столь беспощадной неотвратимости мрачная тень становилась лишь чернее. Нам выпало жить в относительно спокойное время: происходящие повсеместно притеснения и ущемления в правах, преступления, волнения, общее преобладание несправедливости — всего этого хватало с избытком, но получалось так, что мы наблюдали за их проявлениями со стороны, непосредственно не касаясь, а потому казалось, что там немножко другой мир, соприкасающийся с нашим, но не пересекающийся. А спавшая в тебе жажда приключений, выплескивалась время от времени желанием если не опасности, то испытания, потребовавшего бы напряжения всех духовных и физических сил, но недостаточно сильным, чтобы погнать искать их самому. То было тщеславная необходимость показать, что ты обладаешь твёрдой волей и гибкостью, выносливостью, способностью безболезненно адаптироваться к стремительно изменяющимся условиям. Но благополучная жизнь лениво текла своим чередом, и твои способности видели лишь те, кто мог и захотел их разглядеть в скоротечные минуты, когда редкая ситуация потребовала от тебя их применения. И потому ты чах, старался не унывать, но чах, загнанный в клетку из правил и ограничений, сковывавших, душивших заложенные природой силы. Возмущение данной несправедливостью постепенно притупилось, потеряло чёткость очертаний и медленно растворилось в забвении, давая о себе знать лишь в часы душевных терзаний, ностальгии, глубокой хандры или грёз, но угасание наложило оттенок бесполезности на всё, чем бы ты не занимался.
Пришлось прерваться, когда лязг отпираемого замка загрохотал от стен подъезда. На одной из площадок открылась дверь цвета тёмного ореха, вышла женщина. Она посмотрела на нас снизу вверх, ничего не сказав, но даже меня удивило, как поразительно красиво блестят её ясные серые глаза в слабом свете этого зимнего утра. И если по мне она скользнула бегло, не придав никакого значения моему присутствию, то на тебе её взгляд задержался на несколько секунд, будто вы таким образом обменивались информацией. Она чуть заметно кивнула, видимо изображая приветствие, затем отвернулась, заперла дверь, бросила взгляд в сторону прямоугольника бумаги, белевшего на двери лифта, и лёгкой походкой устремилась вниз. Цоканье каблуков её сапог побежало от неё в разные стороны, постепенно стихая, переходя в ритм, который можно было принять за причудливую секцию ударных молчащего до поры оркестра. Мы прошли её этаж, не сбавляя и не прибавляя в скорости. Некоторое время молчали, и меня так и подмывало спросить, насколько хорошо ты её знаешь, но я не спрашивала. Что-то мне подсказывало, что суть увиденного заключалась в другом, что дело было вовсе не в ней, а в том, что ты разглядел за её глазами.
За окном показались голые ветви растущей у подъезда старой берёзы. На сером фоне они казались нарисованными чёрной тушью. Их плавное, почти незаметно подрагивание создавало впечатление, будто они покачиваются на поверхности воды. Стылой воды в неподвижности зимнего утра. Медленное биение чёрных волн, как усталые вздохи. Вдоль кромки берега бродят две тёмные фигуры, издалека навевающие мысли о картине художника, использующего в своей работе грубые крупные мазки. Покрытая корочкой льда трава похрустывает под их ногами, где-то отчаянно кричит о чём-то ворона: ничто больше не нарушает окружающую тишину. Фигуры, до того разделённые грязно-белым пространством припорошенного снегом берега, сближались, чертя по его поверхности замысловатые кривые чернеющих следов. Сойдясь, остановились. Я всегда немного завидовала тому, как вы познакомились. В моей жизни не случалось ничего хоть сколько-нибудь близко романтичного. Что было потом? Кто из вас заговорил первым? Что это были за слова? Хотела бы я, чтобы ты однажды рассказал мне.
Потом вы долго бродили под медленно наливающимся желтизной восходящего солнца небом. Когда клочковатая бледно-жёлтая хмарь наверху порвалась и показались лоскуты ослепительной голубизны, вы уже сидели в кафе, грелись, попивая обжигающий кофе из дымящихся картонных стаканчиков. Поначалу пустое, помещение постепенно наполнялось людьми с их шумом и говором, суетой и торопливостью движений. Окружающее перестало существовать. Ты не сводил с неё глаз и думал о том, что это не может быть правдой, и уже забралась под сердце глухая тоска, настойчиво твердившая, что всё происходящее — лишь дразнящий сон. Но вот вы вышли на улицу, вот ты смотришь на то, как она зябко прячет за воротом пальто губы, нос и остаются видны только одни огромные ясные глаза, как сжимает и разжимает в глубоких карманах ладони. Вы стоите друг напротив друга у входа в кафе и молчите с минуту, две. Улыбаетесь. Даже просто стоять рядом хорошо этим приятным утром. Вот ты предлагаешь пойти к тебе, и она, помедлив секунду и не отводя взгляда, не моргая, соглашается. Вот вы идёте по оживающим улицам и больше ни о чем не говорите, думая то о том, что надо предупредить на работе о том, что сегодня не сможете прийти, то о том, что всё, не успев начаться, как-то чересчур уж быстро завертелось, не остановиться, не хочется останавливаться, то о том, что это должно казаться странным — вот так идти рядом с совсем недавно абсолютно чужим человеком, но по какой-то причине не кажется. И солнце искрится в снегу, ослепляя, заставляя жмуриться и надеяться, что всё ещё рядом, что не передумали.
У подъезда остановились. Ты посмотрел на неё, глазами ещё раз спрашивая согласие. Затем вошли, и холодный полумрак обнял и разъединил. Поднимались по лестнице. Ты шёл впереди и навязчивая мысль, что что-то в происходящем неправильно, не давала тебе покоя. Ты перебирал доводы, способные подкрепить это предположение, но ничего не находил. На площадке твоей квартиры остановились, и, ища ключи, мельком на неё глянул. Она была спокойна и сосредоточена. Открыл дверь и вошёл. На несколько секунд она застыла на пороге, глядя вглубь твоего жилища, затем улыбнулась чему-то в своих мыслях и вошла следом. Разделись, прошли в комнату. Всё молча.
Какое-то время она рассматривала предметы обстановки, медленно перемещаясь по кругу от одного к другому. Ты стоял в центре, напряжённый, как центральная ось, и ждал. Любовался тем, как движется её тело, без особой надежды на результат перебирал варианты её мыслей по поводу того, что оказывалось перед её глазами, в её руках. За всё время она не проронила ни слова, не задала ни одного вопроса, не поинтересовалась историей той или иной вещицы. Погружённая в себя, казалось, она забыла о твоём существовании. Ты терпеливо ждал и, когда наконец она закончила и окружность её траектории решительным росчерком прямой устремилась к тебе, вдруг понял, что события развиваются так, как и должно быть. Что, в отличие от всего жизненного пути до этого дня, представляющего из себя разрозненную череду удачных и не очень совпадений, стечения обстоятельств, правильных или ошибочных поступков и слов, череду, пестрящую бездействием, перемежающегося случайными всплесками событий, во всём, происходящем сегодня, начиная с утра и вплоть до текущего момента, ощущалась какая-то определяющая правильность, закономерность. Она стояла напротив: пальцы в задних карманах джинс, чуть раскачивается, перенося массу тела с носка на пятку и обратно, глядит тебе в глаза и улыбается.
Мы виделись примерно через полгода после вашего знакомства. Кажется, к тому времени с момента нашего последнего разрыва прошло что-то около года. Четвёртого или пятого разрыва. Встреча произошла случайно: мы встретились посреди улицы, и что-то в выражении твоего лица заставило меня остановиться, а не, как это обычно бывало, пройти мимо, глянув в твою сторону ровно на то краткое мгновение, чтобы показать, что увидела и узнала. Я задавала дежурные вопросы, внимательно следя за твоим лицом. Ты был немногословен и очень серьёзен. Ответил, спросил то же про меня, но всё в тебе говорило, что это был жест вежливости, что тебе не интересно. Ты был спокоен и казался погружённым в себя. Однако не так, как раньше. Я напряжённо всматривалась тебе в глаза, но поняла, в чём причина, позже, после того, как мы разошлись в разные стороны. На всём пути до дома в голове снова и снова прокручивался недавний разговор, и уже на подходе к нему стало ясно, в чём же дело. Лицо. Черты твоего лица оставались по-старому серьёзны, но в них появилась какая-то мягкость. Глаза смотрели спокойно и уверенно, словно ты забрался на недосягаемую для прочих высоту и теперь можешь не беспокоиться, что до тебя по силам кому-либо добраться. И на фоне всего этого — трудноуловимое ощущение гармонии: как если бы ты смотрел одновременно и на собеседника, и внутрь себя, и во все стороны одновременно и чувствовал при этом, что всё вокруг есть благо. Будь мы оба религиозными, уместно было бы сказать, что ты достиг просветления, но что-то мешало употребить данное слово. То, как ты двигался, каким спокойным было дыхание, какими тёплыми твои руки и какая мягкая улыбка осветила лицо, когда мы прощались — всё говорило о понимании и принятии.
Она делала тебя лучше. Не было никаких наставлений или нравоучений, никаких укоров, примеров как надо. Одного её присутствия для тебя было достаточно, чтобы желание прыгнуть выше головы подстёгивало на движение в сторону совершенствования. Внешне окружённые ореолом мирного спокойствия, идиллии взаимопонимания и заботы, внутри отношений вы вели кропотливую работу друг над другом. Во взаимодействии вы пытались вылепить из себя неподвластных внешним тревогам гармоничных в себе людей. В отличие от остальных женщин, в отличие от меня, она наполняла твою жизнь во всех её аспектах, а не в какой-то части, как то бывает обычно. С ней получалось уделять внимание в равной степени и ей, и себе, своим нуждам и желаниям.
Первое время ты не мог отделаться от ощущения, что подобные отношения невозможны, уж точно не с тобой, что вот-вот им придёт конец, или ты наконец проснёшься. То были те из дней, которые, вспоминая впоследствии, кажутся нереальными, произошедшими с кем-то другим и по какой-то причине ставшие твоими воспоминаниями. Но происходящее было правдой. Едва ли не всё свободное время вы проводили вместе, упиваясь друг другом взахлёб, и удовольствие мешалось со страхом, что подобная жадность привнесёт обоюдную скуку, усталость. Но и этого не происходило. Всё было ровно настолько хорошо, насколько ты мог пожелать.
Я видела её однажды. Мы вместе зашли в кафе, я пропустила её впереди себя. Сидела за соседним столиком. Мы пили кофе в одиночестве, и она не подозревала, что это я рядом. Рассматривала её, стараясь не привлекать внимания. Мне хотелось понять, что такого необыкновенного в ней есть. Пальто, скрывающее всю фигуру. Вскоре она сняла его, положила рядом на сиденье. Самая заурядная внешность. Не красавица и не отталкивающе уродлива. Но привнеси в статичную картину жизнь, и, действительно, чудится магия. Не медлительность, но мягкая плавность движений, уверенное спокойствие. Будто она предельно ясно отдавала себе отчёт в том, что именно вокруг неё вращается эта планета и все мы, что она имеет все на то основания. То, как она размешивала сахар в кофе, как держала и подносила к губам чашку, как откидывала упавшую на глаза прядь волос, как перелистывала страницу книги, как переставляла ногу на ногу, как записывала что-то в небольшой блокнот с жёлтыми страницами. Как можно описать удивительную грацию, которую привносило это существо в повседневные ничего не значащие действия, наполняя их умиротворением и изящной красотой китайской каллиграфии, восходящего среди сада камней солнца, медленного кружения снежинок в берёзовой роще, вальяжного биения воды о берег в час утреннего бриза, лаконичного спокойствия спящего посреди заболоченного пруда аиста? Волшебство? Помнится, в тот момент мне подумалось, что лучшей подруги для тебя и правда нельзя представить. Допив кофе, она какое-то время ещё посидела, дочитывая, по-видимому, начатую главу, затем собралась, надела своё бесформенное пальто и вышла. Я проследила за ней взглядом, пока она не скрылась из виду за пределами фасадного окна, и долго ещё не могла выкинуть из головы не её образ даже, а образ её движений, жестов. Если и можно считать механическое взаимодействие за метод общения, то она, должно быть, говорила языком поэзии.
Через полтора месяца после знакомства вы съехались и стали жить у тебя, через месяц завели собаку, приютив дворнягу лет двух от роду, а через восемь расписались. Не было ни церемонии, ни торжества с идущими в комплекте атрибутами и ритуалами. Не уверена даже, сообщили ли вы родителям. Конечно, я узнала значительно позже, но мне было приятно, что ты нашёл своё. Не было ни укола ревности, ни зависти, ни тоски — подумалось, что это благоприятный исход твоих метаний, и была скорее удовлетворена. К тому времени я сама находилась в разгаре серьёзных отношений и потому смогла принять новость адекватно. По прошествии времени всё видится в ироничном свете: всего лишь через год мы снова окажемся одни, чтобы впоследствии в очередной раз сойтись. Но пока этого не произошло, я счастлива. Счастлив и ты.
Вот заснеженный вокзал. Позади осталось часовое бездействие в полупустом зале ожидания, от истёртой плитки пола, от засиженных сидений веет изношенностью и несмелой попыткой скрыть очевидную власть времени над вещами. Пол поблёскивает от недавнего мытья, отражает в лужицах прямоугольники светильников и разносит повсюду сильный запах хлорки. Ей захотелось на воздух, подальше от гнетущего давления зелёного циферблата больших настенных часов, и до поезда осталось совсем ничего, и вы раз за разом пересекаете перекинутый над рельсами мост, гуляете по пустому перрону. В свете фонарей всё кажется жёлтым, будто вас поместили на сепированный снимок. По правую руку — молчаливые, лишённые на первом этаже окон, покрытые бледно-жёлтой краской, в наносах налипшего снега и наледи стены вокзала; по левую, через каналы путей — безжизненные тени составов. Их строгие очертания расставлены насколько хватает глаз и теряются, постепенно сливаясь с тьмой, до которой не достаёт освещения от изогнутых над перроном фонарных столбов, выше которых — что-то невообразимое, огромное, бездонно-чёрное, сыплющее нескончаемым снегом, и холодом, и воющим загнанным в эти рамки, как в трубу, ветром. Легко, заманчиво поверить, что дальше ничего, никого нет, не было. Оттого, наверное, так хорошо: все проблемы, все тревоги оставлены где-то там, впереди отпуск с его теплом, праздностью, отпуск как обещание нового, неизведанного. Никого рядом. Как ветром, налетает один из тех ничем не мотивированных порывов, когда нестерпимо хочется перенести всю накопленную в области сердца радость и нежность на близкого человека, сгребает вас в охапку, тесно прижимая друг к другу. Она высовывает кончик языка и, смеясь, ловит им снежинки. Облизывает, чуть раздвигая, твои губы. Затем шутливо отталкивает, отбегает на несколько шагов назад, лепит из снега аккуратные шарики, с задорной насмешкой глядя, как ты покорно ждёшь своей участи. После ранения в грудь разгорается сражение, в воздухе мелькают белые комочки, попадания в цель сопровождаются шутливыми стонами и смехом. Перемежаясь мгновениями затишья, когда враждующие стороны сцепляются в жадных влажных поцелуях, битва продолжается вновь и вновь, несмотря на усиливающуюся метель, несмотря на вышедших на перрон ожидающих прибытия поезда людей, с недоумением наблюдающих за вами, шарахающихся и ворчащих, когда театр военных действий подступает к самым границам их личных владений. Пока гудки скрытого ещё ночью состава не возвещают о конце сражения. Вы спешите к камерам хранения и, снова вернувшись на улицу с сумками, видите извилистый поезд, растянувшийся перед вокзалом, шумный, исходящий из-под днища паром и теплом движения. Огибая кучкующихся людей, держась за руки, вы находите свой вагон, размещаетесь на своих местах и, глядя друг на друга, мокрых, разгорячённых, разрумянившихся, не можете сдержать смеха, привстаёте на сиденьях и через столик тянетесь друг к другу для поцелуя.
С ней ты мог не стесняться присущего тебе от природы желания романтизма, проявления нежности. Я ведь была другая: подобное казалось мне лишним, принижающим даже, годящимся разве что для школьников в период страстной увлечённости какой-нибудь носящей на голове пару бантов девочки из параллельного класса — никак не успешно реализующей себя женщины, возраст которой вот-вот пересечёт отметку, когда общество в своей закостенелости в немом укоре насадит тебя на иглу дабы рассмотреть тщательно и со всей строгостью, по какой-такой причине ты до сих пор не выполнила свою репродуктивную функцию. Меня всегда немного забавляло, как я, при всём своём нонконформизме, сильно переживала по данному поводу. Будто от того, что если — не дай бог! — я провалю столь благородную миссию, то в одночасье стану недочеловеком, недостойным ходить среди остальных людей. Пока времени хватало, ничто не мешало, но теперь перспектива прошлого говорит о том, что то была никуда не исчезавшая необходимость, засевшая глубоко внутри, следующая за тобой неотступно, досаждавшая, то и дело мелькавшая на периферии зрения неясным образом. Быть может, потому что-то упущено, утеряно безвозвратно.
У вас получалось наслаждаться друг другом независимо от того, где вы находились. Воскресным утром в парке, вы ловили на себе полные немого осуждения взгляды мамаш с колясками и маленькими детьми в негнущихся комбинезончиках, когда она сидела на твоих коленях, лицом к тебе, слившись в затянувшемся поцелуи, будто вы примёрзли друг к другу и некому вас разъединить. Куда же девалась твоя скромность, вооружившись которой ты протестовал против подобного поведения, когда мы были моложе и вместе? Удивительно, как определённые люди, не предпринимая никаких особенных действий, одним своим присутствием побуждают нас к поступкам, о которых мы и помыслить не могли, а другие, наоборот, загоняют ещё глубже в сомнения и нерешительность. Слишком просто сетовать на то, что есть всего лишь одно различие: те и не те. Все мы были те, каждая по-своему. Но с ней ты мог без стеснения заняться торопливым жадным сексом в лифте, пока кабинка медленно ползла вниз с тридцать третьего, а в постели со мной не мог иногда расслабиться из-за своего неотступного взгляда со стороны на нас, на тебя и твои действия. Ты воспринимал секс как головоломку, как абстрактную задачу, и пытался её решать со свойственным тебе отстранённым интересом. Напротив, с ней ты мог быть расслаблен и не бояться, что скажешь что-то не то, что сделаешь что-то не то. Вам обоим было достаточно лишь находиться друг подле друга, без необходимости ожидать какого-то результата, итога, какой-то для себя выгоды.
Потому, наверное, ты и не тянул с предложением выйти за тебя замуж. Думаю, даже и не сомневался, что она согласится. Вероятно, ты и не волновался вовсе, поскольку всё произошло само собой, во время одной из прогулок. Было тихое туманное утро. Чернел асфальт вычищенной дорожки в парке, фонарные столбы, силуэты деревьев, растущих за пределами пешеходных маршрутов. Воздух в ту пору был влажным, тяжёлым, осязаемым и одновременно по-зимнему свежим. Он наполнял до краев, полностью, проникая в самые далёкие уголки тела, заряжал бодростью и прекрасным ощущением жизни, причастности. Возможно, настроение в числе прочего и побудило тебя сделать предложение. И людей в парке было немного: редкие прохожие выгуливали собак да на льду реки виднелось несколько тёмных сжавшихся в комки фигур рыбаков. В то утро она была необычайно молчалива, и вы прогуливались в том напряжённо-выжидательном состоянии, когда ты уже оставил попытки её расшевелить и теперь ждал какого-либо знака с её стороны. Хватило бы отвлечённого замечания, слабой улыбки, чуть сильнее сжавшихся пальчиков в твоей ладони. Но она погрузилась в размышления. Идея пришла внезапно, подстегнула: ты крепко схватил её, мимоходом заметив мелькнувший в глазах испуг, поднял на руки и побежал, крича что-то о том, чтобы она не унывала, что утро слишком прекрасно для тяжёлых дум и мрачного настроения. И бросил её в сугроб. И, пару секунд постояв над ней и сполна насладившись закрученной смесью недоумения и возмущения, спиной вперёд упал рядом. Негодуя, она бросила в тебя снегом и, когда ты только рассмеялся, отплёвываясь и вытираясь, в ответ, бросила ещё раз. Ты сел на неё сверху, обездвижив её руки коленями. Наклонился, осыпая влажное от талого снега разрумянившееся лицо поцелуями. И сам собой в этот момент прозвучал вопрос.
От того, чтобы тотчас же не пойти и расписаться, вас удержало то обстоятельство, что было воскресенье. Ты почти не спал в ту ночь. Она лежала в твоих объятиях, тесно прижимаясь спиной к твоей груди, животу. Тёплая, мягкая. Изредка ты поглаживал её бедро, на котором покоилась твоя рука: просто для того, чтобы снова почувствовать ощущение прикосновения. Ни о чём особенном не думал, пытаясь запечатлеть в памяти всё, вплоть до самых мельчайших деталей вечера, свои ощущения. Чем пахнут её волосы, упорно лезущие тебе в рот и ноздри. Как она ворочается и постанывает во сне. Как движется в дыхании её грудь. Её чуть разомкнутые губы. Уютную ложбинку пупка. Выпуклости локтей с пушком волос на руках. Изящные очертания шеи. Маленькое ушко. Ощущение принадлежности друг другу, передающееся через тесные объятия. Где-то в этих размышлениях ты провалился в сон и проснулся от мягкого клевка её поцелуя. Разлепил неподъёмные веки и увидел её смеющиеся глазища прямо напротив.
Вы оба отпросились на работе, сказавшись больными, что, в общем-то было не так уж далеко от истины, и, кое-как переждав утренние часы до открытия центра регистрации браков, поспешили туда. Дорога через полгорода прошла незамеченной: мыслями, находясь на месте, вы вновь и вновь прокручивали в голове, как это будет, что изменится. Тем не менее добрались раньше срока, и с полчаса нервно прогуливались по округе в ожидании, почти не разговаривая, словно и не собирались вовсе совершить столь серьёзный шаг. Когда вернулись ко входу, центр уже начал свою работу. Ты открыл дверь, пропуская её вперёд, но не дал зайти, притянул к себе и поцеловал будто в последний раз. Она улыбнулась, долго глядя тебе в глаза, и в это время вы оба чётко осознавали, что знаете и понимаете мысли друг друга. Затем прошла внутрь. Ты вошёл следом.
На одной из ступеней я остановилась, прислонилась спиной к стене. Закрыла глаза. Набрала полную грудь воздуха и медленно выдохнула. Потёрла пальцами веки. Занималось утро, а по ощущениям казалось, что позади тяжёлый волнительный день. Словно всё сказанное никуда не делось, всей своей грузной неподъёмностью навалившись на плечи, упорно устремляясь вниз, вниз, вниз… А ведь впереди было ещё столько слов. Я открыла глаза, посмотрела на твоё задумчивое лицо. Ты помрачнел, и моё сердце дрогнуло, сжалось в бессильном желании как-то утешить. Но вместо этого я взяла тебя за руку и медленно повела дальше. Обернулась посмотреть на твою реакцию. И рассказала, как её не стало.
Не было сил взглянуть на тебя. Под ногами покачивались исшарканные ступени, серые и грязные, навевающие мысли об упадке и безразличии. Перешли в того же оттенка площадку, взобрались наверх чёрным чугунным серпантином радиатора отопления, уткнулись в козырёк подоконника над ним и остановились перед цветком в коричневом, под глину, кашпо. Толстый, с палец толщиной, раздваивающийся к верху стебель, шапка веточек. Редкие сухие листочки на них и на плите подоконника. Ни одного зелёного: земля сухая, серая, похожая на пыль. Я протянула руку, тронула один из ещё державшихся, и он с готовностью сорвался вниз. Захотелось полить несчастное растение, но воды поблизости не наблюдалось.
Когда безнадёжность накрыла тебя тяжёлым не пропускающим свет одеялом, поблизости никого не оказалось. Ты остался с ней один на один и, быть может поэтому, не устоял. Первые дни прошли неосознанно. На работе дали время прийти в себя, и, отдав собаку на передержку, ты заперся в квартире. Лежал, практически не вставая, ничего не ел. Круг за кругом, заблудившись в замкнутости стен, тихонько играла какая-то ненавязчиво-грустная музыка, вроде бы и вторившая внутреннему состоянию, но в то же время проходившая незамеченной. Мыслями погрузившись в прошлое, нырнув в самую глубину своей боли, ты прокручивал в голове воспоминания, связанные с ней. Быть может, были на глазах слёзы и сердито глушившиеся стоны то ли боли, то ли отчаяния. В одночасье абсолютно всё потеряло смысл. То, что казалось, интересным, стало скучным. Красота и изящность — плоскими. Вдохновение сменилось апатией. Будущее из перспективы стремительно скатилось в угрозу. Умом понимая, что это временно, что боль не будет, не может быть вечной, ты накручивал и накручивал себя, как только ощущения притуплялись, бледнели. С мазохистским остервенением ты бросался навстречу любому воспоминанию, словно стремясь выжечь малейшие нервные окончания, возбуждение которых доселе приносило лишь воодушевление и радость, а теперь с той же результативностью ставшие источником страданий.
Отражение в зеркале с каждым днём становилось всё мрачнее и мрачнее. На лице отчётливее проступили скулы. Кожа теряла краску, появилась нездоровая синюшность под глазами, дополнительные, углубившиеся морщины. Седые волосы. В глазах застыло немое бессильное отчаяние, будто умолявшее с той стороны об ответе, который разрешил бы, хотя бы дал намёк на разгадку многократно самопересеченного узла в принципе неразрешимой ситуации, в которой ты оказался. Ты стоял так подолгу, вглядываясь в боль в своих глазах, затем взваливал на плечи очередной груз безрезультатности подобных бдений и бродил по квартире, согбенный под его тяжестью. Подходил к окну, наблюдал движение автомобилей по проезжей части, фигурки проходивших людей. Рассматривал окна домов напротив. Думал о том, что где-то там, быть может, кто-то переполнен той же силы горем. Думал о том, что было бы неплохо, если бы удалось с ним увидеться, поговорить.
Через несколько дней с работы позвонили, узнать как дела. Поинтересоваться, не нужно ли чего. Продукты ли. Быть может, профессиональная помощь. Или просто чья-то компания. Ты не брал трубку, и телефон безуспешно вибрировал на тумбочке, пока не разрядился. Не было никакого желания ни разговаривать, ни есть. Все прошедшие дни голод маячил где-то на периферии, не беспокоил, пока однажды с силой не ударил изнутри живота, напоминая о себе. Тогда ты заставил себя съесть несколько ложек каши быстрого приготовления и оставшиеся до ночи часы провёл в болезненных попытках исторгнуть из себя всю ту горькую пустоту, что медленно скапливалась, наносимая отчаянием и безысходностью. Организм стремительно слабел. Голова налилась тупой тяжестью, в которой вязли мысли. Это здорово раздражало: начиная размышлять о чём-то, вспоминать что-либо, через короткое время ты понимал, что не помнишь, с чего начал и куда хотел дойти в своих рассуждениях. Будто вдруг очутился посреди проходящей сквозь бескрайнее поле дороги без малейшего понятия об ориентирах. Потом начал говорить с собой. Звук собственного голоса привносил в спёртую, зажатую кирпичными стенами пустоту немного жизни. Потом стал говорить с ней. Она бродила по комнатам, смеялась. Ты ходил за ней, и всё было как прежде. Она улыбалась, смотрела на тебя теми же глазами. Но не отвечала. Кожа на ощупь казалась холодной и шершавой. Едва различимая, звучала тревога, что происходит что-то не то, что-то неправильное, но ты упорно отгонял от себя правду.
Неизвестно, сколько так продолжалось. Дошло и до того, что кто-то попытался открыть твою дверь. Верещал дверной звонок, пока ты его не отключил. Стучали, колотили, что посуда на кухне покрывалась мелкой дрожью. Потом грозились сломать дверь, и тебе пришлось подойти и прокричать, что всё в порядке, что ты ни в чём не нуждаешься, чтобы оставили в покое. Снова предлагали помощь, но ты уже не слушал, увлекаемый обратно её призывным шёпотом. Он обещал избавление от тревог, наслаждение и покой. То была пустота иного рода, как погружение в тёплую глубину, отсекающую все звуки, кроме сердцебиения. Убирающую за ненадобностью зрение, сводящую на нет осязание. Только ты и твоё нутро: квартира, дом, город, планета — всё исчезает, простота выстраивается чёткой и понятной системой, в которой нет места ошибкам, лишениям и боли. Остаётся лишь зафиксировать, привязать себя к этой системе координат. В ней уже уместились твои увлечения и хобби, определения прекрасного и вдохновляющего, обозначения родного и чужого, правильного и неправильного, правды и лжи — так, постепенно, медленно и обстоятельно в неё вернулся и весь внешний мир. Нашлось место и для неё: воспоминание одновременно прекрасное и болезненное, жизнеутверждающее и лишающее воли двигаться дальше, твоё и чужое, несбыточное, как история чьей-то жизни.
Возвращение к привычному укладу слегка омрачила запоздавшая новость об увольнении. Заставив себя не унывать, ты принялся за поиски новой работы: скопленных денег хватило бы на месяц-другой экономного существования. Повезло с собакой: семья, взявшая её на передержку, любезно согласились её приютить. Вернулся к творчеству, и, к удивлению и радости, дело пошло. Погрузился в него с жадностью, и жизнь обрела былой объём, заиграла красками. Это придавало уверенности, ощущения собственной значимости, собственных возможностей. Ты был полон сил, проснувшийся талант рисовал неплохие перспективы: возвращение в мир живых принесло желание действовать. Днём ты ходил на собеседования, переписывался с работодателями, а вечером погружался в творчество, уходил в воссозданные тобой миры, и это казалось правильным, это казалось единственно верным вариантом развития событий. Работа и творчество, и ничего лишнего. Всё это присутствовало в жизни и во время ваших отношений, но та работа осталась в прошлом, а результаты творчества поблекли, потеряли целостность, а с ней и былую значимость, до того оскудели, что оставалось только недоумевать, как могли они показаться чем-то достойным — развлечение, чуть больше, чем бесполезный досуг. Поначалу осознание данного факта вызвало горечь, но, как и все свои неудачи, ты с готовностью причислил её к необходимой ступени на пути ко дню сегодняшнему. Убедил себя, что что-то всегда лучше, чем ничего.
Поиск работы не клеился. Рынок труда находился в затяжном кризисе, отказ следовал за отказом, что не замедлило пошатнуть былую уверенность в том, что в случае чего уж ты-то быстро найдёшь себе какую-нибудь работу. Не находил. Поступавшие предложения отвергались либо по финансовым соображениям, либо по соображениям гордости. Между тем, деньги подходили к концу, и необходимость приняла форму нерассуждающей категоричности. Ты устроился ночным служащим в один из сетевых гипермаркетов. Работа оказалась несложной, но ради неё пришлось перестроить свой график. Возвратившись домой, ты, как правило, сразу ложился спать. Просыпался в районе обеда, ел. Оставшиеся до начала очередного рабочего дня часы протекали в каком-то оцепенении, прострации, омрачённые необходимостью скорого выхода. Ты пытался заниматься творчеством, но дальше желания дело не двигалось: уже готовая сорваться в жизнь идея застывала на пороге, как наткнувшись на невидимую стену, и так и оставалась, бесполезно топталась поблизости, дразнила, раздражала. Это угнетало, и ты с готовностью прокрастинировал, заполняя неубывающий вакуум. И снова приходилось идти на работу. И так далее. Примерно через две-три недели, когда все поставленные самому себе сроки на то, чтобы привыкнуть, войти в ритм, изошли на нет, ты возобновил поиски работы. Снова собеседования, типовые анкеты, одинаковые вопросы и одинаковые ответы, отказы, пустые обещания и молчание. Весь город оказался исполосован следами твоих ног, но цель ни на шаг не приблизилась. Положение экономики в стране оставалось неизменным. Окончательно упав духом, ты решил оставить на какое-то время все попытки и — не без чувства некоторого облегчения при этом — отдался во власть бездумного, безрезультатного существования.
Очень скоро дало о себе знать одиночество. Появившись сперва в форме неясного ощущения недостатка, оно захватывало всё больше и больше пространства, будто в помещение накачивали тлетворный газ. Хотелось общения, компании, отношений. Ты пробовал знакомиться на работе, но что-то заставляло женщин избегать тебя. Дальше нескольких дней подобные попытки не продвигались. Ты ничего такого не говорил, вёл себя как всегда, обычно, но одна, потом другая, третья без всякой видимой причины, не утруждая себя внятными объяснениями, пресекали дальнейший контакт. Тогда ты переключился на бывших и давних подруг, маскируя предлог поговорить под скуку, праздный интерес. Но и тут всё пошло наперекосяк: если в некоторых случаях ты сам начинал жалеть о том, что воскресил знакомство, вспомнив, что послужило разочарованием и убедившись, что всё осталось на своих местах, то в других вовсе без малейших колебаний отказывались от какого бы то ни было взаимодействия. Тяжесть общения с тобой перевешивала немногие плюсы. Быть может, кто-то также вспоминал и то, по какой причине в своё время отказался от знакомства с тобой. Ты никогда не претендовал на то, чтобы называться идеальным, даже больше — порой казалось, что желание не быть таковым поддерживалось намеренно, усугублялось недостатками, долго искать которых не приходилось. В конце концов, ты плюнул и на эту затею. Где-то внутри что-то оторвалось, ожесточилось, но жизнь продолжалась, и ты терпеливо ждал лучших времён.
Сомневался ли ты, что они наступят? Допускал ли хоть на йоту, что не прав, что твои принципы не соотносятся с реальностью, с той жизненной ситуацией, в который вынужден существовать? Откуда взялся прочный стержень, позволявший даже тогда, когда лишения следовали одно за другим, оставаться на ногах, не растрачивать убеждения? И был ли то стержень, а не, допустим, пружина?
Возможно, будь у тебя друг, события развивались бы совсем по-иному. Но единственного человека, которого ты мог с уверенностью перечислить к этой категории, давно не было рядом. К тому времени уже несколько лет, как Д. иммигрировал за границу, работал в крупной транснациональной фирме, обзавёлся семьей. Поначалу вы ещё поддерживали контакт, но очень быстро говорить стало особо не о чем, а потом и незачем. Разговор с ним мог бы оказаться полезным, изменить что-то. Была минута, когда ты почти набрал его номер. Ты стоял с трубкой в руке, из которой в пустую квартиру робко доносились тихие гудки. Кажется, уже слышно было знакомое грубоватое «Привет. Как оно?». Но потом стал вспоминать какая разница во времени. Сомневаться, бодрствует ли он, не занят ли. Дома ли вообще. Непонятно, как разговаривать с его женой, если вдруг она возьмёт трубку: язык ты практически не знал, с ней ни разу не говорил и понятия не имел, как зовут. А если всё-таки ответит Д., будет ли ему дело до твоих проблем, с прошедшим-то временем, с лежавшими между десятками тысяч километров. Ты вздохнул, положил трубку, снова поднял. Призывные гудки. Ты набрал номер. Гудки. Ожидание. Немного волнения. Прождал так с минуту, но так никто и не ответил. Положил трубку. Взял с тумбочки клочок салфетки, на которой карандашом был написан номер телефона. Д. написал его в тот вечер, когда вы виделись в последний раз. Это случилось примерно через полгода-год после того, как он переехал. Успев к тому времени обзавестись домом и обжиться, он вернулся на родину, чтобы оформить какие-то документы, навестить родителей. И, конечно, увидеться с давним приятелем.
Вы встретились однажды вечером: была то ли пятница, то ли канун праздничного дня, и потому в забегаловке быстрого питания было людно. К счастью, ты пришёл немного раньше назначенного времени и успел занять свободное местечко в самом углу. Рассматривал посетителей, улицу. Покрытое тонировочной плёнкой окно делало её желто-коричневой, как на снимках, снятых с использованием цветного фильтра. За окнами прошла по тротуару пара прохожих, пересекли проезжую часть, устремились сквозь поделённый пешеходными дорожками на различной формы газончики с деревьями, клумбами, арт-объектами скверик, на пустующих лавочках которого в силу холодной погоды лишь о чём-то своём интимном ворковала молодая парочка, и дальше — вышли на большую улицу, за которой проспект, волнующийся, ревущий трафиком, за которым дома карабкаются вверх по склону холма, скатами и антеннами крыш вырезая в профиле неба свой неповторимый узор. Кофейного цвета город.
Он опоздал минут на десять-пятнадцать, и ворвался в помещение, открыв двустворчатую дверь чуть не плечом с наскоку. Даже без скидки на объёмность зимней одежды, легко угадывалось, что он заметно поправился. Вы тепло обнялись, он извинился за задержку, сели друг напротив друга. Столько всего хотелось сказать, столько всего было предварительно обдумано, но теперь слов не находилось. С ужасающей ясностью тревожно забилась в сознании мысль, что это — навсегда, что уже не изгнать стремительно выросшую на месте стола чёрную бездну. Ты заказал кофе, чтобы согреться, а он — поесть. Дожидаясь, когда принесут заказанное, обменялись дежурными вопросами: как дела, здоровье, жизнь, родные. Ты старался поддерживать беседу, делал вид, что отвечаешь с охотой и сам задавал вопросы, попутно рассматривая, в чертах хорошо знакомого, как своё собственное, лица пытаясь найти разгадку, что изменилось, почему теперь не так, как раньше. Казалось бы, ещё совсем недавно, вы делили одну комнату студенческого общежития на двоих, вместе увивались за женскими юбками, прогуливая занятия. Однажды ты рассказывал довольно анекдотичную историю о том, как он помог тебе выпутаться из щекотливой ситуации с участием некой миловидной одногруппницы.
Это случилось в те простые и счастливые времена, когда один из вас, кому посчастливилось наконец овладеть вниманием дамы, занимал комнату, в то время как второй вынужден был ошиваться где-нибудь, а то и караулить поблизости дабы оградить от возможных помех. В тот раз, Д. с парой одногруппников отправился поискать что-нибудь, хоть сколько-нибудь отдалённо напоминавшее бы алкоголь, чтобы заглушить тоску одиночества и зависти, потому что ты в то время уже заперся в вашей комнате с упомянутой девушкой и события развивались в нужном ключе. Потому и не удивился, когда нетерпеливо задёргалась дверная ручка, и только раздражённо крикнул, что ещё рано. Однако попытки проникнуть не прекратились. Послышались чьи-то гневные призывы открыть, но голос вы не узнали. Ещё несколько минут прошли под дёрганье ручки, после чего ты всё-таки сорвался, торопливо надел на себя необходимый для соблюдения приличий минимум одежды, отпер замок и распахнул дверь настежь, попутно выливая на никак не успокаивающегося Д. поток возмущения, щедро приправленного нецензурной лексикой. Но Д. на пороге, конечно, не оказалось. Раскрасневшийся, там стоял низенький мужичок лет то ли сорока, то ли пятидесяти на вид. От переизбытка чувств он теребил оправу очков и сверлил тебя взглядом, полным такого сильного негодования, что ты, не на шутку испугавшись произошедшего, машинально отступил назад в комнату. Он начал что-то возмущённо говорить, то и дело указывая тонким крючковатым пальцем в стороны испуганно забившейся в угол кровати девушки: из-под одеяла выглядывали только пара распахнутых глаз да тонкие руки, которыми она его придерживала, пряча наготу. Что касается тебя, то ты впал в ступор: больше неожиданность, чем страх, обездвижела, лишая возможности думать. К счастью, как раз в этот момент с прогулки вернулся Д., и, не долго думая, вошёл в комнату, где и застал сцену во всём её великолепии. Его слегка пошатывало, а в глазах, видимо, двоилось, потому что некоторое время он стоял, напряжённо всматриваясь в фигуру перед собой, следя за рассекающим воздух пальцем. Потом ещё какое-то время переводил взгляд с фигурки на кровати на тебя, туда и обратно, туда и обратно, пока наконец не остановился на мужчине. С широчайшей улыбкой глуповатого удовольствия он подошёл к нему, приобнял за плечи и свободной рукой доверительно похлопал по груди. Обратившись к нему по имени-отчеству, он будто разрядил обстановку, и вместе с вернувшейся способностью соображать ты с ещё большим ужасом понял, что это — отец девушки, профессор, преподававший вам математический анализ. «Вот видите, — говорил Д., обращаясь к нему как к старому приятелю, — гипотеза доказана: человек может быть глупым, потом какое-то время умным, и — вот полюбуйтесь: он же до сих пор не понимает что происходит. — Так, что со стороны всё выглядело органично, Д. удалось обратить взгляд преподавателя на себя и, воспользовавшись этим, украдкой дать знак девушке, после чего та стала осторожно, но торопливо одеваться и вскоре уже выбиралась из кровати. Между тем, Д. продолжал: — Посмотрите на него внимательнее: разве может такой оболтус испортить вашу очаровательную дочурку? — В этот момент она уже тихонько покидала комнату. — Скорее уж она его поставит на путь просвещения и общего, — и тут его язык сделал видимое усилие, чтобы справиться с подступившим словом, — самосовершенствования. А разве не это цель вашей работы? Нет-нет! Не отвечайте. Давайте я нарисую вам квадратик, вы любите». И выудив откуда-то из куртки гелевую ручку, взял профессора за запястье и нарисовал под большим пальцем маленький квадратик, тщательно его заштриховал. «Вот так», — от удовлетворения улыбка Д. стала ещё шире. Преподаватель обвёл взглядом комнату и, не обнаружив дочери, вздохнул, потёр глаза и, сказав, что даст вам возможность высказаться на экзамене, усталой походкой покинул сцену.
Я остановилась, заглядевшись на безмятежное покачивание чёрных ветвей за окном. Теперь их стало больше: переплетённая сеть узора закрывала половину окна. Воспоминания были одновременно приятными и горькими, но я улыбалась. Перед глазами проносились сцены из прошлого. Несмотря на лишения, неизменно влекомые в жизнь временем, то была хорошая пора, её хотелось назвать счастливой. Я погладила твою руку, заглянула в глаза, надеясь найти в них отголосок похожих эмоций, мыслей, но ты, как и часто, оставался непроницаем, словно прошедшим годам удалось их застекловать.
Друг за друга приходилось и драться. Случался и конфликт из-за неподелённой девушки, из которого удалось вынести дружбу целой и невредимой. Затем была и армия, по счастливой случайности забросившая в одну часть и одну роту: быть может, благодаря друг другу проведённое время расценивалось как проведённое с пользой. И дальше, на гражданке, не выпуская друг друга из поля зрения, взаимовыручка словом и делом, и, бывало, деньгами. А потом пришло время, когда на вопрос, куда всё подевалось, не находится ответа, и, глядя в глаза тому, кого считал другом, становится очевидной мысль, что и искать нужды нет.
Тем не менее ему удалось разговорить тебя на рассказ о последних событиях твоей жизни. Ты начал свою историю, не замечая, как всё больше распаляешься, постоянно сбиваясь и скатываясь в неразборчивость. Д. слушал внимательно, не перебивая и не прекращая есть. Лицо не показывало сострадания, лишь сухой интерес, будто заслушивался финансовый отчёт, скупая аналитика. Когда ты закончил, он некоторое время молчал, занимая образовавшуюся пустоту медленным движением салфетки по рукам. Потом спросил, где ты работаешь. Ожидая услышать какой-нибудь совет, напутствие, что можно сделать с собой и с жизнью, или хотя бы слова участия, ты слегка опешил, начал лихорадочно соображать, вспоминая, действительно ли упустил в своём рассказе этот момент. Д. терпеливо ждал, глядя на тебя таким взглядом, будто положил руку на плечо и крепко сжал. И ты рассказал о долгих безрезультатных поисках, о текущей работе. Д. слушал молча, никак не реагируя, но тебе казалось, что его лицо с каждым твоим словом становится всё более и более мрачным. Разочарование казалось осязаемым, и оттого внутри всё сжималось, плавилось от стыда, жаром через кожу вытекая наружу — пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки и надеяться, что цвет лица не совсем помидорного оттенка. Когда ты закончил, Д. с минуту сидел неподвижно, ничего не говоря, погружённый в собственные мысли. Через некоторое время, так и не произнеся ни слова, извинился и удалился в уборную, оставив тебя гадать, что происходит, что всё это значит. Вернувшись, он сел на прежнее место и сказал, что позвонил одному приятелю, который мог бы предложить работу, если подобные предложения тебе, конечно, ещё были интересны. Добавил, что, на его взгляд, в подобных обстоятельствах нормальная работа необходима как воздух, иначе ничем хорошим дело не кончится. Благодарный, ты заверил, что обязательно воспользуешься предложением, и он написал номер телефона на углу салфетки.
Вы ещё немного пообменивались репликами, но оба, кажется, ясно осознавали, что встреча исчерпана, что всё, ради чего она состоялась, произнесено. Ощущение, что дружба заканчивается на подобной потребительской ноте, оборвала внутри какие-то важные струны, ты чувствовал, что происходит обрушение весомого пласта привычного мироощущения, но вместо того, чтобы что-то предпринять, убеждал себя, что конец наступил гораздо раньше, в тот момент, когда Д. предложили работу за границей и когда он согласился. Расставаясь, обменялись контактами, пообещали не терять друг друга из вида, снова тепло обнялись. Во встреченном во время прощального рукопожатия взгляде увиделась усмешка над невольно скатившимся в лёгкую мелодраму окончанием вечера. Всё уже свершилось и не было никакого смысла ни горевать, ни разглагольствовать, говорили его глаза. Поплотнее запахнулся в пальто и, опустив подбородок за воротник, чтобы снег не попадал за шиворот, Д. устремился прочь.
Ты попробовал позвонить ещё раз. Слушая гудки, нетерпеливо водил пальцем по кривой отрыва, отделившей на старой потасканной салфетке давно выброшенный за ненадобностью номер посоветованного работодателя от зарубежного номера Д.
Работа действительно оказалась нормальной. По итогам собеседования приятель Д. предложил вакансию с довольно неплохой заработной платой. Предупредив о том, что сперва тебе нужно расстаться с другой работой, ты согласился, и уже через две недели рано утром приступил к выполнению обязанностей, в которые входил в основном анализ финансовых данных, расчёт и сравнение многочисленных показателей. Совершенно неинтересное занятие, к которому, однако, у тебя от природы имелась предрасположенность. Последовал мучительный период изменения режима дня, во время которого ты мог только, постоянно понукая себя, работать, есть да спать. Всё, что выпадало из этого перечня, замыливалось, тихо проносилось стороной, как улицы, по которым лежал путь к офису. То была огромная компания со штатом около тысячи сотрудников, размещавшаяся в одном из современных небоскрёбов в центре города. Благо по службе никакой необходимости контактировать с коллегами не было, чем ты и пользовался. Отдел представлял собой квадрат, расположенный на средних этажах по западной стороне здания и разделённый на крохотные кабинетики тонкими перегородками метра полтора высотой. Нравилось и то, что остальные сотрудники занимались примерно той же работой, что и ты, и потому стояла относительно спокойная, рабочая атмосфера: перестук клавиш, гул техники и ламп дневного света, негромкий говор, редкие покашливания да фоном — шум улицы. Бесшумная поступь начальника, неизменно проходившего неподалёку на пути в собственный кабинет и изредка заглядывающего поинтересоваться как дела. В таких случаях, ты вежливо отвечал, что всё нормально — тот кивал и удалялся. Закончив одно задание, сшивал листы в папку и клал в лоток с надписью «выполнено», брал распечатку с описанием следующего занятия из лотка, подписанного «новое». Всё остальное время уходило на цифры, формулы, таблицы и графики. Иногда отправлялся к большому копировальному аппарату, стоявшему у одной из стен отдела. Изредка выходил в уборную, располагавшуюся в дальнем от кабинета углу. Старался выгадать момент, чтобы одновременно с тобой там никого больше не оказалось. Обедал, не покидая кабинет: приносил еду с собой в термоконтейнере и кофе в термосе. Через пару недель дни слились в непрерывный поток цифр и статистических отчётов, понеслись с угрожающей скоростью вперёд, не давая возможности остановиться и осмотреться: ты окончательно вошёл в ритм, вернулось желание отдыхать с пользой, вдохновение к творческой активности.
Жизнь шла по тому пути, где каждая новая работа сопровождалась нарастающим одиночеством. Целенаправленного поиска подобных условий не было, но происходило так. Ты не препятствовал, и грызшая по началу необходимость общения со временем становилась слабее, пока вовсе не исчезла. Обитание внутри себя сулило свободу и отсутствие некоторых сложностей, которое неизбежно привносило с собой взаимодействие с другими людьми: будь то неизменно столь сложно достижимое взаимопонимание или общечеловеческие правила поведения. А потом ты встретил её, и вся выстроившаяся, как оказалось на хрупких сваях, система в одночасье рухнула, заменив потребность уединения, которая только и могла создать ощущение наполненности бытия, потребностью в другом человеке, в случае отсутствия которого разраставшейся изнутри сосущей пустотой.
Когда её не стало, эта пустота показала свою истинную беспощадность, затопив твои дни немыслимой апатией. Покрытое её отравленными водами, всё приходило в негодность, теряло былое значение и казавшиеся незыблемыми, очевидными смыслы. Тебе оставалось лишь покориться и ждать, пока она сойдёт. Процесс выздоровления проходил тягуче-медленно, завершившись в итоге тем, что пустота внутренняя сменилась пустотой огромного тускло освещённого, холодного помещения, набитого стеллажами и штабелями товаров. Бесчисленное множество множеств одинаковых стройных рядов, выстроившихся в конструкции ангарного типа на краю города. Можно было проработать целую смену и не увидеть ни одного человека. Где-то через несколько рядов иногда раздавались голоса, но коллеги оставались невидимыми, как эхо, как тени жизни. Ночь наполнялась гулкими шагами, стуком расставляемого на металлических полках товара, поскрипыванием колёс тележки, но больше — становящимися в столь благоприятной обстановке различимо громкими мыслями. Именно здесь вернулось наслаждение одиночеством. Приветственно улыбнулось, как старый знакомый. При мысли о вашем взаимоположении относительно друг друга, твои губы неизменно кривила горькая усмешка. Казалось само собой разумеющимся, что всё произошедшее — закономерно, что иное — недопустимо. Из всех возможных вариантов, ты выбирал смирение, наделяя перемены в жизни логикой и необходимыми для продолжения движения по выбранному пути позитивными доводами. Разумеется, то был путь наименьшего сопротивления, но меня всегда удивляло, почему ты так и не сказал решительное «нет» складывающемуся порядку и не сломил его, чтобы впоследствии выстроить что-то другое, комфортное только для тебя. Возможно, тебе хватало того, что система работает. Возможно, не доставало сил.
И потом мы встретились снова. Сколько прошло лет со времён последнего расставания? Уже и я, подобно тебе, покрылась изнутри зарубцевавшимися шрамами, уже поникли плечи под грузом разочарования, бесплодия и беспомощности, несущих во все дни далеко вперёд тщетность, бессмысленность и упорство двигаться дальше несмотря ни на что, хоть и не видно ни цели, ни конца. Будто бы нас свело вместе, устремилось друг к другу измождение каждого, чтобы, столкнувшись, получить просвет отдыха и, быть может, показать, куда идти. Помнишь, как нам нравилось рассуждать, что люди только и появляются в жизни друг друга, чтобы что-то дать и, отдав, исполнив тем самым предназначение, снова разойтись? И вот мы встретились снова. Это произошло однажды ночью. После работы потребовалось что-то купить, и я заехала в магазин, где, как оказалось, ты и работал. Просто потому, что он оказался по пути. Помню, каким жутким мне показался тот район: за чётко очерченной светом фонарных столбов границей территории парковки начинался беспросветно тёмный лабиринт глухих переулков, напоминавших о жизни только заунывным воем бездомных собак, то и дело срывающимся в озлобленную грызню их свар. Весь путь от машины до входа в магазин дул пронзительный ветер, бросал колючий снег в лицо. Я торопилась убраться из-под его агрессивного натиска и, оказавшись в помещении, остановилась, чтобы насладиться покоем и теплом. Прошла внутрь. Я была здесь впервые, и, признаюсь, в первую секунду масштаб немного обескуражил. Это был целый город со своей чёткой планировкой улиц и шоссе по краям и посередине. Дальняя граница терялась далеко впереди. Я взяла корзину для покупок и устремилась в ряды стеллажей. Первоначальный замысел заключался в том, чтобы купить нужное и незамедлительно уйти, но что-то заставило меня пересмотреть решение. Я неторопливо брела между бесчисленных полок. Казалось, во всём здании никого не было, но несколько раз попадались проходящие мимо с большими доверху гружёными тележками сотрудники в серой униформе с символикой гипермаркета. Это не мешало ощущению неподвижного покоя, овладевшего мной, пока я прогуливалась по этому заснувшему королевству потребления. А потом увидела тебя.
Я шла по центральному проходу, а ты расставлял бутылки с какой-то бытовой химией через пару рядов впереди. Я остановилась, раздумывая, стоит ли подходить или лучшим вариантом было бы избежать встречи. Мимо прошёл, напряжённо всматриваясь в указатели, мужчина с корзинкой. Тем временем ты закончил с бутылками и покатил свою тележку дальше. Я направилась следом. Не было никакой причины, почему я поступила так, а не иначе: ноги сами понесли в нужном направлении. Так мы прошли несколько отделов, пока ты не остановился у стеллажа с краской. Я расположилась метрах в пятнадцати, потому что в проходе прятаться негде, и, притворившись, что выбираю грунтовку по дереву, украдкой наблюдала за тобой. Ты совершенно не обращал внимания на окружающее, полностью сосредоточившись на выполняемой задаче. Расставлял банки аккуратными рядами, потом, когда в длину место кончилось, принялся выстраивать второй уровень. При этом сам ты мысленно находился где-то в другом месте. На лице застыло выражение хмурой серьёзности, будто пытался решить в уме сложную математическую задачу. Думал ли ты о ней, вспоминая время безмятежного наслаждения? Выстраивал ли сюжет очередного творения? Быть может, вспоминал меня? Было так странно снова видеть тебя. Тем более странно, помня, какой силы было счастье и какой — горе, после того, как счастье закончилось. Казалось, что я наблюдала тебя в фильме: так ярко чувствовалось, насколько ты теперь отчуждён, незнаком. Это подчёркивалось и лаконичной функциональностью твоих движений: будто для чего-то лишнего в твоём мире не предполагалось ни места, ни времени. Обнаружив, что тележка опустела, ты развернул её и устремился по проходу в мою сторону. От неожиданности я застыла, не зная, что предпринять.
Ты прошёл метров с пять прежде, чем увидел меня. Остановился. Ещё сильнее нахмурился. Подошёл ближе и сказал. Привет. И я сказала. Привет. А сама мысленно отметила несколько новых морщин на твоём лице. Проседь в волосах. Ты сказал, что я хорошо выгляжу, и, не давая вставить ни слова, спросил, что собиралась купить. Я назвала, и ты предложил показать, где найти нужный мне товар. Я согласилась, и тогда ты развернулся и мы пошли в противоположном направлении.
Мимо проплывали ряды и ряды стеллажей. Широкий проход разрезал их и устремлялся далеко вперёд. Там виднелись несколько человек в серой униформе. Потом они свернули в один из боковых проходов и исчезли. Шли молча. Поскрипывали колёса тележки.
Я остановилась, повернулась к тебе. Улыбнулась. Ты ответил мне вопросительным взглядом. Затем медленно отпустил тележку. Протянул руки и взял мои ладони в свои. Потянулся вперёд и поцеловал. Мы стояли так какое-то время, наслаждаясь вернувшимся чувством единения, ностальгией, потом, снова став самими собой, улыбнулись друг другу. Ты снова взялся за тележку, и мы пошли дальше. Вскоре свернули в один из отделов, я стала искать на полках нужное, а ты ждал, облокотившись на ручку и наблюдая за мной. Мы через это уже проходили. Я также выбирала покупки, ты также дожидался меня с тележкой или с корзинкой. И хрупкое переплетение паутинок нежности, растянутое между нами — я остановилась в замешательстве. Ведь конец предсказуем и вот, маячит впереди. Мы оба его видели, и потому нежность звенела тонким прелестным звуком, полным невысказанной грусти неумолимого завершения. Но мы двигались дальше, навстречу. Я спросила не хочешь ли зайти, выпить кофе. Ты ответил, что тебе ещё работать до утра, а потом, поразмыслив, добавил, что попробуешь отпроситься. Сходили ещё в несколько отделов, нашли всё, что хотела купить. Вместе вышли на улицу. Метель прекратилась, сменившись слабым снегопадом. В свете фонарей снег казался золотистым. Ты помог погрузить покупки в машину. Постояли у распахнутого багажника, глядя друг на друга и желая что-то сказать. Но слова были не нужны. Потом ты попросил подождать и пошёл отпрашиваться. Я опустила дверцу и забралась в машину. Наблюдала, как ты, чуть нахохлившись от холода, толкаешь тележку обратно в здание, как исчезаешь за смыкающимися дверьми. Потянулись минуты ожидания. Я гадала, правильно ли мы поступаем, но вместо ответа цепочка размышлений неизменно возвращалась к последней проведённой вместе ночи, на утро после которой я тебя бросила.
Мы чуть-чуть постояли, глядя на спутанные ветви за окном. Твоя рука была горячей. Ты, как и раньше, согревал в своей мою. Я бросила взгляд на твой профиль, и ясно поняла, что ты ничуть не изменился. Чрезмерная серьёзность, мешавшая порой наслаждаться определёнными моментами и непостижимым для меня образом отступавшая в других, где для меня затруднительно было рассмотреть, что же в этом такого замечательного. Ты мог. Терпеливо показывал, если я просила. Теперь, видимо, моя очередь. Я повела тебя дальше. Там, впереди, ступени медленно опускались в темноту, пока не останется ничего, кроме звука шагов. Сомкнутых пальцев.
Ночь выдалась ясной, холодной. Отдыхая, остывая, мы прижимались друг к другу под тяжёлым одеялом. Пытались не растратить стремительно тающее тепло разгорячённых тел. Твоя рука, накрывшая мою грудь. Моя рука, накрывшая твою руку. Переплетение пальцев. Опустошённая, я медленно проваливалась в сон, краем сознания не забывая о том, что ты не спишь. Неподвижный, дыхание покойно и размеренно, но не спишь. Должно быть, мысль о том, что наутро мы станем друг для друга чужими, буравила твой мозг, не давая заснуть. Думал ли ты о том, как избежать данного исхода? Искал ли варианты, как заставить меня передумать? Какой была последняя мысль перед тем, как всё-таки забылся коротким беспокойным сном? Вынырнув из него, ты аккуратно, стараясь не потревожить, выбрался из кровати. Посидел, приходя в себя, на краю, пока не замёрзли ноги. Поднялся, собрал с пола разбросанную накануне ночью одежду. Надел белье, джинсы. За окном, вырванные из темноты ночи оранжевыми пятнами фонарей, блестели от снега дорожки, газоны, припаркованные автомобили, детская площадка. Первый снегопад оказался робок и застенчив, медленно опускаясь из черноты, резонируя твоему настроению.
Проснувшись, я увидела тебя, застывшего перед окном, зачарованно наблюдающего что-то по ту сторону. Спросила, что там. Не обернувшись, даже не моргнув, ты сказал — снег. Я выскользнула из кровати, подошла, поёживаясь от холода. Встала перед тобой, глядя, как пушистые хлопья медленно раскрашивают грязный двор в белое. Ощутила твои губы, крепко прижавшиеся к выступу седьмого позвонка. Обернулась, чтобы посмотреть на твоё лицо. Ты улыбнулся умиротворённой улыбкой, и внутри у меня что-то содрогнулось не от жалости даже, а от понимания, что ты принял исход, который я тебе предоставила, и всё равно наслаждался отведёнными мгновениями. Это потом ты будешь роптать, возмущаться, пытаться как-то исправить то, что уже свершилось. Но пока ты обнял меня и прижал к себе, сложив ладони треугольником внизу живота. Мы постояли так ещё какое-то время, в тишине и холоде, потом ты начал целовать шею, затылок и дальше, чутко реагируя на покорное томление в моём теле — уши, щёки, пока поднявшийся к твоим рукам жар не подхватил, делая лёгкой и податливой, не слепил губами, не завертел в водовороте тепла и истомы и не бросил на кровать, в плен объятий и сплетения тел.
Я перестала видеть тебя. Твоя рука всё ещё была в моей, и оттого странное ощущение, что помимо неё больше ничего не осталось, холодом проникло внутрь, разлилось по животу горьким осознанием завершения. Осталось немного.
Мы стали спускаться медленнее, с утратой зрения потеряв доверие к тому, что каждый следующий шаг ожидает своя опора. Всё вокруг тонко вибрировало напряжённым дыханием, будто самый воздух сосредоточился вместе с нами. Ниже. Ниже. Тьма становилась плотнее, наполнялась холодом. Внезапно ступени кончились, и, неловко попытавшись нащупать следующую, я остановилась. Чуть потянув вперёд, остановился и ты. Подошёл ближе. Осязаемое тепло твоего тела.
Теперь, когда времени осталось мало, совершенно не находилось слов. Я прижалась к тебе, положила голову на грудь и закрыла глаза. Помедлив, ты обнял меня. Что ещё я могла сказать? Рассказать, как февральской ночью возвращались с прогулки и долго-долго шли по обочине пустынной трассы, изредка освещаемые проносящимися из тьмы во тьму, подобно болидам, автомобилями? Они выхватывали из черноты яростное роение снегопада, ослепляли нас, бросая на глухие заборы огромные испуганные тени. Я устала до изнеможения и жутко замёрзла, но ты упорно шёл вперёд, разговаривая со мной о какой-то ерунде и пытался безуспешно согреть мне руки. Твои всегда оставались тёплыми. Теперь всё поблекло и стало менее значимым, но и молчание невыносимо... Или рассказать о том, какие мысли не давали уснуть в ночь, когда ты посадил меня на поезд и оказался выброшен стремительно убежавшей к горизонту лентой железной дороги? Бессмысленно разглядывая покачивающийся в неровном полумраке потолок, я думала, что это был отличный способ поставить точку. Что больше не увидимся. Что больше не сойдёмся вновь. Как я ошибалась... Или рассказать, как однажды вечером мы лежали на полу голова к голове, освещённые лишь светом экрана. Впереди предстояло обнажение, ласки, а пока мы разговаривали и разговор зашёл о страхе смерти. О предпочтительном способе смерти. Подобные мысли заставляли меня холодеть изнутри, приносили ощущение непрерывного падения в бездонную пропасть, но в тот вечер получалось рассуждать как о чём-то отвлечённом. Скажи мне, как получилось, что ты оказался единственным мужчиной в моей жизни, с которым мне легко говорить о смерти?
Я приподнялась на цыпочках, тронула твои сухие неподвижные губы своими. Ощутила, как дрогнули в слабой улыбке. И однажды утром ты разлепил заспанные веки, увидел моё лицо напротив своего, прошептал, улыбаясь, привет. Потёрлась о кончик твоего носа кончиком своего. И сказала. Привет. Тёплая нега, ощущение свободы и обилие вариантов. То был хороший день. Миллионы миллионов ярких вестников солнца в мягких очертаниях сугробов, укутанных белым ветвях. Мы гуляли в парке, выискивая в объективы фотокамер алые комочки снегирей, долго строили крепость с восемью башенками, к вечеру замёрзли до окоченения и отогревались горячим чаем с пирогами. Хороший был день.
Темнота и сближала, и разъединяла одновременно. Так странно: осязаемость твоего присутствия рядом постоянно то пропадала, то возникала вновь, будто нас раскачивало волнами. Ещё чуть-чуть и тебя отнесёт прочь.
Так странно осознавать, что чего-то в жизни уже не сделать. Что затерялась далеко позади точка невозврата: промелькнула незаметным всполохом на периферии зрения и навсегда исчезла в прошлом. Там остались мечты, надежды, ощущение наполненности и счастья, наслаждения присутствием близких. И понимаешь, оглядываясь, что мечты воплотить не удалось, надежды поблекли и истончились, потеряв былую значимость, ощущение счастья выдохлось, как давным-давно початый игристый напиток, оставив опустошение и усталость, а близких рядом нет. Целый бескрайний мир лежит у ног, сулит любые шансы и возможности, но он пустыня, он безжизненная холодная пустошь, что полнится усталыми ветрами, с незапамятных времён ищущими себе ветви для пристанища, да тогда же лёгшим и с тех пор беспокойно мятущимся по ней снегом.
Я приблизилась вплотную, обняла тебя, с удовольствием ощутив взаимность с твоей стороны. Тяжесть рук. Прижалась, опустив голову на жёсткую грудь. Ощутила гулкое неторопливое биение сердца. Тепло — не хочется отпускать. Краем сознания я поняла, что точно так же ощущал себя ты, провожая меня на перроне вокзала. Наверное, подумал о том же. Отстранился, мягко высвобождаясь. Я не видела, но думаю, ты улыбался своей улыбкой, напоминающей, что нельзя забывать — всё развивается должным образом. Наклонился и коснулся губами лба, развернулся, и тьма услужливо отделила тебя от меня холодом и пустотой, словно километрами ночи. Несколько секунд тишины растягивались, добавляя пространства, затем где-то там щёлкнул замок, зашумела, открываясь, тяжёлая дверь. Я ещё успела увидеть, как прямоугольник света, поглощает с краёв силуэт твоего тела. Зажмурилась. Только стучит кровь во всём теле. Изнутри к горлу глотком толкнулась холодная пустота. Медленно, шумно дверь вернулась на своё место.
созерцание
В медленном движении холодного утра, постепенно высветлявшего окружающее из темноты в серые тона, кольцо дома, двор, деревья выглядели особенно угрюмыми и одинокими. Даже тот факт, что они делили между собой относительно небольшую площадь, казалось, лишь подчёркивал их разобщённость, придавал значимость немногим метрам, разделявшим ствол от ствола, от автомобиля, от ограды и скамейки, и стены дома. Утро наступало в молчании, ибо то была пора, когда пробуждение ещё не настигло, когда кажется, будто каждый следующий миг вот-вот станет намёком на заблудившийся звук, случайно, мимоходом забредший в эти края и, не задерживаясь, тут же устремившийся дальше, дальше, дальше, невольно срывая со всего вокруг оцепенение сна, разнося весть о приближении нового дня. Этот миг не отличается постоянством и всегда приходит в разное время, и можно долго стоять на крыльце, вдыхая колючий морозный воздух, закрыв глаза и отдаваясь ощущению застывшей свежести, гадать, наступит ли. Быть может, сейчас? Ничего не происходит. Или сейчас? Глядя на стылую неподвижность окружения, начинаешь сомневаться, что момент пробуждения сможет найти дорогу в закольцованный двор, приютившийся на окраине проваливающегося в разруху и упадок промышленного района. Одинокая жидкая струйка дыма вертикально поднимается вверх над островерхой крышей. Возможно, там город уже встряхнулся, скидывает оковы сна, медленно наполняется шумом и движением. Что, если так оно и останется?.. Вот, сейчас… Нет. Наступит ли?.. Наконец стряхиваешь оцепенение, поднимаешь ворот пальто и, пряча в нём от холода лицо, сходишь с крыльца.
У подножия он остановился, медленно обвёл взглядом двор. В предрассветных сумерках контуры близлежащих кустов и деревьев, казалось, выведены чёрным, и были бы и вовсе неразличимо переплетены в причудливую грязную сеть, если бы не налипший к коре с подветренной стороны тонкий слой снега, словно кистью умелого художника отделивший объекты на полотне друг от друга. По мере удаления, впрочем, не хватало и его, и глаза упирались в глухую живую стену связанных воедино ветвей. Преодолеть её не представлялось возможным, и потому приходилось уходить в сторону, пока не оставалась позади проезжая часть с неподвижными занесёнными автомобилями, газончик с сиротливо торчащими по бокам кустами шиповника и сирени и глазам снова не представал фасад дома. Упираясь в серую стену, взгляд взбирался по ней вверх, используя балконы и арматуру их оград как ступени и перила, поднимался на охристо-рыжую двускатную крышу, карабкался по ближайшей антенне и взмывал в безбрежное серое полотно. Застывал на краткий миг в неподвижном воздухе, наслаждаясь монотонностью картины перед собой, и неизменно задерживался на горизонте, который, будто оплавляясь, медленно истончался в бледно-жёлтые тона. Затем, оторвавшись, обозревал однотипные сонные крыши окружающих домов, пролетал над кольцом двора и устремлялся вниз, к одному из подъездов, очерчивал малый круг перед ним, обводя по воздуху ограду из сваренных коричневых труб, и, наконец, останавливался на приткнувшейся сбоку по правому краю ветхой деревянной скамейке.
За ночь двор занесло мягким пушистым снегом, оттого всё казалось чуточку нереальным, призрачным, наполняя ощущением, будто стоит только отвернуться — и что-то ускользнёт. Это подкреплялось тем, что по двору ещё не успела ни пробежать вереница следов, обозначившая бы для последователей тропинку, ни пройтись лопата дворника, незаметно и усердно выходившего изо дня в день, чтобы привнести в мир чуть-чуть чистоты и порядка, ни проехать автомобиль, шумом и тяжестью движения разбившего бы проезжую часть колеёй. Покой и сонная безмятежность. Но вот сделан шаг и скрипом обозначен след. Затем второй, третий, пока не добирается до скамейки. Здесь он останавливается, разворачивается, смотрит на потревоженную его следами белоснежную гладь. Темнеют серым их провалы. Теперь он здесь.
Достал из кармана пальто перчатку, наклонился и стал аккуратно стряхивать ею снег со скамейки. Дело шло медленно: с тщательностью и упорством он трудился над одним участком, пока из-под корки льда не проглядывали бледно-зелёные рейки, и лишь после переходил дальше, остановившись только тогда, когда вся поверхность была очищена. Отступил на шаг назад, чтобы получше рассмотреть результат своего труда. Конечно, ещё остался лёд, жёсткий и бугристый, но он решил, что тот нисколько не помешает. Отбив налипший на перчатку снег о ногу, убрал её обратно в карман и медленно, избегая резких движений, сел.
Вдохнул, закрыв глаза, полную грудь холодного воздуха. Подержал этот холод в себе, прислушиваясь, как он разливается внутри, постепенно подбираясь к сердцу. Обволакивает его, стискивает, останавливая время. И без глаз видно, как небо бесшумно опускается вниз, заглушая пространство серым, отрезая малейшие звуки вроде дыхания и шороха одежды при движении. Отнимает воздух, и открытый алчуще рот незамедлительно забивается. Нет ни паники, ни страха, будто стоишь в стороне, отстранёно наблюдая, как пунцовеет лицо, как руки ищут невидимую дверцу, открыв которую можно было бы дать лёгким кислород. Все до единого члены напряжены, выпирают из-под кожи кости и жилы: мобилизованы крайние резервы — лишь бы не дать себя сломить, лишь бы выдержать. Но постепенно наплывает чернота, постепенно расслабляются натянутые до предела мышцы и сухожилия, впуская, примиряя с осознанием, что в подобной борьбе выиграть невозможно. Тогда он, медленно выдохнув, открывает глаза. Неизменность окружения, простого и открытого, не содержащего в себе сколь угодно малого задатка для будущих воплощений, внушала спокойствие и уверенность, потому он нисколько не удивился возникшей теперь мысли, что это — навсегда. Он посидел, внутри себя рассматривая новую аксиому со всех сторон и пытаясь уяснить своё к ней отношение, но, в конце концов, остановился, придя к выводу, что дело вовсе не в отношении, что то была обезоруживающая данность, противопоставить которой он попросту ничего не имел.
Теперь, когда здесь была поставлена точка, напрашивался катарсис, хотя бы осознание: что-то оставлено позади, впереди лежит что-то новое. Но ничего подобного не ощущалось. Будто фильм перешёл на новую бобину, не оставив зрителю не малейшего основания усомниться в непрерывности повествования. Он спросил себя, будет ли то отныне единственно возможный исход, и сам же ответил. Губы чуть раздвинулись в слабой улыбке.
Он обвёл взглядом безрадостную картину стылого двора. Только теперь заметил, что уже некоторое время, как начал снег. Он поднял лицо к верху, рассматривая, как начинается его движение в неопределённости между серым небом и землёй, как продолжается в медленном укачивающем в мельчайших воздушных потоках устремлении вниз, как заканчивается, опускаясь на лоб и щёки, на ткань пальто и брюк и выставленные вперёд ладонями вверх руки. Коснувшись кожи, хлопья, составленные из сцепленных, будто ищущих друг у друга поддержки в преодолении непростого пути, снежинок, незамедлительно ломались, лишаясь первоначальных очертаний бездумно сцепленных сложноорганизованных структур, плавились, теряя прямые линии и острые углы, таяли, текли, чтобы завершиться крохотным недолговечным пятнышком влаги. Он посмотрел на рукав, поднёс его ближе к глазам, изучая нерастаявшие. Не было в этом хаотичном нагромождении линий ничего изящного и красивого, словно небо избавлялось от бракованных изделий. Он медленно подвёл палец к одиноко застывшей подле запястья снежинке, осторожно коснулся кончиком выступающего луча. Тот не замедлил услужливо съёжиться и потянул за собой несколько близлежащих, тем самым сломав первоначальную форму. Отняв палец, некоторое время рассматривал смягчившиеся очертания, в которых ещё угадывались острые контуры, потом на неё опустилась другая, и, сцепившись воедино, они образовали нечто новое, ещё более хаотичное.
Светало. Всё во дворе будто бы раздвинулось, приобретя в объёме, став чётче и — отстранённее. Из земли проступили тени: ещё тусклые, ещё не отделившиеся, но хранящие потенциал потяжелеть до смолистой черноты — коснись, и тяжёлые вязкие капли останутся на пальцах, лениво поползут вниз. Чуть отодвинулось небо, побледнело, обещая ясную погоду. Однако снег не переставал, и потому радостно и тепло стало на сердце, когда невидимое из двора солнышко наконец порвало сплошную серую плёнку, дав дорогу засочившемуся из образовавшегося разрыва багрянцу. Он медленно окрасил небольшой клочок плёнки вокруг разрыва — да и того из двора не разглядеть: мешало здание. Но заполыхала рыжим огнём крыша, жадно вбирая первые и оттого робкие и слабые крупицы света и тепла и щедро разбрызгивая их дальше, отчего опускающиеся на её фоне снежинки загорались, будто доносимые от бушующего там мирного пожара искры. Впрочем, это было ещё только обещание тепла, намёк на его возможное царствие: пока же снежинки, преодолев краткий участок, угасали, возвращая холодную белизну, мягко ложились на землю и ветви.
Он наконец почувствовал, что проникся окружающим покоем. Внутри ничего не осталось: ни мыслей, ни ощущений — лишь тихое безмятежное довольство пребывания в месте, где можно беспрепятственно наблюдать безмолвие мира, живущего вокруг независимо от твоего к этому отношения и степени вовлеченности. Такая, на первый взгляд, непричастность, отнюдь, наполняла ощущением целостности, какое порой возникает у человека при взгляде внутрь себя, при попытке в иной ситуации увидеть себя со стороны. То было смиренное чувство: если бы было кого благодарить за него, его благодарность не алкала бы неизбывности, проникнутая робкой радостью только лишь от того, что довелось испытать.
Просыпав снег, упруго качнулась ветка напротив, когда на неё, появившись из ниоткуда, сел воробей. Круглый пушистый комочек, он некоторое время сидел неподвижно: вытянул шею, наблюдая что-то, видимое ему одному. Затем встрепенулся, скакнул вправо, влево, то и дело резко вертя головкой, закреплённой словно на шарнирах и потому резкостью движений напоминая механическую куколку, — вероятно, осматривался вокруг в поисках чего-нибудь съестного. Стремительно слетел вниз, в сугроб газона, клюнул перед собой снег раз-другой, проверяя находку на съедобность, и так же проворно вернулся обратно на ветку.
С минуту-две он сидел, глядя по сторонам и вниз, и прерывистость движений создавала впечатление тревожного ожидания. Сделал ещё несколько скачков в сторону ствола, после чего не двигался в течение некоторого времени, пока — так же возникнув из ниоткуда — не сел рядом второй воробей, отличающийся по окрасу от первого. У него отсутствовали тёмные пятна на мордочке: ни в виде рогатки, обхватывающей клюв и опускающейся от него к груди, ни чёрных яблок на щёчках. По всей видимости, то была самочка, тогда как первый, очевидно, являлся самцом.
Повертев головкой в разные стороны, она замерла, устремив взгляд куда-то в переплетение ветвей да изредка забавно задирая к верху то один, то другой глаз. Самец, будто только что заметив, скакнул поближе к ней, потянулся клювом, тут же отскочил, взвился вверх, шумно разбивая воздух крылышками, сел по другую сторону и снова потянулся вперёд, словно пытаясь рассмотреть получше. Она чирикнула, и он отпрянул. Посидели. То глядели, изредка моргая, друг на друга, то заглядывали вниз, обозревая снег под деревом: не появилось ли на нём чего-нибудь съедобного. Ничего не обнаружилось, и самец снова предпринял попытку подобраться к самочке поближе. Внешне никак не реагируя, она продолжала осматриваться, и он, осмелившись, робко ущипнул её пёрышки. Замер на мгновение, ожидая, что произойдёт, но ничего не произошло. Несколько раз аккуратно пощипал, зарываясь клювом в нежный пух, пока она, звонко чирикнув, не отскочила в сторону.
Самец почирикал в ответ, и в голосе его слышалось возмущение. Он спикировал вниз и принялся сосредоточенно исследовать сугроб, время от времени продолжая громко выражать недовольство. Поискав и так и ничего не найдя, внезапно погрузился с головой в снег. Через мгновение вынырнув, осмотрелся, снова нырнул — и так несколько раз. Потом, оказавшись на поверхности, расправил крылья на глади сугроба, какое-то время посидел, затем сложил, скакнул в сторону, отряхнулся. Рядом опустилась самочка. Помедлив, и она принялась чистить оперение, купаясь в снегу, но движения её отличались большей быстротой и стремительностью. Вскоре самец прекратил и вернулся на дерево. Самка осталась внизу: закончив, устроилась на одной из нижних веток растущего в углу газона невысокого молодого куста акации.
Он отвёл взгляд от птиц, вниз, уперев в носки. Глаза заслезились, избавившись от напряжённого внимания, и он вытер их большим и указательным пальцами. Затем выпрямился, обернулся и проверил медленно розовеющее над крышами небо. И снег, кажется, немного сбавил. Будто в ответ, снежинка угодила ему прямиком в глаз, заставив зажмуриться — и улыбнуться совпадению. Повернувшись обратно, он пошарил в кармане, вынул пакет. Медленно расправил в руках, не обращая внимание на громогласный в тишине двора шорох, издаваемый целлофаном. Опомнившись, посмотрел на птиц, но те, если и обратили внимание, не подали виду. Развернув, стал крошить, не вынимая, взятый из дома хлеб. Процесс умиротворял: доставляло удовольствие ощущать мягкую, податливую пальцам фактуру, высвобождаемый запах, ещё хранившие тепло и уют покинутого дома и дальше — лета, а с ним и солнца.
Расправившись с половиной, он зачерпнул пригоршню, слегка сжал в ладони, чтобы не просыпать, пока достаёт, встал, неторопливо подошёл поближе и рассыпал крошки по краю сугроба, в метре или около того от подобравшейся при его приближение самки. Отошёл обратно, снова сел. Несколько минут ничего не происходило, потом вниз с дерева слетел самец. Быстро оценив угощение, подобрал кусочек и порхнул к самочке. Качнулась ветка, под тяжестью двух тел опустив конец в снег. Самочка задрала головку и открыла клюв, и ухажёр уронил в него свою ношу. Поспешил за следующим. И ещё раз, и ещё, и ещё, нисколько при этом не заботясь о собственном пропитании, пока наконец она не оставила насиженное место, стремительно взлетев на ветвь дерева.
Только теперь воробей решился поесть сам. Он наблюдал, как тот торопливо снуёт от крошки к крошке, изредка посматривал на застывшую высоко наверху самку. Свернул пакет, и на этот раз самец испугался шума: улетел в сторону, на некоторое время пропав из виду, чтобы широкой дугой обогнуть площадку перед подъездом и сесть на прежнее дерево несколькими метрами выше. Он убрал пакет обратно в карман, задрал голову и стал ждать. Казалось, они совершенно перестали замечать друг друга, застыв в вышине одинокими безучастными пятнами. Ему было приятно наблюдать за ними: нравилось, что, несмотря на их кажущуюся разобщённость, его не оставляло ощущение, что им уже никогда не расстаться, будто что-то в самом окружении несло в себе объединяющее их вместе свойство, как если бы он смотрел на картину, имея возможность видеть её в той полноте и завершённости, в какой мыслил создатель. И точно: вот шевельнулся самец, скакнув на ветку пониже, вот встрепенулась, распушив пёрышки, самочка. Самец спикировал к ней, остановившись в воздухе у самой её головы и что-то чирикая, улетел. И в следующее мгновение всё пришло в движение. Они скакали с ветки на ветку, то встречаясь, то снова отдаляясь, взлетали, едва не пикировали друг на друга, наполняя воздух чириканьем и гулом биения крохотных крыльев. Переплетение ветвей сломалось: их чёрные контуры, среди которых исступленно метались два тёмных комочка, неистово качались, сухо шурша об утраченном покое. Искрясь в ширившейся полосе солнечного света, с них беззвучной стеной сыпал мелкий, точно золотистая пудра, снег.
Полоса надвигалась, сперва осветив крону, сбежала по стволу, взобралась на край сугроба и сползла по нему вниз, к подъездной площадке и к его ногам. Он обернулся и увидел, как массивный диск солнца поднимается на крышу, скрывая в ослепительно ярком мираже и её саму, и всё, что на ней находится; как полоса света, будто дождавшись долгожданной встречи, стремительно разбегается ему навстречу, в два прыжка охватывая весь двор до самой противоположной стены: двор раздаётся в ширину, расступаются, словно соединявшиеся на ночь для обогрева, предметы и деревья. Он совершает глубокий вдох, с наслаждением ощущая, как холодный воздух наполняет его без остатка, делает прозрачным и лёгким. Как хорошо, как вольно дышать! Лучи, тёплые и ласковые, касаются лица. Солнце слепит его, и он щурится, улыбается, переполненный ощущением всеобъемлющего покоя и щедро разлившейся во всём мире бессловесной радости. Глаза начинают ныть, слезиться, и слёзы стекают по щекам. Но он смотрит, жадно ловит каждое мгновение, пока величественный диск медленно обретает форму законченного круга. И только тогда закрывает глаза.