Колдуна звали Ари. Во всяком случае, он так себя называл. Был он не здешний, а вроде бы из окрестностей Тира. Впрочем, и в этом вопросе особой ясности не наблюдалось, как и во всём остальном, касавшемся колдуна. На вид ему можно было дать лет пятьдесят, но с таким же успехом и тридцать и семьдесят. В разные моменты он выглядел по-разному. Но самое для Шимона неприятное, если не сказать отвратительное, заключалось в том, что он не мог с уверенностью сказать какого колдун пола. Вроде бы мужчина, но когда начинал волхвовать, превращался в женщину, и даже хитон надевал длинный женский, до щиколоток. На Шимона нападали оторопь и тошнота. Он старался смотреть в землю или в сторону, настолько ему это казалось неестественным и мерзким.
Шимон прекрасно понимал, да и что тут не понимать, что имеет дело с язычником и совершает грех, тем более – грех осознанный, но ничего не мог поделать. Пройти мимо такой неожиданной помощи просто невозможно, не святой же он. Несколько раз Шимон подумывал совершить тшуву по всем правилам, но дальше мыслей дело не шло. Ари жил на окраине Бет-Сайды, той, что на северо-запад от Кинерета. Домик с прохудившейся крышей грозил свалиться на голову хозяину и гостю в любой момент, но не валился, должно быть тоже заколдован. Шимон уже обращался к колдуну четыре или пять раз, он и счёт потерял, и даже мучился по этому поводу уже гораздо меньше, чем вначале. Привык. К греху привыкаешь, как и ко всему остальному. А откуда ещё ждать помощь? Понятно, что рабби Элияху сказал бы, что молиться надо, и Гашем поможет. Но Шимон знал цену таким советам. Гашем имеет вечность в запасе и редко торопится, а жизнь человеческая коротка, и ту не всем доведётся до конца прожить. Шимон человек верующий, но реалист. Жить то хочется и семья требует немедленных решений. То овца пропала, то у жены кровотечение или трудные роды, да мало ли. Ари брал недорого, а помогал там, где никто не поможет. Поэтому Шимон, да и не он один, поближе к ночи, когда темнело, пробирался к конуре на окраине, озираясь, чтобы никто не увидел. Многие знали этот грех друг за другом, но все помалкивали и делали вид, что Ари и знать не знают.
Однажды Шимон не выдержал и спросил-таки колдуна, как он, мол, не боится Бога гневить, ведь и сам поди верит в него. Ари внимательно посмотрел на Шимона и криво усмехнулся. Шимон почувствовал неловкость и даже испугался. Не полагалось спрашивать о таком, раз и сам от греха в прибытке. Он уже хотел сделать вид, что вопроса не было и переменить разговор, но Ари неожиданно прервал молчание. Сказал он, впрочем, нечто странное. – Некуда мне деваться, - сказал он. – Я им служу, а не они мне. Я – один из них, они меня не отпустят. Связь наша сильней жизни, сильней смерти. Разве что... – Тут он задумался и прервал разговор, а Шимон не посмел переспрашивать, хотя ничего не понял.
Шимон немного плотничал и держал рыбную лавку. Заработков хватало ровно в обрез. Откладывать не получалось.
Жена у Шимона довольно сварливая, и что особенно тяжело для мужчины, часто оказывалась права. Если бы чаще он оказывался прав, смириться с её стервозным нравом стало бы куда легче. Периодически Шимон срывался и орал на жену, но ни разу её не ударил. Мирный он всё же был человек. Родилось у них два сына и дочка. Дочке семь лет, она младшая в семье, старшему сыну шестнадцать, младшему четырнадцать.
Время стояло тревожное, смутное, ждали машиаха. Машиаха, впрочем, всегда ждали. Во всяком случае, сколько Шимон себя помнил, столько помнил надежды и разговоры о пришествии спасителя Израиля и евреев. Шимон был человеком трезвым, не склонным к фантазиям, и к разговорам этим не прислушивался. Он их воспринимал, как некий привычный фон жизни. Жизнь однако состояла совершенно из других вещей. Он только вздыхал когда вспоминал о множестве лжемашиахов, навлекавших неприятности и на себя и на людей, им поверивших, а зачастую и на других, вообще никакого отношения к ним не имевших. Поэтому он поначалу никакого значения не придал рассказам о появлении нового претендента на это опасное поприще.
Новоявленный пророк не замедлил явиться. Шимон не утерпел и помчался поглядеть на него. Впечатления оказались достаточно противоречивыми. Ничего особенного в этом Иешуа, так его звали, Шимон не углядел. Среднего роста, внешность и одежда самые обычные. Волосы скорее светлые, рыжеватые. Острижен коротко, но волосы успели отрасти. То же и с бородой. Собственно не борода даже, как у назареев, а у брадобрея вовремя не побывал. Хитон простой серый, на плечах талит. На ногах кожаные истёртые сандалии. Черты лица мягкие, приятные, но не красавец и не урод, а так - человек как человек. Была впрочем одна странность. Только что налетел хамсин, ветер из пустыни, и все спутники Иешуа в пыли, а он нет. Такое впечатление, что пыль на него не садится или что-то отталкивает от него пыль. Ну и ещё выражение даже не лица, а глаз. Словно его всё время обуревает радость, которую он с трудом скрывает от окружающих. Что до окружающих, то здесь Шимон пришёл-таки в волнение, если не сказать в ужас. За Иешуа тянулся хвост каких-то малопонятных оборванцев и явных психов. Ближайшая к Иешуа группа, по-видимому учеников или последователей, что-то всё время яростно обсуждала. При этом на самого Иешуа внимания они в процессе выяснения отношений обращали мало. Больше их волновали собственные распри. Иногда, впрочем, они обращались к нему, как к третейскому судье, но ответы, как показалось Шимону, воспринимали скорее в качестве подтверждения аргументов в споре. Иешуа такое отношение или положение вещей, судя по всему, нисколько не волновало. Во всяком случае, он, если и был чем-то озабочен, то скорее явно кипевшей в нём потребностью выплеснуть каждому встречному нечто чрезвычайно важное и безотлагательно необходимое. Естественно, люди, преимущественно обыватели городка, останавливались послушать и даже собирались в небольшую толпу. Шимон следовал за ними почти весь день. Вроде бы ничего принципиально нового он не узнал. Примерно то же самое проповедовали и в бейт-кнессет. Разве что пророчества Даниила о конце мира и наступлении Царства Божия с вытекающими из этой перспективы неприятностями для грешников, в изложении Иешуа пугающе приближались и делались едва ли не событиями завтрашнего дня. Но главное отличие состояло даже не в этом, а в интонациях и акцентах, а также в производимом впечатлении. Не слова удивляли, а сила, с которой они произносились, и явная убеждённость говорившего, что не слушать их надо, а вдыхать как воздух. Вот это и сбивало с толку. К словам Шимон привык. Чем больше он приглядывался к Иешуа, чем дольше слушал его, тем яснее ему становилось, что столкнулся он с чем-то ещё не виданным, и засасывающим, как водоворот, на такую глубину, что и выплыть едва ли возможно. Оторопь его брала и страх, страх, как это ни дико звучит, исчезнуть в словах Иешуа. Ари пугал его совершенно иначе. В сравнении с тем страхом, что нагнал на него Иешуа, волхвование Ари было детской забавой.
Весь следующий день Шимон провёл в состоянии прострации. Дела он забросил и слонялся по дому, не обращая внимания на визгливые упрёки жены. Ещё через день Шимон высунул нос на улицу и неожиданно заметил Ари, бредущего с задумчивым видом. В центре городка Ари появлялся очень редко, и если забредал, то по делам и ближе к вечеру. А тут он направлялся куда-то утром, да ещё явно не в себе. Шимона настолько разобрало любопытство, что он устремился за Ари в надежде подсмотреть - что это ему вдруг понадобилось и почему он так странно выглядит? Ари привёл его к какой-то развалюхе, во дворе которой, если захламленную площадку можно назвать двором, помещались Иешуа и полсотни слушателей. Шимон не особенно следил за речью проповедника, ему хватило прошлого раза. Он подсматривал за Ари. Тот пристроился в самом заднем ряду и как можно неприметней. Когда через час слушатели начали расходиться, он бочком подобрался к Иешуа и что-то тихо ему сказал. Что именно, Шимон не расслышал как ни напрягал слух. Вслед за тем они отошли в сторону, жарко о чём-то споря, причём можно было заметить, что Ари очень волновался, чего никогда прежде Шимон не замечал. Обычно Ари выглядел совершенно отрешённым. Потом Иешуа примолк и внимательно слушал, и вдруг глаза его сверкнули такой радостью, что Шимон зажмурился, как от яркого света. Вслед за тем Иешуа положил руку на голову Ари и что-то ему сказал. Лицо Ари мгновенно изменилось, выражая то ли изумление то ли испуг. Он слегка покачнулся и Шимону показалось, что он сейчас упадёт. Но Ари удержался на ногах, поклонился Иешуа и видимо попрощался с ним.
На обратном пути Шимон не выдержал и догнал Ари. Приложив руки к груди, он признался, что подсматривал, и напряжённо заглядывая Ари в глаза, спросил - что произошло и почему Ари так волновался? Ари пару секунд глядел на Шимона с отсутствующим видом, словно мысли его блуждали далеко, но наконец сфокусировал на Шимоне свой пронзительный взгляд. То, что он сказал, с одной стороны потрясло Шимона, а с другой - ни смысла слов, ни смысла собственного потрясения он так и не понял. – Мой путь окончен, - радостно и даже как бы с удивлением сообщил Ари и некрасивое морщинистое бабье лицо его озарилось счастливой улыбкой. – Я свободен, свободен...! – Шимон открыл рот и остался стоять как вкопанный, а колдун упругой и словно помолодевшей походкой зашагал к своей конуре.
Шимон ворочался в постели всю ночь, а наутро, никому ничего не объяснив, помчался к хижине колдуна. Его гнало какое-то смутное чувство или недоумение. Он не мог так это всё оставить. Не артикулируемые словами чувства и ощущения переполняли его горящую как в лихорадке голову. Подойдя, а точнее подбежав, к хижине Ари, Шимон сразу же его увидел. Ари лежал у порога навзничь, горло его было вырвано словно когтистой лапой, а возле головы натекла здоровенная лужа крови. Лицо Ари трудно было разглядеть из-за обсевших мух. Нельзя сказать, что Шимон очень удивился зрелищу, а почему не удивился - он тоже не смог бы объяснить. Его внимание приковало некое странное ощущение глубоко внутри самого себя. Шимону пришло в голову, что он никогда больше не вернётся к себе прежнему. А что означает этот новый Шимон, он не знал и не старался понять.
Когда через год до Шимона дошло известие, что Иешуа судили и казнили, он опять таки не удивился. Даже душевное волнение, которое он испытал при этом известии, было не болью потери или чем-то в этом роде, а вдруг озарившей его мыслью, что всё, чему положено произойти, произошло, и теперь никогда не изменится. В памяти всплыло ничем не примечательное лицо, от которого исходила та непонятная сила или сияние, которые и наполнили его год назад никогда не испытанным дотоле ужасом.